Глава 24. River In My Veins
Через неделю вечно торопящаяся медсестра Джо бросает на мой живот папку с бумагами и ставит в известность, что в этот день у меня плановый ультразвук. Извиняется, что нет свободных кресел-каталок, и просит подождать, пока что-нибудь освободится.
Наверное, у меня во время аварии случился «сдвиг по фазе», а может, вело грёбаное «чутьё», но я не стала дожидаться дурацкого кресла. Попёрлась сама: по стеночке, зажав бумаги под мышкой.
Они оба сидели на кожаных диванах перед дверью в кабинет Узи. Он, откинувшись на спинку и склонив голову набок, она - чуть поодаль, ровно настолько, сколько требуется длине её ног, чтобы лежать на коленях у мужа. Её живот огромен, руки Дамиена нежно разминают ей ступни.
Они говорят, но мне не слышно, о чём. Я стою, прилипнув к стенке, слишком далеко, чтобы слышать. Слишком далеко, чтобы стать частью их маленького, счастливого, тёплого мира.
Если бы он хотел меня, он не предложил бы учёбу. Он позвал бы с собой, он дал бы свою руку.
Но выбрал её. Со мной ему нельзя… Или всё давно прошло. Прокисло. Протухло. Испортилось.
Горячие слёзы скатываются по моим щекам: мне больно видеть его руку, перекочевавшую на её круглое, располневшее колено. Он ласкает её, он любит, он бережёт самое дорогое – жену, вынашивающую его ребёнка.
Меня никто не берёг, потому что падшая я и мой «неправильный» с высокой вероятностью больной ребёнок никому не были нужны. Нам сказали «нет» и неловким молчанием указали на дверь.
Можно было любить Криса. Можно было спать с Крисом. Можно было забеременеть от Криса и родить здорового живого ребёнка. Но меня угораздило украсть чужого парня, моего родного брата, любить его годы, невзирая на… ни на что невзирая.
Дверь в кабинет Узи распахивается и выпускает другую довольную пару. Дамиен подскакивает и помогает Мелании подняться, придерживая её за поясницу. Когда она принимает вертикальное положение, он берёт её за руку, и они входят в кабинет. Мне видны только их затылки, но я знаю, что на их лицах улыбки.
Зачем они здесь? Для чего я должна была ЭТО увидеть? Чтобы впасть в безумие?
Подползаю к диванам, сажусь на её место и кладу ноги туда, где до этого сидел Дамиен. Мои ноги похожи на две палки, покрытые ворсом. Это не ворс, это моя отросшая депиляция. Сколько я здесь? Скоро месяц.
Смотрю на свои руки – другие две палки, только тоньше, с торчащими сучками. На мне зелёная больничная рубашка до колен и вязаная кофта сверху. Я не помню, как давно медсестра мыла меня. Если бы не она, я бы вообще не мылась. Она же остригла мои ногти, упрекая в неряшливости. Но какое мне дело до ногтей и волос, если отныне и навсегда во мне не хватает самых важных для женщины органов? Зачем мне изображать женщину, если я больше ею не являюсь?
Алый как мои любимые дикие маки маникюр Мелании был виден издалека, даже от стены, у которой до этого стояла убогая я. Она опиралась своей ухоженной рукой на ладонь Дамиена, другой держала его за шею. Я видела её пальцы в его волосах: она ласкала его затылок так же, как когда-то делала это в школе, не смущаясь публики, но стремясь показать людям, что он принадлежит только ей.
Ему будет стыдно перед ней, когда они увидят меня. Зачем их смущать? Зачем омрачать их счастье?
Сползаю сперва на колени, чтобы потом встать, выпрямив ноги и не напрягая пресс – мне всё ещё очень больно. И хотя за этот месяц я привыкла к боли, сроднилась с ней, по привычке стараюсь её избегать.
Внезапно замечаю между кожаных квадратов дивана золотистое ребро смартфона. Вынимаю его, касаюсь экрана – он требует ввести пароль. Я не знаю наверняка, чья это пропажа, но почему-то уверена, что её, Мелании.
Не задумываясь, удерживаю кнопку отключения до полной «смерти» телефона.
Через неделю меня отпускают домой, приказав принимать лекарства строго по графику. Первое, что я делаю, сев в такси, называю адрес известной мне ремонтной мастерской с незамысловатым названием «All PC, Laptops and iPhones». Очень-очень тёмный араб по имени Валид сообщает мне, что он родом из Египта, и берёт за свою услугу «всё как надо» сумму, превышающую стоимость нового устройства. Учитывая полное отсутствие доходов, это удар, от которого мои финансы вряд ли оправятся, но этот телефон мне нужен до такой степени, что глас разума на его фоне кажется шёпотом.
Приехав домой и даже не раздеваясь, я включаю разблокированный аппарат и долго пялюсь на заставку. На ней – улыбающийся и… полуголый Дамиен. Его руки запрокинуты за голову, бицепсы на переднем плане, лицо чуть дальше. Его глаза сощурены – так он улыбался только будучи в самом лучшем своём расположении духа, в моменты счастья.
В её телефоне установлено приложение NFC. Всемирная сеть подсказывает, что в этой программе кодируются и хранятся электронные ключи. От домофона, например.
График беременности. Согласно дате её последней менструации, она уже должна была родить. Но если отталкиваться от даты предполагаемого зачатия, у неё ещё есть два дня. Перенашивает, скорее всего, думаю.
Фотогалерея. Это самое трудное. Мазохизм странная вещь – насколько болезненная, настолько же и притягательная. Я посмотрю их семейный архив, но позже. На сегодня мой лимит доверия выдержке исчерпан.
Завтра у меня важное дело – нужно похоронить Лав.
Не хочу похоронных бюро. Церемоний с розовыми шарами и крошечным гробом, родственников и пришедших «просто поддержать». Это опять люди, фальшивые улыбки, чужие ладони на моей спине и бредовые слова, вроде: «она стала ангелом» или «твой ангелочек теперь живёт на небе». Это слишком много для меня. Хватило прошлого раза.
Забираю девочку из жуткого места, где ей пришлось пробыть месяц. В общественном транспорте еду на кладбище, бережно держа маленькую коробку на коленях – мои попутчики, спешащие жить, и не догадываются, что в ней.
Заказываю кремацию: ненавижу землю. В ней темно, тесно и… страшно. Не хочу, чтобы она боялась.
Глаза служащей крематория полны сочувствия и сожалений. Нужно улыбнуться ей в ответ, но я не могу. Кажется, мышцы, ответственные за улыбки, сковало судорогой или они совсем разучились работать.
Место на кладбище стоит денег, но меня уже почти разорил крематорий, поэтому я еду в Западный Ванкувер к открытой воде, туда, где всё самое лучшее и важное для меня закончилось. На пирсе в этот холодный мартовский день есть только я и чайки. Поднимаю глаза на высокую ель рядом с детской площадкой, чтобы проверить, прилетел ли сегодня орёл, гордая птица, облюбовавшая это место. И он есть - восседает на своей обычной ветке, на самой верхушке ели, но смотрит не на залив, как обычно, а на меня.
- Здравствуй! - говорю ему, и он словно отвечает «здравствуй».
Не часто мой орёл прилетает, но сегодня он здесь, будто знал, что увидимся в последний раз.
Открываю простую урну и высыпаю пепел в неспокойную серую воду. Сильный, порывистый ветер мгновенно уносит крохотную горстку, рассеяв над водами мрачного залива.
Уже почти месяц как я не верю в Бога, поэтому в моём сердце сегодня нет молитв. Но есть слова:
- Прощай, Лав… Я люблю тебя… Я всегда буду тебя любить, больше мне некого.
Поздний вагон скайтрейна несёт меня в точку, называемую домом. Мимо проносятся высотки жилых домов, строительные краны, корпуса промышленной зоны, воды заливов, мосты с белыми тросами и фонарями.
Внезапно понимаю, что неосознанно ищу «место». Шарю глазами по проезжаемой местности, оценивая высоту и расположение моста, подходящие места на стройках, железнодорожных путях. Да, пути, пожалуй, это самое простое и быстрое. Вены.
Странно ощущать себя настолько пустой - и в духовном, и в физическом смысле. Всё, что было до этого, стало вдруг незначительным, маловажным. Ещё месяц назад я пыталась выживать в жестоком и холодном мире, но у меня была причина. Впервые в жизни появился смысл, осознание своего предназначения и важности существования на Земле. Я нужна была маленькому человеку, так не вовремя и неправильно решившему родиться, но неожиданно ставшему моим светом. Ему не было дела до морали, нравственности, табу, его не тревожили мысли и слова людей, медицинские соображения и законы генетики, он просто жил. Рос во мне, ждал своего рождения. Моя дочь, моя маленькая Лав.
Я больше не верю в Бога. Нам врали, что Бог – это любовь. Но любящее существо никогда не станет причинять страдания тем, кого любит. А в Библии ведь было сказано, что он любит нас. Как?! Как, в таком случае, он может допускать смерть детей, близких, любимых? Почему лишает женщин шанса на материнство, создав нас одержимыми потребностью стать матерью? Вложив в каждую нашу клетку ген, толкающий на заведомо безумные поступки ради одного только – родить.
За что он наказал меня? Если за то, что переспала с кровным братом, то где тогда его логика? Он же сам создаёт нас слабыми и сам изобретает соблазны! Зачем он «наградил» меня этим чувством? Зачем он дал его ЕМУ? Зачем сделал неистребимым, непотопляемым, корёжащим наши жизни «поодиночке»?
Он устраивает для нас экзамены. И мы должны сдавать их своей болью, страданиями. Чем тебе больнее, тем выше оценка за слепое следование вере и его заповедям. Если он и вправду есть, то я больше его не признаю.
Я остригла волосы на голове. Совсем. Вначале отрезала кухонными ножницами пряди, затем намылила голову гелем для мытья рук и обрила женской бритвой. Получилось здорово: голова как яйцо!
Если физически я больше не женщина, то зачем мне красота?
Правильно?
Правильно.
Разглядывая своё отражение в зеркале тесной ванной, прихожу к выводу, что мои брови слишком тёмные и ровные, чтобы позволить им быть на моём лице. Сбриваю и их.
Утром бабка из соседней квартиры, увидев меня, роняет кота: не мудрено, после больницы во мне осталось тридцать восемь килограммов. Я похожа на экзоскелет. Вейран мог бы использовать меня для разработки своих игр.
К несчастью волосы быстро отрастают, а брить их через день мне лень.
Я устала жить. Моя жизнь – борьба, в ней нет ничего хорошего. Было однажды и длилось чуть меньше года, но после - ничего. Я живу воспоминаниями слишком долго, и слишком мало их, чтобы растянуть на всю остальную лилово-фиолетовую, как мои синяки, жизнь.
Почти не выхожу из дома, но скандалы лэндлорда уже вваливающегося в мою квартиру без стука, открывая дверь своим ключом, вынуждают разорвать пузырь меланхолии и искать работу.
Линнет приказала мне сразу после выписки обратиться к психотерапевту: по её словам, да и по моим собственным подозрениям, мне требуется длительное медикаментозное и консультационное лечение. Но я никуда не иду, и не потому, что мне всё равно, или дают о себе знать придурковатые принципы: у меня попросту нет денег. Как и на плановое посещение гинеколога спустя два месяца, а потом через год. С другой стороны, зачем мне гинеколог? Что он будет во мне лечить?
Работодатели даже самых либеральных взглядов, даже полностью покрывшие своё тело татуировками и пирсингом, выкрасившие волосы в синий или лиловый цвет, не берут меня на работу, потому что, очевидно, на моём лбу каким-то образом написано «с ней всё не так!». Один добрый чувак из захудалого бара, неспособного предложить ничего больше минималки, открыто заявляет:
- Мне не нужны проблемы. Ты же можешь загнуться прямо на смене.
Смены, разумеется, не бармена, а официантки.
Май. Сижу в парке, греюсь на солнце. Жду, сама не знаю чего.
Ко мне подходит ребёнок: светловолосый мальчик с каре-зелёными глазами. Мне тяжело дышать, глядя на него, а он всё стоит и смотрит на меня, разглядывает, как экспонат в музее.
- Ты наркоманка?
- Нет.
- Бомжиха?
- Ещё нет.
- А что с тобой не так тогда?
- Мне просто плохо. Очень плохо.
Подбегает мамаша, хватает сына за руку, отчитывая на ходу за то, что «побеспокоил леди», и бросает неловкие взгляды.
А меня давно уже никто кроме лэндлорда не беспокоил. Нет, вру! Лурдес звонила, сказала, что у неё такой токсикоз, какой я вряд ли могу себе представить. Обещала приехать, как только полегчает, но я соврала, что уезжаю. Надолго. Может быть, навсегда. Про «навсегда» я ей не говорила, только подумала про себя.
Я лежу в своей квартире в темноте и слушаю своё дыхание: вдох-выдох, вдох-выдох. И зачем только я дышу? Ещё и сердце барахтается. Для чего?
Вокруг меня тишина. Не полная, потому что фоном из окон всегда доносится шум города, гул автомобилей на далеком хайвее, свист подъезжающего к станции скайтрейна. Но всё-таки тишина: никого нет рядом, в квартире пусто. Это плохо или хорошо?
Я одна и это плохо, но никого нет, и это… хорошо.