«По интересующему лицу — ничего» — пятый год до слепоты жгла его глаза дурацкая строчка, ставшая приговором.
Нужно было набраться мужества и признать: поиски бессмысленны.
Дерек не стал искать убежища ни при одном королевском дворе, не обнаружился ни в командах крупных управленцев, ни среди администраций крупных городов. Если он и выжил, то, видимо, ведёт тихую скромную жизнь частного лица.
Грэхард вполне мог вообразить, что Дерека такая жизнь устраивала — а значит, он не сумеет его найти вообще никогда, потому что перебрать каждый частный дом мира даже его разведке не под силу.
Непослушными ледяными пальцами, не желающими удерживать перо ровно, Грэхард подписал приказ понизить приоритетность этой задачи до минимума. Это, в конце концов, отдавало безумием — выделять столько сил и средств на поиски одного лица.
Первое время Грэхард ещё отговаривался тем, что того требует государственная безопасность Ньона. Дерек знал слишком много секретов; его нельзя было упускать, потому что в руках их врагов он стал бы опаснейшим оружием.
Но, раз эти пять лет Дерек так и не поведал никакому правителю своих тайн, значит, либо и не собирается этого делать, либо мёртв.
Признаться, Грэхард даже скорее предпочёл бы, чтобы он был мёртв — ведь иначе следовало признать, что Дерек до сих пор таит на него обиду и злобу.
Отходчивый характер Дерека не предполагал злопамятности; можно было согласиться, что он сбежал под властью самых чёрных эмоций — но совершенно немыслимо было поверить, что он за все эти годы так и находится во власти этих тёмных чувств.
«Значит, он мёртв», — постановил сам в себе Грэхард, пытаясь этим траурным выводом отпечатать точку в собственных метаниях.
— Рейнир! — позвал он секретаря.
Тот незамедлительно вошёл и поклонился. С досадой Грэхард осознал, что это, кажется, не Рейнир — он всех их вечно путал и только недавно перестал, забывший, звать Дерека. Однако секретари послушно откликались и на Дерека, и на имена друг друга, и никак не высказывали недовольства.
— Главе сыска, — протянул Грэхард свежеподписанный приказ, опасаясь, что не решится пустить его в ход, если промедлит.
Секретарь пружинистым шагом подошёл, взял бумагу, снова поклонился, и, натренировано пятясь, молча вышел.
Грэхард проводил его мрачным тяжёлым взглядом: он ненавидел своих секретарей и едва их терпел, однако попытка подобрать на это место других лиц ни к чему не приводила, поэтому вот уже несколько лет, как он предпочитал сохранять обученный состав. Во всяком случае, они бесили его меньше, чем новички.
В кабинете воцарилась тишина.
Где-то далеко за горизонтом глухо громыхнуло — приближалась очередная гроза. Грэхард встал, подошёл к окну и прижался лбом к ледяному стеклу, вглядываясь в чернеющие тучи. Из приоткрытой щели ощутимо тянуло дождём.
«Простыну», — глухо понял Грэхард, резким жестом прижимая створку окна и возвращаясь к столу.
Там ждала стопка неразобранных документов. Раскрытый сверху лист язвительно смеялся ему в лицо отвратительной строчкой «По интересующему лицу — ничего».
Не в силах видеть эту насмешливую, жестокую строчку, Грэхард закрыл папку и встал, прошёлся по кабинету из угла в угол.
Не отыскав ни мира, ни спокойствия в своей душе, он скорым шагом вышел наружу и отправился в Нижней дворец, в покои жены. Начинавший накрапывать дождь заставлял зябко ёжиться — Грэхард ни надел ни плаща, ни шляпы.
«Простыну», — угрюмо повторил свой вывод он, ускоряя шаг.
Эсна была на месте, занималась чем-то за столом; увидев его, всё отложила и встала с приветливой улыбкой:
— Грэхард!
Он жадно вгляделся в нежные черты её лица, борясь с желанием резко и грубо заключить её в объятия и незамедлительно ею овладеть.
— Что с тобой сегодня? — с тревогой спросила она, хмурясь и делая несколько шагов к нему.
Он застыл, боясь по-звериному наброситься на неё и напугать своим порывом.
— Дурное настроение, — с трудом разжав зубы, неохотно признался он, понимая, что пугает её своей хмуростью и заставляет предполагать какие-то несусветные причины этой хмурости.
Он никогда не говорил ей, что приступы этого мрачного настроения связаны с Дереком, но предполагал, что она догадывается об этом.
Во всяком случае, она никогда не расспрашивала его о причинах — а значит, догадывалась.
Вот и в этот раз, ничего не спросив, она тихим скользящим шагом подошла к нему и обняла.
Он зарылся лицом в её волосы, вдыхая любимый и знакомый запах благовоний.
— Тебе нужно больше отдыхать, грозный мой повелитель, — со вздохом прошелестела ему на ухо она, а после попеняла: — Ты совсем себя не бережёшь!
Это было правдой; он, как всегда, глушил тоску в бешеной работоспособности.
Он прижал её к себе крепче, зарываясь пальцами в золото её мягких волос.
Ему становилось легче, когда она была рядом; сердце его успокаивалось в её объятиях.
— Хочешь, — глухо предложил он, — покажу тебе те острова, которые я отвоевал у Либерии?
— Очень хочу! — тихо и счастливо рассмеялась она куда-то ему в шею, обдавая её своим тёплым дыханием.
— Значит, на будущей неделе отправимся! — твёрдо постановил он.
— Какое небывалое здравомыслие! — с лёгким смешком отозвалась она, а после, чуть отстранившись, заглянула ему в глаза.
У неё был нежный и словно слегка светящийся взгляд; возможно, потому что лучи света преломлялись в её золотистых ресницах.
Из сердца его, сквозь чёрную тьму отчаяния, рвалась мольба: «Не оставляй меня, не оставляй меня хотя бы ты!» — но он запретил ей выходить наружу. Впрочем, его голодный жадный поцелуй сказал ей о его чувствах больше, чем даже самые откровенные мольбы.