Скачки в Аскоте* были тем ежегодным летним мероприятием, которое не мог пропустить ни один уважающий себя джентльмен, потому что если он отнесётся к этому событию небрежно и даже удумает его проспать или – чего хуже! – предпочесть хаосу на ипподроме лесную тишину и охотничье ружьё, то его супруга не преминет тотчас напомнить, в скольких припасенных шляпках она так и не вышла в свет и сколько воздушной тафты и атласа было закуплено для пошива платья, но в итоге было упрятано в шкаф за ненадобностью. Виноват в её страданиях будет лишь один человек. И хорошо, если семейная разборка закончится только шляпками и прочими элементами гардероба! А ведь может быть иначе, когда бедняге припомнят все его промахи, включая покупку ненужного серванта и найм вороватого садовника той весной, когда всю землю вокруг розовых кустов перерыли кроты.
Андервуды никогда не пропускали скачки. Из всех важных приёмов этот был особенно ценен. Количество высокопоставленных гостей зашкаливало. Со многими Джейкоб был знаком, но те многие не обязательно о нём часто вспоминали. Однако стоило им поймать на себе обворожительную улыбку Малесты, а заодно и себя на мысли, что прекраснее женщины во всём мире не найдёшь, как и сам лорд Андервуд тут же всплывал в памяти и прямо перед лицом.
Богатые экипажи спешили в Аскот с разных уголков Англии. И к полудню всё вокруг настолько кишело лошадьми и кучерами, что новичку сложно было быстро сориентироваться, кто из них участвует в забеге, а кто просто пристроился в тени деревьев из любопытства и потому что трава там была ещё невытоптана и свежа.
Тиму Аскот был знаком. Генри Сандерс, приятель по «Сорнякам» и тоже большой любитель азартных игр и выпивки, к скачкам был особенно неравнодушен. Правда, из четырех дней, отведённых на конное состязание, он приезжал лишь в четверг, и это было неудивительно. Шляпки самых замысловатых фасонов, украшенные живыми и искусственными цветами, бусинами, лентами и бантами, смахивающие то на птичье гнездо, то на рассекающий носом волны парусник, притягивали и манили за собой. И после каждого такого четверга Генри ещё полдня хвастался друзьям, какую рыженькую девицу он успел пощупать в перерывах между забегами, а от какой отвернулся, чтобы сделать ставку.
Но в тот день на календаре был вторник, и Тим, вышедший из экипажа и сделавший несколько шагов по направлению к накрытым белоснежными скатертями столам, расставленным неподалёку от шатров, где можно было укрыться на случай дождя или зноя, никак не ожидал, что его вдруг дружески хлопнут по плечу и огорошат громким и радостным воплем:
– Андервуд!
Тим обернулся.
– Генри? Чёрт меня дери! Генри!
– Тише ты, – лыбился приятель, озираясь по сторонам. – Вон та тётушка, вся седая и одетая в мышиное серое, уже приготовилась обсуждать тебя со своей приятельницей и крутить у виска пальцем. Чертей будешь в «Сорняках» вспоминать, а тут вспомни о манерах.
– Манеры, чтоб их... – Тим еле сдержался, чтобы не выругаться. – Генри! Как же я рад тебя видеть! Но почему сегодня? Сегодня вроде вторник – не четверг.
– К черту четверги, – зачастил Генри заговорщицким шёпотом. Шёпотом – чтобы не услышали седовласые тётушки; заговорщицким – потому что у Генри была на то причина. – К чертям все эти шляпки, юбки и кружева! От них только бессонница и отсутствие аппетита. Ты видишь, как я похудел? И как побледнел!
Генри и правда выглядел не слишком хорошо. Давно не стриженные русые волосы торчали лохматыми прядками из-под помпезной шляпы, в петлице фрака не было цветка (впрочем, Тим тоже не вдел даже гвоздики), а в голубых глазах, прятавшихся за очками, хоть и был блеск, но какой-то нездоровый, словно у Генри началась лихорадка.
– Ты здесь один? – спросил Тим.
– С отцом, тёткой, её сварливым муженьком и их дочерью.
– И из-за кого ты весь такой взмыленный? Из-за отца, тётки или из-за кузины? Только не говори, что всё дело в сварливом муженьке.
– Тьфу на тебя. Конечно, всё дело в кузине. В той самой кузине Кэтрин, которую мы обсуждали в «Сорняках».
– Вот оно что, – лениво протянул Тим и вытащил из кармана часы на цепочке. Маленькая стрелка неторопливо ползла к десяти утра; до церемонии открытия оставалась ещё уйма времени. Спрятав часы обратно в карман, Тим огляделся по сторонам, но не нашёл того, что искал, поэтому повернулся к Генри и равнодушно бросил: – Ты уже добыл подвязку? Тогда я понимаю твоё состояние: неровен час – её папаша надаёт тебе тумаков и ещё заставит на ней жениться.
– Если бы так, – мечтательно вздохнул Генри, и Тим напрягся.
– Что?
– Если бы так, я был бы самым счастливым человеком на свете! А пока я только страдаю...
– Погоди-ка. – Тим нахмурился и не обратил внимания, что на один из накрытых столов принесли подносы с канапе, и голодная публика тут же ринулась их расхватывать. Старушки-сплетницы были в авангарде. – Ты неравнодушен к своей кузине? Ты же ненавидел её всей душой!
Генри снова вздохнул. На этот раз обречённо.
– Если бы я знал, во что выльется весь этот спор...
– Так ты взял подвязку или нет? – Тим был настроен более прозаично.
Генри гневно сверкнул глазами – стёкла в очках чуть не треснули.
– Как ты смеешь думать о таких гнусностях?! Моя кузина Кэтрин... она... она похожа на бабочку тёплым летним вечером, порхающую с цветка на цветок, а ты о какой-то подвязке.
– Понятно. – Тим улыбнулся краешками губ. – Генри Арчибальд Сандерс влюбился! Поздравляю. Как же так? Ты же мечтал проучить её, называл мерзавкой и вообще ругал на чём свет стоит. Впрочем, прости. Я говорю лишнее. Если твоя кузина вдруг стоит где-то совсем рядом, то может всё услышать, и тебе несдобровать.
Снова вздох, и за ним второй.
– Кэтти всё знает.
– Знает?
– Да. Всё знает. И то, какие слова я говорил в её адрес, и то, что должен заполучить подвязку с её ножки. Я не удержался и всё ей рассказал.
– Ты, должно быть, с дуба рухнул!
– А как не признаться, что полный дурак, если её личико настолько милое, а губы сладкие, и прикосновения такие нежные-нежные? Ты бы видел, как она смахнула с лацкана невидимую пушинку, когда я примерял фрак. А ведь такой жест – истинно женский способ показать, что ты – её собственность.
– Она, верно, порвала тебя в клочья, когда обо всём узнала!
– Что ты! Она – настоящий ангел. Чмокнула меня в лоб, вот прямо сюда, – Генри ткнул пальцем чуть выше бровей, – и сказала, что и сама меня терпеть не могла и считала напыщенным пингвином, но затем всё изменилось.
– Прямо магия какая-то!
– Представляешь, оказывается, она тоже ненавидит Вольтера! А противную гувернантку ей навязал её отец, чтобы та следила за Кэтти и отгоняла от неё голодных до женской ласки кавалеров.
– Тебя, я смотрю, не только не прогнали, но даже наградили. – Тим скользнул взглядом по лицу приятеля. – И готов поспорить, что не раз.
– Пошляк! – взъелся Генри.
– Я шучу, – выдохнул Тим. – Нет, правда, я рад за вас. Хоть кому-то из нас четверых этот дурацкий спор пошёл на пользу. Вот только уговор есть уговор, и кукарекать тебе всё равно придётся, если до назначенного времени не принесёшь трофей. Хотя если у вас всё так далеко зашло и твоя кузина знает правду, то может ту подвязку тебе просто подарить.
– Уж лучше я прокукарекаю, чем позволю ей это сделать!
Тим хлопнул друга по плечу, перехватил пробегавшего мимо разносчика с подносом, полным искрящегося в лучах утреннего солнца шампанского, взял по бокалу и предложил выпить.
– Это надо отметить. Генри Сандерс и покорившая его сердце кузина, которая тоже не читает Вольтера. Генри Арчибальд Сандерс и Кэтрин... Как там её полное имя-то?
– Пикли, – ответил Генри и в один присест влил всё содержимое бокала в себя. – Кэтрин Луиза Пикли.
Пузырьки шампанского весело щекотали нос.
– Чего не пьёшь? – спросил Генри.
– Да что-то... – Тим впервые за много лет не знал, какие слова подобрать. – Не рановато ли? Ещё и полудня нет.
– Тогда дай мне. – Генри перехватил бокал. – Я выпью.
И мигом осушил всё, и даже пузырики были нипочём.
– Ты не подумай... Я действительно рад за вас. – Тим не знал, как подступиться к щекотливому вопросу и раскрыть карты. На сердце лежал камень. Но расклад был сделан не им – только это и успокаивало.
Но всё оказалось проще, хотя Генри Сандерс так не считал.
– Всё не так просто, – выдал он, промочив платком губы. – На днях моя Кэтрин была вся в слезах. Её папаша решил выдать её замуж за какого-то навороченного пижона! Удумал заключить выгодную сделку!
– Такое часто случается, – аккуратно заметил Тим.
Генри лихорадочно вцепился в бицепс Андервуда, вынудив того слегка застонать и разгладить складочки, возникшие на рукаве новейшего фрака.
– Как ты можешь быть таким спокойным? Тебе всё равно? Тебе плевать на чувства друга?
– Ты слишком возбужден, – ответил Тим.
– Я влюблён, а ты – сухарь, которому никогда не понять, что такое настоящая любовь!
– И что же ты теперь намерен делать? Будешь стоять здесь, напиваться и рыдать мне в рукав о том, какой ты несчастный? Не проще вместе с Кэтрин подойти к её отцу и всё объяснить? Возможно, тем самым ты осчастливишь не только себя и кузину, но и того несчастного пижона. Возможно, отец Кэтрин и рад будет такому повороту. Вряд ли тот второй богаче и сильнее тебя в связях.
– Кэтти сказала: богаче и сильнее.
– И тебя это всё равно останавливает? – Тим фыркнул. – А я-то думал, ты мне по-настоящему... про любовь. А ты лапшу на уши вешал!
Генри взвинтился.
– Да что ты знаешь?!
– Ты прав. Абсолютно ничего.
– Да что ты понимаешь?!
– И здесь по нулям – сам никогда не любил.
– Думаешь, разница в несколько тысяч фунтов – для меня преграда?
– Тогда объясни мне причину твоего негодования. Всё, что ты сейчас делаешь, – просто сотрясаешь воздух.
– Понимаешь...
– Ещё не совсем.
– Понимаешь, проблема в том, что я и Кэтрин... мы...
– Ты и Кэтрин... Вы... – передразнил друга Тим.
– Мы сильно повздорили!
– Вот как! Когда же?
– Вчера. И Кэтрин в отместку мне заявила, что не желает меня больше видеть и даже рада, что отец подыскал ей достойного муженька! Достойного! Как тебя такое? А я будто не достоен?!
– Тот индюк уж точно не достоен, – успокоил Тим Генри.
– А Кэтти была на меня так сердита, что заявила, что будет рада полюбить того козла и забыть меня.
– А вот козёл может будет не рад...
– Да он сразу на неё клюнет! Она же такая хорошенькая!
Тим вздохнул. Почему-то вспомнилась строчка, которую он насвистывал весь прошлый театральный сезон. Её-то Тим и произнёс:
– Влюбиться можно в красоту, но полюбить – лишь только душу...
Генри глупо моргнул.
– А? Ты о чём?
– Шекспир.
– Не умничай. У друга разбито сердце и мозги набекрень, а он стоит и умничает! Ты бы ещё Вольтера вспомнил! – Генри огляделся. – Может, ещё по шампанскому?
– Ну, нет, – остановил друга Тим. – Не то ты напьёшься, и твоя Кэтрин точно предпочтёт тебе другого.
– Я бы тому козлу башку отвинтил, – произнёс Генри нетерпеливо.
– Да, конечно, – машинально ответил Тим. Но уже спустя секунду брови удивлённо поползли вверх, настолько ярко предстал перед глазами собственный образ без головы.
– Я бы из него отбивную сделал, – продолжал мечтать Генри, сжимая и разжимая кулаки.
– Ты так говоришь, будто собираешься открыть мясной цех прямо здесь и сейчас.
– Так и есть! Который сейчас час? – спросил Генри, совершенно забыв, что и у самого к карману прикреплены часы.
– Начало одиннадцатого.
– Отлично, – злобно проронил Сандерс. – Того индюка должны представить Кэтрин сегодня. Он скоро появится. Ох, он у меня попляшет! Да я ему даже пальчика Кэтти коснуться не дам! Да он зайдёт в ложу Пикли только через мой труп! Клянусь, я ему все кости переломаю! Ты мне поможешь?
– Послушай, – перебил Тим, отведя взгляд, – а ведь индюк – это, между прочим, священная птица ацтеков.
– И что ты этим хочешь сказать? – Генри уставился на Андервуда.
– Священной птице и кости ломать? – ответил тот и повернул голову в сторону не перестающих прибывать гостей.
Небрежно отмахнувшись от взгляда Генри, Тим поступил неблагоразумно. Ему следовало бы присмотреться к этому взгляду повнимательней и попытаться его проанализировать, так как тот взгляд не был лишён смысла. Это был крайне подозрительный взгляд. Ведь Генри Сандерс принадлежал к людям, которым присуще стремление подозревать ближних. Он не подозревал их в каком-то конкретном преступлении, он их просто подозревал. Так, например, мысленно он ещё не предъявил Тиму обвинение в том или ином поступке, но зато уже ощущал, что с другом творится что-то неладно и за ним нужен глаз да глаз.
– Кого ты там высматриваешь? – Генри вытянул шею и стал сильно похож на жирафа, которого в прошлом месяце завезли в зоологический сад.
– Не бери в голову, – отмахнулся Тим и перевёл взгляд обратно на павшего духом приятеля.
Вдаваться в детали, что среди скучных мужских шляп и элегантных дамских он выглядывал одну, самую прелестную, с маками, Тим не стал. Не стал и пускаться в объяснения, что в Аскот из Девонсайда выехал один, без отца и мачехи. Те должны были выехать следом.
С турнира по гребле они вернулись не тем же днём и даже не следующим, а только под вечер и прямо накануне скачек. Почему задержались – объяснять не стали. Дорога измотала обоих сильно, а Малесту – больше обычного. Но самым ужасным было то, что ни платье, ни ленты толком готовы не были, и половину ночи весь Девонсайд стоял на ушах. В одном углу крахмалили воротник сорочки Джейкоба, в другом – до блеска начищали обувь. На первом этаже дворецкий Джонатан вовсю полировал трость хозяина, и в то же время на втором этаже едва живая Хизер туго закручивала волосы хозяйке, чтобы на утро получились упругие локоны. Иными словами, не до сна и разговоров было всем, кроме Тима, который от нечего делать впервые в жизни подготовился к Аскоту так, как готовятся ко дню свадьбы женихи, и то не все, а только те, кто чересчур желает жениться. Такие, как Генри, например.
После завтрака к крыльцу подали две экипажа. В одном из них Джейкоб отправил Тима, наказав тому первым делом разыскать среди присутствующих мистера Пикли, выразить ему своё почтение, а также проявить внимание к его дочери Кэтрин. Сам Андервуд-старший думал явиться на ипподром не позже половины двенадцатого, а, возможно, и раньше, ведь дел планировалось обстряпать много, а часов в сутках не прибавилось. Развлекалась на скачках лишь молодёжь, а ещё старики и дамы; настоящие мужчины предпочитали делать дела, и многие добивались колоссальных успехов, пользуясь царящим в воздухе нездоровым азартом. Но время шло, часы тикали, стрелки ползли к одиннадцати, а отцовский экипаж всё не показывался.
– А что Джефф и Фил? – спросил Тим, желая переключить внимание Генри с «индюка» на «сорняки». – От них есть вести?
– Только от Джеффа. От Фила ничего.
– И как Джефф?
– Чудесатее некуда.
Это прозвучало странно, тем более от Генри. И тем более что Тим уже решил, что более нелепой ситуации, чем сложилась между ним, Сандерсом и Кэтрин, и вообразить невозможно. Но, оказалось, было что-то ещё. И Тим попросил детали.
– Ты же знаешь Джеффа. – Генри начал издалека.
Андервуд кивнул.
– Он терпеть не может оперу, – продолжал Генри.
И снова Тим кивнул.
– Так вот. – Сандерс следил за реакцией друга. – Теперь он её обожает.
– Что?
– Да-да. Не делай такое лицо. Словно ты индюк, поджаренный с каштанами на Рождество.
– Давай не будем об индюках. Ещё успеется, – простонал Тим, а воображение разыгралось и нарисовало перед глазами свою версию того, как из Андервуда будут делать отбивную. – Лучше продолжим про Джеффри. Он раздобыл подвязку?
Генри покачал головой.
– Наш Джеффри, приехав домой, обнаружил, что его мачеха совсем сошла с ума и увлеклась игрой на арфе. И его отец в том увлечении ей полностью потакает. Он даже выписал ей из Италии арфистку, и вот уже второй месяц та живёт у них в доме и преподаёт миссис Пирсон нотную грамоту. Целыми днями они только и делают что дёргают струны и обсуждают музыкальные новости.
– Погоди. Арфистка из Италии?
– Вот-вот. В верном направлении мыслишь. Джефф, конечно, по-итальянски ни того... ни одного слова. Пришлось спешно хватать справочник и учить.
– Зачем?
– Как зачем? Чтобы произвести впечатление на мачеху и втереться к ней в доверие. Но планировал то он одно, а вышло совсем другое. Итальянке так понравился акцент Джеффа, что она решила давать ему два урока музыки в день вместо одного, и этот дурень согласился, думая, что мачеха к ним присоединится. Вот болван!
– И что же произошло?
– Его мачеха предпочла пить чай на веранде, в то время как Джефф усиленно мучил бедный инструмент.
– То есть Джефф теперь играет на арфе, – подытожил Тим.
Генри снова глупо заморгал.
– Какое там играет?! Ты только представь себе Джеффа и арфу! Представил?
– С трудом.
– То-то и оно. Уроки музыки плавно перетекли в уроки итальянского языка. За закрытыми дверями, что крайне важно. Ну а с языком-то у Джеффа всё в порядке. Достаточно вспомнить его проделки в салоне мадам Лека.
Тим хмыкнул.
– И кто из нас двоих больше пошляк после этого?
– В общем, теперь Джефф по уши влюблён в арфу... тьфу, в итальянку. Собирается в июле ехать с ней в Рим, а осенью – в Милан, а ещё он подсуетился и выкупил ложу в Королевской опере на все премьеры нового сезона. Естественно, о споре он забыл, так что о кукареканье ты уж будь добр напомни ему сам. Мне сейчас не до этого.
Часы в кармане почему-то тикали так громко, словно отсчитывали последние секунды жизни перед казнью. Или Тиму послышалось? Точно послышалось, ведь кто различит, как отсчитывает секунды какой-то там бездушный механизм, когда вокруг стоит гул, подкрепляемый льющимся рекой шампанским, и такой сильный, словно поляну, усыпанную медовым клевером, облепили жадные до нектара пчёлы.
Тим снова поискал глазами в толпе яркие маки. Жить без синяка под глазом оставалось всё меньше времени, и хотелось предстать перед мачехой пока ещё щегольски одетым франтом, красивым, подтянутым и без переломанных рёбер. Очень хотелось. Почему – Тим с трудом понимал. А если и понимал, то не верил.
– Да кого ты всё высматриваешь? – недовольно пробубнил Генри и вдруг спросил: – А там не твой отец жмёт руку сэру Фредерику Пикли? Выглядит он, скажу прямо, словно жабу проглотил. Недовольным.
Тим чертыхнулся.
– Отвернись! – скомандовал он Генри.
– Зачем?
– Отвернись, кому говорю! Встань к ним спиной. Может, так они нас не заметят. Мало ли вокруг народа в чёрных фраках и шляпах.
– Не могу.
– Как не можешь? Голову повернуть не можешь? Так я тебе сейчас её отвинчу!
– Как тут не смотреть, когда такая красота... Не идёт, а плывёт. И улыбка... Боже, какая улыбка! Хотя кому я это говорю? Ты видишь её каждый день и за завтраком, и за обедом, и за ужином.
Тим проследил за взглядом друга и встал как вкопанный.
Напрасно он всё утро искал алые маки в толпе. Напрасно цеплялся взглядом за зонтики и ленточки алого цвета. Всё это было ни к чему, потому что маков никаких не было, как не было и кремового цвета платья, зато в летней зелени, свежей и приободрённой после лёгкого ночного дождичка, расцвела серо-голубая гортензия, нежная и своей нежностью безумно соблазнительная. В этот день она цвела для всех, и не было человека, который, проходя мимо, не остановился бы на мгновенье, не вдохнул воздуха полной грудью и не поймал себя на мысли, что готов любоваться супругой Джейкоба Андервуда вечно.
Золотистые локоны нежились в лучах такого же золотого солнца, серо-голубые глаза смотрели на собеседника мягко и тепло, а бледно-розовые губы подрагивали, будто от холода, хотя никакого холода не было, а затем растягивались в лёгкой, непринуждённой, едва уловимой улыбке, которая ни за что не оставалась незамеченной и согревала сердца рядом стоящих сильнее протопленного камина. И даже Тим не сдержался, упёрся тростью в землю, вцепился пальцами в набалдашник и недовольно пробурчал:
– Не улыбайтесь – это раздражает...
– Ты кому? – спросил Генри, и Тим тут же пришёл в себя.
– Это я так... Это из роли, – вывернулся он. – Скоро ставим «Гамлета», так я репетирую везде, где придётся.
– Делать тебе нечего. Лучше расскажи про себя. Как успехи с ней? – Генри кивнул в сторону Малесты. Та в этот самый момент с таким участием внимала каждому слову Фредерика Пикли, что Тим готов был сорваться с места и треснуть того Пикли тростью по голове.
– С мачехой? – Тим отвечал, не думая. – Всё хорошо.
Генри завистливо присвистнул.
– Неужели заполучил? Ну ты просто виртуоз в обольщении дам!
Последние слова выдернули Тима из череды волнительных наблюдений. И хорошо, что выдернули, ведь стучавшее громко и неровно сердце норовило перебить шум вокруг и окончательно перемешать пока ещё трезвые мысли.
– Заполучил, – отмахнулся Тим, решив не вдаваться в подробности нечестной игры.
Но Генри хотелось посплетничать. Проглоченное наспех и на голодный желудок шампанское уже успело размыть границы дозволенного и развязать язык.
– Так у вас что-то было? – нетерпеливо спросил Сандерс и тут же хлопнул себя ладонью по лбу. – Ну, конечно, было, а я, дурак, ещё спрашиваю! Но, чёрт возьми, как? Как ты смог подобрать к ней ключик? Она ведь такая божественная в своей красоте и такая неприступная.
Тим поморщился.
– Она всего лишь женщина, Генри. А женщины любят мужское внимание.
– Хочешь сказать, она отдалась тебе, потому что ты провернул с ней один из своих обычных трюков?
– Именно, Генри. Вспомни, скольких девиц я обольстил одним лишь фокусом с накидкой. И с этой было то же самое: шёл дождь, она озябла, я укрыл ей плечи, и она тут же посмотрела на меня так томно, что не поцеловать её было бы жутчайшим оскорблением!
– И ты?..
– Я всего лишь мужчина, Генри. Порочный мужчина. А она женщина. Как оказалось, тоже порочная. Так что всё у нас получилось. Встретимся нашей четверкой – продемонстрирую трофей.
– Я бы так не смог, – в который раз вздохнул Генри.
– Всё, что тебе нужно, это холодный, расчетливый ум, – сказал Тим и постучал костяшками пальцев по шляпе, словно мозги находились именно в ней. – Впрочем, к ситуации с твоей кузиной Кэтрин это не относится. Послушай-ка меня, Генри. Скоро открытие скачек, и все разойдутся по своим местам. Тебе бы к этому времени подсуетиться и помириться с кузиной. Минута-другая – может быть поздно. Явится твой соперник, и Кэтти с обиды наломает дров. А если у вас всё наладится, то, глядишь, и тому бедняге не придётся вешать себе хомут на шею.
На этих словах Тим коснулся рукой своего шейного платка и чуть ослабил его.
– Думаешь, это так просто?
– Это однозначно проще, чем махать кулаками. А в глазах Кэтрин ты станешь не упёртым занудой, а настоящим героем, ценящим те чувства, которые между вами возникли.
– Ох, – продолжал переживать нерешительный Генри. – Может, ты пойдёшь со мной? Может, выступишь посредником?
– Генри, у меня своих дел невпроворот.
– Каких, например? Кроме еды и выпивки здесь дел никаких быть не может.
– Каких? – Тим лихорадочно соображал.
Голубые гортензии на шляпке виднелись уже в другой части толпы, и в этот раз руку мачехи целовал заносчивого вида франт, у которого, в отличие от Тима, красовался цветок в петлице.
Идея с ответом на вопрос Генри пришла в голову стремительно. Столь же стремительно, как и руки успели утром переложить написанные на латыни бумажки из кармана любимого пиджака в карман неудобного фрака. И Тим выпалил:
– Мне нужно увидеться с сэром Арчибальдом Крейном. Я заметил его имя в списках приглашённых на входе и, кажется, даже видел его обрюзгшее лицо в толпе.
– Зачем?
– Сэр Арчибальд преподавал у нас в прошлом семестре латынь, и на экзамене мне для перевода попался отвратительнейший текст.
– Хочешь пересдать? Тут?
– Хочу, чтобы он проконсультировал меня в одном вопросе.
Сандерс с сочувствием смотрел на друга.
– Ты сильно изменился, с тех пор как уехал в Девонсайд.
– Изменился? В чём?
– Стал какой-то другой. Раньше ты не цитировал Шекспира...
– Может, всему виной солнце? Вон как печёт эти дни.
– Тогда к чёрту сэра Крейна! К чёрту латынь, тем более что к вечеру половина из здесь собравшихся уже и по-английски говорить разучится.
– Согласен. Но я хотя бы попрошу его помочь с трактовкой рецепта одного лекарства.
– Пф-ф, так он тебе и поможет. Пристыдить – пристыдит и при всех! Ещё и перевод твой провальный вспомнит, но точно не поможет. А что за рецепт? С собой? Покажи. Могу взяться помочь – латынь мне всегда легко давалась.
Генри не лукавил. Из всей четверки он действительно преуспел в древних языках.
– Ты же не медик, – заранее оправдал неудачу друга Тим, но бумажки из кармана всё же вытащил.
– И что? – пожал плечами Генри, пробегая глазами по записям. – Аммиак от veni, vidi, vici* отличу. А уж мак снотворный от мака сомнительного и без словаря распознаю.
– Какой-какой мак?
– Снотворный, – повторил Генри. – Сок мака снотворного, если быть точным. Иными словами, опий.
– Это микстура от головной боли, – осадил друга Тим. – У Ма... у мачехи бывает сильная мигрень, и обмороки случаются.
– Ещё бы им не случаться, если каждый день вливать в себя опийную настойку.
– Разве это не обычное успокоительное и снотворное средство?
– Успокоительное, – подтвердил Генри. – И снотворное. В один прекрасный день так усыпит, что уже не встанешь.
– Если на одной опий, то на второй что? – Тим едва держался, чтобы не сорваться с места и не броситься в шумную толпу.
– Всё то же самое, только без вреда организму.
– Какой, к чертям, вред? В наше время опием не балуется только ленивый. Вспомни мистера Краггса. У него ещё был такой жуткий немецкий акцент... Или хотя бы миссис Гриллс. Она всегда держала при себе лауданум*** и прикладывалась к пузырьку, как только учащался пульс.
– Про миссис Гриллс ничего не скажу, как и про эти твои рецепты. Я не медик и в дозах не разбираюсь. Может, в этом случае капля опия и полезна, но вот в декабре у нас была любопытная практика на одном из занятий мистера Вудса.
– Ты про то самое, которое проводилось в морге и на котором Джеффу стало плохо?
Генри кивнул.
– Морг – это тебе не опера, а у Джеффа очень слабый желудок.
– Оставь Джеффа на потом – давай про мистера Вудса.
– В декабре мы заканчивали курс судебной медицины, и мистер Вудс рассказал одну любопытную историю, когда, не желая делить отцовское наследство, один джентльмен регулярно поил свою старшую сестру лекарством, содержащим крохотную дозу опия. Дама слишком много и часто волновалась, а лекарство её хорошо успокаивало и позволяло крепко спать по ночам. Потом появились головокружения и обмороки – и лекарство снова пошло в ход. В результате, дама лишилась рассудка и наложила на себя руки, а всё состояние отца перешло её брату. Суд не признал его виновным, но мистер Вудс, бывший тогда ещё студентом и ассистировавший медикам, проводившим вскрытие, считает, что это было намеренное отравление, и такие случаются на каждом шагу. В наше-то время, когда опий добавляют чуть ли ни в молоко для младенца, что может быть проще, чем отравить человека, прикрываясь обычной заботой о его здоровье?
– Ненавижу маки... Дай-ка.
Тим выдернул бумажки из рук друга.
– Эй! Ты куда? – воскликнул Генри, когда понял, что на этом задушевная беседа закончилась.
– Ещё увидимся, – бросил Андервуд. – А ты шуруй скорей к Кэтти, спасай своё и чужое счастье. И я не шучу. Вот увидишь – не шучу.
– Ладно, – проронил Генри и снова пожал плечами.
Он уже много раз за сегодняшнее утро пожимал плечами, и на то была одна-единственная причина: Тимоти Андервуда, своего приятеля со школьной скамьи, он сегодня совсем не узнавал.
– Странный он какой-то, – подумал Генри вслух, провожая друга взглядом. – Лицом бледен, похудел. Не кормит его мачеха, что ли? Одними поцелуями сыт не будешь! Уж я по себе знаю.
И, ещё долго возмущаясь, Генри пригладил на себе фрак, поправил очки на носу и спрятал непослушные пряди волос под шляпу. Вид у юного Сандерса стал вновь цивилизованным и достойным того, чтобы шагнуть в самое сердце общества и бочком-бочком, почти крадучись, словно напакостил, добраться до Кэтрин Пикли, дотронуться до её пальчиков, взять за руку, отвести в сторону и пылко заговорить, прогоняя с её лица хмурость и поселяя на нём счастливую улыбку.
Начищенные до блеска ботинки безжалостно приминали подстриженную накануне траву. Ответы на приветствия по пути бросались неуважительно короткие, и звучали они скорее грубо, чем просто холодно, так что удостоившиеся такого сомнительного почтения джентельмены возмущённо водили бровями, дамы в возрасте кривили губы, а девицы, созревшие для выданья, огорчённо вздыхали. При этом каждая так и норовила до последнего наблюдать за каждым шагом Тима, желая выяснить, в какой именно «кривляке в безвкусной шляпке» подойдёт этот «холодный красавчик», чтобы победно фыркнуть в её сторону и хотя бы в мыслях выцарапать сопернице глаза. И каково же было удивление многих, когда из всех дамских ручек Аскота была выбрана самая изящная и в белой кружевной перчатке, когда заволновалось платье цвета купающихся в лучах солнца незабудок и когда на широкополой шляпке качнулись серо-голубые гортензии.
– Тимоти, наконец-то, – шепнула Малеста. При этом улыбнулась джентльмену напротив, повязавшему свой шейный платок так небрежно, что удивительно было, как его вообще пустили в таком виде на мероприятие королевского размаха. – Ваш отец вас обыскался. И он очень недоволен.
– К черту отца. Мне нужны вы.
– Что вы такое говорите? Выпустите мою руку. Все вокруг смотрят.
– Выпущу при условии, что пойдёте со мной.
– У вас опять в голове творится невообразимое.
– Впервые в жизни я даже горжусь тем порядком, который там сейчас царит, но дело не в этом. Идёмте.
– Никуда я с вами не пойду. Ваш отец обещал представить меня мистеру Шарпу. Тот интересуется нашим благотворительным фондом и хочет помочь сиротам.
– Сироты подождут.
– Они не могут ждать, на то они и сироты.
– Я тоже сирота, если уж на то пошло.
– Тьфу на вас! Как вам не стыдно! Говорить такое при живом отце.
– Видите, до чего вы меня довели!
– Я?
– А кто же ещё? Только и делаю, что каждый день думаю о вас, высматриваю вас везде, а вы спокойно себе пьёте шампанское, хохочете и дарите улыбки всяким сушеным сморчкам, которые даже платок себе повязать не в состоянии!
– Тише. Не кричите.
Но Тим не кричал. Напротив, всё говорилось шёпотом, но таким горячим и страстным, что воздух вокруг нагрелся и вместе с нем запылали щёки как у молодого Андервуда, так и у Малесты.
– Идёмте. Скорей.
Тим взял мачеху за руку и дёрнул за собой в сторону.
– У меня не было возможности поговорить с вами наедине в Девонсайде, – говорил он, широко шагая.
– И поэтому вы выбрали толпу?
– Почему вы не надели шляпку с маками?
– Так вы для этого меня ведёте неизвестно куда? Чтобы спросить о шляпке?
– Я битый час их высматривал в толпе. Ненавижу маки... Оказалось, не зря.
– Тимоти, остановитесь.
– Дойдём до того шатра – остановлюсь.
– Нет, сейчас.
Малеста выдернула руку из тисков Тима и замерла на месте. Две старушки-сплетницы, недовольные тем, что гусиного паштета с гренками вынесли меньше, чем в прошлом году, с удовольствием переключились на занимательное, по их мнению, представление, которое разыгрывалось вдалеке от всех, под тенистым деревом, где-то между шатром, в котором планировали накрывать столы к послеобеденному чаю, и загоном для лошадей. Скачки и члены королевской семьи, должные вот-вот предстать перед собравшимися и открыть первый забег, тоже были тем старушкам интересны. Но более всего им нравилось наблюдать за делами сердечными, нюх на которые был за милю, а разговоров затем хватало на целый год.
– Что это за юноша? – прошамкала почти беззубым ртом та пожилая дама, которую за глаза прозвали каланчой, столь высокого роста она была. – Он так горяч. Напоминает мне скакуна под пятым номером. Тот тоже вечно бьет копытом о землю и фыркает так страстно, что из ноздрей валит пар. Я поставила на него пять фунтов. Он должен прийти к финишу первым.
– Юноша мне не знаком, но дама в голубом – Малеста Андервуд, – отвечала приятельница «каланчи», широкоплечая леди, чьи жизненные интересы сводились к крикету и нюхательному табаку. Табакерка была всегда при ней и даже на скачках не выпускалась из рук.
– Уж не банкир ли её супруг?
– Мы с ним никогда не были представлены друг другу, но я слышала, что деньги он считает профессионально.
«Каланча» всплеснула руками.
– Это ж надо! Такой молодой и уже известный банкир! Как быстро современная молодёжь строит себе карьеру!
– Что ты несёшь? – проворчала пахнущая табаком подруга. – Какой из этого юнца банкир? Он максимум бумажки в конторе из одной стопки в другую перекладывает. Не дорос он до банкира. Лысину не заимел, пенсне в кармане не держит... Даже цветок в петлицу и тот не воткнул!
– Тогда эти двое ведут себя по меньшей мере странно. Тебе не кажется, что расстояние между ними слишком мало, чтобы считаться допустимым? И он берёт её за руку!
– Но, замечу, не снимает перчатку.
– Какая разница? Он коснулся её локтя, а не ладони. В жизни не видела ничего более постыдного!
– Если это не лорд Андервуд, то кто? Сыном он ей тоже быть не может. Она так свежа лицом!
– Да какой сын будет так откровенно вести себя с матерью?!
– Откровенно?
– Глянь на него внимательней. Он же едва дышит. А она...
– Она ведёт себя спокойно.
– Я не то хотела сказать.
– А что же?
– Она позволяет ему собой восхищаться и в то же время не даёт перейти черту. Играет им. Дурит красивого мальчишку. И куда смотрят его родители?
– Надо узнать, кто они, и предупредить его отца. Не дело это – бегать собачонкой за замужней женщиной. И хорошо бы заодно намекнуть её мужу. Пусть приструнит жёнушку.
– Та права, дорогая. А то времена пошли... Спокойно в театре не посидишь. Свет гаснет – и начинается.
– А что начинается? – поинтересовалась любительница табака.
– Была я прошлым месяцем в Лондоне. Что показывали – не помню. Я весь вечер смотрела другую пьесу. Как только потушили свет, молодой мужчина в соседней ложе тут же положил руку поверх руки девицы лет шестнадцати и сидел так весь акт до перерыва. Они разняли руки лишь тогда, когда опустили занавес. Как тебе?
– Какая стыдоба!
– И последнее время такое направо и налево случается. В театре, в опере, на торжественном приёме или благотворительном обеде. Теперь вот до скачек добрались. Кстати, о скачках. Там случаем не экипаж принца Альфреда промелькнул? Герб показался мне знакомым.
Собеседница «каланчи» прищурилась.
– Он самый.
– Так что же мы тут стоим и на распущенность любуемся? Надо срочно протиснуться в первую линию. Если принц обратит на нас внимание, то нас могут пригласить в королевскую ложу, а уж там паштета всяко будет больше, чем здесь накрыли. И разврата не будет.
– Про разврат это ты в точку, – поддакнула «табакерка», в душе искренне жалея, что придётся снова вариться в месиве из шума и жеманных манер. Наблюдать за укрывшейся в тени дерева парочкой было куда интереснее, особенно если те были не мужем и женой, а любовниками, как полагали старые сплетницы.
Листва шелестела на ветру, и Малеста схватилась рукой за шляпку, чтобы не дать той слететь. А заодно поёжилась, потому что, хоть день был и по-летнему очаровательным, стоять в прохладной тени было некомфортно, тем более и рукава на платье были как назло коротковаты, и вырез на груди и со спины больше положенного замужним дамам. На таком платье настоял Джейкоб. Сказал, что по-монашески следует одеваться только в церковь; скачки же – мероприятие светское, и всё здесь должно блистать и вызывать бурный аппетит и неслыханную щедрость как в отношении ставок на участвующих в забеге лошадей, так и в отношении благотворительного фонда, пополнить который Джейкоб намеревался в этот день всенепременно.
– Мы здесь уже слишком долго, – вымолвила леди Андервуд. – Ваш отец может нас хватиться, а вы до сих пор не объяснили мне, какого чёрта вы вытворяете!
– Помолчите, – взмолился Тим и приложил пальцы к вискам. Те беспощадно пульсировали, и голова у Тима раскалывалась так, словно её перепутали с наковальней и шарахнули по ней молотом. – Я не знаю, с чего начать. Мои мысли все перепутались, лезут друг на друга, пихаются... Господи, сколько всего, оказывается, я хочу вам сказать!
– Тогда начните с чего-нибудь, иначе я озябну и заболею. Я легко простужаюсь.
– Пока я жив, вы больше не будете болеть, – взволнованно произнёс Тим и рывком стянул с себя фрак. – Вот. Так будет теплее. Теплее же?
Тепло было, даже слишком, но и слишком было позволять Тиму переходить границы, особенно находясь на официальном мероприятии.
– Снимите. Нас могут увидеть.
– Никто нас не увидит, – шептал Тим. – Слышали трубы? Это возвестили о прибытии королевской семьи. В такую минуту только сумасшедший решится повернуть голову в обратную сторону.
– Тогда и нам следует поторопиться. Джейкоб не простит мне, если меня не будет рядом.
– Скажите честно, вы его боитесь? Боитесь моего отца?
Малеста не ответила. Отвела взгляд и сделала вид, что разглядывает жокея, заботливо похлопывающего лошадь по морде.
– Не молчите, – сказал Тим, – иначе я чувствую себя полным идиотом. Я стою перед вами, весь никакой. На вас – мой фрак, а на вашей шляпке – голубая гортензия вместо маков, и она безумно идёт вашим глазам. А вы на меня совсем не смотрите и даже не шипите злобно, и я совсем теряюсь и ещё больше чувствую себя абсолютным болваном. Кажусь сам себе маленьким ребёнком, который всё ждёт похвалы или одобрения, но получает лишь презрение и холодное равнодушие.
Малеста повернула голову. В её взгляде поселилась тревога, и Тим вздрогнул.
– Так вы и правда его боитесь, – выдохнул он.
– Есть вещи, которыми нельзя пренебрегать, когда и как вам вздумается. Есть правила, которые нельзя нарушать, как бы вам этого не хотелось. Вы о своей прихоти забудете уже к вечеру, а другому человеку она может стоить положения или даже жизни. Вы вообще думаете о других? Может, хоть пытаетесь?
Тим взъелся.
– Думаю ли я о других? Да последнее время я только и делаю что думаю о ком угодно, только не о себе! Об этом гадком усаче Джонатане, о похожей на сморщенный стручок гороха миссис Мерит, о неизвестной мне Бетси, о дяде Реджи... Даже о своём приятеле Генри! О нём, например, я начал думать сегодня, и от его будущего напрямую зависит моё будущее. А ещё... я думаю о вас.
Тим замолчал. Возникла неловкая пауза. Как будто стоящие на сцене актёры в одночасье забыли каждый свою роль, суфлёр им не полагался, и подсказать слова было некому. Пришлось импровизировать.
– Значит, вы думаете обо мне... – протянула Малеста.
– Перестаньте принимать то лекарство.
– Что с ним не так? Его прописал мне ваш дядя.
– Покажитесь ещё раз доктору Уотнеру – он вроде неглупый человек и шишки на голове лечить умеет. Съездите в Лондон, пройдите там обследование у лучших специалистов. Я помогу. Отберу для вас самых известных, с отличной репутацией. Плевать на деньги. Оплачу любой счёт.
– Но зачем? Тим, с вами всё в порядке? – Малеста подняла руку и робко коснулась рукой щеки Андервуда. – Вы бледны и дрожите. Это случайно не лихорадка?
– Может, она, но мне плевать. Обещайте, что займётесь своим здоровьем, а всё, что надавал вам моя дядя, выбросите сегодня же. Впрочем, я сам выброшу. Хотите вы того или нет – вернёмся в Девонсайд, ворвусь в вашу спальню и высвистну оттуда всё, к чему дядя приложил руку.
– Ваше беспокойство как-то связано с теми рецептами, что я показывала на днях?
– Да.
Тим принялся хлопать себя руками по телу, вспоминая, куда сунул проклятые бумажки. Когда память вырисовала в голове фрак, шагнул к Малесте и принялся уверено ощупывать каждый карман, начав с внутренних, ни на секунду не подумав о том, как подобные действия могут трактоваться со стороны.
– Вот они.
Тим развернул рецепты, за последнюю неделю сминаемые не раз и не два, и ткнул пальцем туда, где некогда любимый дядя Реджи собственноручно вывел название яда да ещё и дозу приписал.
– Эта смесь содержит опий. Не заметили, что с годами ваша мигрень только усиливается? Обмороки становятся чаще и дышать тяжело. Это всё из-за него.
– Опий? – Малеста задумалась. – Вы уверены?
– Абсолютно. Мой дядюшка прописал вам не спасение от недуга, а яд, медленно отравляющий ваш организм. Причины его поступка мне не ясны, но, может, вы что-то вспомните. Я не верю, что он мог это сделать просто так.
– Вы же забрали просто так вещь из моего гардероба и не потрудились объяснить мне причину.
– Вы про подвязку? Далась она вам. Она вам жизни стоить не будет, а та гадость, которую вы вливаете в себя ложками ежедневно, точно той жизни вас лишит!
Тим едва не кричал, и Малесте пришлось пойти на крайние меры.
– Тише, – прошептала она и приложила палец к губам Андервуда. – Говорили, что думаете обо мне, а сами норовите опозорить на весь Аскот.
– Простите, – уже значительно тише сказал Тим. – Так вы что-нибудь вспомнили насчёт моего дяди? Может, вы ему где-то не то слово сказали или посмеялись над ним?
Малеста наморщила лоб.
– С сэром Реджинальдом Биготом я всегда была дружна. Было время – он не вылезал из Девонсайда. С вашим отцом они часто ходили на охоту, а по вечерам сидели в кабинете, пили виски. Иногда играли в бильярд. Тогда я и сблизилась с ним. Помню, я застудила шею, потому что долго сидела у открытого окна и читала, и с той поры пошли боли. Заболела спина, стало стрелять в висках, началась бессонница, потом пошли слабость и головная боль. Джейкоб сильно волновался, и меня показали многим врачам, но ни одно из выписанных ими лекарств не помогало. А одним осенним днём ваш дядя снова завернул в Девонсайд, мы с ним разговорились, и он вызвался помочь.
– И стал пичкать вас опием!
От закипавшей в сердце злости Тим с такой силой треснул рукой по стволу дерева, что часть сухой коры в том месте отлетела и раскрошилась прямо у носов отполированных до блеска ботинок.
– Я стала чувствовать себя лучше. Спустя полгода уже было подумала, что совсем поправилась, но обмороки начались опять. Ваш дядя любезно приехал по первому же зову и наказал с лечением не шутить, продолжать пить настойку и не самовольничать. Он говорил, там сплошные травы, полезные для нервов и сердца, а моя слабость может быть вызвана климатом, который мне и правда совсем не подходит.
– И вы поверили?
– А не должна была?
– С этого дня не верьте никому. Особенно прохвосту Джонатану. Верьте только мне.
– Вам? Вот от вас получить на завтрак отравленный чай было бы более ожидаемо.
– Думаете, я с вами в игры играю? – Тим негодовал. – Вот. Читайте сами. Видите? Сок мака снотворного. Иными словами, опий. – Андервуд сунул бумажку чуть ли ни под нос мачехе, но тут же разочарованно воскликнул: – Ах, чёрт! Вы наверняка ничего не смыслите в латыни. В таком случае просто не ставьте под сомнение ни одно моё слово.
– Тим...
– Я же сказал: не сомневайтесь. Не тратьте силы на спор.
– Я не спорю. Просто... Это не рецепт моего лекарства. Это та бумажка, которую я нашла в платяном шкафу Бетси у миссис Мерит. А вот вторая... Покажите-ка её. – Обескураженный Тим развернул второй клочок. – Да, вот эта как раз с моей микстуры. Вы, видимо, так торопились и волновались, что перепутали. Или в моей настойке тоже опий?
Это было фиаско. Какое по счёту, Тим не знал, так как давно бросил считать.
– Нет, – пробормотал он, – во второй только травы. Как сказал Генри, безобидные и полезные. Погодите. Получается, вашему здоровью ничто не угрожает? Тогда откуда частая слабость?
Малеста развела руками.
– Видимо, таковы особенности моего организма. Я же говорила вам про климат.
– Ничего не понимаю. – Андервуд мотнул головой, надеясь разложить по полочкам пребывавшие в полном хаосе фрагменты информации, но и с этим не повезло.
Малеста звонко рассмеялась, сняла с себя фрак и вернула его на плечи хозяина.
– Милый Тимоти, мне приятна ваша забота, но вы переборщили с подозрениями. Ваш дядя был замечательным человеком, весёлым и приятным собеседником.
– Я тоже так считал, пока не пообщался с мистером Хиггинсом, – ответил Тим, с волнением наблюдая, как красивые тонкие пальцы поправляют чёрную ткань, распрямляют её и... смахивают с лацкана едва заметную пылинку.
– Мистер Хиггинс каким-то образом пошатнул вашу веру в близкого человека?
– У меня не было возможности поделиться с вами тем, что я узнал, но мне было не просто переварить такое.
Малеста прищурилась и оглядела Тима с головы до ног.
– Вы таким образом оцениваете, насколько я сошёл с ума? – поинтересовался Андервуд.
– Нет. Мне просто подумалось, что в вашем образе чего-то не хватает. – Малеста склонила голову набок и снова смерила Тима изучающим взглядом. – Конечно! Какая же я глупышка! Нужен цветок.
– Цветок?
– У вас нет цветка в петлице. Поленились сорвать гвоздику в саду? Снимите-ка с меня шляпку.
– Погодите. Я же хотел рассказать вам, что узнал от мистера Хиггинса! А ещё мне никак не даёт покоя эта бумажка, найденная вами у Бетси. Вы, кстати, знали, что дядя Реджи и горничная миссис Мерит...
– О моей просьбе не забудьте, – поторопила Малеста.
Красивейшая шляпка, сделанная явно не любителем, а высококлассным профессионалом, была аккуратно снята, и золотые волосы сказочно заблестели на солнце. Тим зажмурился, а когда открыл глаза, то в петлице его фрака уже красовалась нежная гортензия, выдернутая из кучки ей подобных столь искусно, что общая композиция ни капельки не пострадала, а только стала ещё восхитительней.
– Вот так будет элегантнее, – похвалила собственное творение леди Андервуд и как ни в чём не бывало спросила: – Так что вы там говорили про Бетси?
Тим сглотнул.
– Я говорил, что она и дядя Реджи... – начал он рассеянно, но тут же сам себя перебил и выплеснул: – Чёрт возьми, Малеста, зачем вы это делаете?
– Что именно?
– Этот цветок с вашей шляпки и та пылинка с моего фрака... Это что-то значит?
– Тим!
Звонкий, слегка подвыпивший голос Генри Сандерса застал всех врасплох.
Тим снова чертыхнулся, отдалился на пару шагов от мачехи и раздраженно посмотрел в сторону приближающегося друга. Тот был не один. Его сопровождала невысокая девушка с по-лисьему вытянутым личиком, длинной шеей и тонкими губами. Платье цвета взбитых сливок удивительно шло её белобрысым кудряшкам, но сильно подчеркивало болезненную бледность кожи и чересчур худые руки. Однако Генри держал ладонь девушки в своей так крепко и с такой любовью, что юное создание просто светилось от радости, и даже слепому становилось понятно, что несколькими минутами ранее произошло объяснение, полное страсти, заставившее обоих трепетать от счастья.
Тим провёл рукой по лицу.
– Как он не вовремя.
– Тим! – воскликнул Генри. – Ты пропустил открытие.
– А то я не знаю, – съязвил Андервуд, усиленно подмигивая приятелю и тем самым намекая, чтобы тот валил туда, откуда пришёл.
– Я подумал, что пора бы тебе и Кэтрин познакомиться! – выдал Генри, напрочь игнорируя намёки. – Как поживаете, мэм? – учтиво произнёс он в сторону Малесты и приподнял в приветствии шляпу, а заодно многозначительно хмыкнул, словно знал что-то такое, что знать ему совсем не полагалось.
– Это мой друг, – натянуто улыбнулся Тим мачехе. – Генри Сандерс. Не обращайте внимания на его взлохмаченный вид. У него часто бывают не все дома.
– Кэтти, – Сандерс легонько подтолкнул кузину вперёд, – я обещал представить тебя тому человеку, благодаря которому мы снова вместе. Вот я это и делаю. Это...
– ...Тимоти Андервуд, – перехватил инициативу Тим и коснулся губами руки в перчатке.
– Андервуд? – пролепетала обескураженная Кэтрин.
– Так вот как выглядит мой будущий зять!
Насмешливый окрик застал всех четверых врасплох. Из-за дерева и с той стороны, в которую никто не смотрел, но где были расположены загоны для лошадей, показался сэр Фредерик Пикли. Он, как и Генри, зарядился с утра шампанским, но почему-то был ещё и взмылен, словно это он, а не лошадь, должен был участвовать в забеге.
– Ничего не понимаю, – пробормотал Генри и снял очки, чтобы протереть.
– Леди Андервуд. – Мистер Пикли обогнул дерево и, заметив Малесту, тут же изменился лицом и приосанился. – Мы вас обыскались.
– Мне попал камушек в туфли. Идти было тяжело, и Тим вызвался мне помочь. – Улыбка снова поселилась на лице Малесты, и солнце снова показалось из-за набежавших облаков.
– Позвольте, теперь я вам помогу, – рассыпался в любезностях мистер Пикли, согнув в локте руку. – Кэтрин пусть идёт рядом с Тимом. Вы, я вижу, уже познакомились. Чудесно, чудесно... А ты, Генри, подержи мою трость. И отойди от Кэтти подальше.
Но Кэтрин и Генри не торопились разнимать руки.
– Отец, ты хочешь сказать, что вот за него я должна выйти замуж? – неожиданно смело для болезненного вида воскликнула девушка и даже ткнула в Андервуда-младшего пальцем.
– Кэтрин, – возмутился сэр Пикли, – где твои манеры?
– Да он же крутит романы со всеми девицами, которых встречает на своём пути! – не унималась смелая и отстаивающая своё счастье Кэтрин. – И даже вот с этой дамой!
Сэр Пикли чуть не задохнулся от возмущения.
– Да кто вбил такую чушь в твою кудрявую голову? Леди Андервуд, – Фредерик принялся извиняться перед Малестой, – прошу простить мою дочь. Она находится на серьёзном лечении и под действием лекарств порой не понимает, что говорит.
– Но это правда! Мне Генри сказал, – оправдывалась Кэтти. – Ведь так, Генри?
И девушка развернулась лицом к своему кузену, намереваясь заручиться его поддержкой.
– Ах ты мерзавец, – произнёс Тим, шагнул к Генри и схватил того за лацканы фрака.
– Так это ты нацелился на мою Кэтти?! – Сандерс начал ответную атаку. – Это ты – тот индюк, которому я должен набить морду!
– Меньше говори – быстрей действуй, – злобно шипел Тим. – Потому что твои кишки я выверну наружу прямо сейчас.
– Как скажешь, – ответил Генри.
И дал Тиму кулаком в глаз.
*Аскот – (англ. Ascot) — населённый пункт в районе Виндзор и Мейденхед графства Беркшир в 40 км от Лондона. Население — более 5000 человек (перепись 2001 г.). Городок обладает мировой известностью благодаря спортивному событию, которое проходит там ежегодно. Речь идёт о королевских скачках Royal Ascot. И это не только важное событие в мире спорта, но и в мире моды. Посетителей мероприятия элегантность своего образа волнует не меньше, чем родословные чистокровных скакунов. Причём каноны моды на время скачек даже в наше время сильно приближены к XIX веку. Это дань традиции, а традиции для британцев равны закону. Традиция проводить скачки в Аскоте зародилась в 1711 году, когда королева Анна прогуливалась в окрестностях замка и обнаружила большую пустошь, которую посчитала очень удобной для конных состязаний. На поле был построен ипподром, и с тех пор в Аскоте проводятся забеги, собирающие тысячи людей не только со всей страны, но и со всего мира. Главное мероприятие – состязание за золотой кубок – устраивается в июне и длится 5 дней, со вторника по субботу. В былые времена оно длилось 4 дня, поэтому Тим Андервуд упоминает именно эту цифру, когда думает о Генри. Традицию нарушили и продлили ещё на один (пятый) день только в 2002 году. Четверг считается «дамским днём», и именно в четверг дамы надевают самые безумные и роскошные шляпки, на какие только способна фантазия. По этой причине четверг является самым популярным днём из пяти, билеты на скачки на этот день самые дорогие, трибуны переполнены, а меню самое изысканное.
**Veni, vidi, vici (лат.) – Пришёл, увидел, победил (Гай Юлий Цезарь)
***Лауданум (лат. Laudanum) — опиумная настойка на спирту. В более широком смысле – лекарство, в состав которого входит опиум. Был особенно популярен у женщин в викторианскую эпоху как универсальное лекарственное, успокоительное и снотворное средство.
С 1840-х годов до начала XX века в Великобритании употребление наркотических веществ было чрезвычайно распространено. Некоторые исследователи связывают это с жесткими антиалкогольными законами, из-за которых опиум, считавшийся лекарственным средством, стоил дешевле, чем алкоголь. Средства с содержанием опиума считались универсальными лекарствами от множества болезней, распространялись свободно, стоили относительно недорого и рекомендовались даже детям. Наркотики использовались как средство от диареи, от бессонницы, для лечения нервных болезней, как доступное обезболивающее при всех видах боли и даже как средство от простуды.