Олив пришла в себя к вечеру. Врач никого не хотел к ней пускать — она была слишком слаба от потери крови, и ей, совершенно точно, не нужны были сейчас эмоциональные встряски, — но совладать с беспокоящимися друзьями не смог.
Дерек умело и проникновенно высказался о том, что любовь и дружба в любой болезни необходимы не меньше, чем лекарства, — и так успешно сочетал в своей речи постулаты родной веры с анжельской, что врач слегка подзавис.
Райтэн просто и спокойно добавил, что, ежели их не пустят добром, они возьмут больницу штурмом. Хотя из оружия у всех у них были разве что припрятанные ножи, а за спинами явно не разместился подготовленный отряд, врач нервно сглотнул: ему припомнились многочисленные боевые подвиги родственников Райтэна. Штурм больницы вполне вписывался в этот ряд.
Илмарт ничего не сказал, но посмотрел так, что врач счёл за лучшее отойти, вяло пробормотав что-то о том, что поддержка близких, конечно, очень важна.
Визит пришёлся очень кстати: Олив была весьма дезориентирована и напугана. Ей на всякий случай прикрыли повязкой не только повреждённый глаз, но и здоровый, опасаясь, что она, разглядывая что-то здоровым, будет рефлекторно двигать и больным, что может усугубить его плачевное положение.
Олив не страшила боль — её она терпеть умела — но вот эта невозможность видеть просто сводила её с ума, действуя на нервы. Она не могла теперь оценить степень безопасности своего окружения, не могла сориентироваться в том, откуда может прийти опасность и, соответственно, не могла подготовиться к ней.
Доверие никогда не было сильной стороной Олив: она предпочла бы всё контролировать лично, чем полагаться на служащих больницы.
Приход друзей её успокоил и ободрил, потому что они на три голоса её заверили, что сразу, как это будет возможно при её состоянии, её перевезут к Тогнарам — Кайтэнь вполне могла справиться с уходом. Олив так воодушевилась, что заявила, что готова сама идти прямо сейчас — тут, к сожалению, визит пришлось прервать, потому что она и впрямь порывалась встать, и успокоить её удалось только обещаниями врача, что, ежели за ночь ей не станет хуже, он лично сопроводит её завтра же на новое место.
Постояв у дверей больницы, трое друзей помолчали, похлопали друг друга по плечам и разошлись: Илмарт — к себе в университет, Райтэн — домой, а Дерек…
Дерек домой не пошёл, потому что существовала вероятность, что там он встретит Магрэнь — у неё был ключ — а встречаться сейчас с Магрэнь ему не хотелось, как и обижать её, выпроваживая из дома без объяснений.
Он просто бродил по улице, пиная камни, пока, наконец, не забрёл в узкую подворотню за портовыми складами. Сев там на какое-то бревно, он мучительно вздохнул и тихо, почти беззвучно, заплакал.
Весь день он запрещал себе поддаваться панике, усилием воли сохранял трезвую голову и полностью погрузился в задачу «действовать максимально эффективно и не поддаваться эмоциям». Нервы его были жёстко и безжалостно сжаты в пульсирующий узел из страха, боли и паники, и только теперь, выполнив все задачи, которые он полагал необходимыми выполнить, он позволил себе этот узел отпустить.
Ему потребовалось с полчаса на это; закончив ещё одним тяжёлым вздохом, он встал и отправился к себе привычной энергичной походкой.
Дома он и впрямь обнаружил Магрэнь: она читала книжку, раскинувшись у него на кровати.
— Я уж думала, вы там заночевали! — рассмеялась она.
Дерек сдержанно улыбнулся.
— Останешься на ночь? — деловито уточнил он, снимая куртку.
Она завлекательно потянулась и ответила вкрадчивой таинственной улыбкой. Она предполагала, что он мог слишком устать за день, и поэтому оставляла ему на откуп решать, как понимать такой ответ.
Он верно расценил её молчание, устало потёр лоб и признался:
— Больше всего мне хочется просто поесть и завалиться спать. Но, — торопливо прибавил он, — было бы здорово спать не одному.
Она улыбнулась:
— Тогда пойди поешь, — у Дерека не было собственной кухни, и он ходил столоваться вниз, в кухню хозяйки, — и возвращайся спать, — и снова раскрыла свою книгу.
Легко рассмеявшись, он подошёл, поцеловал её в макушку — от волос пахло чем-то нежным и успокоительно-свежим, — и отправился за ужином.
— Что это за запах? — спросил он уже позже, когда они устроились спать, и её волосы снова оказались у его лица.
— Мелисса, — сонно отозвалась Магрэнь, возясь в поисках удобного положения.
— Красивый, — отметил Дерек.
— Мне тоже нравится, — согласилась она.
…наутро Олив благополучно перевезли к Тогнарам — и началась истинная суета. Кайтэнь о чём-то спорила до хрипоты с оставляющим инструкции врачом, и явление ближе к обеду профессора Линара тут не помогло — он втянулся в спор и только добавил ему остроты. Тётушка, носясь по дому сама и время от времени загоняя Райтэна то на чердак, то в чулан, пыталась устроить «бедную девочку» наилучшим образом — и подушечки-то помягче, и специальную чашку-непроливайку отыскать, и костыль — как не нужен? пригодится! — прихвати! Дерек тоже был включён в эту беготню, только его постоянно отсылали в город: вон там вон то купи, вон у тех вон то попроси. Илмарт тоже был занят делом: подробно описывал Олив окружающую её локацию и степенно объяснял, почему воры не проберутся в окно, а при штурмовой атаке они успеют забаррикадироваться в подвале.
Руби, которая со времён скороспелой свадьбы проживала у Тогнаров, чувствовала себя не просто не при деле — чувствовала себя в высшей степени паршиво. Ей не нравилась Олив, она ей неистово завидовала, ревновала к ней и Райтэна, и Илмарта, и Дерека, — и не могла теперь принять, что это Олив спасла ей жизнь. Это было катастрофично сложно; Руби, пожалуй, всерьёз предпочла бы умереть, чем мучиться теперь, не зная, не умея принять ситуацию так, как она сложилась. Всё, о чем она теперь мечтала — сбежать отсюда на край света и больше никогда не встречаться ни с кем, кто как-то был замешан в эту её интригу.
Апогеем дня для неё стал обед, когда Илмарт с Райтэном разругались так, что весь дом встал ходуном от их крика, и дело чуть не дошло до дуэли: они, видите ли, не могли договориться, кто из них будет кормить Олив бульоном.
На шум сбежались все, и даже — с поддержкой Дерека — и сама Олив. Стоять ей, впрочем, было тяжело — потеря крови всё ещё давала о себе знать, — и с повязкой на глазах она чувствовала себя крайне беспомощной, и ей было больно от ран, но это не помешало ей вполне твёрдым голосом заявить, что она вполне в состоянии поесть сама.
Это уже совсем не укладывалось в голове Руби — уж она-то не упустила бы шанса позволить мужчинам за ней поухаживать, окажись она в таком положении, ведь известно же, сколько важности и значимости придаёт им в их глазах такая помощь! Ей так хотелось крикнуть Олив, что она дура, что, сжав кулаки, Руби сбежала в свою комнату — подальше от них всех.
Она так и избегала их всех до самого приезда отца — благо, они в основном о ней и позабыли, а Кайтэнь была теперь слишком занята помощью Олив.
В Кармидере у господина Михара не было своего дома, поэтому он останавливался у одного своего торгового партнёра. Руби поспешила прийти сюда сразу, как узнала, что отец приехал — фактически, она поймала его сразу по приезду.
С порога она бросилась ему на шею, вцепившись в него накрепко, чем изрядно его встревожила: такое поведение совсем не было ей свойственно. По своему сдержанному, логическому характеру Руби отдавала предпочтение столь же сдержанной, спокойной манере. Она не привыкла выражать яркие эмоции или демонстрировать глубину своей дочерней привязанности: отец и сам всегда держался отстранёно, и ей привил такие же повадки.
Он порою при встрече целовал её в лоб, но это бывало не всякий раз; она иногда брала его руку и сжимала в своих ладошках — но это скорее по какому-то особому случаю. На шею она ему бросалась всего пару раз, в детстве, — ему это не нравилось, потому что слишком напоминало её мать, которую он любил и которая умерла почти сразу после её рождения.
— Что случилось, Руби? — сухо поинтересовался Михар, отстраняя дочь и заглядывая ей в лицо.
Она покраснела и смешалась.
Она слишком вымоталась в последнее время, наблюдая, как рядом с ней люди дружат, любят, находятся в постоянном живом контакте, — и как они не принимают к себе её, отвергают её. Это ощущение постоянной холодности и отчуждённости сводило её с ума, и она глубоко, мучительно нуждалась в возможности проявлять и получать любовь.
Она не знала, как ему всё это рассказать: он был такой внушительный, такой серьёзный, такой… взрослый, сильный, недоступный и холодный. Ей подумалось, что он никогда её не поймёт, что он не примет её аргументов и заставит её продолжать игру, пытаться снова и снова втиснуться в этот райтэновский круг — и ей стало непереносимо больно при мысли, что ей придётся вернуться туда, где они — вместе, а она — не с ними и против них.
Она заплакала.
Господин Михар не шутя заволновался. Он, что бы там ни было, любил дочь.
— Руби? — с уже нескрываемой тревогой спросил он, беря её за плечи.
Она, плача, уткнула лицо ему в грудь и глухо сказала:
— Я так больше не хочу, не могу. Забери меня отсюда, пожалуйста.
Тревога господина Михара ещё возросла. Он вообще никогда не видел дочь плачущей, и, к тому же, совершенно не понимал, как могло до такого дойти.
Кое-как ему всё же удалось вытянуть из Руби подробности — они его, мягко говоря, не обрадовали. Нарушение его планов всегда выводило его из себя. Он, однако, полагал гнев плохим советчиком, поэтому усадил Руби на софу, велел подать чай, а сам отошёл к окну и закурил.
Созерцание кармидерской улицы и привычный процесс курения его отчасти успокоили: во всяком случае, он избавился от навязчивых мыслей о том, как наказать всех, кто обидел дочку. Столь радикальное решение, очевидно, вело к неприятным политическим последствиям, и, кроме того, ещё и расстроило бы Руби, судя по всему.
«Они меня не любят!» — вспомнил он её финальный жалобный пассаж и сжал сигару так, что та чуть не сломалась. За этим её отчаянным «не любят» слишком отчётливо читалось «а я хочу, чтобы они меня любили» — и он чувствовал сводящее его с ума бессилие перед этим невысказанным аргументом.
Он мог без особого труда найти способ надавить на Райтэна и заставить того обнародовать их брак — но он не мог заставить его принять Руби не формально.
С минуту он раздумывал над перспективами такого шага. Положим, он надавит. Положим, у Тогнара не будет возможности совсем отделаться от жены — каковы шансы, что их отношения наладятся?
Стряхнув пепел на подоконник, Михар подумал, что шансы, может, и есть, но только вот Руби явно не готова продолжать игру — и, судя по её словам, не хочет играть вовсе.
Он принялся прикидывать внутри себя, как можно повернуть ситуацию, если сейчас увезти Руби и попытаться восстановить её отношения с супругом позже. Этот вариант, чем дольше он его обдумывал, тем больше казался ему оптимальным, поэтому, докурив, он озвучил именно его.
Руби боялась такого решения. Она предвидела, что отец придёт именно к нему — и не знала, как убедить его, что это ни к чему хорошему не приведёт. Она полагала, что если её отношениям с Райтэном ещё есть, куда ухудшаться, то ухудшение это непременно произойдёт, если отец вздумает давить.
— Можно мы просто разведёмся?.. — жалобно попросила она, не смея смотреть на него, потому что знала, что этой просьбой ломает ему игру. В сердце её, однако, подняла голову надежда на то, что удастся его убедить.
Мысленно выругавшись с досады, Михар отпил чаю, затем спросил отстранёно и сухо:
— Почему ты хочешь развода?
Она, грея пальцы о свою чашку, повела плечами и, всё так же не глядя на него, совсем уж тихо призналась:
— Мне кажется, он влюблён в другую.
Михар досадливо поморщился; он не ожидал, что дочь окажется столь непохожа на него самого и будет так остро реагировать на всю эту романтическую ерунду. Никогда раньше она не была такой! А тут, нате вам. Её не любят, любят другую, она так не может…
Михар вздохнул и так и не ответил ничего.
Руби увидела в этом молчании отказ. Ей стало страшно, потому что она как наяву представила, куда её заведёт его решение: он заставит Райтэна представить их брак обществу и таскаться с нею совместно в публичные места, будет давить, требуя ребёнка — Руби даже представить было страшно, каково это, быть с мужчиной, которого в твою постель затащили такими способами, — ей придётся всю жизнь проводить среди холодности и презрения, чувствовать, что в ней видят врага, жить во лжи и интригах, терпеть любовниц и постоянно, постоянно, постоянно понимать, что всем вокруг было бы лучше, если бы она тогда умерла.
— Пожалуйста, — взмолилась она, — я не смогу. Я правда не смогу… — голос её дрогнул и прервался. — Это невыносимо, постоянно чувствовать себя навязанной, лишней, чужой… нелюбимой, ненужной… Я…
— Руби, — недовольно прервал её отец, — конечно же, если ты настаиваешь на разводе — вы разведётесь.
Она вскинула на него удивлённые глаза, не веря, что расслышала правильно.
Скривившись, он пробормотал, отворачиваясь:
— Что за чудовищем ты меня считаешь?!.
У неё задрожали губы.
— Я знаю, что виновата перед тобой… — жалобно объяснила она, краснея от стыда. — Я не справилась…
Вздохнув, он встал, подошёл к ней, сел рядом на корточки, как в её детстве, и взглянул в глаза просто и прямо:
— Руби, мы это обсуждали ещё тогда. Тебе самой понравилась эта идея, и мы дали ей ход. Теперь ты поняла, что тебе так плохо, и хочешь выйти из игры. Это нормально, — терпеливо объяснил он и ворчливо спросил: — Ты правда думаешь, что я буду настаивать на плане, который делает тебя настолько несчастной?
Ему было досадно, что она не пришла к нему со своей проблемой сразу, как та возникла, а только тогда, когда у неё уже сил не осталось её выносить.
К полной его растерянности, она снова расплакалась.
Потому что, несмотря на привычно сухой тон, он сказал то, что позволило ей почувствовать себя любимой, нужной и ценной — то, чего ей мучительно не хватало в последние месяцы.