Первая семейная ссора настигла Райтэна и Олив на третий день совместной жизни, и поводом для неё стало желание Олив вернуться на свою службу в ратушу. Бумажки переписывать.
Когда она объявила о своём намерении со следующей недели снова выйти на работу, у Райтэна аж глаз задёргался от возмущения — он и так-то был в бешенстве от того, что женщина с мозгами так бездарно гробит себя на столь не соответствующей её уму работе… но теперь, с учётом того, что эта женщина — на минуточку! — стала его законной женой! — такое положение дел и совсем перестало вписываться в его картину мира.
Орать на жену в представлении Райтэна было совершенно недопустимо, поэтому он несколько секунд подышал глубоко, овладевая собой, и, наконец, выдавил из себя нечто цензурное и вполне тихое:
— Зачем?
Олив посмотрела на него как на идиота.
Он лишь сморгнул.
Язвительным тоном она изволила расшифровать:
— Тогнар, вообще-то, деньги не падают на людей с неба!
Райтэн моргнул ещё раз, и ещё, и ещё. Наконец, сложив руки на груди, мирно отметил:
— Се-Стирен, у нас вполне хватает денег и так.
Он, пожалуй, не входил даже и в сотню самых богатых людей Анджелии, но всё же все его многочисленные торговые проекты приносили стабильный доход, который позволял ему не особо задумываться о житейских финансовых расходах.
Тоже сложив руки на груди, Олив закатила глаза и раздражённо парировала:
— Это твои деньги, Тогнар, а не мои.
Тут Райтэну повезло догадаться, что старая, проверенная временем патриархальная формулировка «я буду давать тебе на булавки» — точно не то, что ему следует произносить вслух. Но что произнести вместо неё, он не знал, потому что всегда полагал, что будет полностью обеспечивать свою жену — когда она у него появится — всем ей необходимым.
— Но ты уже работаешь на меня, — наконец, сориентировался он, подобрав аргумент, который, как ему казалось, её не оскорбит.
Она всплеснула руками и с досадой воскликнула:
— Ну, это уже непотизм какой-то!
Райтэн отстранёно подумал, что, ежели Бог и в самом деле существует, чувство юмора у него явно паршивое, и вообще, это точно не тот Бог, в Которого верит Дерек — Тот-то есть любовь! — а какой-то совершенно злопамятный мстительный тип, который непременно припомнит тебе все глупости, что ты в своей жизни успел натворить, и вернёт их с процентами.
— Неправда, — наконец, возразил он. — Ты стала на меня работать ещё до того, как мы поженились, так что это не в счёт.
Она нахмурилась.
Он развил наступление:
— И вообще! — добавив уверенности в голос, постарался переключить её на свою точку зрения. — С учётом того, что в этих проектах так же задействованы отец и Дерек, это правомерно назвать семейным предприятием! — гордо и пафосно изрёк он.
«Дерек?» — успела удивиться Олив, но мысль эту ей пришлось отложить подальше, потому что идея впасть в финансовую зависимость совсем её не прельщала.
— Нет уж, — фыркнула она гордо и объяснила свой отказ недовольным: — А то что я буду делать, если мы разведёмся?
Райтэн, должно быть, очень оскорбился бы предположением, что он может оставить человека без работы в виду личных разногласий и конфликтов, но расценить последнюю фразу как оскорбление он не успел: его слишком шокировало само предположение.
— Разведёмся? — тихо и зло переспросил он.
— Всякое бывает! — деланно легкомысленным тоном отозвалась она, успокоительно похлопала его по плечу и отошла к окну, словно для неё не было ничего интереснее сейчас, чем поглядеть на Кармидер.
Поразглядывав её спину, он весьма холодно уточнил:
— С чего бы это нам разводиться, Се-Стирен?
Он полагал, что в жизни бы не нашёл себе жены лучше Олив — сколько бы ни искал — и его весьма задело, что она тут стоит и рассуждает, как планирует готовиться к их разводу! Да ещё и буквально сразу после свадьбы!
Между тем, она лишь беспомощно повела плечами.
Скорее всего, дело было в том, что Олив родилась и выросла в Райанци, где было принято заключать церковные браки — клясться перед лицом Бога, что будешь хранить верность выбранному супругу всю свою жизнь. Олив не была религиозна, но в её представлении «настоящий» брак был именно таким — клятва перед лицом Бога — и она подсознательно не воспринимала анжельский гражданский брак как нечто серьёзное. В конце концов, Райтэн буквально вот только что уже развёлся один раз! Что мешает ему сделать это снова? За ней-то даже и влиятельного папаши не стоит, подал документы — и прощай!
Все эти свои сомнения Олив и сама-то понимала весьма смутно — и уж тем паче не могла высказать их Райтэну. Тот-то был атеистом и никак не сумел бы понять её чувств: для него церковный брак был лишь традиционным и пустым обрядом. Олив даже могла предположить, что всё это значило для него так мало, что он даже, пожалуй, согласился бы поучаствовать в этом «обряде», если бы она очень уж просила бы об этом — но, естественно, это бы и близко не было тем, чего ей хотелось.
Это обстоятельство — что Райтэн никогда не сумеет понять её желания взять его в мужья пред лицом Бога — показалось ей настолько трагичным и непреодолимо роковым, что она заплакала.
Досадливо вздохнув, он стремительно подошёл к ней и обнял со спины, прижимая к себе покрепче.
В тот же момент, как он её обнял, мучительное чувство трагизма её отпустило; она осознала себя любимой и ценной, и это понимание теплом разлилось по её душе.
Тяжело вздохнув, она перестала плакать, повернулась в его руках и прижалась лицом к его лицу — он был лишь чуть-чуть выше неё.
Подождав с минуту, он откашлялся и сдержанно отметил:
— Лично я как-то не планировал разводиться. — И с замиранием сердца уточнил: — А ты?..
Она замотала головой:
— Нет… — и, не успев удержать слова, выразила куда-то ему в скулу свой страх: — Но ты можешь передумать!
Райтэн не шутя оскорбился.
Не заметив этого, Олив с обвинением в голосе обличила:
— Ты даже так и зовёшь меня по девичьей фамилии!
— По девичьей? — отстранёно переспросил Райтэн.
Тут вступило в бой межкультурное непонимание. В Райанци девушка, выходя замуж, принимала фамилию мужа. В Анджелии отношения с фамилиями были сложными и запутанными — но, в частности, каждый из супругов получал право называться как своей фамилией, так и фамилией партнёра.
Обсуждение разницы в культурных обычаях так их увлекло, что они, отлепившись друг от друга, вступили в оживлённую дискуссию — кажется, и позабыв о ссоре.
Наконец, Райтэн мотивировал свой выбор обращения так:
— Странно было бы называть тебя как сестру! — и Олив вполне приняла такое объяснение.
На самом деле, правда, выбор Райтэна крылся в ином — он просто постеснялся сказать, что ему очень нравится её фамилия, и что ему кажется, что она очень ей подходит. «Тогнар», на его вкус, звучало как удар топора — резко, бескомпромиссно и окончательно. «Се-Стирен» было похоже на полёт стрелы: «се» — натягивается тетива, «сти» — отпускается стрела, «р-р-р» — рассекается воздух в полёте, «ен-н-н» — чёткое попадание в цель и дрожание оперения. По мнению Райтэна, фамилия отражала саму суть Олив куда как лучше имени, поэтому он и предпочитал использовать её.
Однако все эти соображения показались ему слишком сентиментальными, чтобы их высказывать — к тому же, в этот момент они ещё и дополнились некоторыми эротическими аналогиями, — так что он оставил их при себе.
— И вообще, — продолжил он защищать свою точку зрения, хотя она уже вроде и не спорила, — если мы, например, поедем в Райанци, я точно буду называться там твоей фамилией!
Она фыркнула от неожиданности и одними губами, без голоса, попробовала на вкус: «Райтэн Се-Стирен» — и это сочетание весьма её позабавило.
— Или, — вдруг с тревогой уточнил он, — твои родственники будут против?
Олив недоуменно моргнула.
— Мои… родственники? — уточнила она, не понимая, причём тут они.
— Ну, — Райтэн поймал себя на попытке встрепать себе волосы чисто дерековским жестом, одёрнул сам себя и объяснился резче, чем планировал: — Се-Стирены же довольно известный род, они могут не принять меня в качестве зятя, так?
Олив, приоткрыв рот от удивления и досады, уточнила, наконец:
— А с чего бы им вообще об этом узнать? Ты планируешь нанести им визит вежливости? — язвительно переспросила она.
Райтэн, чувствуя себя несколько растеряно, переспросил в ответ:
— А ты разве им не напишешь?
С минуту они смотрели друг на друга с непониманием, изумлением и некоторым даже страхом.
Райтэн, который, как известно, весьма выборочно пользовался этикетом в тех ситуациях, когда ему приспичило, уже занялся вопросом информирования своих многочисленных родственников о своём вступление в брак. Точнее, он дальновидно делегировал эту задачу тётушке — зная, что ей будет особенно приятно заняться рассылкой писем такого рода. Тётушка, и впрямь, не подвела, и уже отправляла стопками послания по всем направлениям — вплоть до шестого колена.
Олив, которая сбежала из дома, когда ей было девятнадцать, благополучно не контактировала с тех пор ни с кем из своих родственников и, совершенно точно, не планировала их ни о чём извещать.
Райтэн догадался, что она и не планировала никому ни о чём писать, и как-то одномоментно потух внутри, предположив, что их брак не является для Олив событием достаточно важным для того, чтобы о нём писать. Олив же испугалась, что Райтэн потащит её обратно в Райанци — знакомиться с её семьёй — чего ей абсолютно точно не хотелось.
Наконец, слегка откашлявшись, Олив максимально дипломатично отметила:
— Мы не общаемся.
Райтэн мучительно покраснел: во-первых, от того, что мысленно уже обвинял её в том, что он оказался для неё недостаточно важен, и теперь ему было стыдно за эти непрозвучавшие, но подуманные обвинения, а во-вторых — от того, что залез нечаянно в сферу личную и болезненную.
— Ну, — попытался сгладить дело он, — это же просто этикет. Никто и не заставляет общаться, но невежливо не уведомить…
С дипломатичностью у него, как обычно, не срослось: лицо Олив совершенно закаменело. Чужим холодным голосом она перебила:
— Я не думаю, что они знают, что я жива.
Поперхнувшись недосказанной фразой, Райтэн подумал, что у того, мстительного и злопамятного бога, явно больше шансов доказать ему факт своего существования, чем у дерековского.
Он совершенно знать не знал этих Се-Стиренов; и он был твёрдо и незыблемо уверен, что у Олив есть причины вести себя так, как она ведёт; и всё же он невольно сочувствовал этим незнакомым Се-Стиренам — потому что слишком часто думал в последнее время о том, что почувствовала его собственная семья, когда в один далеко не прекрасный день он просто не вышел к завтраку — и пропал на долгие годы.
Он ведь даже записки тогда не оставил.
Эта ненаписанная записка — мысль о которой тогда даже не пришла ему в голову — особенно мучила его совесть теперь.
Он открыл было рот, чтобы рассказать об этом Олив — о том, как сам он раскаивается в боли, которую причинил родным, о том, что, как бы ни было стыдно, стоит переступить через гордость и примириться, о том, что он переживает теперь за её родню и считает, что нужно бы им написать, — но ничего не сказал. Ему показалось, что такой разговор будет давлением на неё, причём давлением весьма подлым. Он, к тому же, решил, что она и так всё это знает — и, раз так, её выбор обусловлен чем-то, чего не знает он, и его аргументы только разбередят в ней какие-то старые раны.
Мысль о том, что она попросту не знает его собственной истории, в его голову не забрела. Райтэн иногда бывал тем ещё эгоцентриком: ему казалось, что о скандале с его побегом говорила вся Анджелия.
Впрочем, возможно, так и было; просто к тому моменту, как до Анджелии добралась Олив, тема уже несколько лет как исчерпала себя и была похоронена под ворохом куда как более свежих сплетен.
— Я никогда не спрошу, — сдержанно отметил Райтэн, наконец, — но, возможно, есть что-то, о чём я должен знать?
Нахмурившись, Олив поймала себя на странном, непривычном ей желании открыться. Это отнюдь не было ей свойственно — и даже Илмарту, которого можно было бы уверенно назвать самым близким человеком, который когда-либо был в её жизни, она не рассказывала свою историю.
Мучительно непреодолимое желание раскрыться перед Райтэном овладело ею. Ей отчаянно захотелось, чтобы он — знал. Возможно, роль сыграло его уверенное обещание «я никогда не спрошу» — признававшее её право хранить от него свои тайны. Пожалуй, да: именно вот эта чёткая, уверенная декларация — я не полезу, если ты не пригласишь, — сыграла решительную роль. Это было уважение; а Олив настолько не привыкла, чтобы мужчины относились к ней с уважением, что тут же и влюбилась бы в Райтэна по уши, если бы не была уже в него влюблена.
— Ну, — она присела на краешек стола и чуть наклонила голову набок, пытаясь понять, откуда начать. — Нынешний глава семьи — мой единокровный брат, — попыталась оттолкнуться от чего-то она. — Он человек не дурной, — тут же поспешно спохватилась она, — но сильно старше… у него первый сын на два года младше меня…
Тут она совсем нахмурилась, сообразив, что племянник, которого она знала мальчишкой и юношей, теперь уже взрослый и зрелый мужчина, а брат… брату за пятьдесят уже, выходит. Она не могла представить себе его пожилым — хотя и в целом-то не помнила его лица.
— Моя мама, — по лицу Олив скользнула тень, — стала любовницей моего отца ещё при жизни его первой жены. Брату было пять. Полагаю, — она, морщась, отвернулась, — он всей душой ненавидел мою маму… и винил её в смерти своей, — она обхватила себя за плечи руками, вспоминая сплетни, которые всегда вились тёмным роем вокруг её семьи. — Отец проводил с мамой больше времени, чем с настоящей семьёй, и все знали про эту связь…
Она мучительно покраснела.
Райтэн подошёл и обнял её.
Вздохнув с облегчением, она продолжила:
— Наверно, он в чём-то прав. Брат. — Уточнила она. — Его мать десять лет жила так — оставленная, униженная… а он это наблюдал ведь. И ничего не мог сделать. И, — она уткнулась в Райтэна, — когда она подхватила лихорадку, ей, думаю, просто не за что было бороться. Она и сгорела за несколько дней.
Райтэн в голосе её почувствовал, что она обвиняет в этой смерти себя.
— Отец с мамой поженились сразу, как истёк срок траура… и я родилась уже в браке. Они… — в голосе её скользнула улыбка. — Очень любили меня, Тэн. Мне в детстве казалось, что у нас самая счастливая семья на свете — я даже и не была знакома с братом-то, который в то время как раз женился и жил в других наших владениях… от сплетен меня ограждали, и я думала… — она не договорила; улыбка её погасла. — Мама умерла, когда мне было семь. Тяжёлый роды… не удалось спасти ни её, ни… — голос её сорвался. — Отец винил себя… стал пить… драться… — совсем тихо она завершила историю: — Через год я впервые познакомилась с братом, который стал теперь моим опекуном.
— Ясно, — мрачно отметил Райтэн, вполне рисуя себя перед глазами картины самые неприятные.
— Да нет же! — возмущённо повернулась к нему Олив. — Он всегда был человеком честным, воспитывал меня наравне со своими детьми!
— И поэтому ты от него сбежала? — не поверил в благородство её опекуна Райтэн.
— Да по дури я сбежала! — Олив от досады руками всплеснула. — По дури, Тэн!
Он мягко поцеловал её в висок.
— У меня всё было, — успокоившись, продолжила рассказ Олив. — Частные учителя, книги, наряды. Всё, — и с горечью добавила: — Кроме любви. Конечно, он и не мог меня любить! — в голосе её, впрочем, стояла застарелая обида. — Я ведь и на мать сильно похожа…
Брат Олив, в самом деле, отличался благородством характера. За свои обязанности опекуна он взялся отнюдь не формально, и Олив получала всё то же, что и его дочери — её племянницы, лишь на пять-шесть младше неё самой. Однако отца и его измену матери брат не простил, конечно. Он раз за разом напоминал себе, что Гвендоливьери-то ни в чём не виновата, и требовал от самого себя не срывать на неё свою боль, обиду и горечь. И не разу за все те одиннадцать лет, что она была на его попечении — не сорвался.
Но на контрасте с его отношением к собственным детям Олив остро, мучительно чувствовала, что она — нелюбима.
Ко всему, недобрые люди быстро её просветили касательно причин такой нелюбви — что буквально растоптало девочку, лишив её светлой веры в родителей.
Олив чувствовала себя виноватой перед братом — как будто от неё в этой истории что-то могло зависеть — и вообще виноватой за сам факт своего существования.
— Я думала, — продолжила объясняться Олив, — что всем лучше будет, если я поскорее выйду замуж, но… — она мучительно покраснела, вспоминая ту страницу своей биографии, которая причиняла ей особую боль. — Про мать, естественно, дурно говорили в свете… и отца осуждали…
— Поэтому к тебе не сватались, — помог ей Райтэн, потому что её голос совсем заглох.
Давняя обида и унижение снова сжали её сердце; в свете её не приняли, несмотря на то, что родилась она в законном браке.
— Да. — Тихо подтвердила она. — Ко мне впервые посватались, когда мне было девятнадцать…
Райтэн предугадал, что кандидатом в мужья был некто весьма неприятный, кому все остальные кандидатки попросту отказывали.
— Но он… — Олив вздрогнула, вспомнив, и он сжал её покрепче. — Про него говорили… ну, знаешь, что у него… особые пристрастия в постели…
И Олив тогда безумно, отчаянно испугалась, что брат всё-таки отдаст её — потому что это был единственный жених, которого она прельстила, и, возможно, единственный шанс сбыть её с рук.
— И я сбежала, — она рассмеялась зло и истерично.
Он напрягся — она смеялась так с минуту, и он совершенно не знал, чем ей помочь и как её вывести из этого состояния.
Наконец, она сама пришла в себя, повернулась к нему и грустно заявила:
— А теперь-то я понимаю, что он бы, — она имела в виду брата, — меня бы не отдал. Он меня не любил, да, но у него был кодекс чести — он бы не отдал.
В голосе её слышалась горечь.
Райтэн не знал, что можно ответить на всё это — и просто поцеловал её, долго, нежно.
— Ну вот, — после поцелуя завершила свой рассказ она, — как видишь, Се-Стирен я чисто номинально, и, думаю, оно только и к лучшему, что там меня считают погибшей.
И по напряжению, которое звучало в её голосе, он понял, что она боится — действительно боится его реакции на свою историю.
«Она что же, думает, я на фамилии женился?!» — раздражённо подумал он.
— Полагаю, — с королевскими интонациями в голосе озвучил он совсем другое, — проиграли от этого только Се-Стирены, а никак не ты.
Она подняла на него недоверчивый взгляд.
— А вот мы, Тогнары, — выпятил грудь вперёд Райтэн, — всегда умудрялись урвать лучшее!
Олив разулыбалась. Затем с несвойственным ей кокетством отметила:
— Тогда, видимо, я и впрямь настоящая Тогнар — раз умудрилась урвать тебя!
Расхохотавшись, он схватил её на руки и закружил, сшибая по дороге стулья. Вцепившись в него, она тоже рассмеялась совершенно искренне и счастливо.
Несмотря на довольно обширный ряд разногласий, их обоих объединяла незыблемая уверенность в том, что каждому из них удалось «урвать» себе лучшего супруга на свете — лучше и быть не может, сколько ни ищи!