– О нет! Напротив.
– Полноте, вы, светские люди, вечно с учтивостями. Мы вам особенных развлечений предложить не можем.
Театров у нас нет, о балах не слыхивали, а есть стакан чаю, тарелка супу, бутылка пива – все это к вашим услугам.
– И я непременно всем воспользуюсь.
– Ну, так не пожалуете ли вы к нам в середу откушать? Я думаю, вам в первый раз в жизни придется обедать в аптеке?
– С большим удовольствием.
– За стол не взыщите. Предлагаемое не хитро изготовлено, но предлагается от доброго сердца – не так ли, Шарлотта Карловна?
Шарлотта кивнула молча головой.
– Смотри же, Шарлотта Карловна, подумай, как бы угостить гостя, чтоб он и вперед пожаловал.
Аптекарша покраснела и отвернулась.
– Вы в котором часу обедаете? – спросил барон.
– Обыкновенно в двенадцать часов. Но так как вы человек столичный, то мы будем обедать ровно в час.
Кажется, это довольно поздно?
– Очень довольно.
Барон ушел домой. Аптекарша не выходила у него из головы. Он вспомнил поочередно все читанные им соблазнительные романы и решился действовать с неумолимым расчетом опытного обольстителя.
Наступила середа. Барон, насилу дождавшись первого часа, надел пестрый жилет, пестрый галстух, затянулся в парижский сюртучок и отправился, попрыгивая по грязным тропинкам, к жилищу аптекаря. У дверей встретил его хозяин, дружески пожал ему руку и ввел в комнату, где он был накануне. В поставце серебряных ложек уже не было, все было выметено и прибрано начистоту, а посреди комнаты поставлен был стол с четырьмя приборами. В углу сидел помещик в венгерке и курил трубку в ожидании обеда.
– А супруга ваша? – спросил барон у аптекаря.
– Жена моя в кухне, стряпает. У нас ведь нет повара: мы люди небогатые.
Барону стало нестерпимо досадно, что она, которую он собирался любить, хлопотала около кастрюль и, чего доброго, старалась, выходила из сил, чтоб получше изжарить курицу и тем угодить нежному предмету прежней страсти.
– А! Мое почтение, – сказал помещик голосом старинного знакомого. – Каково у нас уживаетесь?
– Очень хорошо-с.
– Каким вы всегда щеголем. Жилетка в Питере, что ли, шита?
– Нет-с, в Париже.
– В Париже!.. Ах, позвольте взглянуть; чай не дешево стоит.
– Не помню.
– Уж эти петербургские щеголи чего не придумают!
А нечего сказать, мастера одеваться.
В эту минуту вошла аптекарша. На ней было белое платье. Два локона, задернутые за уши, висели до плеч, а вокруг головы обвивался черный шелковый снурок, перехваченный золотым бисером. Снурок этот, неизбежное украшение всякой бедной немки, снова раздосадовал барона. Он сухо поклонился и начал говорить о погоде.
Между тем принесли на стол миску, и гости уселись по местам. Крышка мигом слетела, и в миске обнаружился не суп с картофелем, не щи с капустой, а старый знакомый, товарищ молодости, офен-гриц молочный, тот самый, который по середам и субботам наводил уныние на целый университет. Барон взглянул на Шарлотту; она улыбнулась и покраснела. Есть женщины, которые в самые обыкновенные подробности жизни умеют, когда сердце их задето, отделять немного от поэзии своей души. Барон понял, сколько было скрытого значения в простом блюде, и, быть может, в первый раз в жизни не обратил внимания на прочие подробности стола. Разговор был оживлен. Говорили о Петербурге и о перемещении аптеки. Франц Иванович сокрушался о столичной дороговизне, к чему помещик красноречиво присовокупил, что петербургская жизнь в особенности кусается. Перед окончанием обеда аптекарь с значительною миною вышел в соседнюю комнату и возвратился с бутылкой шампанского, первой употребленной в аптеке со дня ее основания.
Решившись на такую роскошь, он вполне хотел употчевать гостей. Вино было теплое и странного вкуса, но наружность бутылки и пенистое шипенье были самые приличные.
– Здоровье нашего гостя! – возгласил Франц Иванович. – Сто лет жизни!
– И генеральский чин, – прибавил франт.
– И много счастия, – добавила аптекарша.
– Noch![13] – закричал развеселившийся аптекарь. – Еще по рюмочке!..
Когда бутылка опорожнилась, хозяева и гости встали из-за стола. Был четвертый час. Мужчины вооружились сигарами и трубками. Два часа протянулись еще в отрывистом разговоре. Аптекарь о чем-то думал, вероятно о перемещении своей аптеки; барон нетерпеливо поглядывал на часы. Шарлотта, с ярким румянцем на лице, казалась взволнована. Один ex-помещик только беспечно затягивался и рассматривал потолок. Наконец он вспомнил, что пора идти к почтмейстеру, встал, раскланялся и вышел. За ним Франц Иванович отправился по своим делам. Аптекарша и Фиренгейм остались вдвоем.
На дворе по случаю поздней осени начинало уже смеркаться.
Оба молчали, оба сидели в немом смущении. Проклятая робость вкралась в сердце светского щеголя и туманила его коварные предприятия. Он думал, думал, находил себя и жалким и смешным и вдруг, собравшись с духом, начал разговор:
– Не хотите ли сыграть что-нибудь?
– В четыре руки?
– Да, в четыре руки.
– Я так мало играю…
– И, помилуйте! Вы разве не помните, что мы уж игрывали прежде?
– Помню…
– Так не угодно ли?..
– Извольте.
Они сели рядом у фортепьяно.
– Что ж мы будем играть? – спросила аптекарша.
– Что угодно…
– Мне все равно.