Разные люди по-разному переносят горе. Самая естественная и, наверное, самая распространенная реакция — нескрываемые тяжелые переживания. Слезы, отчаяние, депрессия; чернее тучи — как раз об этом.
Некоторые же, наоборот, вызывают у окружающих недоумение, а то и осуждение: другой словесный шаблон — как с гуся вода — именно об этих некоторых.
На самом деле такой человек страдает не меньше. И дело даже не в том, что он интроверт или что он зачем-то скрывает свои переживания. Тяжесть, легшая (или обрушившаяся) на его душу, вызывает у нее, у души, противодействие — душа в ответ тоже как бы каменеет и не прогибается. Это не осознанное и даже не подсознательное — это внесознательное.
Позже все-таки приходит оно: и осознанное, и невозможное быть скрытым. Камень души оказывается не камнем, он утрачивает прочность и твердость, он проседает под грузом горя. И тогда человек, если он действительно интроверт, пытается как можно меньше общаться, а если общаться, то с малознакомыми, лучше — с совсем чужими; водка в этот период и спасает от полного саморазрушения, и к нему же ведет, только другими путями…
К числу таких людей принадлежал и Игорь.
Он пробудился рывком, и лютая тоска скрутила его беспощадно. Что объяснял Коммодору? Что втолковывал Анциферову и прочим? Иду туда к ней, за ней, жить без нее не могу, то есть могу, но не знаю зачем жить. Вот, пришел. А ее нет.
Сколько прошло с того момента, как узнал? По календарю — неделя, даже вторая началась. Всю неделю что-то делал, с кем-то спорил, с кем-то соглашался, шутить изволил, и куда-то ходил, и куда-то возвращался, и где-то потерял двое суток, и ничего не понимал, и старался понять, и что-то постепенно понимал, и строил какие-то планы, и казалось — нет ничего важнее.
И только теперь пробило до самого донышка.
Он подавил рвущийся наружу вой, прихватил зубами подушку, пожелал себе немедленно сдохнуть, ибо всем весом накрыло его то самое: не знаю зачем жить.
Через некоторое время — он не мог бы сказать, минута это была, или час, или полжизни — безумие черной тоски двинулось немного на спад. Сначала вспомнилось любимое пушкинское:
Твоя, краса, твои страданья
Исчезли в урне гробовой —
А с ними поцелуй свиданья…
Но жду его; он за тобой…
Нет. Не то. Чтобы так ждать, нужно много веры.
Потом вернулась способность воспринимать хотя бы себя самого более-менее рационально.
Эгоизм, покаялся он. Зациклился на собственной персоне, а она значения не имеет. И как оценивают эту персону «умники» — тоже не имеет. Речицын, Вялкин — уверен, всё понимают или, по крайней мере, чувствуют, но и это не имеет значения. Маринка-маленькая… С ней надо будет поговорить, потому что она-то значение имеет! Не дай Бог, чтобы она уверилась в черствости человека, который утверждает, что любил ее маму. Не для этого человека не дай Бог, а для самой Маленькой.
Вот ключ. Для кого, для чего? К черту объяснение своих переживаний, пропади они пропадом! Для кого, для чего делать то, что задумано? Для нее, Маринки-маленькой. И для всех остальных, потому что они несчастны, потому что даже Анциферов, с его нелепыми попытками сохранять былую значительность, тоже несчастен, потому что даже Местные, ставшие нелюдью, тоже несчастны, и не важно, что в большинстве своем не подозревают об этом.
Так уж вышло, сказал себе Игорь, что моих силах помочь им. Всем или хоть кому-то из них. Возможно. Я не виноват, что это в моих силах, я на это не подписывался, однако же выпало — мне. Конечно, еще тридцать раз «возможно», потому что вилами по воде… Но если есть вероятность — должен пробовать.
А виду — не подавал, ну так и не подавать. Не имеет значения. На сердце что есть, то и есть, и это только его, сердца, касается.
***
За невидимой стеной теперь желтело несжатое поле. Начиналось оно прямо от стен дальней оранжереи, а за ним, не близко, но, оценил Игорь, вполне досягаемо, вздымался невысокий холм с почерневшими постройками, то ли жилыми, то ли хозяйственными — не разглядеть. Имелась в поле тропинка; она слегка вилась, кое-где терялась из вида, снова появлялась, потом стала неразличимой. Зато по холму к постройкам вела, кажется, полноценная дорога.
— Это хорошо, — сказал Игорь. — Было бы море — пришлось бы вплавь. Лодок-то мы с тобой, Марин, не видели, верно?
— Жа-алко, — протянула девушка. — Так хотелось на море…
Ребенок, совсем ребенок, подумал Игорь, и горечь вновь взметнулась в его душе, и вновь была безжалостно задавлена.
— Ничего, — бодро пообещал он, — все впереди! А пока лучше суша. Сама подумай, как по воде-то? Я еще ладно, я плаваю неплохо…
— Ихтиандр, — сказала Марина и тут же спохватилась: — Ой… Простите…
— Ихти-Игорь, так меня твоя мама называла… — медленно проговорил он. — В твоей памяти иначе, а в моей именно так…
— Вы мне об этом не говорили…
— Да как-то не до того было… Ладно, приступим. Эта преграда, похоже, самая сильная, уступает только внешней оболочке. Помнится, туда я легко вышел, а обратно, с ландышами, протиснулся не без труда. И, кстати, когда выходил легко, в висках стучало, а когда обратно — нет. И когда сюда, на Завод, проникал, тоже пульс был ого-го! И когда тебя вниз проносил — помнишь? — даже адреналином ты меня колола. А сейчас ничего не стучит… Так что давай-ка, заряжай. В смысле вынимай шприц. — Он притворно нахмурился. — И не спорь.
— Ну конечно, со старшими не спорить, — пробормотала Марина. — А что я врачея, это как?
Однако послушалась.
После инъекции Игорь выждал пару минут — и шагнул. Почувствовал сопротивление, но небольшое. Прошел. Посчитал до десяти. Шагнул обратно. Сказал:
— Вроде нормально. Пробуем вместе.
Сердцебиение усилилось. Он поднял Марину на руки, велел прижаться как можно плотнее, сделал шаг. Показалось, что преграда прогибается. Подумал: особая преграда, у других нет этой эластичности.
Усилил нажим. Невидимое лопнуло, беззвучно, но явственно.
Поставил Марину на ноги. Выдохнул:
— Уфф. Сработало.
Добавил:
— Хорошо бы обратно так же. А то придется жить во-он в тех домиках.
Проверил часы — идут как положено. Засек время. Скомандовал по-Сашиному:
— Двинули.
***
Тропинка была узкой, на одного. По этому тесному коридору с желтыми колосящимися стенами полутораметровой высоты Игорь шел впереди. Изредка оглядывался, видел — Марина в эйфории. Еще бы…
Солнце грело спины, ветерок охлаждал. Слышалась жизнь — гудели насекомые, кто-то шебуршал среди стеблей, не показывая себя. Высоко-высоко мелькали ласточки. Стоял густой запах, пшеницы ли, ржи, овса — в злаках Игорь не разбирался, но это не мешало наслаждаться воздухом.
Шли уже час. Марьград отдалялся; он виделся отсюда высокой стеной «кремлевского» цвета. А холм с постройками никак не приближался.
— Очередная деформация пространства, — объяснил Игорь.
Чудна́я деформация, односторонняя. Исходный пункт исправно отдаляется, конечный застыл на месте. Марина, казалось, не замечала этой странности, а Игорь начал тревожиться. Даже когда один, как было в Tempo Muerto, легкомыслие остается дуростью, ибо от тебя зависит еще чье-то будущее; правда, победителей не судят… Но уж когда не один, как в этом поле, превышать допустимый уровень риска просто нельзя. Правда, какой уровень допустим, знать невозможно. Решил волюнтаристски: шагаем еще ровно час, потом поворачиваем, как говорил Саша, оглобли.
Тут же возникло подозрение — получится ли? Ну-ка, проверим…
— Марин, — сказал он. — Ты постой, я отбегу на минутку. Вот, рюкзак посторожи.
Стараясь не повредить стеблей, обошел девушку, припустил в сторону Марьграда. От рюкзака Маринка не отойдет; думает, что по надобности отлучился, — и хорошо.
Подозрение подтвердилось: ни за минутку, ни за три стена «а-ля Московский Кремль» не приблизилась ни на йоту. Оглянулся. А Марина-то отдалилась вполне адекватно…
Так-так. Деформация пространства еще и избирательная — зависит от того, куда движется наблюдатель. Ну и ну. Что ж, придется опять как в том кино: выбрали направление и идем.
Возвращаясь к Марине, сообразил: возможна также деформация времени. При том, что дата, очевидно, близка к внемарьградской — хлеба не убраны, а жатва, как известно, начинается только в июле. Но топать вот так, на месте, можно и до июля, и до Нового года, и до, прости Господи, Страшного суда. Зерном питаться, ага.
Остановился на мгновение, взглянул на небо. Так и есть, деформация времени тоже: где солнце висело, когда чуть отошли от оранжереи, там и висит. Невысоко; спасибо, что не опустилось: стартовали-то, если по нормальному времени считать, утром — стало быть, висит на востоке, туда опускаться было бы с его, солнца, стороны совсем нехорошо. Однако и не поднялось.
Ладно. Еще час по этой тропинке, а потом вбок, в эти кущи зерновые… вправо или влево — первым делом по интуиции, вторым — против нее же…
Марине, конечно, ничего не сказал, кроме «Двинули».
***
На исходе отведенного часа что-то (или кто-то) смилостивилось: холм вдруг словно прыгнул навстречу. Поле закончилось, тропинка сменилась полого поднимавшейся грунтовой дорогой, очень сухой, сильно разбитой. Холм оказался, собственно, не холмом, а скромным возвышением, постройки на нем — деревней. Давно заброшенной, ясно было с первого же взгляда.
Тени путников, до сих пор лежавшие наподобие указателей — на запад, — резко укоротились, повернулись по часовой стрелке, остановились в направлении норд-вест. Взгляд на небо подтвердил: солнце совершило скачок по азимуту и по высоте.
Игорь с Мариной шли по единственной улице деревни. Девушка погрустнела, и было от чего: дырявые или обвалившиеся заборы, висящие на одной петле калитки, покосившиеся грязно-серые домики с выбитыми окнами и распахнутыми дверьми, остовы легковушек, без шин, без стекол, колодец — заглянули в него, убедились, что высохший… Куда делись обитатели, где живность, кто засевал роскошное поле, кто будет убирать обильный урожай — спрашивать было некого, а гадать не имело смысла.
— Смотри, Марин, скамейка, — сказал Игорь. — Сейчас проверим, цела ли… Цела. Давай присядем. Есть-пить хочешь?
— Только пить.
Протянул ей бутылочку, сам глотнул из другой. Закурил.
— Слушай, Марин. Ты, наверное, удивляешься мне. Я ведь, как узнал, что Марина… мама твоя… что ее больше нет… так и не отреагировал по-человечески. Ты, наверное, черствым меня считаешь, бессердечным? А про любовь все врал, да?
— Господи, о чем вы! — воскликнула она. — Да вы что, Игорь! Я же не маленькая, понимаю все, правда-правда! Да я сама… знаете, когда мама заболела, я очень плакала, только тайком. Чтобы никто не видел, а главное — чтобы мама не видела. А когда она… когда ушла… меня тогда как будто сковало. Ни слез, ни криков. Разговаривать ни с кем не могла. Хотя и приходилось, по делу, но именно что через не могу. Не помню сколько дней так. Спать в Бывшую Башню убегала. Там смотрела на звезды, спала совсем мало. Просто смотрела и все. Потом случайно услышала, как кто-то из наших говорит: Мариша вся почернела. А бабушка Таня в ответ, строго так: слава Богу, не от того же почернела, от чего Марина-старшая. Тут меня и прорвало. А вы ни о чем таком не думайте, вы мне теперь родной, и я все-превсе понимаю. Ну вот, снова слеза выкатилась…
— Спасибо, девочка, — с трудом проговорил Игорь. — Спасибо тебе.
В горле ком — а на душе сделалось чуточку легче.
— Мы теперь куда? — спросила Марина. — Дальше?
— Только дальше, — ответил он.
Объяснять, что путь назад проблематичен, счел ненужным. Ни к чему будоражить Маленькую, ей и без того хватает.
***
Улица пошла под уклон, потом деревня закончилась, опять началось поле. Через час с небольшим тени повернулись ближе к норду. Впереди показалась стена — точь-в-точь такая же, какая утром была за спинами.
Приблизились к стене настолько, что стал заметен узкий проем в ней. После этого повторился уже знакомый Игорю сценарий, только в обратном порядке: холм с деревней продолжал отдаляться, стена же стояла, как заколдованная. Да что там «как» — действительно заколдованная, подумал Игорь. Все здесь заколдованное, удивляться нечему.
Он уже догадывался, что́ произойдет. Марина, после деревни не впадавшая в эйфорию, встревожилась было, но Игорь постарался успокоить: дескать, все нормально, я уверен. Прорвемся!
Да, прорвались. Стена вдруг выросла прямо перед ними. Солнце еще раз прыгнуло, тени стали совсем короткими.
— Иди на ручки, девочка! — позвал Игорь. — И добро пожаловать домой.
— Как так? — потрясенно спросила Марина.
— А вот так, — ухмыльнулся он. — Изломы времени и пространства. Не бери в голову.
Преграду преодолели на удивление легко — можно было подумать, что Марьград с трудом отпускает, но зато охотно принимает. Это только здесь, поправил себя Игорь. С внешней оболочкой пока более чем неясно.
Часы Отшиба показывали столько, сколько и должны были показывать — час ночи. По нормальному времени, понадеялся Игорь, это полчаса пополудни тех же суток. Он чувствовал, что на этот раз время попрыгало-попрыгало, но пришло в себя и не стало устраивать дополнительных фокусов.
Так и оказалось.
Оказалось также, что выполнение этого пункта программы тоже дало отрицательный результат.
Оставалось последнее — Слободка.
***
Из блокнота И. Ю. Лушникова
«…Получается, что прошли мы по замкнутой прямой.
Теперь о Маринке-маленькой.
1. Предполагаю, что преодолеть преграду при возвращении она могла бы и самостоятельно. Но для этого требуется полная концентрация, а Маленькая была в состоянии крайнего изумления. Но если мое предположение верно, то она уже превзошла всех обитателей Резиденции. Им-то выход из дальней оранжереи закрыт. Достигла ли она моего уровня «проникновенности», не знаю. Возможно, будет случай проверить.
2. Как только вернулись, Маленькая сразу побежала внутрь Отшиба. Ей не верилось, что мы пришли туда же, откуда вышли, кинулась проверять. Удостоверилась. Звонила по рации «дяде Саше» (Речицыну) и в Резиденцию. Рассказывала взахлеб. Потом спросила меня еще раз: как же так? Я ей на пальцах объяснил, что наши органы чувств воспринимают и передают в мозг одно, а реальность от этого может сильно отличаться. Двигались мы по прямой в одном и том же направлении, но эта прямая замкнулась, то есть оказалась кривой. А та реальность, через которую мы шли, тоже относительна. Это квазиреальность, как и все, виденное до сих пор из дальней оранжереи: и море, и вьюга, и т. д. Кажется, Маленькая поняла. Сказала: правильно я не любила это место, оно обманка.
Во всяком случае, успокоилась. Рассказала, что в дни перед моим появлением в Марьграде фиксировала у себя легкие симптомы сердечной аритмии. Полагала, что это связано с ожиданием меня того, кого завещала ей ждать мама. Но с моим появлением эти симптомы прекратились. Поэтому считает, что они были чисто возрастными.
Затем настояла на проведении моего обследования. После ланча и короткого (3 часа) отдыха приступили к этому. Маринка молодец. Работает очень старательно и, на мой взгляд, очень профессионально. Каждое действие проговаривает. Не для пациента (хотя и для него тоже, отчасти), а в основном для своих помощниц. На подхвате были Ольга и Ирина, она их уже давно натаскивает. И это правильно.
Результаты у меня на 5+. Осталось еще расшифровать кое-что, но в целом сомнений нет. Здоров как бык и даже лучше.
Расшифровывать будет весь остаток дня (по стандартному счету времени), потому что там не только по мне материалы, а и по другим «пациентам».
Избегаю здесь описывать свои ощущения и впечатления, но следующее считаю важным: очень странным показался переход от квазиреальности за пределами оранжереи к совершенно обыденным человеческим делам (в данном случае медицинским).
Теперь о планах.
Из того, что было придумано, остался последний пункт, Слободка с ее бронированной дверью. Резать к чертовой матери! (с)
Хотел приступить прямо завтра. Приступим-то приступим, но выяснилось, что история не на один день (мог бы и сам сообразить). Связался по рации с Речицыным, объяснил задачу. Он понял и принял, хотя и заметил, что в Слободке ни разу не видел никаких дверей, с окошками или без. Но мне верит. И уточнил: во-первых, в момент моего вызова находился на уровне 2, ремонтировал проводку (закоротило там что-то). Во-вторых (в-главных), работать будем ацетиленовым резаком. А его нужно поднять с уровня 11 наверх и протащить по всей Слободке. Сам-то он легкий, но еще же баллоны с газом. Плюс разная мелочевка. Шланги, ниппели запасные, мундштуки. Маски обязательно. Плюс шанцевый инструмент. В общем, багаж серьезный, а рук мало. Возможно, не в один прием получится. На доставку уйдет как бы не целый день и полночи. На месте проверить все и т. д. По мнению Речицына, сразу после этого начинать резать не стоит. Он сказал: струя там горячая, а голова потребна холодная.
Вынужден согласиться. Тем более, Маленькая хочет идти с нами (отказать не могу), а перед этим завершить все по своим обследованиям. Записать в журнал, в медкарты, упорядочить, разложить. Чтобы все было в полном порядке.
В итоге: ночую на Отшибе, с утра (в 6:00 по нормальному счету времени) стартую, спускаюсь в Резиденцию к складам (на уровень 11), там пересекаемся с Речицыным (и, возможно, с Вялкиным, это пусть Речицын решает) и начинаем операцию.
Последнее на сегодня: интуиция, кажется, начинает что-то бормотать. Пока не пойму что. То ли прорвемся, то ли здесь останемся на веки вечные. Будем тогда гулять по замкнутым прямым сколько влезет. А если прорвемся, тогда пока неизвестно что. Проблема. Не проще, чем ту дверь вскрыть.»