Глава 39. Гроза
Я проснулся от грома. Грома, которого никогда не бывает в наших краях даже в мае. Лежу, смотрю в потолок и словно вижу нас двоих под раскидистым дубом во Флоренции.
Тёплый августовский ливневый дождь и солнце - странное сочетание воды и света, сиреневой серости и золота. Ева прижималась ко мне, и в эти мгновения, где она мокрая разгорячённая от бега прячет свой нос у меня на груди, ищет в моих руках защиты, я чувствовал себя живее всех живых. Невероятное, фантастическое ощущение нужности, настолько сильной необходимости кому-то. Кому-то, кто нужен, как воздух, тебе самому. Эйфория от осознания всей магии этого простого и сложного совпадения.
Дерево, спасшее нас от неожиданного флорентийского ливня, жило своей многовековой жизнью в небольшом сквере неподалёку от железнодорожного вокзала в Коверчано, где мы с Евой остановились на время моего обучения. Это была спокойная западная часть города на улице Санторе ди Сантароса, далековато от центра, реки Арно, всех основных достопримечательностей и Джелатерии дей Нери, в которой я медленно, но уверенно постигал науку приготовления лучшего в мире мороженого. Мой мастер-класс длился всего неделю, но все часы, проведённые в старинной кухне с высоченными арочными окнами, вытягивали из меня душу. Потому что где-то по узким улочкам Флоренции бродила моя непоседливая Ева–фотограф. Я всегда поражался тому, как чётко она видит кадр. Как, совершенно не владея наукой фотографирования, чутьём и умом улавливает тонкости игры света, расположения объектов и цветовых пятен на снимках.
По вечерам, нагулявшись по городу, мы любили забираться на одну из смотровых площадок вдоль Арно и, свешивая ноги с высоких парапетов, любоваться ночным городом и рассматривать сделанные Евой за день фотографии. Её снимки были отличными, некоторые даже выглядели открытками, но, если она бывала в настроении снимать портреты случайных прохожих, туристов или жителей, у неё выходили настоящие шедевры: румяный пекарь в белом костюме, уставшие глаза пожилой женщины, глядящие друг на друга влюблённые, капризный ребёнок, весёлый ребёнок, и я… немного пришибленный, потому что счастливый.
Тогда под деревом Ева сказала мне:
- Хорошо, что нет грозы.
- Неужели боишься? – усмехаюсь.
- Угу, - признаётся.
- Ну ты даёшь! А я уж думал, Еве совсем не знаком страх!
- Я не боюсь людей, но кто я против стихии? Страшно! Чувствуешь себя хрупкой беспомощной букашкой!
- Глупая… людей нужно бояться, а не грозы!
Раздаётся ещё залп грома: небо словно разверзлось прямо над нашим домом. Ева сейчас одна в своей комнате, и я чувствую, что она боится. Сама смастерила себе клетку и теперь сидит в ней, один на один со своими страхами - смешно и горько одновременно. Меня терзает желание подняться к ней, обнять, успокоить. Если не оградить, то хотя бы дать ей это чувство – безопасности и защищённости, спрятать в своих руках от её внутренних страхов.
Ещё один удар грома, и я не выдерживаю: вскакиваю, лечу по лестнице, перепрыгивая ступеньки, в её комнату, распахиваю дверь, но её постель пустая – Евы нет. Господи, думаю, куда она могла деться? Постепенно глаза привыкают к темноте, и я шарю ими по комнате, не решаясь включить свет. И, наконец, нахожу её…
Мои глаза закрываются, потому что смотреть на это невозможно. Я не врач, не специалист, я просто человек, который имеет лишь общее представление о шизофрении, знания, полученные в сети, и проявления этой болезни у любимой женщины не просто пугают, они убивают: Ева забилась в самый дальний от окон угол, спрятав лицо между стеной и ребром Икеевской полки с книгами, которые читала когда-то в юности. Когда-то, когда жила здесь, когда любила меня и верила. Мне больно видеть эту душераздирающую картину. Больно до слёз. Я не думаю о том, что делаю, не взвешиваю последствий, просто хватаю её на руки и переношу в постель, укрываю нас обоих одеялом, потому что её руки, ноги и нос холодные как лёд.
Еву трясёт то ли от холода, то ли от страха, она плачет, а мне кажется, что я вот-вот сам сойду с ума от её боли. И хотя мне так и не удалось ничего выяснить о происшествии, повлекшем настолько тяжёлые последствия, меня не покидает навязчивое чувство, что всё я знаю. Каким-то непостижимым чутьём, буквально каждой своей клеткой или фибрами души осознаю причину.
Я лихорадочно глажу Еву по голове, совершая ладонями быстрые, рваные движения, и вжимая их с силой большей, чем следовало бы, словно стремлюсь выдавить из неё воспоминания, требую показать мне, что там?
Непривычно короткие волосы рвут мне душу – когда-то они были не просто красивыми и длинными, они сводили меня с ума, и каждый раз, как мои пальцы зарывались в них, а ноздри втягивали запах, я впадал в эйфорический транс, получал самый уникальный, ни с чем не сравнимый кайф в природе.
А потом случается то, что раздавит мою выдержку – Ева сжимает в кулаке футболку на моей груди и с силой вдавливает своё лицо в то же место, как когда-то в Италии – туда, где должна была быть татуировка.
Её татуировка. Знак моей любви к ней и обещание верности.
Я должен был заботиться о ней несмотря ни на что.
Я должен был любить её несмотря ни на что.
Я не имел права уходить.
Не имел, чёрт возьми, права оставлять её одну в этом доме с ними, с людьми, поломавшими нашу жизнь, отравившими наши чувства, лишившими не только семьи и родительской любви, но и возможности любить друг друга!
Утро. Ева не задаётся вопросом, что я делаю в её постели, и где моя коляска. Поднимается так, словно ничего прошлой ночью не произошло. Ровным счётом ничего.
Мои глаза не готовы слушать призывы разума и совести. Я говорю им, что Ева больна, но они не спорят, а просто смотрят. Смотрят и видят изменившиеся линии так хорошо когда-то известного мне тела.
А я всё равно хочу её. Всегда хотел. Её душа болеет, тело располнело, между нами пропасть предательства, кровного родства и отстранённости, но в это мгновение я мечтаю содрать с неё одежду и трогать, гладить, прижимать к себе…
Ева стаскивает с себя футболку, в которой спала, оставаясь в одном белье. Моё сердце останавливается, во рту пересохло, в глазах темнеет, в паху… там и до этого было максимальное напряжение. Я впитываю, пожираю глазами каждое её движение: Ева приседает на корточки, выдвигая ящики, тянется к верхнему, наклоняется, но мне видно только спину. А нужно до одури, до изнеможения, чтобы она развернулась лицом.
Она находит то, что искала, и уходит в ванную.
А я пытаюсь прийти в себя: глупец, она даже не пыталась тебя соблазнять! Она тебя не видит, не воспринимает, не помнит, кто ты, и кем был для неё!
Стараюсь дышать глубже, думать позитивно. Но до чего же, чёрт возьми, больно стать никем! И продолжать чувствовать…
Ева возвращается после утреннего душа влажная, замотанная в полотенца. Снимает их, чтобы переодеться, но я больше на неё не смотрю.
На подушке лежит скомканная футболка - та, в которой Ева обычно спит и, конечно, потеет, когда жарко или страшно. Ей бывает страшно во сне - я знаю, потому что регулярно слышу, как она кричит.
Протягиваю руку, стягиваю её с подушки и подношу к своему лицу. Ева невозмутимо наблюдает.
- Ты так сладко пахнешь! - втягиваю носом её запах и слежу за реакцией.
Я делал это и раньше, но никогда у неё на глазах. Теперь хочу, чтобы она видела и знала, потому что больше не могу скрывать то, что чувствую. Не хочу стыдиться: здесь, в этих стенах, где время остановилось, и нет проклятых осуждающих глаз, любопытных ушей, я не хочу притворяться, мне нужно быть настоящим. Честным, искренним, откровенным.
В чём бы мы с Евой ни соревновались, она всегда выигрывает. Даже если её душа заболела, а разум играет в прятки: всё с тем же невозмутимым лицом моя непотопляемая девочка раскрывает дверь стенного шкафа, некоторое время копается в нём, согнувшись в три погибели, и, наконец, вынимает старую, уже пожелтевшую от времени футболку. Расправляет на своих вытянутых руках, и я с ужасом её узнаю - это моя. В самом низу имеются три довольно крупных коричневых пятна: это моя кровь, я однажды порезался, экспериментируя с новыми ножами. Ева хранила её всё это время, как воспоминание о наших самых беззаботных и счастливых днях, полных надежд и мечтаний. Да! Мы мечтали… Мечтали много и мечтали смело.
- Она пахла тобой почти год. Потом перестала, - пожимает плечами, кладёт футболку на место и равнодушно выходит из комнаты.
Я слушаю её удаляющиеся глухие шаги по деревянной лестнице, и сжимаю в руках собственное лицо.
Почему мне так больно?
Я же говорил! Во что бы мы ни играли, она всегда выигрывает.
Через время спускаюсь вслед за ней на своих здоровых ногах. Ева занята, сосредоточена на приготовлении завтрака, поэтому не видит моих передвижений. А я даже некоторое время стою, как вкопанный, жду, что она обернётся и увидит меня.
Но она не оборачивается.
«Почему до неё никак не дойдёт, что на парализованные ноги нельзя опираться?» - всё чаще и чаще задаю себе этот вопрос.
И начинаю наглеть – повторять снова и снова. Заниматься по ночам спортом, на ногах передвигаться по кухне и смешивать себе ночные горячительные коктейли.
Однажды Ева ловит меня с поличным и, не заметив того, что я сижу на барном стуле, а поблизости нет коляски, делает робкое замечание о том, что мне не стоит пить.
С этого момента она обеспокоена моей «душевной болью», и моя миссия получает неожиданный сдвиг с мёртвой точки: следующей дождливой ночью под предлогом боязни грозы она впервые залезает в мою постель сама.
Уткнувшись носом мне в грудь, которая на этот раз не в футболке, долго и почти беззвучно плачет. Я глажу её спину, обнимаю обеими руками, прижимаю к себе и вместо «не бойся грозы, это же совсем не страшно» раз за разом повторяю ей:
- Всё пройдёт! Нет ничего такого, чего мы не смогли бы с тобой пережить!
Дождь затихает, а вместе с ним и моя Ева. Она спит, и её размеренное дыхание – единственное, что имеет для меня какое-нибудь значение.
А утром, едва открыв глаза, я получаю взгляд: осознанный, настоящий, как тогда на кухне, почти месяц назад, но теперь она его не отводит, а смотрит долго и без страха.
Я хочу улыбнуться и поздороваться с ней, но не могу – рот сковало спазмом, а в голове вырастает вопрос: кто из нас двоих душевно болен?
Когда её взгляд медленно сползает на мои губы, я чувствую, как учащается собственное сердцебиение: кажется, один только поцелуй в это мгновение имел бы для меня большее значение, чем вся моя жизнь. Но Ева не целует, она неспешно, словно делая первое своё открытие, обводит мои губы, едва касаясь их кончиками своих пальцев. И это прикосновение даёт мне даже больше, чем сам поцелуй: она узнаёт меня. Вспоминает или открывает заново – не важно, главное, теперь Ева видит меня!
А я лежу, боясь пошевелиться и даже дышать, млея и одновременно позволяя исследовать себя её мягким и тёплым пальцам: губы, брови, веки, скулы, волосы, шея. Когда они добираются до ключиц, я теряю контроль – загребаю руками так давно уже нужное мне тело, сгорая от желания целовать каждый его микрон, боготворить, вымаливать прощение и миллионы раз повторять, что больше никогда не обижу, не брошу, не позволю ни одной живой душе причинить вред…
Моей Еве. Моей сестре. Моей женщине…
Но от самого первого касания моих губ она снова прячется в свою проклятую раковину: вырывается, с силой откинув мои руки, и убегает.
Однако процесс запущен: я не просто существую, я рядом. И теперь она об этом знает.
Знает и смотрит: иногда, искоса, исподтишка, стараясь, чтобы я не заметил, не обнаружил её живее всех живых взглядов. Заинтересованных, женских, желающих.
Однажды утром замечаю перемены: Ева не насыпает себе полную миску хлопьев и не кладёт сахар в кофе, наполовину разбавленный жирными сливками. Вместо привычной еды в её тарелке только черника.
Во время ланча нет булочек и пирожных, на ужин не приезжает надоевшая до чёртиков пицца. Ева, ходившая до этого кругами вокруг моей стряпни, решается, наконец, её заметить:
- Что ты готовишь?
- Мясо по-китайски.
- В кисло-сладком соусе?
- В нём самом.
- С ананасами?
- У нас их нет, но можно обойтись и сахаром.
- Хочешь, я съезжу?
- Давай вместе?
- Вместе? – отваживается, наконец, взглянуть на моё лицо. – Если тебе будет удобно… - нерешительно.
Конечно, Ева, мне будет удобно. Конечно. Особенно учитывая твоё «состояние». Особенно принимая в расчёт тот факт, что случилась эта беда с тобой из-за меня. Я покалечил твою душу, мне же её и лечить.
Однажды она говорит: «Туман рассеялся».
Затем спрашивает: «А на что мы живём?»
И я понимаю, что её разум совершает первые робкие шаги наружу, на поверхность. Мы начинаем разговаривать: помногу, подолгу, главным образом делимся своими детскими воспоминаниями, лёжа, как в юности, на её террасе.
И вот, наконец, наступает момент, когда она задаёт главный вопрос:
- Почему ты здесь, зачем?
- Потому что нужен тебе.
Она поджимает губы и отворачивается, смотрит в окно.
Я чувствую, что должен сказать правду, обязан признаться, поэтому говорю её затылку:
- И ты нужна мне, Ева. Глаза твои нужны каждый день, а не раз в пять лет, когда тебе плохо.
Я люблю тебя. Люблю больше, люблю сильнее, люблю глубже, чем когда-либо. Люблю осознанно, понимая риски и последствия, принимая ответственность. Люблю как сестру и люблю как женщину. Хочу жить с тобой и заботиться о тебе. Хочу тонуть в тебе. И хочу заниматься с тобой любовью.
Последнее произносить вслух стыдно. Когда-то я шептал ей на ухо по-настоящему грязные вещи, свои фантазии, а ей нравилось слушать. Теперь сложно отважиться на простое признание о физическом влечении. Оно есть, никуда не делось и, кажется, стало сильнее, фундаментальнее. Я не из тех мужчин, кто легко шагает по жизни, одаривая своей любовью многих. Я с самого детства тянусь только к одной, и все мои желания и мечты - о ней.
В моей жизни было достаточно секса для тела, и почти не было для души. Когда удовольствие не точечное и мимолетное, сосредоточенное в том месте, которое принято прикрывать на пляже, а ты погружаешься в него весь и целиком. Когда раздеваешься не для того, чтобы одежда не мешала процессу, а чтобы прижаться кожей к коже и потеряться в ощущениях. Когда вместо одной маленькой эмоции над тобой вырастает радуга, а в ней - всё, что ты чувствуешь: нежность, влечение, любовь, благодарность, восхищение, щемящую сердце потребность ласкать и получать ласку в ответ.
- Я хочу быть твоим миром, Ева! Я хочу быть всем для тебя! Я смогу! Можешь поверить в меня хотя бы раз в жизни? Просто верь в меня, и я перестану ошибаться!
- И что с нами будет?
- Жизнь.
- Только ты и я, и никто нам не нужен?
- Ты и я, и никто нам не нужен! - соглашаюсь.
Всего несколько слов, но как много в них смысла.
Её пальцы запутались в моих давным-давно не стриженых волосах. Она несильно тянет за них, и мне приятно, так приятно!
- У тебя уже такие длинные волосы! - замечает.
- Да, я скоро стану похож на Ариэль!
- Скорее на Рапунцель! - смеётся.
Справляться с желаниями становится всё труднее и труднее. Самое сложное - когда Ева принимает душ. Я гоню от себя навязчивые мысли, но они всегда возвращаются: на ней нет одежды, она беззащитна и не сможет сопротивляться, застигнутая врасплох.
Я говорю себе безапелляционное «нет», запрещаю хотеть, желать, даже думать. Но больнее всего от осознания, что когда-то я мог туда войти в любое время, и для этого у меня были не только основания, как сейчас, но и права. Больше того, меня там ждали и всегда были рады. Это была наша молодость: мы экспериментировали, жили на полную мощь, не боясь и не страшась потерь.
Я чувствовал, ждал, рассчитывал и надеялся, что это случится во время секса. Нашего первого секса.
Но секс – это не то слово, неправильное, неподходящее. Мы им не занимались, и любовью тоже. Мы просто жили в тот момент.
Для меня он не был случайностью или неожиданностью, я давно его ждал. Даже выжидал. Сомневался в успехе и боялся, что надежды не оправдаются, поэтому никак не мог решиться. Но мне неожиданно помогла наша природа и чувства, у которых, наверное, во всём этом сценарии главная роль.
Всё вышло само собой - просто время пришло. Без напряжения, без плана и репетиций мы кинулись друг к другу не только душой, но и физически. Нам это было нужно обоим.
И нам обоим было хорошо. Так хорошо, что я потерялся, забылся и… воспользовался своими «мёртвыми» ногами.
Она не сразу заметила: позволила довести себя до конца и дойти до него самому. А потом случилось то, чего я так ждал все последние месяцы - прозрение.
Ева позволила себе «заметить», что во время нашего с ней секса я не был инвалидом, осознала, что в постели с ней здоровый Дамиен. Она не предположила «воскрешение» моих ног, не допустила возможного «исцеления», а сразу обвинила во лжи.
Я включил свет, лихорадочно собирая мысли в одной точке, стараясь понять, как вести себя дальше, и внезапно увидел то, чего никак не ожидал –огромный, уродливый, ужасный шрам поперёк её живота. Разве хирурги теперь делают такие надрезы? У Мел после родов остался крохотный, аккуратный - всего несколько сантиметров, всегда спрятанный под бикини. Евин выглядит так, будто её препарировали…
Неосознанно ищу объяснения увиденному в её глазах, но тут же осекаюсь – Ева разочарована моей реакцией. Ей больно от моего взгляда, а мне от того, что меня не было рядом, когда ЭТО произошло. Почему я ничего не знаю?
Почему же, чёрт возьми, я ничего об этом не слышал?
Где я был?
Чем был занят? Чем жил? О чём заботился? Что занимало мои мысли в тот день, когда с Евой случилось жуткое ЭТО, след которого навсегда остался на её животе?
Я не способен на слова, да что там! В моей голове сейчас даже нет ни единой мысли. Не соображая сам, что делаю, бросаюсь к ней, потому что увиденное вот-вот раздавит меня, но получаю обжигающую пощёчину. Это отрезвляет и помогает собраться с мыслями:
- Ева… - получается выдавить.
Придерживаю горящую щёку рукой и смотрю в её глаза, полные обиды, слёз.
- Зачем? Зачем ты это сделал? – шепчет, а сама на грани срыва. – Не могу поверить! Ты притворялся, Дамиен! Ты прикидывался инвалидом, чтобы… чтобы что?
- Ева, некоторым людям проще стать милосердными, чем принять помощь других. Помогая, мы открываемся сильнее, впускаем в себя, находим место в сердце, но главное, готовы простить многое, если не всё, но только тому, кто слабее, уязвимее!
- Этого ты добивался такой ценой? Прощения?
- Да, но не только!
- Чего ещё? Что ещё тебе было от меня нужно?
Я проглатываю ком боли, и она опускается ниже – в сердце. «Ты мужчина», - говорю себе, - «Терпи и тащи! Изо всех сил тащи, не сдавайся!»:
- Ты настоящая. Ты без груза прожитого. Ты, умеющая искренне улыбаться, танцевать, забываясь в музыке, хохотать над комедией до колик в животе, смотреть в глаза. Ева совсем не смотрела в мои глаза, когда пришла в госпиталь впервые – избегала моего взгляда! И потом тоже её не было. Не было! Какая-то незнакомка спрятала в себе МОЮ Еву! Мою! Скрыла, налепила на себя никогда не присущих ей черт, изменила внешность, вкусы, устремления!
Молчит, задумалась. Знает, что я прав. Знает.
- Ответственность за благополучие слабого сближает и рождает любовь. Не просто любовь, а чувство, очищенное от суррогата условностей, от примесей морали, ревности, желания мстить или отхватить себе больше других.
- Ты притворялся! – упрямо указывает на преступление. - Ты разыграл спектакль, манипулировал живым человеком, как и твоя жена! Мне иногда кажется, что я кукла на нитях, и вы двое по очереди за них тянете…
Я вижу слёзы. Я вижу, мать их, её слёзы! Так не должно было быть! Не должно было быть слёз и её боли!
- Нет! Ева! Нет! Я должен был достучаться до тебя! Люди уходят в запой, а ты ушла в отрицание! Если бы ты отреклась только от мира, но нет, ты отреклась от себя! Ты уничтожила Еву, не убила её тело, как собиралась, а спрятала её душу!
- Ты мог поговорить со мной! Уверена, мы бы услышали друг друга, - заявляет внезапно ровным, а от этого ещё более пугающим голосом.
- Разве? Ты не подпускала меня даже физически, что самое простое, а поговорить по душам, ты серьёзно? Я даже не видел в тебе тебя, как и о чём можно было говорить? А главное, с кем?
- Уходи.
- Куда?
- К ней. Уходи! – стонет.
- Мне некуда идти, Ева. Я уже полгода там, где должен быть. Там, где должен был быть всегда. Там, где буду всегда, до последнего своего дня – С ТОБОЙ!
Ещё всхлип, ещё один удар лезвием в сердце. Мне больно, мне так больно. Страх, что ничего не вышло, растекается по телу холодом. Ужасом.
- Дамиен, - тихо произносит, борясь с рыданиями, - твой… сын, он твой! – выпаливает.
Я с ужасом наблюдаю, как она кусает собственное запястье, впиваясь в него зубами, причиняя себе боль. Боль, способную заглушить муки души.
- Я знаю! – буквально кричу ей.
Боги! Наконец она поднимает глаза, полные слёз, смотрит в мои, и мне так легче держать её сознание:
- Я всегда это знал! Неужели, ты думаешь, я хоть на секунду поверил в этот бред?
- Не поверил?
Мой разум мечется. Сказать ей правду? А способна ли она её принять? Не слишком ли много для одной поломанной души груза в один заход?
- Нет! Конечно, нет, Ева!
- Тогда что ты здесь делаешь все эти месяцы? Что? Твой сын растёт без тебя!
Я никогда ещё не видел её глаза настолько большими. В них шок, непонимание.
- Я делаю то, что должен: возвращаю мою Еву. Еву, без которой не могу жить. Еву, которая не смогла жить без меня. Еву, которая каждое утро будет просыпаться рядом со мной. Еву, которая каждый вечер будет засыпать в моих руках. Еву, которая будет печь мне своё печенье. Еву, которая будет выводить меня из себя, и которая будет моей женой в этом мире. В этой жизни! И плевать на мораль. Плевать на людей! На всё плевать, кроме моей Евы! Слышишь?
Кивает, а в глазах снова потоп.
- Ты не уйдёшь? – спрашивает.
И от этого вопроса у меня, кажется, что-то отрывается в груди и отправляется в свободное плавание. Я выдыхаю. Вдыхаю. Выдыхаю. Дышу:
- Я никогда больше не уйду. Никогда и никуда.
Сердце! Его так много во мне! Больше, чем в юности. Больше, чем когда-либо. Я кладу её руки себе на грудь, вжимаю ладони плотнее, хочу, чтобы она почувствовала, как оно бьётся. Услышала. Вспомнила, какая роль отведена ей в этой нашей жизни – быть моим центром, смыслом и сутью, массой, рождающей непреодолимую силу тяготения – мою к ней Любовь:
- Я люблю тебя, всегда любил. Даже тогда, когда не понимал этого сам. Даже тогда, когда пытался отрицать, душить, ломать, вырывать клещами. Даже тогда, когда силился найти замену, нарисовал иллюзорный мир и поместил себя в комфорт и успешность. Никогда не переставал, никогда не останавливался, ни на мгновение не забывал и не терял ни капли.
Прижимаю губы к её уху и шёпотом, чтобы слышала только она и больше ни одна душа во Вселенной:
- А теперь главное: всегда буду. Даже если ты располнеешь. Если состаришься. Если заболеешь. Если потеряешь себя. Если ты уже будешь не ты, я всё равно всегда буду любить тебя, потому что для меня ты – это всегда ты. Потому что я пришёл в этот мир только затем, чтобы любить тебя…
Мои руки обнимают женщину, по венам которой несётся кровь, идентичная моей. Мои руки прижимают её к груди. Мои руки прячут, заключая хрупкую душу в кольцо нежности. В замкнутый круг чувства, не имеющего ничего общего с братским.
Мы долго лежим в объятиях друг друга и больше ничего не говорим. Я смотрю в окно, на серо-фиолетовые разводы на небе – скоро утро. Ева уже спит, а я слушаю её размеренное, спокойное дыхание.
Незаметно для себя самого начинаю проваливаться в сон вслед за ней, но заставляю сознание вернуться: с усилием разлепляю глаза и, убедившись в том, что моя главная забота рядом, прижимаю руку к её спине плотнее. Снова отключаюсь, утащив из реальности в сон ощущение покоя, умиротворения и разрешённости самой сложной в моей жизни задачи. Влажное тихое дыхание в изгибе моей шеи - единственное, что меня заботит, единственное, что имеет для меня значение.
Случаются в жизни моменты, когда накатывает. Это был один из них. Режиссёр Дамиен Блэйд только что гениально сыграл ключевую партию в своей реальной жизни – искренность. Признался в главном – в своих чувствах. А это ведь нелегко, особенно, если ты мужчина, и тебе уже за тридцать. Особенно, если ты познал славу и успех. Особенно, если твоё признание могут не услышать. Особенно, если ты признаёшься в запретной любви тому, кому она нужнее всех – своей родной сестре. Женщине, точно также безвозвратно отдавшей себя в твои руки, как и ты, когда-то давно, вручил ей себя без остатка и без права востребования.
Странно, но только теперь мне очевидна простая вещь: до этого момента, до того, как произнёс вслух то, что давным-давно хранилось в самом тёмном углу души Дамиена Блэйда, я до конца сам не понимал, что именно делаю в этом доме, в инвалидной коляске, рядом с женщиной, заболевшей душой.
Теперь понял: пытаюсь дать шанс не только ей, но и себе. Нам обоим.
Невыносимо тяжело и неожиданно легко в то же время. Разве может быть подобное? Это ведь абсурд, не так ли? Да вся моя жизнь абсурдна! Начиная с рождения, ведь я, оказывается, прибыл на этот свет мёртвым, и заканчивая тем, что как бы ни петляла моя судьба, вот он я – в постели с сестрой.
Тяжело признаться самому себе в том, что так упорно отрицал. Но сюрприз в невыразимом облегчении от того, что груз, наконец, сброшен! Вот она, голая правда: единственная женщина, которую я любил, люблю и буду любить – моя сестра. Женщина, которая не может выжить в этом стеклянном мире без меня – моя сестра. И мы спим в одной постели. Да, как извращенцы, как моральные уроды, как животные и не знаю ещё кто.
Но мне давно уже плевать. И ей тоже. Мы много чего доказали друг другу, самим себе и ничего не значащим для нас людям. А теперь мы просто хотим жить.
Дайте нам эту возможность?
Отвернитесь! Сделайте вид, что не узнали или никогда не видели наших лиц раньше.
Уделите время детям, супругам и работе. Сходите в кино! Съездите в путешествие.
И просто забудьте о нас. Сотрите из своей памяти.
Дайте нам жить…