Осень шла на убыль. Отгремели громы, осыпались с клёнов и берёз поблекшие листья. Прибилась к земле дождями серебристая паутина.
С каждой зарёю гуще ложилась изморозь на крыши домов, на деревья и травы. Днём солнце слизывало её, а там, куда оно не доставало, так и лежала, будто землю и траву в тех местах припорошили сахарной пудрой.
Потом опять хлынули дожди — обложные, без грома и молний.
Часовые у проходной и на дозорных вышках стояли, не снимая тяжёлых брезентовых плащей. Ни в лесу, ни на дороге не слышно и не видно было птиц. Лишь на чердаке солдатской казармы гуртовались, угрюмо воркуя, оставшиеся здесь на зиму голуби да чирикали за окном нахохлившиеся воробьи.
Однажды под вечер, выглянув в окно, Юрка с радостью заметил: вместо дождя идёт снег, какой-то ещё слабенький, лёгкий. К утру он успел укрыть землю сплошь. Ударил мороз. Снег заскрипел под ногами, не собираясь таять,— легла зима.
За всё это время не многое случилось в Юркиной жизни. Но всё-таки кое-что произошло.
...Несколько дней после той неумной выходки в лесу, когда он так грубо и незаслуженно обидел Таню, были для него полными тяжких раздумий. Что бы ни делал, где бы ни находился, в ушах звучали слова Шаха: «Эх, Юрка, Юрка», сказанные с таким сожалением, точно Шах хотел добавить: «Я-то тебя человеком считал, а ты...» В школу и назад ходили они, почти не разговаривая, и песен больше не пели. Когда Шах забегал на почту, Юрка ждал его у крыльца или за глухой стеной, где не было окон: с Таней встречаться стыдился.
Как-то ожидая Шаха на крыльце, он, от нечего делать, сгребал в кучку опавшие на скамью листья с клёна, растущего рядом. Скрипнула дверь. Думал, Шах, нет — чьи-то маленькие тёплые руки прикрыли ему глаза, а за спиной кто-то беззвучно засмеялся. От рук пахло клеем и ещё — сургучом.
— Таня?
— Ты чего тут стоишь? А ну пойдём! До звонка ещё двадцать минут. Ну, не смотри ты на меня такой букой...
— А ты... не сердишься?
— Вот ещё! Нисколечко...
Отлегло у Юрки от сердца.
И опять, когда они шли с Шахом в школу и домой, и разговоры были, и песни. А ещё за это время произошло в Юркиной жизни вот что: увалень Дункан, долго не понимавший, что от него требуется, вдруг как-то сразу научился по команде ложиться и вставать, находить спрятанные от него разные предметы. Если раньше его мог взять на руки любой, теперь он, кроме Юрки и Шахназарова, никого и близко 'не подпускал к себе, оглашая позицию истошным лаем.
— Всё, Юрка,— сказал Шах,— поздравляю! Быть твоему Дункану настоящим сторожевым псом!
Второе событие было не менее важным.
Как-то, собираясь на блокпосты, Шахназаров сказал Юрке:
— Сегодня Венеру поведёшь ты.
— Я?— опешил Юрка.— Не пойдет...
— Она к тебе привыкла. Должна пойти.
— А зачем?
— Надо. Вдруг я заболею, мало ли что? Нужен дублёр.
В вольер они вошли одновременно. Когда Шахназаров передал Юрке поводок, Венера заволновалась, заскулила.
— Встать!— строго приказал ей Шах.— Идти!
Уже у самых блокпостов Венера вдруг легла, и сколько ни уговаривал её Юрка, как ни командовал — ни с места.
— Ничего не вышло,— с сожалением сказал Шаху.
— Как же не вышло?— удивился тот.— Пошла. Будет всё в порядке!
Ну, а что ещё случилось? С наступлением холодов папа запретил Юрке и Шахназарову ходить в школу и обратно пешком. Они стали ездить на его машине. И теперь даже Филя Колотович не насмехался над Юркой, не называл его маменькиным сынком. Понял, наверное, что зимой ходить в школу за четыре километра не так-то просто...
...На повороте к Подлипкам — одинокое деревце. Каким красивым было оно летом и осенью — с пышной полукруглой кроной! Сейчас ни единого листочка не было на нём, ветер гнул его, будто стремился сломать, и, вдобавок ко всему, обтекали его ствол сухие струи позёмки.
Юрка поёжился, хотя в «газике» было тепло. А Волков пригнулся над баранкой, будто этот шальной ветер не давал хода его машине.
— Я сегодня в школу не иду,— сказал Шах,— сегодня моим зверям — прививки. Почту заберу и — назад. Волков за тобой приедет.
К вечеру ветер разгулялся в полную силу. По небу плыли какие-то клубящиеся лохматые тучи, в классе стало темно, на последнем уроке даже свет зажгли.
«Как там Дункан?— подумал Юрка.— Наверное, холодно ему в будке. Может, лежит сейчас и скулит, жалуется...»
Никогда ещё Юрка не ждал конца занятий с таким нетерпением. Как только прозвенел звонок, он первый помчался в раздевалку. За ним с шумом, с громом ринулся весь класс.
Техничка тётя Варя, начавшая уборку, угрожающе замахивалась на ребят шваброй с мокрой тряпкой на ней:
— С цепи сорвались... Десятый же занимается. Вот огреть бы которого! Позастёгивайтесь, вертолёты, вьюжит на дворе!
Юрка задержался у крайнего окна: «газика» не было. По двору наперегонки бежали ребята, ловко подставляли подножки, валились в снег, безобидно тузили друг друга. Наконец, двор опустел.
— Князь твой звонил,— сказала тётя Варя.
— Какой князь?
— Или шах, кто вас там разберёт. С машиной что-то стряслось, велел подождать.
— Ждать ещё, подумаешь...
— А ты подожди, раз велено. Тоже мне — занятой. Ночь надвигается, ветрище подул. Куда пойдёшь?
— Через поле на дорогу, а там и машина будет.
— Сиди, говорю, задуло вон — спасу нет. Добрый хозяин собаку на двор сейчас не выгонит.— Тётя Варя с ведром и шваброй медленно подымалась на второй этаж.— Ах, вертолёты, и тут наследили.
На дворе и в самом деле вьюжило. Ветер срывал с сугробов сухой снег и швырял куда-то в пустоту, в непроглядную темень. Ну и что? По тропке, которую они успели проложить с Шахом, можно выйти на дорогу. Подъедет Волков, развернёт свой «газик», пять минут и — дома.
Юрка поправил шарф, застегнулся на все пуговицы, потуже затянул ремни ранца и, с трудом отворив наружную дверь, выскользнул на улицу. Ветер сбивал с ног, не давал дышать, по скользкой площадке у порога нёс сухую, как песок, позёмку.
Из окон школы свет падал далеко за дорогу. Юрка вышел на знакомую тропку, зашагал в поле.
Становилось всё темнее. Вскоре небо слилось с землёй. Глаза забивало снегом. Неожиданно Юрка стал по колено проваливаться в сугробы, несколько раз упал. Пока поднимался — в валенки набилось снегу, варежки промокли насквозь.
Попытался найти утерянную тропку, свернул направо, потом налево,— тропки не было. И ни одного огонька не виднелось теперь во тьме. Юрка понял: заблудился. Он не знал, что в эту минуту Шахназаров забежал в кабинет директора и сразу метнулся к телефону:
— Девушка, дайте «Ромашку»!
— Где же я возьму вам ромашку зимой?
— Не до шуток, девушка! Может быть, сейчас человек погибает.— Шахназаров обернулся к сидевшему за столом и тревожно наблюдавшему за ним директору школы: — Беда, Павел Федорович, Юра Яскевич один ушёл домой. Алло, «Ромашка»! Командира! Товарищ подполковник, докладывает Шахназаров. Юрка не дождался нас... Нет, думаю, до леса он ещё не дошёл, он где-то в поле. Ищите в поле, а я отсюда пойду.
Шахназаров стёр пот со лба. Потом вскочил, метнулся к двери.
— Постойте,— остановил его директор.— Берите оба десятых класса. В кабинете физики захватите фонарики, все, сколько есть. С вами пойдёт физрук Юрий Степанович.
Юрка опять упал. Ветер, казалось, только и ждал этого, набросился со всех сторон, забивая лицо колючим, как крупа, снегом. Варежки потерялись. Мёрзли руки и мокрые колени. Таял попавший в валенки снег, ногам становилось холодно.
— Вставай, нельзя лежать,— приказал себе Юрка.
Он опять брёл неизвестно куда, закрывая лицо от ветра руками. Потом засунул коченеющие руки в карманы, подставил лицо ветру и закричал:
— Не боюсь я тебя, вот... Не боюсь!.. Меня Шах найдёт, понятно? Не боюсь!..
Ноги опять увязли в снегу, и снова свалился Юрка, но тут же выкарабкался из сугроба, крикнул ветру и ночи:
— Шах, где ты? Слышишь?.. Я тут, Шах!.. Вь-ю-у-у, вью-у-у!..— выл отовсюду ветер.
Юрка повернулся к нему спиной. Показалось, так теплее. А что, если сесть, поджать ноги, спрятать руки под мышки и — пусть заметает? Под снегом ведь тепло, даже пшеница, которую осенью сеют, не замерзает. Пусть заметает. Потом, когда снег укроет его с головой, он сделает дырочку, чтобы дышать. А завтра его сразу найдут, ведь из той дырочки будет валить пар от дыхания.
Опустился на снег, поджал под себя ноги, поглубже сунул руки в рукава, лицо спрятал в воротник пальто.
Вь-ю-у-у, вью-у-у!— бесновался ветер, осыпая его со всех сторон пригоршнями сухого колючего снега.
И привиделось Юрке, будто едет он с дедушкой Мишей на дальнюю заимку. «Туп-туп, туп-туп»,— дробит Топтыга копытами накатанную дорогу, а полозья санок то тихо, то вдруг громко-громко начинают с завыванием визжать: вью-у-у, вью-у-у...
«Чего замолчал, внучек?» — спрашивает дедушка.
«Хочется спать...»
«А ты не спи. Не смей спать! Уснёшь и замёрзнешь...»
Вью-у-у, вью-у-у!..
«Замёрзнешь. Не смей спать!..»
Юрка, вздрогнув, очнулся. Ноги и руки вконец закоченели. Всё тело было, как неживое. Слипались глаза.
«А ведь так и в самом деле можно замёрзнуть,— подумал он.— Нет, надо вставать и идти. Надо обязательно добраться до леса, в нём теплее».
Встал не сразу, трудно было встать сразу, но всё-таки встал и, пошатываясь, побрёл прямо на ветер, где-то там — далеко, близко ли,— но где-то там должен быть лес.
Вью-у, вью-у, ю-а-а!.. Ю-а-а-а!..
Что такое? Юрке почудилось, будто в вое ветра он слышит своё имя. Остановился, вглядываясь в мутную темень. И вдруг слева вроде бы мигнул огонёк. Потух и опять мигнул.
— Ю-а-а-а!..
— Я здесь!..— захлебываясь от ветра, крикнул Юрка и побежал. Увязая в сугробах, падал, тут же поднимался и снова бежал, крича непрерывно: — Я здесь!.. Тут я...
Огоньков стало больше. Они раскачиваются, описывая дуги.
— Юра, где ты, Юра?!
Первым подбежал к нему «дядя Стёпа».
— Живой, Юрка?!. Товарищ подполковник, он здесь...
Подбегает и папа. Становится перед Юркой на одно колено, молча начинает растирать ему сразу обе руки. А «дядя Стёпа» — лицо.
— М-м, больно...— мычит Юрка.
— Ох, сын,— как-то странно не говорит, а стонет папа,— угораздило же тебя...
— М-м, тьфу! Я же не знал, что с тропки собьюсь...
Огоньков много-много. Подбегает Шахназаров:
— Как же ты так, Юра?— и тут же кричит: — Спасибо, ребята! Выходите на дорогу.
Юрку тоже вывели на дорогу к подъехавшему «газику». Завернули в тулуп, усадили рядом с Шахом. Папа, плюхнувшись на переднее сиденье, снял шапку и вытер ею пот с лица.
Обогнав строй солдат, «газик» помчался к городку.
— Больно?— поинтересовался Шах.
— Пальцам больно, колет, как иголками...
— Терпи, казак, атаманом будешь.— Шах засмеялся и, наклонившись, тихонько спросил: — Ревел? Только честно...
— Честное пионерское, не ревел,— тоже шёпотом ответил Юрка и тут же поправился: — Две слезинки было, но я не ревел. Они как-то сами побежали.
— Значит, настоящим солдатом становишься, Юрка!
— Обидно было: столько ходили...
— Да, брат, опасно ты рискнул.
Папа опять стёр пот с лица и спросил, полуобернувшись:
— Шах, Волков, что мне с ним делать? Может, на сей раз — выпороть?
— Не мешало бы,— буркнул Волков.
Шахназаров, кашлянув, возразил:
— Думаю, можно простить. Не дождался он нас — это плохо, вроде как приказ нарушил. Но ведь он не сдавался! Он держался до последнего — не трусил, не ревел!.. Думаю, товарищ подполковник, пороть всё-таки не надо.
Юрка обнял Шахназарова, прислонился головой к его плечу и... неожиданно заснул.
Так, в тулупе, его и занесли в комнату. Разбудили. Он увидел маму с заплаканными глазами, санинструктора, который насильно заставил его проглотить две какие-то таблетки, а потом стал растирать ему руки и ноги спиртом. Тепло и хорошо стало Юрке, и он снова заснул под натужный вой ветра, который был ему теперь совершенно не страшен.
Назавтра проснулся поздно — разбудила Оля. Она стояла у кровати, страшно озабоченная, и, приговаривая: «Какой больной, ох, горе моё, весь-весь больной...» — прикладывала к его груди игрушечный пластмассовый стетоскоп.
— Олька, уйди!
— И-и-и,— затянула Оля на одной ноте.— Не уйду! Ты, Юра, больной, и я тебя лечу! Дыши глубже! Весь-весь больной, ох, горе моё...
И Юрка уже не смог сопротивляться её капризу: конечно, Оля ещё маленькая, непонимашка, но ведь она не просто играет, она жалеет его, и разве за это можно сердиться?
Он подставил ей правый бок, предложил:
— Послушай ещё здесь. О-о, как хорошо! Мне теперь совсем-совсем не больно.