Из блокнота И. Ю. Лушникова
«Настал момент, когда об ощущениях писать необходимо.
Сейчас по времени Отшиба 02:00, по нашему это час ночи, 19 июня. Даже у Местных, по моим представлениям, и то ночь. Вся моя команда (экипаж, сказал бы Коммодор) спит без задних ног, а у меня ни в одном глазу.
Речицын был прав. Позавчера (17 июня) наломались, мало не покажется. Два рейса с 11-го уровня до конца Слободки, часов по 5–6 каждый. С грузом, отчасти тяжелым, отчасти легким, но множественным. Очень помог Вялкин. И очень помогла техника. По Слободке Речицын рассекал туда-обратно на роллере, а мы с Вялкиным катили тележку (в прошлый раз она была катафалком). Так что челночные поездки Речицына с каждым разом делались короче.
В общем, управились к полуночи. Потом была сборка, потом проверка. Для нее Речицын предусмотрительно захватил с собой тяжеленный огрызок старой чугунной отопительной батареи. Искромсал вдрызг! (Вялкин был в восторге!)
Ночевали на Отшибе. Там уже начиналось утро, мы продрыхли до их вечера, а по нашему времени получилось до десяти утра вчерашних суток, 18 июня. И двинули на дело. Вчетвером: я, Речицын, Вялкин и Маринка. (Не могу ее обозначать по фамилии. Рука не поднимается.)
Физически было легко, не сравнить с предыдущим днем. А эмоционально…
Еще раз посоветовались с Речицыным, где и в каком порядке резать. Потом он надвинул маску. Скомандовал надеть темные очки и отвалить в сторонку. И зажег. В прямом смысле и в переносном. Резал не одни только петли, а по всему периметру двери.
Потом мы с Вялкиным подцепили полотно монтировками, толстыми такими. Навалились. Оно и пошло. И упало. Пыли подняло, жуть.
Тут у меня как раз начались ощущения. Правда, они объективные, так что их описание не против правил. Ощущения такие: только-только начало валиться полотно двери, как у меня синхронно застучало в висках и в груди. А когда полотно рухнуло, стучало уже так, как 6-го числа перед прорывом оболочки. Или даже сильнее.
Конечно, и субъективные ощущения тоже были. Интуиция орала: да!!!
А когда полотно рухнуло, мы увидели в проеме кирпичную стену. Сплошную, хотя до этого через окошко в двери были видны вагонетки. Опять искривление пространства? Да и хрен бы с ним. Ломами и кувалдами мы эти кирпичи выбили к чертовой свекрови. Выпрямили пространство. Но еще не до конца. Кирпичи-то вылетели, а на их месте возникла прямо в воздухе бледно-желтая полоса, а на ней ярко-красные буквы. Вот такие:
ВЫХОДА
НЕТ
Один в один как на мосту при подходе к Заводу. Только с лишней буквой Ы, там ВХОДА не было, здесь ВЫХОДА. И в две строчки, потому что там, на мосту, достаточно места, чтобы в одну строчку буквам уложиться, а здесь ширины проема не хватило. А в остальном все так же. И приплясывают эти буквы слегка, и даже шрифт, вроде бы, такой же.
Очень странно. Там-то обычные люди эту запретку делали, с помощью обычных технологий. А тут? Ну да и пусть. Главное, что я как там на «ВХОДА НЕТ» внимания не обращал, так и тут на «ВЫХОДА НЕТ». Вот еще. Вообще-то такие запретки обычно означают, что вход или, соответственно, выход есть, только туда нельзя. Ага (с) Щяс.
(Чувствую себя сильно на взводе, но это, наверное, хорошо.)
Шагнул я сквозь эти буквы. Ничего не почувствовал. Остальные за мной. До вагонеток рукой подать. Пейзаж незнакомый, это и Речицын подтвердил. Я ж тут (или не тут?) обход периметра делал на днях, а он вообще много раз. И ходил, и долбил, и копал, и все такое.
И вдруг Речицын начал что-то говорить, но поначалу невнятно, заикаясь, ничего не понять. Лично я испугался, что с ним случилось что-то типа инсульта (тьфу-тьфу-тьфу, типун мне на язык). А он рукой показывает. Тогда-то я и заметил. И тоже обалдел. Да и Вялкин с Маленькой остолбенели. ОДНОЙ ВАГОНЕТКИ НЕТ!!! РАЗРЫВ!!!
Точнее сказать, я не обалдел, а вот именно что чуть кондратий меня не хватил. В голове не пульсировало, а не могу сравнение подобрать как грохотало. И в груди соответственно. И в руки-ноги отдавало. (Специально для охальников: нет, больше никуда.) На фоне этих молотов у меня возникла твердая уверенность (интуитивная), как было и при прорыве 6 июня. ПРОЙДУ.
На ощупь оболочка как оболочка. (Ха). Именно она и ничто иное. А вид за ней просматривался плохо. Не только мне, остальным тоже. Маленькая даже носом уткнулась в оболочку, как ребенок зимой в оконное стекло, только как бы без стекла. Очень трогательно. Но все мы видели только полоску мелкого гравия на несколько метров вправо-влево, за ней нижнюю часть какого-то столба. Все остальное скрывал очень плотный туман. Облако. Но все равно я точно знаю, что это наш большой мир, что вид изнутри есть иллюзия, а я ПРОЙДУ. Более того. Не просто сам пройду, но и сумею провести других. Если они захотят или (что почти то же) позволят себе. И сумею привести помощь из большого мира.
Это и есть главный вопрос. Захотят ли? Если захотят, то позволят ли себе? И, в конце концов, если нет, то вправе ли я не просто уходить, но даже приводить помощь?
Так. Перевозбуждение. Стоп.
В 05:00 подъем. Речицын с Вялкиным отправляются в Резиденцию. Сюда, на Отшиб, вернутся со стариками, с Анциферовым и Елоховым. В 12:00 маленькая “отвальная”. Может, это слегка помпезно, но считаю важным поговорить со всеми напоследок (напоследок ли?)
Перед тем успею смотаться наверх. Хочу на всякий случай попрощаться с Федюней и, если получится, с девочкой Манюней-Манечкой. Кажется, в наши 10:00 у них будет что-то около полудня. Смолёв был “штатным хронометристом” Марьграда, без него учитывать время в разных режимах стало трудно.
(К слову. Вялкин рассказал, что однажды “размечтался” о настенных часах в Резиденции, которые показывали бы не только нормальное время, но и ускоренное, т. е. время Отшиба, и быстрое, т. е. время Местных. Смолёв взялся сделать это, “начертил схему” и был недоволен, что у Речицына не доходят руки все собрать. Это еще раз к тому, что Вялкин достаточно непрост.)
Маринка вызвалась составить мне компанию наверх. Я не против.
Полный вперед (с) не позже 14:00. По московскому времени. Ага (тоже цэ)
Все будет хорошо.»
***
К Бывшей Башне Марина шла впереди, Игорь за ней. Она немножко гордилась: это ее дорожка, ее башня! Вернее, мамина и ее. Чуточку пожалела, что название дала такое простое; куда красивее было бы «Башня Двух Марин». Даже загадочно и романтично! Хотя и длинновато. Но спешить ведь было некуда, правда?
А теперь есть куда спешить: Игорь Юрьевич сказал, что времени у них тут в обрез, а Марине хотелось побыть в Башне подольше, вот и почти бежала по дорожке.
Когда вошли внутрь, сразу задрала голову. Звезды… соскучилась по ним…
— Маринка, — позвал Игорь Юрьевич.
Стало радостно — он впервые обратился к ней так. Все «Марин» да «Марин», как бы строго. А «Маринка» — это ласково.
— Слушай, — сказал Игорь Юрьевич, — почему у вас тут в углу какая-то куча ошметков валяется для лежания? Мягкая, понимаю. Но синтетика же, неприятно на ощупь, и аллергия может быть. Хоть дерюгой какой накрыли бы…
— Это когда-то мама сюда принесла. Сказала: ничего, потом благоустроим. Еще дядя Саша порывался помочь, но мама сказала: спасибо, Санечка, здесь мы с Маришкой сами, только сами. Нам же, сказала, нужно такое, чтобы мы сами, хотя бы пустяковое. Медчасть наша, сказала, не в счет. Вот, а руки так и не дошли благоустроить. И у меня не дошли. Что там благоустроить, я все никак дядю Сашу не попрошу ножницы заточить по металлу…
— Сегодня есть чем гостинцев нарезать… — откликнулся Игорь Юрьевич. И заговорил серьезно: — Маринка. Трудный вопрос у меня. Ты, конечно, еще не совсем взрослая, но… ты и дочь своей мамы, и такая важная в Марьграде персона… Вот скажи, как ты думаешь. Я сегодня, почти стопроцентно уверен, справлюсь с оболочкой. И что дальше? Когда две недели назад сюда прорывался, мысль была одна: Марина. Теперь мысли другие. Уходить одному мне незачем. Разве что помощь звать, но почему-то думаю, что, если один уйду, оболочка станет опять непроницаемой. Лыко-мочало, начинай сначала. Увести кого-то еще — смогу, вот наверняка смогу. Тебя — точно смогу. Но… Скажи что-нибудь. Маринка.
— Трудный вопрос… — повторила она. — Я все время об этом думаю, хотя и не совсем взрослая… Думаю — и разрываюсь напополам. Остаться — и прожить жизнь без любви? И еще, — понизила голос, — очень хочу котенка, прямо снится…
Игорь Юрьевич засмеялся, сразу оборвал смех, кивнул:
— Я понимаю. Ты не стесняйся, котенок — это тоже важно! Я серьезно! Подарю на день рождения. У тебя когда?
— Двенадцатого мая. Да ну вас… — отмахнулась Марина. — Вот. У мамы была любовь, большая любовь, я что-то даже помню… А у меня не будет? Знаете, девчонки — ну, сестрицы-подружки — об этом как-то и не думают. Не знаю почему. А я думаю, и мне страшно. Это одна половина, она меня тянет уйти за вами, если у вас получится. А другая половина говорит: ты что?! Ты здесь всех бросишь?!
— И?
— Что «и»? Какая половина сильнее? Не знаю. Наверное, третья: если уходить, то всем. Даже Местным тоже. Или, если кто-то останется, то уходить и возвращаться. Не бросать. Мне кажется, дядя Саша тоже так думает. А вы?
Игорь Юрьевич помолчал. Потом сказал:
— Я постараюсь сделать так, чтобы уйти смогли все, кто хочет. Не знаю как это сделать, но буду очень стараться.
Он взглянул на часы, наморщил лоб, пошевелил губами, объявил:
— Так. Ты полюбуйся звездами, я нарежу, — хмыкнул, — желёзок. И пора к Федюне.
***
До Федюни не дошли — он сидел на скамейке в Клавунином отсеке, вместе с хозяйкой. Оба выглядели утомленными. Однако, увидев пришедших, Федюня оживился:
— Путник! — тоненько закричал он. — Да с Мерюлькой-лека́ркой! Гля, гуленько-женушко мое Лавунюшко, гостя́ к нам каковы́е!
Клавуня что-то пробормотала неразборчиво, вскочила, просеменила к двери, развернулась, исполнила книксен — смех и грех, подумала Марина, — скрылась в помещении.
— Опасаемши, — объяснил Федюня.
— Здравствуй, дружище, — сказал Игорь Юрьевич, явно сдерживая улыбку. — Ты бы убедил женушку, что муданы не страшные.
— И-и! Како́ не страшны́е! Енто я не боюся… да и то… ты не щерься, Мерюлька, бо хоробро́й я, а и то боязно́… Ну дык садитеся, гостя́ дорогие, что ль…
Игорь Юрьевич покачал головой:
— Спасибо, Федюня, мы на минутку. Это вот вам с Лавуней от нас гостинец, — он положил на скамейку связку «желёзок». — И о другой еде не забывайте! Помнишь, я тебе наказывал? Видел я, видел, ты там хорошо подъел, так держать! А я сегодня ухожу. Совсем. Наверное.
— Эко… Куды енто?
— В большой мир, дружище. К людям.
— Путник ты и есть как есть, — важно сказал Федюня. — Людя́ енто мы тута, а ты, стал быть, к мудана́м к иным собрамши́ся, а нам тута помысли́ти об том жуть одная. Да и каково́ ж ты уйтить собрамши́ся, Путник, ась? Черёз загородку-то ёно никаково́, а и без загородки тож никаково́, потому, — он воздел ручонку, — Покрытьё, о как!
— Долго объяснять, — вздохнул Игорь Юрьевич. — Но скажу тебе вот что. Марьград — он вроде верблюда. Знаешь, что такое верблюд?
— Видамши по гляделке, Шушулька, бывалоча, притаранивамши. Страшно́й зверь, да, а ты сызно́ва как есть Путник, бо верблюд есть звери́ще, а Марьград наш есть град, от так от!
Марина уловила скрытую грусть в голосе Игоря Юрьевича:
— Понимаешь, Федюня, верблюда как-то раз спросили: почему у тебя шея кривая? А он в ответ: а что у меня прямое? Ну да ладно. Ты скажи, колено-то болит?
— Како́ тако́ колешко? Здорово́й я!
— Забыл уже… Ну и хорошо.
Игорь Юрьевич протянул руку, положил ее на голову Федюни, легонько погладил складчатую кожу. Тот сначала сжался, замер, потом вдруг пробормотал: «Ой добро́й ты человёк, хоша и мудан…», боднул руку — как кот, подумала Марина, вот-вот замурлыкает.
— Ну, нам пора, — сказал Игорь Юрьевич. — Береги себя, друг, и Лавуню береги.
— Дык берёгу! — зачастил тот. — Каково́ ж ея не берёгати? Бывай, Путник, а ты, Мерюлька, заходь к нам, заходь, бо робёночков мы ро́дим, Лавунюшко-то покедо́ва кочевряжи́мшися, да ить я упорно́й, я свово завсёгда добьюся, ёя, лапу́шку мою, добимшися и робёночков добьюся, а ты, стал быть, Мерюлька, нам во спомо́чь будешь…
— Счастливый ты! — вырвалось у Марины.
Вслед донеслось: «Дык како́ есть счастливо́й!», и она шепнула Игорю Юрьевичу: «Любовь…»
***
С Манечкой-Манюней встретиться не удалось. Наверное, сказал Игорь Юрьевич, мамочка ее внутрь загнала. Кормит, у них сегодня день, вроде бы, обедно́й. Пояснил удивленной Марине: это Федюня так называет их дни — завтрашно́й, обедно́й, ужинно́й, гладно́й. Впрочем, добавил он, насколько я видел, они и по гладны́м железяки трескают только так. Марина подтвердила.
Игорь же Юрьевич достал блокнот, быстро написал в нем что-то, выдрал листок, извлек из кармана упаковку спецпайка, листок положил у входа в Манюнин отсек, упаковкой прижал, Марина наклонилась, прочитала:
«МАНЕЧКА! ЭТО ТЕБЕ ПОДАРОК. НО ЕСЛИ НЕВКУСНО, ТО ВЫБРОСИ. А ЕСЛИ ВКУСНО, ТО НА ЗДОРОВЬЕ ТЕБЕ! РАСТИ БОЛЬШАЯ И УМНАЯ!
ВЕСЕЛЫЙ МУДАН ДЯДЯ ИГА»
— Это спецпаек, — пояснил он Марине. — Очень питательный. Детишкам здешним, может, по вкусу, и во вред не должно быть.
Рассказал, как Федюня пытался съесть пустую термобаночку из-под кофе, как «пучило» его потом. Опять стало смешно и грустно.
Но последовало несмешное. Игорь Юрьевич попросил связаться по рации — уточнил: по связной твоей коробочке — с Отшибом, сообщить, чтобы ждали часа через полтора. На вызов ответил мужской голос, как обычно, искаженный помехами:
— Мариша, ты? Это Петр. ИгорьЮрич рядом? Дай рацию ему, и пусть отойдет, от тебя пока секрет! Не спорь!
Петр Васильевич никогда прежде не разговаривал с ней в таком тоне… Встревожилась, конечно. И подчинилась, как иначе…
Игорь Юрьевич отошел, сказал в коробочку: «Алло», прижал ее к уху — как в кино, когда по настоящему телефону общаются. Недолго слушал, произнес: «Нет, не согласен. Мы на третьем, идем к вам. Да», вернулся к Марине, отдал ей рацию. Сказал отрывисто:
— Отключи. Значит, так. Не считаю нужным от тебя скрывать. Все равно узнаешь, будет шок еще хуже. Они там собрались, нас ждут. Но не все. Иван не пошел. То есть пошел, но на шестнадцатый.
***
Все дальнейшее запомнилось Марине фрагментами.
Вот — спускаясь по очередной какой-то лестнице, она вспоминает былого Ивана Максимовича, самого авторитетного из Свящённых, умного и доброго, и думает, что он очень сдал в последнее время, и обследование подтвердило — угасает, примерно так же, как уже угасли две мамы и угасают еще живые, а она, Марина, бессильна, это не говоря уже о тазобедренном суставе Ивана Максимовича, который поменять бы на титановый, для этого все есть, но даже мама не справилась бы, а ему еще и безногим оставаться было невмоготу.
Вот — совершенно непроницаемое лицо идущего, почти бегущего рядом Игоря Юрьевича.
Вот — Отшиб, большая гостиная, Павел Алексеевич и Петр Васильевич рассказывают, как Иван Максимович принял решение, и как они проводили его в стоячее время, и как помогли улечься, а Павел Алексеевич говорит, что пытался переубедить, но Иван Максимович сказал, что ему больше ничего не интересно, а изменится что-нибудь — будите, не стесняйтесь, со смехом сказал, а сам Павел Алексеевич хотел бы увидеть солнце и море.
Вот — Игорь Юрьевич спрашивает всех о том же, о чем спрашивал ее, Марину, в Бывшей Башне, о выборе, а кто что ответил, этого в Марининой памяти нет.
Вот — дядя Саша, молчит все время.
Вот — все выпивают что-то из крохотных рюмочек, и Игорь Юрьевич говорит: «Полный вперед».
Вот — они вчетвером проходят через глупые буквы «ВЫХОДА НЕТ».
Вот — Игорь Юрьевич пускает по кругу фляжку и говорит: «По глоточку, так надо».
Вот — она вводит Игорю Юрьевичу адреналин в двуглавую мышцу, а он сам прижимает к шее неизвестного Марине вида инъектор.
Вот — яростный крик Игоря Юрьевича: «Петр, не сметь! Не распятие! Пятиконечная звезда!», и его смех и кашель.
Вот — он на самой границе, спиной к спутникам, руки разведены, ноги расставлены предельно широко, и хрипит: «Маринка, я долго ее не удержу, беги, должны быть патрули, и дроны должны быть, беги, зови…»
Вот — она протискивается мимо Игоря Юрьевича наружу, и облако, скрывавшее все, исчезает, и она видит полосу щебенки, а за ней узкую полосу воды, а за ней какие-то деревья под заходящим солнцем.
Вот — она оборачивается, и видит Игоря Юрьевича лицом к себе, в той же позе, и он выдавливает: «Все будет хорошо».
Вот — невероятной силы взрыв, бесшумный, и фиолетовая вспышка до небес, и полная тьма.
Вот — опять светло, просто вечер, и нет никаких вагонеток, и нет Игоря Юрьевича, есть только его блокнот, нож, фляжка, а больше ни-че-го.
Вот — она сидит на том же месте, где только что был Игорь Юрьевич, и держит в руках его блокнот, и рядом дядя Саша и Петр Васильевич, они что-то говорят, но она не слышит, и подбегают какие-то люди, тоже что-то говорят, но она не воспринимает, и подъезжают какие-то черные автомобили, из них выскакивают другие люди, бегут к ней, что-то кричат, а она просто сидит, и слез у нее нет.