— Я сражался ради тебя, — проговорил Арон. — Убивал ради тебя. Побеждал смерть — ради тебя. Ради тебя я бы отдал свою жизнь.
— Отвечай.
— Таша, я люблю тебя. Разве это не главное?
— Отвечай, — свистящим шёпотом повторила она.
Он стиснул пальцами подлокотник.
И тихо, очень тихо ответил:
— Да.
Какое-то время в комнате царила тишина и бездвижность. Лишь пылинки жёлтыми искрами парили в солнечных лучах, косо сочившихся сквозь высокое окно.
Затем Таша откинулась на подушку — почти спокойно.
— Ты любишь не меня, а призрак той, что умерла сотни лет назад. Это, знаешь ли, две большие разницы. А я тебя не люблю… больше, — голос её был суше витавшей в воздухе пыли. — Да, ты спас мне жизнь, и неоднократно, и я благодарна тебе за это. Но смерть, пожалуй, предпочтительнее участи куклы одного из вас. Моя жизнь сломана из-за тебя в той же мере, что из-за него. Ты не меньший эгоист, чем твой когда-то любимый братец.
— Ты не…
— О, нет, Арон. Я — твоя кукла. В той же степени, что и его. Только игрушкам не дают выбора, любить хозяина или нет. — Таша снова закрыла глаза. — Уходи.
И услышала, как он застыл.
— Таша…
— Я сказала, уходи. Я в безопасности. Те, кого я хотела защитить, живы. Король о нас позаботится. С дальнейшими проблемами я как-нибудь разберусь без тебя. Разобралась же с этой.
— Тебе нельзя здесь оставаться! Таша, если ты думаешь, что в безопасности, ты ошибаешься — он…
— Уходи. Ты когда-то говорил, что уйдёшь, когда я этого захочу. Когда ты уйдёшь, всё сразу встанет на свои места — я уверена. Когда он поймёт, что тебя больше нет в моей жизни, продолжать игру станет неинтересно. Этого, думаю, он и добивался. Да и… даже если он меня достанет… не так уж с ним и плохо. — Таша рассмеялась, не понимая, кого больше ранит этими словами: его или себя. — Смогла же я его полюбить, когда он был в теле Алексаса. И по доброй воле, кажется.
— Это его природа — очаровывать, — голос амадэя резал сталью: он никогда не разговаривал так с ней. — Ты не могла его полюбить.
— Но из вас двоих, кажется, только он не заставлял девушку полюбить и разлюбить кого-то.
Таша почти чувствовала взгляд, ощупывающий её лицо. Желающий запомнить, зарисовать, оттиснуть в памяти…
Потом услышала, как Арон встал.
— Я был неправ.
Таша не ответила. Знала: он продолжит и так.
— Победитель — не ты. Он. Он действительно добился, чего хотел… того, что обещал мне вечность назад. — Она услышала шёлковый шелест его фортэньи: амадэй шагнул к кровати. — Он отнял у меня тебя.
И в этом не виноват никто, кроме тебя самого, сказала Таша.
Но произнести это вслух так и не решилась.
— Прощай. — Арон дотронулся до её лба сухими губами. — Если когда-нибудь я буду нужен тебе, позови. Думаю, он не запретит мне прийти. Это ведь будет так… интересно.
Вот сейчас: открыть глаза, схватить его за руку и удержать. Того, кто сражался, убивал и побеждал смерть — ради неё. Того, кто на несколько месяцев вернул ей украденное детство. Того, кто любил её, или не её, а ту, кого видел в ней; того, кого она любила — или ей казалось, что любила, неважно…
Но всё дело было в том, что это — важно.
И поэтому Таша так и не открыла глаза.
Тихий стук двери оповестил её о том, что всё кончено. Тогда Таша наконец позволила себе посмотреть вверх: чувствуя, как слёзы обжигают щёки, ощущая на месте сердца такую холодную и чужеродную пустоту, словно меч Зельды всё ещё был в её груди.
И уже знала, что за смерть от этого меча — вторую свою смерть — она заплатила крыльями.
За время его отсутствия в кабинете ничего не изменилось. Пустынную келью тьмы и вечного одиночества неверно освещало каминное пламя, на столике подле робко потрескивавшей свечи темнела пыльная бутыль. Оранжевый свет играл в гранях двух пустых бокалов.
Он сидел в кресле, наблюдая, как Альдрем методично подбрасывает в огонь щепки. Сплетя ладони, рассеянно вертя большими пальцами — одним вокруг другого.
— Хозяин, вы в порядке? — отряхнув руки в перчатках, деликатно спросил слуга.
— Я бываю в беспорядке?
— Нет. Но с тех пор, как вы вернулись, вы определённо пребываете не в обычном своём порядке.
Он посмотрел на пустые бокалы и пламя свечи.
— Эти дни дались мне труднее, чем я думал. Мне казалось, вспомнить себя тысячелетней давности будет несложно.
— А оказалось?
— Оказалось, тогда я куда лучше помнил, что такое боль.
Альдрем медленно выпрямился.
— Вы не жалеете?
— О чём? — он провёл ладонью над огоньком свечи. — В конце концов, многое из того, что я делал, я делал ради этого.
Теперь он понимал это, как никогда раньше. Хотя нет, не так. Понимал он это давным-давно: не было в этом мире вещи, которой бы он не понимал. А вот почувствовал лишь сейчас.
Понимать и чувствовать — это разные вещи.
Он тысячелетней давности помнил и это.
— Ради нескольких дней украденного счастья?
— Нет, Альдрем. Ради ответа на вопрос, который мучил меня столетия. Ради трёх слов, которые были предназначены мне.