Глава 23. Mountains In My Bones
Открываю глаза, вижу белый потолок. Закрываю.
Снова открываю глаза и вижу белый потолок. Поворачиваю голову чуть на бок, ощущая боль и не понимая, где она. Зато теперь вижу зелёное: какие-то шторы, натянутые на металлический каркас - перегородки. Закрываю глаза.
Открываю глаза: белый потолок, зелёные шторы, пластиковые трубки и писк.
Слышу голос. Он спрашивает:
- Как ты себя чувствуешь, Ева?
Шепчу:
- Хорошо.
Но мне плохо: меня тошнит, болит затылок, а каждый вдох отзывается болью во всём теле. Но я сказала «хорошо», потому что очень уж хочется чего-нибудь хорошего. Хотя бы слова, вылетевшего из моих липких, онемевших уст.
Господи, думаю, сколько я уже здесь лежу? Затылок, голова и спина ноют так, словно эта зелёная ячейка – гроб, и я в нём уже вечность.
В памяти, подобно сну, всплывает мой вопрос медсестре:
- Это что, коридор? Почему я в коридоре?
- Это не коридор, это общий реанимационный бокс.
- Мне нужно окно! Я хочу окно!
- Свободных палат нет, и вряд ли будут. Есть одиночные палаты, но твоя страховка их не покрывает, милая. Позвони кому-нибудь из родственников, люди часто соглашаются помочь таким…
Она умолкает и быстро сбегает по своим медсестринским делам.
Снова голос, он опять меня будит и спрашивает:
- Как ты себя чувствуешь, Ева?
- Я хочу окно.
- Боюсь, в данную минуту это не в моих силах, - отвечает тот же голос.
Открываю глаза и вижу перед собой приятную женщину со светлыми волосами. В прошлый раз был долговязый мужик с одним «неправильным» глазом. Интересно, кто из них мой лечащий врач, а кто дежурный? Кому задавать вопросы?
- Как твои дела, Ева? – снова спрашивает.
Вот оно! Эта женщина, наверное, отвечает за меня.
- Вам виднее, - говорю.
Она кивает.
- Вижу теперь, что ты хорошо меня слышишь, видишь и понимаешь. Это означает, что ты идёшь на поправку. И это прекрасные новости, Ева! Не так ли?
Она улыбается, но только ртом. Знаю я эти их лживые улыбки.
- Что со мной? – задаю прямой вопрос.
Она тут же меняется в лице и со вздохом сообщает:
- Меня зовут Линнет. Я – твой лечащий врач, - пауза. - У меня есть хорошие новости и плохие.
- Какая хорошая? – спрашиваю.
- Знаешь, кто интересуется в первую очередь хорошими новостями, Ева?
- Кто?
- Оптимисты! А это очень важное качество в жизни, оно помогает преодолевать трудности, перешагивать проблемы и идти дальше.
Она заходит издалека. Это подозрительно. Плохой знак.
- Ты помнишь, что с тобой произошло?
- В меня врезалась машина.
- Да, это так: тебя сбил автомобиль, - подтверждает.
Я жду, и она видит это в моих глазах.
- Знаешь, - говорит, - что самое сложное в работе врача?
- Что?
- Сообщать плохие новости.
- О плохом в принципе тяжело говорить, - мой голос спокоен.
Даже хладнокровен. Я не чувствую того, что должна чувствовать. Чего не скажешь о докторе: на её лице мука. И я решаю облегчить её задачу:
- Мой ребёнок умер?
Даже в состоянии пришибленности, я не могу, не решаюсь использовать слово «дочь». Дочь - это слишком… слишком… персонифицировано.
- Да, - подтверждает. – Удар пришёлся прямо в живот. Мне жаль, но у неё не было шансов.
У неё.
Подозреваю, они дают мне успокоительные. Транквилизаторы какие-нибудь. Химические вещества, притупляющие чувства. Тогда почему, мне так больно? Они что, не действуют?
- Об остальном поговорим позже, - внезапно заявляет.
О каком ещё «остальном»?
- Хватит с меня. Мне достаточно! Больше не надо! Хватит с меня, слышите? – ору, и глаза Линнет мгновенно наполняются тревогой.
- Я поговорю с психологом, у нас есть очень хорошие специалисты, они помогают людям справляться с потерями. Тебе помогут!
Да-да! Мне помогут, я уже слышала! Сделайте одолжение, не помогайте никто! Просто оставьте меня в покое! Я хочу быть одна, без помощи, без сочувствия, без слепых водителей на белых Лексусах, без влюблённых братьев, забывающих вовремя надеть резинку и плюющих на тебя, когда ты призываешь их воплотить слова в действия!
- Я справлюсь сама! Отойдите все от меня! Не прикасайтесь!
В обед полноватая медсестра Хлоя приносит мне стаканчик с таблетками, и я насчитываю две новые в этой растущей куче. Примерно через час засыпаю и просыпаюсь на следующий день.
Несколько суток спустя мне велят подняться с постели и самостоятельно дойти до туалета. Думать о потерях некогда – пережить бы насущные проблемы. Боль в животе адская, ноги ватные, медсестра – жестокая филиппинка, тащит меня как живодёр на плаху, невзирая на мои слёзы и упирающиеся в резиновый пол ноги:
- Давай-давай, доктор сказал ходить! Быстрее затянешься! Давай! Давай! Шевелись!
В один из дней звонит Лурдес и сообщает «грандиозную новость»:
- Я беременна! Ты представляешь? Двойней! Только что сделали первое УЗИ, и я сразу же тебе звоню, не могу не поделиться, Ева! Я никогда не думала, что у меня будут дети, и тут на тебе – сразу двое! Уф… Это же надо!
- Поздравляю тебя. Прости, я сейчас не могу говорить, перезвоню позже, - заканчиваю разговор.
Аккуратно кладу телефон на прикроватную тумбочку, поправляю лежащие на ней бумаги – результаты моих обследований и анализов.
- Надо же, а я думала, ты не умеешь разговаривать! – приободряет темнокожая Хлоя.
Она хорошая, здесь все хорошие, это только я плохая. Это только я у всех как бельмо на глазу.
- Вы не могли бы выйти? Я хочу отдохнуть, - прошу её.
- Тебе сейчас положены инъекции, милая. Вот сделаю и сразу же оставлю тебя в покое! – улыбается, изо всех сил игнорируя мою грубость.
Я жду, пока она откупорит порт на моей руке, введёт положенные миллилитры и скроется с глаз.
Как только это происходит, беру «нечаянно» оставленные моим лечащим врачом бумаги, и минут пять спустя нахожу то, что должна была найти: «субтотальная абдоминальная гистерэктомия матки».
Из этих четырёх слов мне известно только одно, но каким-то устрашающим чутьём я знаю, что означают остальные. Пока ищу расшифровку в сети, набирая трясущимися пальцами свой приговор, в душе́ ещё теплится надежда. Но умирает сразу же, как Google переводит медицинский на человеческий – удаление матки.
Ложусь лицом вниз и поджимаю колени к груди, причиняя себе нестерпимую боль. И вою. Вою в подушку, укрывшись с головой одеялом, чтобы не набежали врачи и медсёстры.
Кто-то однажды сказал мне, что всё плохое проходит. Да, наверное, это так, но только с теми, кому хоть сколько-нибудь везёт. Мне же – никогда. Кто-то сверху играет со мной, посылая испытания и каждый раз повышая ставки: а вытерпит ли Ева на этот раз или сдастся?
И я терплю. Вою в подушку, кусаю пальцы, ладони, запястья, стараясь перебить боль в душе́ болью физической, но у меня никак не выходит. Не получается.
Впадаю в транс. В отрицание. В полное и беспробудное онемение души и тела.
Пока филиппинка не произносит следующее:
- Ну не кисни, дорогуша. Матка твоя не отрастёт, что поделаешь, но ты живая, руки-ноги есть, чего ты ещё хочешь?
И меня разрывает эмоциональным коллапсом. Моё тело совершает вдохи и выдохи, но я не дышу. У меня удушье. Ощущения такие же точно, как много лет назад в дремучем парке, когда дебиловатый парень по имени Робот сдавливал моё горло своими большими руками.
- Дыши! Глубокие медленные вдохи и выдохи, Ева! – это Линнет вернулась за своими/моими протоколами. – У тебя паническая атака, это не страшно, просто повторяй за мной!
И она пронзительно смотрит в мои глаза, гипнотизирует:
- Вдооох! Выыыдох!
Дышит сама, усиливая эффект своего гипноза.
И каким-то чудом я выживаю. Опять.
Зачем? Чтобы иметь возможность получить новые дозы, довести этот марафон испытаний до конца?
Я всё ещё держусь! Я всё ещё ползаю по Земле! Я крута!
- Ха-ха! Ну же! Давайте, что ещё там у вас припасено для меня? Болезнь? Мне плевать! У меня нет любимых и близких, обо мне некому горевать. Смерть? Я её не боюсь! У меня остался только Дамиен… его не троньте! Не троньте его! Не троньте! Не троньте! Не троньте!
Меня держат двое молодых мужчин в голубых костюмах. Я знаю только одного из них, с татуировкой дракона на руке – это врач-резидент по имени Руслан. Раньше он мне нравился своим лёгким нравом и доброжелательным лицом, но теперь, когда его рука вкалывает мне лекарство, от которого я снова буду спать, я его ненавижу.
В голове зреет одна зловещая мысль. Но я не позволяю ей расти, развиваться, заполняя мой мозг до отказа, до полного вытеснения другой мысли: что почувствует Дамиен, когда узнает?
Ему будет плохо. Очень плохо. Я помню его скомканное лицо на похоронах родителей. Дамиен, который никогда не плачет, делал это второй раз в жизни. Я не хочу, чтобы был третий, поэтому говорю себе: это нужно пережить, Ева. Стиснуть зубы и пережить. Вначале прожить сегодня, затем завтра и послезавтра. А когда-нибудь потом станет ясно, как существовать дальше.
Я не хочу причинять ему боль. Не хочу. Он единственный, кто любил меня. Он не заслужил.
Я была неосторожна, и там, наверху, видно, меня услышали. Решили, что мне мало дерьма, и показали, «как бывает».