***
Ошеломление.
Именно так Грэхард охарактеризовал бы чувство, застывшее в светло-карих глазах Дерека, если бы, конечно, предположить, что владыка умел бы различать чужие чувства.
Ошеломление, сдобренное, к тому же, ощутимым оттенком беспомощности.
Широко распахнув свои и без того большущие глазищи, Дерек смотрел на него ошеломлённо и беспомощно; левая рука его дёрнулась было вверх — то ли проверить целостность зубов, то ли в запоздалой попытке прикрыться, — но не довела движения до конца.
Грэхард замер. На фалангах пальцев правой руки ещё дрожало саднящее ощущение удара — слабое, почти неуловимое ощущение, потому что голова Дерека под его ударом дёрнулась, и его кулак почти не встретил сопротивления, просто снося мягкую скулу силой инерции от удара.
Секунды тягуче текли в никуда.
Лицо Дерека искривилось болью; скула покраснела, опухая прямо на глазах.
Губы Дерека шевельнулись: он что-то сказал, но Грэхард совершенно не разобрал слов. В ушах шумело и стучало так, что решительно невозможно было расслышать что бы то ни было.
Подхватив со стола подписанный только что свиток, Дерек посмотрел прямо на Грэхарда — с пустым и обречённым каким-то выражением — и вышел.
С его уходом комната словно погрузилась в сумрак — или просто что-то померкло в глазах Грэхарда.
В лёгких раздирающе жгло, и у него не получалось сделать вдох. Хотелось подойти к окну и распахнуть плотные шторы — впустить воздуха и света! — но сил на это совершенно не было.
Мучительное чувство непоправимости произошедшего сдавило его в могучих удушающих объятьях. Он не мог понять, поверить и осознать, что он — только что — ударил Дерека.
Ударил Дерека.
Это звучит как нечто совершенно невозможное и противоестественное.
Этого просто не может быть — потому что не может быть!
Оперевшись рукой на стол, Грэхард тупо смотрел в то место, где только что стоял Дерек, и не мог справиться с навалившим на него шквалом эмоций.
Сильных, бушующих, душу раздирающих эмоций, с которыми у него никак не получалось совладать, которые он запрещал себе осознавать и обмысливать, от которых он отмахивался, запрещая себе замечать, что они есть.
Если бы Грэхард позволил себе заглянуть в своё собственное сердце и увидеть, что именно теперь там хозяйничает, то он бы выделил главным царящим там чувством отчаяние.
О да, это было оно: чёрное, беспросветное, ощущаемое как смертный приговор отчаяние.
Он любил Эсну так долго, так сильно, так мучительно; он так долго и безнадёжно боролся с этим чувством, так много сил отдал на то, чтобы его побороть; ему стоило таких трудов и усилий отказаться от собственной гордости и самоуважения, но всё же уступить этим чувствам; он сделал всё, от него зависящее, чтобы завоевать Эсну, и ради этого поступился таким количеством важных для него вещей; он, наконец, добился того, чтобы она стала его женой…
Но он так и не добился её любви.
Она любила Дерека; не его.
И он ничего, ничего, ничего не мог с этим сделать.
И эта тотальная беспомощность перед её выбором так пугала его, что он запрещал себе даже думать в этом направлении. Он запрещал себе замечать и её чувства к Дереку, и чувства Дерека к ней; он не хотел этого видеть, знать, понимать.
Она должна была быть его, и только его.
Он не желал ничего знать о том, что она не его.
Он запрещал себе чувствовать это безжалостное в своей окончательности отчаяние, он душил его в себе. Он не видел его в упор, не осознавал, не позволял себе замечать его.
Он весь был полон этим отчаянием, переполнен им, оно рвалось уже далеко за все границы и пределы, — но он его не замечал.
Пока это отчаяние не взлетело его кулаком — в лицо друга.
Друга, который…
…вторым владеющим Грэхардом чувством была обида.
Обида на Дерека, который знал — знал, знал, знал! — как ему дорога Эсна. Который знал, что это не просто прихоть, не каприз властного тирана. Который знал, как он глубоко, искренне, всей душою нуждается в Эсне.
Он никогда ничего не хотел для себя. Он жил для страны и отдал ей всё своё служение, без остатка.
Эсна была его единственным наваждением, его единственным желанием, его единственной слабостью.
Как мог Дерек — который знал, знал, знал! — как мог он… как мог он стать для Эсны тем, кем хотел для неё стать он, Грэхард!
Отчаяние и обида, переплетаясь внутри его души, рвались наружу, требовали выхода, требовали продолжать разрушать — им было мало одного удара! Они хотели крушить всё вокруг, убивать всех, кто встанет на пути, неистово пробиваться наружу ударами и боем, выплёскивая в них свою силу.
Но Грэхард не стал ни крушить кабинет, ни молотить кулаками по стенам. Тяжело дыша затхлым воздухом своего кабинета, он стоял, прикрыв глаза, и ожидал, когда неистовый поток мучительных чувств схлынет, наконец, и освободит его от своей власти.
Он дышал прерывисто, трудно, пытаясь сосредоточиться на бешено стучащем сердце и призвать его к порядку — но сердце, переполненное горечью, обидой и страхом, не желало его слушать.
Сердце варилось в кипятке своей боли; и эта боль требовала и требовала выхода наружу — а Грэхард раз за разом упрямо душил её и запрещал ей наружу выходить.
С четверть часа продолжалась эта упрямая борьба.
Наконец, овладев собой, Грэхард поплотнее запахнул шторы на окнах, грузно сел за рабочий стол и придвинул к себе бумаги.
Дела государства никто не отменял.
***
Вечером Дерек не зашёл, и Грэхард даже испытал на этот счёт некоторое облегчение.
Он совершенно не знал, что теперь делать и как теперь себя вести. Больше всего ему хотелось просто сделать вид, что ничего не было. Просто притвориться, что этот эпизод ему примерещился. Отменить его, вычеркнуть из реальности.
Но Дерек, видимо, обиделся — и Грэхард, тяжело вздыхая, признавал, что друг имел на это полное право. Поэтому, очевидно, нельзя было просто сделать вид, что ничего не было: нужно было извиниться.
Извиняться Грэхард не любил и не умел. В конце концов, с учётом его статуса он и не должен был этого делать. Он повелитель Ньона, а значит, всегда по умолчанию прав.
Ему не хотелось теперь видеть Дерека; потому что нужно было определить, тогда, что ему сказать, как теперь себя вести. Думать об этом было неприятно, и, появись вдруг сейчас Дерек перед ним, Грэхард оказался бы в затруднительном положении человека, который не знает, что сказать, но чувствует, что что-то сказать нужно.
Однако, хвала Небесному, Дерек не зашёл — должно быть, тоже не знал, что теперь сказать! — и Грэхард мог лечь спать спокойно.
Однако едкое, заполняющее сердце чувство упорно не давало ему заснуть. Он ворочался и ворочался в постели под тяжёлым пыльным балдахином, придумывая всё новые причины, чего ж ему так не спится — не то душно, не то жёстко, не то мозоль от рукояти меча ноет, не то шуршит что-то за окнами, — не желая признавать даже перед самим собой, что это стыд.
Грэхарду настолько редко бывало стыдно, что он, пожалуй, мог и не понять, что именно с ним происходит.
Тяжко вздыхая, он ворочался без сна, так и сяк взбивая подушку и не находя себе места. Зыбкая тьма сгущалась вокруг его ложа, давила на подсознание и усиливала тревогу.
Они никогда не ссорились с Дереком.
Им случалось бурно спорить, отчаянно ругаться, орать друг на друга, язвительно припоминать друг другу какие-то промахи — но они никогда не ссорились.
Дерек был частью его души; самым близким, самым родным человеком, таким близким и родным, что поссориться с ним было попросту невозможно.
Но теперь — Грэхард понимал это отчётливо — у них случилась именно ссора.
Причём в ссоре этой был виноват именно он сам.
Можно, конечно, было обиженно бурчать, что Дерек слишком бурно защищал солнечную — но это были мелкие придирки. Теперь Грэхарду даже казалось, что и не было там ничего такого особенного, из-за чего стоило так звереть. Ему, определённо, примерещилось от ревности: Дерек, конечно же, любил солнечную, как жену своего господина, и поэтому, естественно, бросился на её защиту. А он увидел невесть что…
Нет, в ссоре он был виноват целиком и полностью сам. Навоображал себе дури, возревновал, перестал контролировать свой гнев — и вот результат.
Всё-таки нужно будет извиниться.
Это действительно полностью его вина, и Дерек вправе чувствовать себя обиженным.
Ещё раз тяжко вздохнув, Грэхард перевернулся со спины на бок и прикрыл глаза, пытаясь уснуть.
Но нет, сон по-прежнему не шёл.
Напротив, беспокойство его всё росло, и он опять заворочался; но найти удобное положение оказалось настолько невозможно, что он, наконец, сел в постели, мрачно глядя в ночную зыбкую тьму.
Дерек, конечно, простит его. Он прекрасно знает, что всё, что касается Эсны, заставляет его звереть. Завтра же с утра он попросит прощения, обязательно; Дерек, конечно, простит, и всё станет по-прежнему.
Грэхард пытался дышать размеренно и глубоко, успокаивая себя этими мыслями, но чёрная тревога всё сильнее разгуливалась в его сердце.
«А если не простит? — коварным тонким голоском твердила она. — А если он подумает, что ты считаешь это нормальным, бить его?»
Сбившись с ровного дыхания, Грэхард вздохнул тяжело.
Ему стало думаться, что, возможно, Дерек ждал от него первого шага, и думал, что Грэхард сам придёт к нему вечером, чтобы извиниться. А он, не придя, этим подтвердил, что не чувствует за собой вины.
«Глупости!» — попытался отмахнуться от этой тревоги Грэхард, однако она не только не развеялась, а ещё укрепилась, и теперь и сидеть ему стало неуютно и неудобно.
Он встал и принялся расхаживать по своим покоям.
«Обязательно, — постановил он сам в себе, — с утра первым делом извинюсь».
Он был очень доволен этим решением. Казалось, что проблемы больше нет.
Однако, с тоской поглядев на разобранную кровать, он понял, что так и не сможет лечь.
Едкий дымок тревоги всё ещё сочился по его венам, заставляя пальцы нервически дрожать, а сердце — сбиваться с ритма.
Ему требовалось сейчас же получить подтверждение, что Дерек его непременно простит.
Он знал, конечно, что простит; но ждать до утра!
Это было слишком мучительно!
Проиграв, наконец, в этой борьбе с самим собой, Грэхард вышел из своих покоев. Сделав страже знак оставаться на местах, в одиночку дошёл до комнаты Дерека.
За дверью было темно и тихо.
«Он, должно быть, уже спит», — растеряно осознал Грэхард.
Стояла глубокая тёмная ночь. В коридоре было сумрачно и холодно; свет далёкого факела едва доносился туда.
Грэхард пристально посмотрел на щель под дверью: нет, ни лучика не пробивается. Спит.
Съедающая его нервы тревога требовала действовать: постучать, разбудить… но Грэхард всё же отдавал себе отчёт в том, что это было бы и вовсе запредельным свинством: разбудить теперь Дерека для того, чтобы извиниться.
Он должен был набраться мужества сделать это с вечера, а не избегать его. Теперь уж, раз дотянул, придётся подождать утра.
В сомнениях Грэхард простоял так минут пять, прислушиваясь: вдруг удастся разобрать, что Дерек всё же не спит.
Но за дверью было совершенно тихо. Единственный звук, который сюда доносился, — едва различимый шуршащий треск факела.
Грэхарду даже стало обидно, что Дерек, видите ли, преспокойно спит, когда он тут, понимаешь ли, так мучается.
Захотелось разбудить его чисто из вредности: пусть, мол, мучается тоже.
…Грэхард, впрочем, весьма красочно представил себе эту картину.
— Мой повелитель, ты совсем с ума сбрендил?! — в деталях вообразил он себе возмущённое и негодующее лицо Дерека. — Твои извинения серьёзно не могли подождать до утра?!
Он даже слегка фыркнул, вообразив себе эти интонации.
В самом деле, извинения спокойно подождут утра. В конце концов, это формальность; Дерек и сам прекрасно знает, что он чувствует себя виноватым. Не может не знать.
Вздохнув ещё раз напоследок, Грэхард понял, что ноги его совсем закоченели — каменные полы морозили не хуже льда, — и, если он будет продолжать в том же духе, завтра Дерек ещё и насядет на него с возмущениями по поводу на ровном месте полученной простуды.
Потерев заледеневшую ступню одной ноги о голень другой, он ещё раз с тоской глянул на дверь и ушёл к себе.
***
Сном Грэхард забылся только за час до рассвета, так что немудрено, что с утра настроение у него было самое наиотвратительнейшее.
Он ничуть не отдохнул; голова была тяжёлой, мысли в ней ворочались вязко и трудно, мелькая криками чёрных воронов в сумеречной зыби ощущений.
Он расхаживал по покоям в ожидании Дерека, пытаясь внутри составить приемлемые слова извинений, но из-за ужасного настроения у него всё выходило не то; к тому же, Дерек всё не появлялся и не появлялся, и от этого раздражение, подпитываемое тревогой, всё усугублялось и усугублялось.
Наконец, не выдержав этого муторного ожидания, Грэхард пошёл к Дереку сам: лучше уж встретиться, наконец, лицом к лицу, чем снова и снова прокручивать в голове дурацкие сценарии.
Подойдя к знакомой двери, он уверенно постучал.
Ответа не последовало.
— Дерек? — чуть повысив голос, спросил он. — Я могу войти?
Ответа вновь не было, и раздражённый Грэхард дёрнул ручку и вошёл.
Комната была пуста; кровать убрана — должно быть, Дерек уже ушёл.
На дне души царапнулось неприятное чувство. Грэхард понял, что Дереку настолько не хотелось теперь его видеть, что он нашёл себе какое-то дело, лишь бы не являться к владыке.
Мучительное сомнение кольнуло в сердце — а если не простит?
Нет, простит, конечно, простит. Но, видимо, сильно задет и обижен — немудрено.
Со скрипом и внутренним сопротивлением Грэхард признал, что у Дерека есть все права серьёзно обижаться и избегать его. Он в самом деле перешёл все границы и заслуживает этой обиды.
Вздохнув, Грэхард ещё раз окинул взглядом комнату. Зацепился за заваленный бумагами стол и поморщился: там были и важные проекты, а Дерек не запер комнату, когда уходил. Не то чтобы в Верхнем дворце могли оказаться посторонние, но ведь и стражу и слуг тоже можно подкупить!
Поставив внутреннюю заметку в памяти сделать Дереку замечание, Грэхард сам достал шершавый железный ключ — тот висел на виду, — и запер дверь, отправляясь на совет в одиночку.
По пути его царапнула мысль, что, когда Дерек вернётся, он теперь не сможет попасть к себе.
На секунду владыка даже сбился с шага, решив было отправить туда дежурить стражника с ключом, но потом ему в голову пришла мысль, что так даже лучше. Где бы ни носило Дерека — ему теперь придётся пересечься с ним, чтобы получить обратно свой ключ. Тогда и поговорят.
С этим решением Грэхард пришёл на совет, и чувствовал себя даже вполне благодушно.
Однако ни после совета, ни за обедом Дерек не объявился — это, впрочем, не было редкостью, он мог пообедать и на кухне, если бывал занят каким-то делом. Так что, беззвучно вздыхая, Грэхард ждал вечера.
Но и тогда Дерек не пришёл — и это было уже странно. Именно на нём лежала обязанность приносить владыке многочисленные документы, требующие его внимания; без документов вставала вся работа.
Грэхард предположил, конечно, что Дерек может быть настолько обижен, что всё ещё не хочет его видеть. Но он бы мог, во всяком случае, передать бумаги со слугой!
Какими бы там ни были их личные обиды — это не повод пренебрегать делами государства!
Грэхардом всё глубже стало овладевать тёмное раздражение. Он сам всегда откладывал всё, важное для него, чтобы полностью отдаваться делам своей страны. Да у него особо и не было ничего своего за рамками этих дел! Он весь принадлежал Ньону.
Саботаж со стороны Дерека ему казался в высшей степени недопустимым. Перед делами государства должны были меркнуть любые личные чувства.
Посчитав такое уклонение от обязанностей совершенно недопустимым, Грэхард вызвал начальника стражи Верхнего дворца и велел ему отыскать и привести Дерека. В конце концов, сколько можно откладывать этот дурацкий разговор!
В ожидании встречи расхаживая по мрачному кабинету и невольно вслушиваясь в рокот далёких волн, Грэхард убеждал сам себя, что нужно быть мягче. Ему хотелось сделать Дереку выговор — и за незапертую комнату с бумагами, и за вечернюю халатность — но он снова и снова напоминал себе, что действительно очень обидел друга, и что это ему, Грэхарду, нужно извиняться и искать прощения, а не Дереку.
Около часа Грэхард спорил сам с собой — в нём равно схлестнулись вина и раздражение — и, наконец, заметил, что Дерека почему-то всё ещё нет.
Он послал стражника за начальником; тот явился скоро, лязгая железом доспеха.
— Простите, мой повелитель, — с глубоким поклоном отрапортовал он, — пока не сумели найти.
Начальник стражи в первую очередь убедился, что Дерек из Цитадели не выходил, и теперь методично разыскивал его по всем помещениям дворцов и контуров.
Грэхард нахмурился, предположив, что Дерек от обиды засел в какой-то дальний уголок — пыльный чердак или потайные покои. Велев продолжить поиски, он вызвал секретаря и всё-таки занялся бумагами.
В отсутствие Дерека дела шли медленно. Секретарь в основном занимался тем, что стенографировал заседания совета, и не очень-то был в теме текущих дел — вся бюрократия лежала на плечах Дерека. Разобраться сходу во всех бумагах и нюансах не смогли ни секретарь, ни даже сам владыка, поэтому на вечернюю работу ушло непривычно много времени — закончили они лишь глубокой ночью.
Дерека к этому времени так и не нашли.
Совершенно выбешенный непривычно сложной — без помощника — работой, и самодурством Дерека, Грэхард, однако, отдал ключ от его комнаты одному из стражников и отправил его дежурить у дверей Дерека. А то вернётся к себе — и даже войти не сможет.
Завалившись спать, Грэхард провалился в сон моментально: сказалась предыдущая ночь и волнения.
Спалось ему, впрочем, плохо: ему становилось то душно, то холодно, его преследовал едкий запах стальной крошки — от доспехов, что ли? — он пару раз вставал открыть или закрыть окно, путался в одеяле и видел какие-то муторные тяжёлые сны.
***
Ночь ничего не изменила: Дерек так и не появился.
Чувствуя глубокое бешенство, Грэхард вызвал главу тайного сыска и велел ему устроить полный обыск Цитадели, а сам пошёл на совет.
Скверное расположение духа настойчиво искало выхода, и Грэхард лютовал, затыкая советников, раздавая жёсткие приказы и придавливая всех грозным сверкающим взглядом.
После совета гнев его ещё разгорелся: Дерек так и не был найден. Рванув шершавые верёвки, Грэхард избавился от душащего нагрудника — обязательный атрибут совета, мало ли, когда и откуда придёт нападение! Впрочем, воздуху всё ещё решительно не хватало — но на прогулки у моря времени не было.
Глава сыска предоставил вполне подробную информацию о передвижениях Дерека в день ссоры. Выйдя от Грэхарда, он отправился в порт, где передал подписанный приказ об усилении ньонской эскадры — видели его многие. Потом он вернулся в Цитадель — о чём отчитался дежурный караул. Все они хорошо запомнили возвращение Дерека, потому что синяк, раскрасивший всю левую сторону его лица, привлёк всеобщее внимание.
По возвращении Дерек некоторое время провёл в Среднем дворце (работал в библиотеке), потом посетил Нижний (заходил к Кэси), далее вернулся в Верхний и ушёл к себе.
Караул у дверей Грэхарда был в этом совершенно уверен — Дерек прошёл мимо них — и его синяк, опять же, слишком привлекал взгляды, поэтому они ещё долго сплетничали о нём.
Караульные были последними, кто его видел; из Верхнего дворца Дерек более не выходил, но и найти его внутри не получилось. Сыск, однако, плотно обыскал и два остальных дворца, и все хозяйственные постройки, и оба контура укреплений. Дерек как в воду канул; никаких следов.
Отдав приказ закрыть Цитадель на вход и выход, раздражённый Грэхард, отменив дела, взялся за поиски сам, уверенный, что никто не справится с этим так хорошо, как он. За вторую половину дня он облазил все уголки, которые особенно любил Дерек, со скрежетом сворачивая любые потайные двери и препятствия, — но все помещения были пусты. Сыск продолжал прочёсывать территорию, поэтому едва ли кто-то мог проскользнуть незамеченным из одного укрытия в другое — не говоря уж о том, что Дереку нужно было где-то брать еду!
Чем дольше длились поиски, тем сильнее Грэхард зверел. Он уже совершенно забыл о собственной вине: выходка Дерека вывела его из себя. Устроил… прятки, понимаешь ли! Как обиженный ребёнок!
Грэхард психовал, пинал стены, сворачивал детали интерьера, орал на стражников, грозился мучительной казнью главе сыска — но так и не достиг основной цели.
Дерек не был найден.
Всю ночь Цитадель ходила ходуном: грозный повелитель с совершенно зверским выражением лица продолжал обыскивать чердаки, чуланы, подвалы, закутки и другие укромные местечки, пачкая стены копотью смоляного факела и разгоняя этим зыбким светом клубящийся мрак. Гарнизон совершенно не выспался, потому что часть людей тоже занималась поисками, а другой части эти поиски чрезвычайно мешали спать: в казармы то и дело кто-то заходил и начинал шариться под кроватями или в оконных нишах.
Наутро, отменив совет — поскольку приказ никого не впускать и не выпускать был всё ещё в силе — Грэхард завалился спать, велев продолжать поиски без него.
Наконец, к вечеру следующего дня он вынужден был признать, что Дерека в Цитадели нет.
Сыск вышел за пределы укреплений и принялся прочёсывать город. Допросы велись без перерывов, глава сыска спал урывками и жил на одном кофе, его помощники напоминали оживших мертвецов, а нервные стражники успели распугать всех горожан, потому что тащили на допрос по малейшему подозрению.
Грэхард постоянно находился в центре творящегося бедлама, лично своротил нос подозрительному стражнику, который заявил, что всю ту ночь нёс караул и точно не видел никакого Дерека, подписал одиннадцать смертных приговоров (по ходу допросов, не найдя следов Дерека, сыскари, тем не менее, добивались успеха в других областях), вздёрнул на дыбе какого-то проходимца, который будто бы видел какого-то подозрительного белобрысого бродягу, но не мог выдать никаких подробностей из-за того, что был тогда безбожно пьян… и слёг с простудой.
С пропажей Дерека в Цитадели расстроились десятки мелких и крупных дел, и срочно поднятая в ранге канцелярия его повелительства ещё не успела разобраться во всём и всё наладить.
Конечно, никто не догадался ни убедиться, что Грэхард не работает с мокрой головой под открытом окном, ни заставить его вовремя надевать носки, ни подносить в должный час кислый витаминный настой…
Владыке пришлось поумерить личный пыл, и, не занятый более непосредственно лютованием, он остался полностью беззащитен перед своими мыслями и страхами.
Главный, мучительный, бесконечный, чёрный страх, который теперь отравлял всё его существование, заключался в мысли, что Дерек, возможно, мёртв.
Этот разъедающий сердце страх лишил владыку остатков здравого смысла; он орал на каждого, кто появлялся в поле его зрения, громил интерьер собственных покоев и подписывал приказы, позволяющие допросы с пристрастием, десятками.
Отсутствие трупа, конечно, чуточку притупляло страх; но Грэхард начал предполагать, что Дерека выкрали хорошо подготовившиеся враги, и теперь нагнетают, собираясь выдать какой-то совершенно унизительный ультиматум.
Грэхард был готов выполнить любые условия — лишь бы получить назад Дерека живым и здоровым. Врагов он, конечно, потом лично придушит. Определиться бы, кого именно?
У него хватало людей, ненавидящих его самым лютым образом; но кто из них мог бы выкрасть Дерека из хорошо защищённой Цитадели?
Грэхард подозревал каждого; в особенности — членов совета. Совершенно неясно, как бы они могли вытащить Дерека наружу мимо стражи, но у них, во всяком случае, был доступ внутрь Цитадели. Другое дело, что просто схватить советников и бросить их в пыточные было проблематично даже по меркам грозного владыки: знатнейшие ньонские князья, такой беспредел приведёт к бунту оппозиции.
Однако ж, именно враги из княжеского круга оставались теперь единственным вариантом, который сыскари не отработали за неделю тщательных поисков.
Поэтому Грэхард решил начать работу с оппозицией — благо, в его распоряжении была любимая дочка одного из злейших его врагов.
***
Допрос солнечной совершенно выбил Грэхарда из колеи — если ещё было, куда выбивать.
Ни на секунду не закралась в его голову мысль, что Дерек может уехать сам, по собственной воле, — что Дерек может сбежать! Он рисовал в своём уме самые страшные и маловероятные картины, которые предлагала ему его паранойя, усиленная негативным жизненным опытом, но это!..
«Сбежал!..» — билась железным грохотом в его голове мысль, которую он никак не мог осознать.
Как такое возможно? Как Дерек — его Дерек! — мог сбежать?
У Грэхарда ничего не складывалось в голове; мысли дрожали на грани восприятия скалистыми обломками разрушенных представлений о жизни, и эти искалеченные разбитые обломки ни во что невозможно было сложить.
Он не мог осознать и принять реальность, в которой Дерек — его Дерек! — мог его оставить.
Оставить? Сбежать! Не поговорив, не объяснившись, бескомпромиссно, безжалостно, безвозвратно. Так не бывает. Так не может быть. Это же… Дерек.
Его Дерек, который всегда был рядом — все последние пятнадцать лет, изо дня в день, во всех передрягах и трудностях! Его Дерек, чья улыбка и весёлые приветствия начинали его день, чей искренний смех зажигал в этих днях солнце, чей тёплый взгляд провожал ко сну…
Дерек был настолько вросшим, вжившимся в самую суть Грэхарда, что теперь было совершенно невозможно представить, как он мог — просто взять — и уехать.
Грэхард не понимал, не мог понять и не хотел понимать. Угольно-чёрная пелена накрыла его мысли, отказываясь принимать то, что реальность этим мыслям не соответствовала.
Грэхард хотел рвануть и вернуть; вернуть эту часть своей души, это внутреннее ядро своей настоящей жизни, эту суть своего сердца — всё то, чем для него был Дерек.
Вызвав главу сыска, он поставил новую приоритетную задачу: отыскать следы беглеца. Данное солнечной обещание не искать его он уже и забыл — как можно было не искать Дерека? Все мысли, чувства и побуждения Грэхарда теперь слились в одно: нестись следом, немедленно, как только станет понятно, — куда.
«Куда он мог поехать?» — бился в голове Грэхарда один вопрос, но либо на него не было ответов вообще, либо ответов оказывалось слишком много.
В своё время они с Дереком объехали полсвета — он мог податься куда угодно! — но было совершенно неясно, куда бы ему хотелось отправиться.
Грэхард досадовал на то, что даже предположить не может; если бы он знал, что Дерек хочет куда-то поехать!
«В чём была проблема просто сказать?!» — негодовал он. Ладно, Дереку потребовалась эта поездка. Почему не сказать? Грэхард снарядил бы его лучшим образом: деньги, сопровождение, повеления везде принять и обеспечить.
Они поссорились, да; но разве бы Грэхард отказал?..
Впрочем, Грэхард едва ли замечал за собой, что, скажи ему Дерек о своём желании прямо — и нарвался бы на самую сумасшедшую и злобную реакцию. Это теперь, после недели изматывающего страха, Грэхард полагал, что сделал бы всё лучшее, чего бы ни захотел Дерек. Но там и тогда — едва ли он мог его услышать…
Теперь же Грэхард метался по своим покоям пленённым хищником и не знал, куда нестись. Ему требовалось действовать — немедленно, сейчас! — но ему было не к чему приложить эту кипучую энергию. Он не мог предположить даже страну, которую Дерек выбрал — он знал много языков и мог устроиться почти где угодно. Даркия, Мариан, Ниия, Анджелия, Райанци, Сир? Не говоря уж о том, что и в самом Ньоне хватало укромных мест!
«Почему, почему он просто не поговорил со мной?!» — продолжал обиженно негодовать Грэхард, как вдруг споткнулся посреди шага, чуть не пропахав носом пол, потому что… вспомнил.
В последние дни его тревога за Дерека была так глубока и серьёзна, и он столь настойчиво гнал от себя мысли о его возможной смерти, что он совершенно позабыл саму ссору — и удар.
Он настолько привык к мысли «Дерека выкрали, возможно, убили!», что забыл о том злополучном ударе начисто.
«Не простил», — ледяным холодом сковало сердце Грэхарда страшным пониманием.
Ухнув в тьму этого понимания, он грузно опустился на пол, прислонившись спиной к резному столбику кровати. Тот неприятно впился в спину элементами своего декора, ледяной сквозняк тянулся вдоль каменного пола, но Грэхард этого не замечал.
«Не простил», — звучал в его мыслях этот окончательный и безжалостный приговор, тяжёлым мечом с треском раскалывая и голову, и жизнь на две половины.
Он… даже не рассматривал… такой вариант. Что Дерек может попросту не простить.
Тяжело сглотнув, Грэхард потёр погорячевший лоб ладонью. Ладонь неприятно пахла железом, и он отдёрнул её обратно.
Не простил. Дерек попросту его не простил — и сбежал.
«Что же теперь делать?..» — мелькнула в голове беспомощная мысль, отдаваясь болью в висках и затылке.
Кровь шумела в ушах, громом бился пульс, отсчитывая секунды, и каждая секунда тонким лезвием делала зарубку на сердце, обозначая время, которое он должен был теперь проживать — без Дерека.
Потому что Дерек — его — оставил.
***
Грэхард катастрофически не мог принять ту реальность, в которой теперь оказался. В его картине мира Дерек был бессмертен и неизменен; не могло быть реальности без Дерека.
Потеряв этот обязательный элемент своего существа, Грэхард растерянно замер посреди своей жизни, оглушённый и опрокинутый в грязь. Всё разладилось и расстроилось, всё потеряло смысл, всё обрушилось карточным домиком, враз сгоревшим и превратившимся в пепел.
Простуда, впрочем, дала ему передышку — он и так отменил все свои дела и встречи, и мог теперь торчать безвылазно в своих покоях, тупо разглядывая холодные каменные стены.
Так, наедине с собой, не занятый никаким делом Грэхард оказался отдан на растерзание собственной памяти. В этой кромешной бездне мрака не было светлых мыслей.
Память безжалостно мучила его, отравленными стрелами вонзая в сердце его собственные злые слова, его собственные мрачные взгляды, его собственные резкие жесты — всё то, чем он, не задумываясь, потчевал Дерека, пока он был рядом. Уверенный, что Дерек будет рядом всегда.
Как бесконечно, как жадно ему хотелось теперь вернуться в прошлое и изменить всё!
Если бы он знал, если бы он только мог предполагать, что Дерек однажды сбежит — он бы всё сделал совсем иначе. Он был бы безгранично терпелив и мягок — насколько он вообще был на это способен…
Впрочем, он знал за собой, что совсем даже не был способен ни на терпение, ни на мягкость, и это наполняло его сердце чёрной тоской и безнадёжностью.
Даже если бы он знал, даже если бы он захотел — у него бы не получилось.
Тоска потихоньку перешла в едкую, как ржавчина, обиду: ведь Дерек, как никто другой, знал, что у него не получается! И сам сотни раз напоминал ему о том, что нужно успокоиться, что нужно быть мягче, что нужно окоротить себя… Если Грэхарду когда и удавалось проявить терпение и мягкость, то это была целиком заслуга Дерека — Дерека, который умел найти и слова, и время для них, и подход…
Почему же Дерек, который так хорошо его знал, не нашёл никаких слов, чтобы поговорить с ним об их отношениях?
Досадливо крутя в руках трофейные марианские клинки — на тренировку он не мог выйти из-за простуды — Грэхард снова и снова задавался вопросом: почему?
Дерек был задет, он чувствовал себя оскорблённым или обиженным, — но он же знал, что у Грэхарда не было злого намерения! Почему не поговорил? Почему не объяснил? Разве Грэхард не выслушал бы его, не попытался бы что-то изменить в себе?
Он не мог бы теперь взвесить, что мучает его больше: что он причинял другу столько боли — или что друг терпел это, не говоря ни слова.
«Почему не поговорить, почему просто не поговорить?» — беспомощно и жалко шептал Грэхард, сгибая клинки в такт своим мыслям, пока несчастные мечи с треском не сломались вовсе, не выдержав напряжения его тёмных мыслей.
Увы, Грэхарду даже в голову не пришло соображение, что он мог поговорить сам, что он сам мог заметить, подумать, предвосхитить. Он не был силён в такого рода вещах, он привык к тому, что это Дерек обращает его внимание на подобные вещи, и он ждал от Дерека, что именно тот поговорит с ним, если ему что-то будет неприятно.
Но Дерек молчал, молчал, молчал, — а, когда закончились силы терпеть, просто уехал.
Не сказав и слова, не дав и шанса что-то исправить.
Грэхард полагал, что это незаслуженно жестоко. Он был виноват, конечно; и виноват не только в том ударе, но и вообще в том, как вёл себя. Но почему Дерек не дал ему даже шанса? Он действительно приложил бы все усилия, чтобы что-то исправить, если бы понимал, что именно нужно исправлять!
Захлёбываясь внутренней горечью, Грэхард пытался перебить её горечью отвара от простуды, но, казалось, обжигающая нёбо жидкость лишь вторит эмоциями и усиливает их. Вся его жизнь теперь до краёв была наполнена этой вязкой горячей горечью с масляным налётом отчаяния.
Он ничего не мог изменить — он даже не мог помочь Дереку теперь.
Хорошо, Дерек был так жесток, что вынес ему самый суровый приговор: он решил его оставить. Но зачем он отказался от всего того, что владыка мог ему дать? Грэхард нашёл бы хоть толику утешения в том, что может, во всяком случае, обеспечить новую жизнь своего бывшего друга всем необходимым и сверх того. Он был богат и влиятелен, и мог бы дать Дереку всё, чего бы тот ни пожелал, — но тот отказался и от этого.
Не дал права хоть так искупить и смягчить свою вину.
Грэхард страдал, воображая себе страшные картины, в которых Дерек нуждается в самым обыденных вещах, в которых ему холодно, голодно и страшно; а он, Грэхард, так легко мог бы это исправить! Но Дерек ему не позволил, предпочитая мучиться в одиночку, лишь бы ничего не принять от бывшего своего повелителя…
Тревога сжимала пальцы Грэхарда судорожным стальным хватом; тонкий либерийский фарфор не мог выдержать этих тисков страха и отчаяния, и крошился прямо в пальцах, обливая их горячим отваром, вонзаясь мелкими осколками, раздирая плоть.
Эта боль даже радовала Грэхарда: она отвлекала его от той мучительной затягивающей боли, в которой плавилось его сердце.
Однако чашки вскоре закончились; и с причиняемой ими болью закончилась и эта передышка.
Грэхард оказался наедине с самой чёрной бездной, которая поглотила всё, во что он верил.
Он висел над этой бездной, и не было ничего, ради чего ему стоило бы бороться.
Не имея никаких сил сражаться за самого себя и за свою жизнь теперь — когда в этой жизни не было Дерека и когда Дереку он стал не нужен — Грэхард рухнул в эту бездну.
***
К жизни он возвращался медленно и неохотно.
Жить было мучительно; осознавать себя было противно; пытаться что-то делать было нестерпимо.
Солнечная оказалась неожиданно приставучей и деловой — отмахнуться от неё было не проще, чем от… Дерека.
Грэхарду пришлось жить — потому что она постоянно лезла под локоть, пихала, побуждала, требовала, настаивала…
Если бы у него ещё были силы удивляться, он бы удивился, что она теперь совсем его не боится.
Внутри своей пасмурной души он был неколебимо уверен, что она воспользуется этим периодом его выпадания из реальности и устроит за его спиной развод, или попросту сбежит так, как это сделал и Дерек.
Он не понимал, зачем и почему она осталась, но ни на миг не верил, что она сделала это от того, что он мог быть ей дорог.
Он знал, что она его не любит; и теперь более чем когда-либо был уверен, что именно Дерек занял его место в её сердце.
Но Дерека теперь не было; она не сбежала с ним вместе — а ведь, видимо, могла, — и не сбежала после.
Грэхард позволял Эсне тащить его своими тонкими женскими руками, куда ей вздумается, потому что ему было решительно всё равно. В какой-то момент он предположил, что именно в этом и была её причина: ей хотелось свободной деятельности, а он мог это ей обеспечить.
Ему даже не было горько — всё его сердце превратилось уже в выжженную пустыню горечи и боли, и новым чувствам уже просто не было возможности что-то прибавить к этому вихрю из серого пепла и колючек льда.
Однако из этого пепла упрямо, упорно, неистребимо поднимались тонкие ростки нежности и любви к Эсне. Среди тотальной смерти и боли — невесомые былинки светлого чувства.
Оно пробивалось светом со дна души, когда Эсна, склоняя над столом свои рукава-крылья из нежного шёлка, досадливо шевелила губами, вникая в новые для неё вещи. Как было не объяснить ей? Как было не улыбнуться, когда она смотрела на него такими тёплыми внимательными глазами, в которых, наконец, вспыхивал восторг понимания?
Оно расцветало слабыми беспомощными бутонами всякий раз, как она касалась его, обдавая ароматом цветочных духов, — мимоходными жестами, не несущими в себе ласки, но такими естественными и говорящими ярче всего другого, что она его совсем не боится больше. Он не знал, чего она боялась раньше и почему перестала бояться теперь; но он наслаждался каждым крохотным знаком её расположения, который свидетельствовал о том, что она приняла его таким, какой он есть.
Это слабое, беззащитное, трепетное чувство рвалось из сердца птичьей трелью и с каждым днём овладевало им всё больше. Среди мрака и отчаяния оно стало тем, за что цеплялась его душа в поисках солнца, света и жизни.
Он захотел жить — ради Эсны — и, сжав зубы и бескомпромиссно отрубив всё, что ему мешало это сделать, он начал жить — ради неё.