Глава вторая
Он посылает ветер и дождь. Он поддерживает все живое своей добротой и по великому милосердию возвращает мертвых к жизни.
Из Амиды,читается каждый вечер, утро и день
Тора, как мы знаем, сравнивается с водой.
Без воды Земля была бы лишь сухой оболочкой, пересохшей и большой пустыней. Точно так же без Торы человек был бы лишь оболочкой, не знающей ни света, ни милосердия. Как вода дает жизнь, так и Тора приносит в мир жизнь. Без воды наши конечности никогда бы не знали свежести и успокоения. Без торы наши души никогда не знали бы спокойствия. Точно так же, как вода очищает, Тора тоже очищает все, к чему прикасается.
Вода приходит только от Всемогущего; это символ нашей внутренней зависимости от него. Стоит Ему задержать дождь на сезон, и мы больше не сможем стоять перед Ним. Таким же образом. Тора – подарок от Святого, Благословен Он; Тора в каком-то смысле сама содержит мир, это проект, по которому мир был создан. Если бы Тора не существовала всего мгновение, мир бы не просто исчез, а он никогда бы и не появился.
Мы не должны отделять себя от Торы, как и не должны лишать себя воды. Те, кто выпил от нее – будут жить.
Шаббат закончился час назад, и седовласый доктор отпустил тело Рава Крушки.
В коридоре синагоги среди членов совета шепотом проводился неотложный конгресс: президент Хартог, казначей Левицкий, секретарь Киршбаум, Ньюман и Риглер. Нужно было обсудить важный вопрос: кто займется подготовкой тела Рава к захоронению.
- Довид – глава Хевра Кадиша, - сказал Левицкий. – Он должен исполнить эту обязанность. Это не запрещено. Племянник может выполнить таhaру в отношении своего дяди.
- Довид не захочет исполнить эту обязанность, - объявил Риглер. – Это немыслимо. Мы возьмемся за работу.
- Нет, все правильно. – Лицо Левицкого дрожало от волнения из-за того, что он занимает позицию, отстаивает мнение. – Так будет более достойно. Должны же мы думать о достоинстве Рава.
Ньюман молчал, поглядывая то на одно лицо, то на другое в попытках предугадать, к какому консенсусу они придут.
Когда спор длился уже несколько минут, и лицо Риглера начало блестеть из-за пота, Хартог выпрямился и сказал:
- Не думаете ли вы, господа, что нужно спросить Довида? Я уверен, у него найдется мнение по этому вопросу. – Остальные мужчины замолчали. Они стояли, созерцая тишину в синагоге. Ньюман заговорил громким голосом:
- Что будет сейчас?
Хартог посмотрел на него.
- Сейчас? Сейчас мы должна подготовить Рава к похоронам.
- Нет, - сказал Ньюман. – Что будет сейчас? Когда его не стало.
Хартог кивнул.
- Бояться нечего, - сказал он. – Работа Рава продолжится. Его книги будут читать, его мысли будут жить в наших умах. Синагога продолжит свою работу. Все останется как есть. Ничего не нужно менять.
Вопрос оставался невысказанным. Каждый знал это; это был тот самый вопрос, который мужчины уже неоднократно поднимали. На тихих собраниях, за шаббатними столами, шепотом по телефону эта тема поднималась и сразу же закрывалась. Было трудно и непочтительно ее обсуждать, пока Рав еще жил. А сейчас каждый из них жалел, что ему не хватило смелости высказать его, потребовать мнения, даже спросить Рава, как считал он сам. Для этой нерешительности было уже слишком поздно. Вопрос должен было быть отвеченным месяцами ранее.
Левицкий склонил голову, глядя на туфли:
- Кто поведет нас теперь, когда наш столп огня ушел?
Мужчины поглядели друг на друга. Вот оно. Ответа не было, по крайней мере, очевидного для них. Они смотрели друг на друга в тишине, поджав губы и сузив глаза.
Только Хартог улыбался. Он опустил руку на плечо Левицкого.
- Довид, - сказал он. – Довид нас поведет. Мы не будем спрашивать у него сегодня, конечно же. Но я с ним поговорю. Он нас поведет. Но сегодня нас заботит только таhaра.
Даже если Хартог и видел, как мужчины переглянулись, то не подал виду. Он зашагал к двойной двери, ведущей в главное помещение синагоги. Сзади него Киршбаум бормотал:
- Довид?
Риглер кивнул и добавил:
- А его жена…
Эсти сообщили, что ее муж не вернется ночью, что он останется с Равом, чтобы утром совершить обряд таhapы. Она собирала вещи в микву, как и планировала. Она чувствовала странную гордость за то, что ее действия продолжали назначенный путь, хоть и не были ей желанны. Она чувствовала, что это сулило о хорошем. Ничего не изменилось, схема ее жизни осталась прежней. Это говорило о том, что ничего не нужно было менять. Как любая обычная женщина, она готовилась вернуться в кровать к своему мужу.
Каждый месяц, когда женщина проливает кровь, она запрещена своему мужу. Они не могут вступать в супружеские отношения, соприкасаться и даже спать в одной кровати. Как только кровь прекращается, жена должна отсчитать семь чистых дней, как сказано в Торы, а по истечению чистых дней – посетить микву и погрузиться в дождевую, речную или морскую воду. Как только она окунулась в нее, она может возвращаться в кровать к мужу.
Миква – святое место. Наверное, даже более святое, чем синагога, потому что, как известно, когда строится община, первым делом стоит построить микву, а синагогу – потом. Как и многие святые вещи, миква – что-то личное. По этой причине женщины не разглашают день, когда посетили очищающие воды. По этой причины само здание построено так, чтобы ни одна женщина не увидела в микве другую. Несколько удобных ванных комнат ведут к центральной комнате с глубоким бассейном. Таким образом миква – место уединения женщины, ее мужа и Всемогущего.
В одной из ванных комнат миквы Эсти стояла перед зеркалом, критически рассматривая свое обнаженное тело. Она решила, что была слишком тонкой. С каждым годом она становилась все тоньше. Нужно что-то делать. Она почти каждую неделю принимала решение больше есть. Она украшала овощи сливочным маслом, а жареную картошку – куриным жиром. Она тушила блюда из риса на растительном масле и обжаривала рыбу в яйце и муке. Во время одной особенно старательной попытки она даже пыталась съесть на завтрак хлопья со сливками вместо молока. Но каким бы обильным ни было блюдо, ее аппетит испарялся, как только она оказывалась за столом. Если она заставляла себя есть, живот награждал ее жалкой тошнотой.
Но, решила она, нужно попробовать снова. Она была уверена, что стала еще тоньше, чем была. Она перекрутила руку. Ее локоть казался оголенным крюком, торчащим и заброшенным. Она провела большим пальцем по туловищу, чувствуя выступающие ребра.Так дело не пойдет.
Она с силой подстригала ногти, так, что кончики пальцев болели. Она собрала обрезки и бросила их в мусорный ящик. Обернувшись в халат, она призвала сопровождающую и ступила на короткий проход, ведущий к бассейну с неподвижной водой. Она повесила халат на крючок и обнаженной спустилась по ступенькам в воду.
Когда Эсти только вышла замуж, она заходила в микву с чувством трепета. За день до свадьбы мама впервые сопровождала ее в микву. Это роль, обязанность матери - просветить свою дочь в сложных и деликатных вопросах семейной чистоты. Эсти, младшая из трех дочерей, была свидетельницей того, как мама сопровождала обеих сестер в собственный предсвадебный путь, уводя их бледными и взволнованными и возвращая два часа спустя с мокрыми волосами и мягкой улыбкой. Она представляла это, как секретный женский ритуал, как торжество. В какой-то степени так и было. Ее мать, маленькая, незаметная женщина, но в то же время человек огромной силы, показала ей, как постригать ногти и очищать их, чтобы не оставалось ни частички грязи. Она делала это деревянным наконечником; очищение было болезненным, но Эсти не жаловалась. Она наблюдала, как ее мама брала каждый палец, один за другим, и делала его чистым и святым.
Пока они стояли в ванной комнате и ждали, пока сопровождающая отведет их к бассейну с очищающей водой, мать Эсти перечисляла все еще не выполненные задания, отсчитывая их одно за другим на пальцах: проверить цветы, договориться с поставщиками трапезы, подшить низ платья, возвести цветочный барьер между мужской и женской сторонами. Эсти хотелось, чтобы ее мать перестала говорить об этих мелких заботах, и чувствовала вину за то, что ей этого хотелось. Наконец, мать заметила, что Эсти не участвует в обсуждении этих проблем, и тоже замолкла.
Мать взяла Эсти за руку и погладила ее кончиком пальца. Она улыбнулась самой себе секретной материнской улыбкой и, все еще держа руку Эсти, сказала:
- Тебе может сначала не понравиться. – Эсти молчала. Ее мать продолжила. – Для мужчин и женщин это по-разному. Но Довид… Он добрый парень. Просто… - Мать подняла взгляд на нее. – Будь к нему добра. Для мужчин это важнее, чем для нас. Не отталкивай его.
Эсти подумала, что поняла. Ей было двадцать один, и эти слова, описание ее обязанностей как жены, повисли на ней. В тот момент она представляла, будто поняла все, что от нее требовалось, и знала обо всех подводных камнях. Она торжественно кивнула в ответ на слова матери.
Когда сопровождающая отвела их в бассейн миквы, Эсти тайно обратилась к Всемогущему. Она сказала: «Пожалуйста, Создатель, очисти меня и сделай меня целой. Убери во мне все, что неприглядно тебе. Я забуду все, что я сделала. Я буду другой. Освяти мой брак и позволь мне быть такой же, как другие женщины». Она помнит, как заходила в микву, и ее кожа казалась пористой, и вода влилась в нее, как Тора, как жизнь. Она знала, что все будет хорошо.
Но в последние годы у нее лишь получалось выговорить первые слова ее молитвы. «Пожалуйста», - говорила она мысленно, когда заходила в воду, - «пожалуйста». Каждый раз она хотела продолжить молитву, но не знала, о чем попросить.
Эсти поняла, что уже слишком долго стоит в воде неподвижно. Сопровождающая, женщина средних лет, смотрела на нее с любопытством. Эсти сделала вдох и окунулась в воду. Прижав колени к животу, она подскочила вверх, оторвав ноги от плитки. Она чувствовала, как струи воды стекали с волос по лицу.
По пути домой, теплая и с мокрыми волосами, Эсти думала о Довиде, находящемся с Равом, читающем псалмы, как он часто делал, прося о его выздоровлении. Она подумала, что, возможно, ошибалась насчет того, что ничего не изменилось; все было прежним, но все было другим. Довид читал те же псалмы, но за мертвеца, а не за живого. Она сходила в микву, чтобы очиститься для своего мужа, но теперь Ронит возвращается домой. Идя домой под убывающей луной, Эсти слабо ощущала смену течения.
Утром мужчины из Хевра Кадиша начали свою работу. Их было четверо: Левицкий, Риглер, Ньюман и сам Довид.
Довид всю ночь сидел рядом с телом, читая псалмы. В его висках начала пульсировать небольшая головная боль. Он обратился к боли, спрашивая о том, какова ее природа. Боль ответила одним маленьким прикосновением. Тогда хорошо, не очень серьезно, просто признак усталости. Он сел, пока мужчины начинали обнажать тело и очищать его.
Левицкий был небольшой человек с усами и толстыми очками. У него и его жены Сары было четверо сыновей. У мужчины были ловкие, быстрые пальцы и легкость прикосновения. Ньюман, возрастом в тридцать с чем-то лет, был пухлый, задумчивый и спокойный. Он был силен; ему часто приходилось поднимать и носить, поддерживать или передвигать мертвеца. Риглер был выше, тоньше, и быстро сердился. Его щеки были вечно красные, а глаза бегали туда-сюда. Однако он был наблюдателен и часто выполнял задание до того, как необходимость в этом увидели другие.