- Нет. – Довид опустил взгляд на пустую тарелку перед ним, слегка оттолкнул ее, собрал в руку несколько крошек со стола и кинул на тарелку. – Нет, - произнес он, снова глядя на Эсти. – Я не смог сказать.
Я твердила себе, что будет легко. Что может быть сложного? Вернусь в Лондон ненадолго, заберу некоторые семейные безделушки, пообщаюсь со своим двоюродным братом Довидом и его женой, вернусь домой. В конце концов, даже если будет не очень легко, это будет правильное решение, взрослое решение. Д-р Файнголд одобрила мое времяпрепровождение в Лондоне, не то чтобы она сказала это, но это было понятно из того, что она не расспрашивала меня, почему я этого хочу. Отпроситься с работы не было проблемой. Скотт, очевидно, объявил Карле о моей потере, потому что она приготовила свое сострадательное лицо, когда говорила, что я могу взять столько времени, сколько понадобится. Вообще-то, она предложила мне месяц:
- Столько же скорбят евреи, правда, Ронит? Месяц?
Я не хотела вдаваться в подробности, поэтому просто сказала:
- Да, месяц.
И все, сделано. Кажется, у того, что ты спишь с боссом, правда есть преимущества. Я купила билет. Пока что все просто. Будто планируешь отпуск.
До тех пор, пока не поступила нерешаемая, непреодолимая, неминуемая проблема: что надеть. За восемь часов до отлета я стояла перед шкафом, все еще в поисках. Я выбирала длинные юбки. У меня их было тринадцать, но все были неправильные. На половине были разрезы – невозможно. Большинство других были слишком узкие и облегающие. Абсолютно невозможно. Так что я осталась с серой юбкой, которую я иногда ношу по дому, когда чувствую себя обрюзгшей.
Дальше что, рубашка? Вытащив каждый предмет одежды в моем владении, я обнаружила, что имею больше трехдюжин рубашек и блузок, включая восемь белых. Но не было ни одной, что застегивалась у самой шеи, и рукава которой были до запястья. Свитера, опять же, были облегающими. В конце концов, я нашла синюю водолазку, свободную и мешковатую, валявшуюся в углу шкафа.
Я примерила этот наряд и стояла, глядя на себя в зеркало. Я не могла это надеть. Не только потому что я выглядела, как фотография в журнале с пометкой «до», но еще потому, что я совершенно не была похожа на них - этих фрум, уважаемых женщин, которые ездят на Вольво от «Кошер Кинг» до школы «Бейс Яков». Я была похожа на несчастливую пародию на них.
На какой-то момент я серьезно задумалась о том, чтобы поехать на метро в Бруклин и купить себе новый гардероб: платья-сарафаны, свободные рубашки с длинными рукавами, бархатные обручи для волос, белые колготки и коричневые туфли со шнурками. Я даже подумала купить шейтел - парик, светлый и с челкой, такой, какие многие женщины носят на праздники – тогда я могла бы прибыть в Лондон и притвориться, что я замужем. Я могла бы изобрести детей: Брейнде, Ханале, Исроэль и Меир. Я оставила их со своим мужем, Аврами Мойше, в Краун Хайтс. Да, сказала бы я, я работаю логопедом, а Аврами Мойше, конечно, учит Тору. Я могла бы вступить в рассуждения о том, насколько кошерны их кухни. Я могла бы сказать – знаете, вы были правы, это была всего лишь фаза. Смотрите, я излечилась.
В этой идее было нечто удивительно сладостное – я поразмышляла над ней, рассказала о ней подруге. А что если бы я побрилась налысо, потому что даже мой муж не может видеть мои волосы? А, может, я пишу на доске вместо того, чтобы говорить при мужчинах? А что, если я скажу им, что ем только мясо, зарезанное моим раввином? Мы рассмеялись. Я не поехала в Бруклин.
Что оставило меня все в таком же замешательстве перед собственным шкафом. Я достала все и снова разложила на кровати. Я подумала, что представлюсь как Ронит, независимая бизнес-леди из Нью-Йорка. Они не удивятся, но, может, испугаются. Я надену свой деловой брючный костюм с сапогами на высоких каблуках. Я возьму свои визитные карточки, буду инициировать рукопожатия с мужчинами, притворюсь, что забыла абсолютно все. Я буду делать вид, что озадачена и позабавлена их причудами. Я представила, как стою в синагоге и разговариваю по телефону на Шаббат. Представила шок на лицах.
Д-р Файнголд сказала, что это навязчивое выбирание одежды заменяет более основательное выражение моего горя, и мне нужен скорбный ритуал. Мне хотелось ей сказать: «А что говорит о Вас, Д-р Файнголд, то, что Вы живете одна в безукоризненной белой квартире с котом, которого называете Малыш?» Конечно, вместо этого я слушала и кивала, потому что я совсем не хотела начинать еще одну беседу насчет моей агрессивности, моих проблем с границами и моей привычки, которую она называет «сопротивляться процессу». Знала бы она, что вся моя жизнь построена на сопротивлении процессу.
***
За четыре часа я нисколько не приблизилась к решению. Я уже хотела позвонить Довиду, но он бы даже не понял моего вопроса. Кроме того, когда я говорила с ним раньше, казалось, он не очень твердо понимал, что происходит. Я тогда подумала о людях в Англии – людях, которых я, возможно, захотела бы увидеть. Я спросила у него о нескольких: о его братьях, о нескольких девочках, с которыми ходила в школу, и об Эсти. Он как будто даже не услышал, что я сказала имя Эсти. Я не переспросила – скорее всего, она уехала вскоре после меня.
Он посвятил меня в некоторые события из его жизни. Последние пару лет он работал помощником моего отца.
- Ну что, Довид, получается, ты будешь следующим Равом?
Последовала долгая пауза.
- Нет, - сказал он. – Нет, я не могу. Я не… Мы не… Мы не хотим.
- Мы? – спросила я. – Твоя жена тоже этого не хочет?
- Моя жена? – Как будто он никогда не слышал, что это такое. – Нет, просто мы не… Я не… Я не хочу.
Он перевел тему на семейные новости. Думаю, он просто скромничал. Еще не пришло время озвучить его амбиции. Люди, едва знавшие моего отца, вероятно, все еще вслух сокрушаются о его уходе. А я… Я не могу даже представить перед собой его лицо. Мы не разговаривали шесть лет, и это был просто краткий звонок перед Рош ha-Шана, так что не то чтобы мне не хватало его компании.
Довид рассказал мне о последних месяцах папы. Месяцах кашля и рвоты, слизи и крови. Он всегда был худым, никогда не был сильным, даже когда он был молодой. Иногда после трудного дня он сидел в кресле в нашей гостиной, большим и указательным пальцами нажимая на переносицу, где обычно находились его очки. И его руки были такие белые, а вены на руках – голубые. Иногда, когда я видела его таким, мне почти казалось, что он мертв, и тогда я тянула его за пальто, и он открывал глаза и бормотал что-то на идише, чего я не понимала, но было понятно, что он не злится.
Даже когда я была подростком, и мы начали спорить о сущих мелочах – какую я носила юбку, как я смотрела телевизор в «Диксонс», думая, что меня никто не видит, как я начала ждать три часа между мясом и молоком вместо шести – даже тогда я выдыхала с облегчением, когда он открывал глаза. Я думаю об этом, и чувствую грусть, и сожалею. И я думаю о том, как эти последние месяцы были также месяцами ожидания. Но он не позвонил. Он не попросил меня приехать. Когда я думаю об этих вещах, в горле образуется комок, а в носу начинает щипать. Тогда-то я и звоню подруге, чтобы рассказать ей о Фантастической Идее О Бруклинском Гардеробе. Потому что я не собираюсь оплакивать его.
***
В конце концов, я взяла все – юбки, блузки, свитера, кеды, сапоги, брючные костюмы, пижамные штаны, даже вечернее платье. Я подумала: лучше иметь все варианты, лучше не привязывать себя к чему-то одному. Лучше иметь оба наряда – и тот, что говорит: «Я пришла с миром», и тот, что говорит: «Пошли вы». Ведь кто знает, что мне понадобится сказать в этой ситуации? Другими словами, я взяла с собой в аэропорт JFK три гигантских чемодана. Ладно, я восемнадцать лет спорила с одним из величайших знатоков Торы нашего поколения, так что смотреть свысока на работников авиалинии меня не затруднит.
Весь полет я спала. Мне снился странный сон, куча изображений, из которых только одна часть была яркой, когда я проснулась. Мне снился Довид, каким я знала его, когда была маленькой, когда он оставался у нас на летние каникулы. Мне снилось, как он сидел за разваливающимся столом в своей комнате и учился. Стол наклонялся в одну сторону, если его не прислонить к стене и не придерживать рукой. Мне снился этот стол, о котором я не думала уже много лет. Мне снилось, как Довид работал за этим столом, и мы ругались, я и он. Хотя я не припомню, чтобы когда-нибудь ссорилась с Довидом. Я все кричала и кричала, а он говорил мягко; я не могла разобрать, что. И неожиданно я знала, что если открою ящики стола, то все пойму. Он попытался меня остановить, но я его оттолкнула. Открыла ящики, и из них посыпались гортензии, букет за букетом. Я проснулась, когда мы уже приземлялись. Вот я и в Лондоне.
***
Скотт однажды сказал, что мы принадлежим трем местам: месту, где выросли, месту, где ходили в колледж, и месту, где находится человек, которого мы любим. Я бы добавила к этому списку четвертый пункт: место, где мы впервые обращаемся за профессиональной психологической помощью. По любому раскладу, я принадлежу Нью-Йорку больше, чем Лондону. Я училась здесь в колледже, Д-р Файнголд здесь. Если заменить «человек, которого мы любим» на «человек, с которым мы занимаемся сексом», тогда Скотт тоже здесь. Конечно, это не мешает американцам предлагать мне «чашечку чая» каждый раз, когда они слышат мой акцент, но все равно. Я – Нью-Йоркер.
Хотя, исходя из этого вычисления, Лондону я тоже принадлежу. Что кажется чем-то нереальным. Я взяла такси к дому Довида, и когда мы проезжали самый центр северо-западного Лондона – Финчли Роад, Хэмпстэд, Голдерс Грин – я замечала все больше и больше знакомых мест. Пекарня, где готовили лучшие в мире замороженные торты – розовый, желтый и белый. «WHSmith», где я часами после школы читала запретные журналы. Дневная школа Сары Рифки Хартог пряталась за соснами, но я все равно знала, что она там. Я не испытывала никакого удовольствия, не чувствовала ностальгии. Я скорее ощущала себя завистливым туристом, глядящим на Англию холодным и непрощающим взглядом. Нет, не на Англию я так смотрела. На евреев Англии. Я ничего не имею против Англии, хоть не так уж и много ее видела, когда жила здесь. Но то, какие здесь евреи… Хочется переворачивать столы и кричать.
В Нью-Йорке у меня есть друзья-евреи. Не ортодоксальные евреи, а образованные,умные, умеющие выражать свои мысли евреи. Те, кто объявляет «Нью-Йорк таймс» бойкот, потому что считает, что она против Израиля, или выступает против Франции, или пишет еврейские стихи, или говорит умные вещи на телевидении о еврейской точке зрения о чем-либо. Кто никогда не чувствовал бы вину, а тем более, отрицание, касательно еврейской точки зрения о чем-либо.
В общем и целом, в Англии таких людей не встретишь. Конечно, есть какой-то чудак из «Мысли дня» на радио ВВС, вещающий какую-то банальщину «от наших мудрецов». И конечно, есть целая бригада ненавидящих самих себя и скандирующих «Израиль – зло». Но в Англии не увидеть, как еврейский народ принимает активное участие в культурной и интеллектуальной жизни страны, потому что хочет говорить, писать и думать обо всем еврейском. И который уверенно знает, что не евреям тоже будет интересно то, что они говорят. Который не боится использовать еврейские слова, упоминать еврейские праздники или традиции, потому что они знают, что их читатели поймут, о чем идет речь. Тут такого нет. В этой стране как будто порочный круг, в котором взаимодействуют еврейский страх быть замеченными и естественная британская скрытность. Они подпитывают друг друга мыслью о том, что британские евреи не могут говорить, быть услышанными, ценят абсолютную невидимость превыше всех других достоинств. Что меня беспокоит, потому что, хоть я и могу бросить религию, я не могу бросить свое еврейство.
Я думаю об этом и вспоминаю некоторых мужчин из папиной синагоги. Профессионалы, в основном, доктора, адвокаты, бухгалтера. Я помню, как они говорили о своих коллегах,которые не были евреями. По крайней мере, некоторые. Они говорили: «Они не понимают Шаббат, эти гои», или «Они считают, соблюдать кашрут – это просто не есть бекон», или «Новая секретарша спросила, не ношу ли я кипу, чтобы прикрыть лысину». Они смеялись над этими ошибками, но никогда не пытались исправить их. Они говорили: «Они не могут понять, им не объяснить. Они не способны на это». Как будто речь шла о детях или умственно отсталых.
Они говорили и другое. Они говорили, что такой-то человек был «плох для евреев», потому что негативно отозвался о микве. Или что такой-то человек был «хорош для евреев», потому что вед беседу о «еврейских ценностях» в воскресной телевизионной программе по ВВС. Они верили, не сомневаясь, что дебаты о чем-либо еврейском – это плохо, чистейшее восхваление – лучше, но лучше всего – просто тишина. Терпеть их не могу. Я уже и забыла, что к таким людям я возвращаюсь – к этой синагоге, полной маленьких ограниченных умов. К этому миру тишины, где евреи должны быть тише, чем не евреи, а женщины – тише, чем мужчины.
И, думая об этом, представляя душное помещение синагоги, я выглянула из окна и увидела ее. Она стояла за забором, но была видна. Синагога моего отца. Как будто я призвала это изображение из своего сознания. Два дома, соединенные вместе, как один. Я никогда не понимала, зачем они это сделали: наверное, это было дешевле, чем построить новое здание, но, зная цены на недвижимость в Хендоне, не настолько уж и дешевле. Думаю, это связано с верой в то, что мы не задержимся здесь надолго, что Машиях придет в любой день, и нет смысла строить что-то долговечное. Я помню, когда они купили их – Хартог показал нам дома, когда в них еще ничего не было сделано, присел на корточки, тяжело дыша мне в лицо, и сказал: «Это будет папина новая синагога». Я не могла этого представить – это были два обычных дома. В одной из спален были обои с ракетами и лунами. Даже когда там поменяли пол и потолок, покрасили стены в белый и построили женское отделение, я все еще представляла, что где-то там прятались ракеты и луны. Я отдирала краску со стен, пытаясь их найти.
Такси совершило один поворот, потом другой, мимо домов, которые неожиданно были до абсурда знакомыми. Вот мы и приехали. Дом с бледно-желтой дверью и краской, отваливающейся с оконных рам. По углам окон собирался пар, а водосточный желоб свободно свисал, как сломанная конечность. Я позвонила в звонок.
Довид ответил почти сразу же. Он выглядел уставшим, и, хотя я знала, что ему тридцать восемь, казалось, что ему все пятьдесят. На нем был костюм мальчика из ешивы - черные брюки и белая рубашка, - но его кожа имела болезненный вид, а лицо было небрито. Он улыбнулся и тут же, моргнув, посмотрел вниз. Интересно, заметил ли он, что на моей юбке был разрез. Он сказал:
- Ронит, рад тебя видеть.
А я сказала:
- Привет, Довид, - и потянулась, чтобы поцеловать его в щеку. Он сделал шаг назад, слегка тряся головой. Забыла. Нельзя. Касаться женщины, которая не твоя жена. Даже пожать руку не разрешено. Я прикусила язык, готовый пробормотать извинения, потому что меньше всего мне хотелось начать извиняться за то, что я больше не такая, как они.
Он провел меня в гостиную и спросил, запинаясь, не хочу ли я чего-нибудь – попить, поесть. И я сказала, что да, я хотела бы колы. Он побежал на кухню, и я осмотрела комнату. Украшена максимально неброскими цветами – бледно-желтые стены, бежевый ковер. Никаких картин, не считая свадебной фотографии на камине. Точно, свадебная фотография. Ладно, посмотрим на жену.
Я взяла фотографию, тяжелую из-за серебряной рамки. Ничего неожиданного: Довид в шляпе и костюме, молодой и счастливый, положил руку на плечо улыбающейся молодой женщине в белом платье. Жена очень похожа на Эсти, странно. Я подумала, почти в шутку, что, может, Довид женился на одной из сестер Эсти – вот была бы умора. Я посмотрела ближе. И все поняла. Довид, суетившись, возвращался с моей колой. Он увидел, что я смотрю на фотографию, остановился и сказал:
- Ронит, ты… - И прервался.
Последовала неловкая тишина. Я бы запросто ее заполнила. Но совершенно не смогла придумать, что сказать.
========== Глава четвертая ==========
Глава четвертая
Все говорят:
Благословен ты Господь, Бог наш, Царь Вселенной, за то, что не создал меня рабом.
Мужчины говорят: