- Давай станем сестрами по крови.
Она посмотрела на меня.
- Ну, помнишь, с географии? Мы смешиваем кровь и становимся сестрами навсегда.
Она неловко сжалась, подтянув колени ближе к груди.
- А это больно?
- Только чуть-чуть, надо просто открыть твой порез. Видишь, у меня тоже на ладони кровь. Надо их смешать. Давай.
Она вытянула ногу в мою сторону. Я оттянула край ранки, и в нем появилась кровь. Ее ноги были прохладными, несмотря на жаркий день. Посмотрев на ее лицо, я увидела, что она закусила нижнюю губу, и ее глаза вот-вот наполнятся слезами.
- Не плачь, - говорю. – Что ты как маленькая.
Я царапала ранку ногтем, пока кровь не полилась сильнее, и приложила ладонь к ее колену, ранка к ранке. Я посмотрела на Эсти. Она посмотрела на меня. Возле моего уха жужжало какое-то насекомое; легкий ветер тревожил листья над нами; в одном из соседних садов кто-то косил траву. Я поняла, что мой лоб вспотел.
- Ну вот, - сказала я. – Теперь мы сестры.
И убрала руку.
Эсти посмотрела на свое все еще кровоточащее колено и на мою руку, розовую от ее крови. Она взяла мою руку, осмотрела ее и положила обратно на свое колено, ранка к ранке. Она плотно прижимала ее своими холодными пальцами.
Вы должны понимать, говорю я д-ру Файнголд, что это было наше место. Мы его нашли. Мы сидели там с того времени, как весной распустились листья, и до тех пор, пока его не разрушила осень. Мы никогда никому не рассказывали о нем, никогда никого туда не приглашали.
Она говорит: «Так ты чувствовала себя преданной?». Было ли такое? Это правдоподобно. Но я этого не помню. Я помню, что чувствовала злость.
***
В понедельник я сделала телефонный звонок. Я сказала себе, что это абсолютно ничего не значит. Я согласовала с ними, что да, билет можно отменить как минимум за двадцать четыре часа до полета. Да, стопроцентный возврат. Когда я давала им информацию на своей кредитной карточке, я концентрировалась на мысли, что это всего лишь предостережение; мне никогда это не понадобится. Но я вдумчиво выбрала время полета, как будто правда собиралась полететь.
В тот вечер, за ужином, рука Эсти пробралась к руке Довида. Она легонько дотронулась до его костяшек пальцев. Он удивился не меньше моего, и мы оба то опускали, то снова поднимали глаза. Но ее рука осталась там же, а голову она наклонила вниз, глядя к себе в тарелку.
Что меня раздражает в Эсти, так это то, какая она бессловесная, слишком чувствительная, обычная и, попросту говоря, никакая. То, что она не может признать, какая она, даже самой себе. Даже тогда она не видела то, что видела я. Она не знала. Может и сейчас, черт возьми, не знает. Но я знала.
***
Тем летом нам было по тринадцать. Тем летом, когда мы стали сестрами по крови. У Довида тогда то и дело болела голова. Он должен был в следующем году пойти в йешиву, но целые дни проводил в кровати. В полдень, когда он был слаб из-за головной боли, я сидела возле его кровати, и мы разговаривали. Вот как все и случилось. Это я их познакомила.
Конечно, они виделись раньше, но никогда особо не разговаривали до того лета. Я привела Эсти, чтобы она навестила его, и он сказал, что она ему понравилась тем, что была спокойная и тихая. Я гордилась, что нашла для него что-то, что ему понравилось, как будто я принесла ему игрушку или книжку. Вот мы втроем и сидели в его комнате, разговаривая. Если честно, больше всех разговаривала я. Я думала, что, не будь меня там, они, наверное, сидели бы в тишине. Так что я благородно спасала их от этого.
Довиду вскоре стало лучше. Три недели спустя у него болела голова всего раз в четыре дня, и он снова начал учиться по утрам с моим папой, а днем – сам. Но каким-то образом он все равно иногда находил время говорить или играть со мной. Тогда, когда рядом была Эсти. Тогда я этого не замечала. Но заметила в самом конце каникул.
Последнему дню летних каникул всегда присущ какой-то трепещущий страх – страх возвращения в школу, возвращения к тому человеку, которым ты являешься в школе. Мой папа давал мне много заданий, я все время была занята – то возвращала кому-то книгу за него, то он просил меня забрать у кого-то талит для синагоги. Дел было так много, что я опоздала. Эсти должна была прийти попрощаться с Довидом. Он уезжал в Манчестер, мы возвращались в школу и не увидели бы его до зимних каникул. Помню, я думала, как будет ужасно, если эти двое окажутся одни без меня. Им не о чем будет поговорить.
Я бежала быстро, и моя юбка длиной до лодыжек так мешалась под ногами, что мне хотелось просто сорвать ее с себя. Когда я добежала, в гостиной их не было. Может, в комнате Довида? Я ринулась наверх. Ничего. Выглянула из окна. Сад был тих, неслышно двигался гортензиевый куст. Я спустилась вниз и вышла через кухню в сад.
Я услышала шелест листьев и смех. Пробралась внутрь. Довид и Эсти сидели за гортензиевым кустом и смеялись. Вытянув ноги, он сидел весь в пыли; ее юбка задралась и обнажила ноги без колготок. Они оба повернулись ко мне, потом посмотрели друг на друга, потом улыбнулись мне, и Эсти сказала:
- Ой, Ронит, Довид сейчас так смешно пошутил…
Она замолкла, посмотрела на Довида, и они снова начали смеяться.
***
Не то чтобы они оба были мне так нужны. Я просто хотела, чтобы они были рядом, если что. Я думала, они, как игрушки, останутся там, куда я их положила, и будут слушаться. Они оба такие покорные.
Я выбежала из-за гортензиевого куста обратно на кухню, оттуда в коридор, потом из дома. Я бежала и бежала, не зная, куда направляюсь; мне просто надо было куда-то двигаться. Сейчас я понимаю, что это было опасно, и мне повезло, что я врезалась всего лишь в дерево, а не в машину на дороге. Я ударилась об него локтем и сильно содрала кожу. Повернув руку, я увидела рану, и что из нее на землю капает кровь. За этим последовала боль.
Эсти и Довид догнали меня на моем пути в ванную. Эсти спрашивала:
- Болит? Я могу что-нибудь сделать?
Довид повторял:
- Надо позвонить твоему папе, Ронит. Может быть, это серьезно.
Я заперла дверь и выставила их наружу. Я помню, как кровь лилась в ванну пунцовыми каплями и превратилась в розовый вихрь, когда я включила воду. Помню, я плакала, совсем немного. Удивлялась, что я плачу. Смотрела на себя в зеркало над ванной, видела свое плачущее лицо и не узнавала собственное отражение.
Мне не наложили швов. Я промыла рану, наклеила пластыри и скрыла их под рукавом. К тому времени, как я вышла из ванной, Эсти уже не было. На следующий день уехал Довид. Рана заживала неровно, так и оставив в моем локте кусок древесной коры.
***
В первый день школы я ничего не сделала. Как и во второй и третий. Я не знала, почему. Не то чтобы Эсти знала, о чем я думала. Может, зная, что Бог следит за мной, я решила сбить его со следа и оставить несколько дней между причиной и следствием. Поэтому я отложила это на четвертый день после отъезда Довида. Я подождала, пока мы, сонные от жары, будем сидеть после школы в нашем секретном месте с голыми ногами и шеями.
- Эсти, - сказала я. – У меня есть новая игра.
Она моргнула.
- Ты должна лежать неподвижно, а я должна заставить тебя смеяться, ладно?
Она перелегла на бок, а я легла рядом с ней, не дотрагиваясь до нее, но чувствуя на своей коже теплоту ее тела. Я мягко погладила изгиб ее шеи от уха до плеча – щекотливое место. Она не двигалась и ничего не говорила. Я пробежалась пальцами вдоль ее руки, аккуратно касаясь тонких волосков. Она оставалась абсолютно неподвижной. Я подвинулась ближе, соприкоснувшись животом с ее спиной. Моя рука проскользнула под ее рубашку, а палец легко касался ее живота, и она по-прежнему не двигалась. Я начала думать, не вскочит ли она на ноги и обвинит меня в ужасных вещах. Я немного отодвинулась, чтобы посмотреть на ее лицо. Глаза были закрыты, а губы изогнуты в улыбке. Ее дыхание было медленным и неглубоким, а на щеках был румянец. Она открыла глаза, голубые, словно небо. И ее кожа, на животе и на бедрах, была такой мягкой, как кожа ребенка. Приятной, как вино. И ее губы раскрылись и издали вздох. И она повернулась и прильнула ими к моим.
Говорят, дерево несчастья вырастает из семени горечи и производит плоды отчаяния. Что бы было, не тронь я ее никогда? Может быть, она бы ушла к Довиду свободной как птица, не зная ничего другого. Если бы меня не существовало, нашла бы она покой? Если бы меня не существовало, как бы она вообще встретила Довида? Никто не может ответить на эти вопросы, ни я, ни она.
Мы, правда, не знали что делать, в тот первый раз. Наши руки неумело бродили, а щеки краснели. Но там, за гортензиевым кустом, мы научились. Мы переходили от одного к другому по мере желания и понимания. С того момента, как ее губы коснулись моих, мы знали, что преступили границы, и дороги назад не было. Все уже было сделано. Я помню ощущение ее прохладных пальцев на своей груди, щекочущих кожу, как шепот ветра. Я помню потрясение и жар. Я помню трепет наслаждения. Я помню только фрагменты.
В четверг мне приснился сон, который мне уже давно не снился, но который был знаком мне как мои пять пальцев. Мне снилось, что я готовилась к Шаббату, но опаздывала, очень опаздывала. У всех у нас есть такие сны – надо предложить д-ру Файнголд написать об этом книгу: «Тревожные сны ортодоксальных евреев, больше не практикующих евреев и еретиков».
Я была в незнакомом месте и пыталась добраться домой, но не знала как, а солнце уже заходило. Я мчалась по незнакомым, грязным улицам в поисках метро или такси. Но все такси были заполнены, а станции метро поблизости не было. Мне пришлось смотреть, как солнце окунается все глубже, пока оно не спряталось за горизонт. В конце концов, что терять? Я заметила рядом свой офис и решила зайти. Но, пройдя через дверь, я поняла, что это совсем не мой офис. Это был дом Эсти и Довида, и они, взгромоздившись на кухонный стол, целовались, как школьники.
В среду я пошла встретиться с Хартогом. Я показала ему свой билет, и он улыбнулся – улыбалось все его лицо, кроме глаз – и сказал, что я приняла мудрое решение. Мы направились к дому отца, и Хартог с надменным видом наблюдал, как я собирала нужные мне предметы: фотографии, бокал для кидуша, пасхальную тарелку. Под раковиной в кухне я нашла пакет и сложила все туда, укрывая от его взгляда. При выходе из дома я собралась взять пакет с собой, но он потряс головой, будто говоря с маленьким ребенком, и сказал:
- Нет-нет, Ронит. Я сопровожу тебя в аэропорт. Я прослежу, чтобы ты зарегистрировала багаж. Я прослежу, чтобы ты прошла через паспортный контроль. И только потом я отдам тебе пакет. Не раньше.
Он снова потряс головой, чуть посмеиваясь.