Я шла узкой межой через поле еще не пожелтевшей пшеницы. Мне навстречу дул теплый ветер. Я раскинула руки, и колосья с обеих сторон защекотали мои ладони.
Что происходит со мной в последнее время? То плакать хочется без причины, то вдруг радость нахлынет, отчего — сама не знаю. Я шла и пела: «Девушку из маленькой таверны полюбил суровый капитан…» — и переносилась в привлекательный мир благородных пиратов, красивых девушек, шхун, бригов. Она захватывает, эта песня. А те, что мы поем в лагере под руководством нашей воспитательницы, про любителя-рыболова, про чибиса, — не захватывают, хотя, может, они и не плохие. Малышовые они. Нет в них той таинственности.
Мне легко и свободно, и шаг упругий, и так приятно ощущать свое тело, особенно там, где набухли и топорщат платье два маленьких, немножко болезненных бугорка. Когда я чувствую на себе посторонние взгляды, я начинаю стыдиться этих недавно появившихся бугорков, сутулюсь и стараюсь незаметно загородить их руками. А сейчас мне не стыдно, потому что я одна и никто меня не видит.
Тропинка круто спускается вниз, в овраг. Чуть сбоку от тропинки — ствол упавшей березы, как мостик. Я взобралась на этот ствол и, балансируя, пошла по нему до того места, где он расходился надвое. Села в развилку, откинулась на упругие ветки. Надо мной проплывало облако, похожее на белый бриг.
Нужно возвращаться в лагерь, но мне хочется еще хоть немножко продлить ощущение беспричинного счастья. Да, именно счастья, хотя на самом деле счастье — это, наверно, что-то совсем другое. Но как же тогда назвать это состояние спокойного блаженства?
Я возвращалась из деревни Дровнино, где снимала дачу моя тетя. Каждый день после полдника я ходила к ней пить молоко, которое она специально для меня покупала. А сегодня тетя Нина сказала:
— Ты похорошела!
Мне так важно было услышать эти слова! Еще недавно я почти не думала о своей внешности. Ну, может, и раньше думала, но не так. Без этих мучительных переходов от надежды к полной безнадежности со жгучим желанием понять: какая я?..
— И загар тебе к лицу, — сказала тетя Нина. — Небось уж и мальчишки ухаживают?
— А ну их! — ответила я, как бы давая понять, что мальчишки-то ухаживают, да вот меня-то они не очень интересуют.
Тетя Нина так и поняла и шутливо погрозила мне пальцем.
Значит, глядя на меня, можно предположить, что за мной ухаживают мальчишки! Пусть на самом деле ото не так, но, значит, ото может случиться! «Я похорошела! — пело во мне. — Я похорошела!»
Чем же он ей не угодил, этот суровый капитан? Такой обветренный, высокий и стройный, с седыми висками? Я бы на ее месте, не раздумывая, ответила: «Да!» — и стала бы вместе с ним бороздить океаны.
Я почему-то, без видимой связи с песней, стала думать про Надю. Эта девочка появилась в нашем пионерском лагере несколько дней тому назад и сразу стала в центре всеобщего внимания. Она была очень красивая: две черные косы, сросшиеся брови, прямой нос, темный пушок над верхней губой. В столовой ее посадили за наш стол. Я очень не хотела этого, но меня никто не спросил. А не хотела я этого потому, что за нашим столом, кроме меня и косенькой, болезненной Нины Авдотьиной, сидел Саша, капитан футбольной команды. И я ни с кем не хотела его делить, по крайней мере в столовой. Нина в счет не шла. За столом я была вне конкуренции. До той минуты, как за наш стол посадили Надю. Она ела с отсутствующим видом, думала о чем-то своем, несомненно, очень важном и значительном. Отдала Нине свою булочку от полдника, объяснила:
— Мне нельзя сдобы.
Она ни на кого не смотрела, сидела, потупив взор, как восточная принцесса.
Раньше у нас за столом было весело и просто. Мы кидались хлебными шариками и хохотали так, что суп брызгал изо рта. Но при Наде мы перестали так себя вести. Она ела очень изящно: отламывала от куска хлеба маленькие кусочки и жевала с закрытым ртом. На Сашу она ни разу не взглянула. А вот Саша то и дело бросал на нее взгляды.
За обедом я посоветовала Наде нацарапать инициалы на алюминиевой ложке. Она с недоумением спросила:
— Зачем?
Я объяснила, что мы все так делаем, и когда ложка снова случайно попадает владельцу — это очень интересно.
— Что тут интересного? — удивилась Надя.
Этого я не могла ей объяснить, как ни пыталась. Просто это была такая игра, мы все в нее играли, перекрикивались через столы, чья у кого ложка.
Нет, не нравилась мне Надя. Она мне уже тем не нравилась, что в нее, по всем признакам, должен был влюбиться Саша.
Когда стали собирать волейбольную команду, Саша спросил У Нади:
— Играешь в волейбол?
— Играю, но не хочу, — ответила она и уселась с книгой на скамейку.
Вслед за Сашей к Наде подошел Гришка, потом Алик с Борисом. Всем почему-то очень хотелось, чтобы она сыграла партию в волейбол. Аня Горчакова прямо заявила мальчишкам:
— Все ясно! Втрескались!
— И ничуть не втрескались, — ответил Гришка. — Она нам даже не понравилась. Правда, ребята? Какая-то усатая.
Ура! Не понравилась! И я тут же простила Наде ее красоту.
— Эх, вы! — сказала я мальчишкам. — Ничего не понимаете! Вы приглядитесь, какая она красивая! Она прямо как персидская княжна!
Гришка тут же заорал:
— «Мощным взмахом поднимает он кр-р-расавицу-княж-ну!» — не подачи запулил мяч в аут, в заросли крапивы.
— Автора! — закричали болельщики, требуя, чтобы Гришка сам бежал в крапиву за мячом.
Я дождалась конца игры — болела за Сашину команду, — и пошла в Дровнино пить молоко.
Ствол березы подо мной чуть покачивался, и я представляла себе, будто я на корабле пересекаю штормовое море. А в душе звенела тоненькая струнка: Надя — усатая, а я похорошела! Я слезла с березы и побежала в лагерь.
А в лагере я сразу узнала новость: приехали на грузовике пионеры из соседнего лагеря и предложили устроить соревнование по футболу. Наша команда к ним недавно ездила и выиграла. Вот они и нагрянули в надежде отыграться. Но не выйдет! Не такой у нас капитан, чтобы позволил команде продуться! И футбольное поле у нас лучше, и вратарь не чета ихнему, но главное — капитан!
Наши побежали переодеваться, а гости уже тренировались на поле. Девочки собрались возле клумбы и решали: кто преподнесет цветы команде победителей. Я с ходу предложила:
— Давайте я преподнесу!
Девочки повернулись ко мне и оглядели с головы до ног. Они ничего не сказали, но у меня вдруг словно оборвалась в душе тоненькая струнка. Что со мной?..
— Это я так просто, — сказала я. — Я не хочу.
— Может быть, Нинка? — предложил кто-то из девочек.
— Да ну, у Нинки ноги толстые…
Я отошла и села на скамейку рядом с Надей. Она читала, как обычно. Мельком взглянула на меня и снова уткнулась в книгу.
— Что ты читаешь? — спросила я.
— «Отец Горио» Бальзака.
— Интересно?
— Ерунда! — коротко ответила Надя.
Наша команда в белых футбольных трусах и синих майках неторопливым бегом направилась по дорожке мимо нас, к полю. Впереди — Саша.
— Саша! — окликнула Ксана. — На минуточку…
Саша подошел, а команда, не замедляя своего торжественного бега, проследовала дальше.
— Саш! Вот ты сам реши: кому из девчонок букет преподносить?
— А я откуда знаю? — грубовато ответил Саша.
Хоть бы он меня назвал! Вот он сейчас увидит меня — и назовет. Ведь мы столько времени сидим с ним за одним столом…
— Вот пусть Надя, — сказал он и подошел к нашей скамейке.
— И не подумаю, — ответила Надя, на секунду подняв голову от книги.
— Почему?
— Потому что футбол — игра для дураков!
— Ну и воображала! — возмутились девочки. — «Игра для дураков»! Сама дура!
— Почему для дураков? — спросил Саша.
Надя закрыла книгу и положила ногу на ногу. Она была очень самоуверенная. Но красивая, ничего не скажешь.
— Хоть поболеть придешь за нас? — спросил Скворцов.
— Нет! — презрительно бросила она.
«…Он ушел спокойный и суровый, головою гордой не поник…» Он даже не взглянул на меня. А зачем ему на меня смотреть? В столовой насмотрелся.
Я улыбалась. Уголки моих губ норовили опуститься, но я усилием воли приподнимала их. Про такую улыбку, наверно, говорят: «дрожащая». Мне стало все равно — выиграет наша команда или проиграет. Я встала, потянулась и гуляющим шагом направилась к просеке, которая вела в деревню. Когда деревья скрыли меня, я побежала.
…Снова, как и полчаса назад, сидела я на березе, в развилке между двумя ветками. Но куда оно девалось — чувство легкости, свободы, счастливой бездумности? Комок стоял в груди, и было мучительно вспомнить, что Саша даже не посмотрел на меня.
Но ведь никто ничего не заметил! Ну и что из того? Я-то знаю. Я теперь все поняла. Тетя Нина сказала, что я похорошела, из жалости! Ничего я не похорошела!
Я откинулась на ветках и стала смотреть в небо. Облака уплыли — белые, далекие бриги. Звенели и кусались комары.
— Извините, пожалуйста…
Я вздрогнула и обернулась. Наверху, у спуска в овраг, стоял мужчина с двумя авоськами в одной руке. Свободной рукой он отмахивался от комаров и вытирал платком по-городскому бледное лицо.
— Как мне до деревни Дровнино добраться?
— Через овраг, а потом через поле, — ответила я.
— Далеко?
— Нет, минут пять.
— Ох, слава богу! — сказал он. — От самого Михайловского иду, от автобуса. Да еще крюк сделал: жена неправильно объяснила. Значит, говорите, прямо через поле? Ну, спасибо, девушка!
Он пересек овраг и, отдуваясь, скрылся за деревьями. А я с изумлением смотрела ему вслед. Он сказал: «девушка»!
И вдруг комок в груди растаял и вместе с облегчением пришло удивительное чувство: как будто вот сейчас, в эту минуту, втайне от всех я меняюсь — платье меняется, волосы, фигура, лицо.
— Я — девушка?