Всего три любовника — поэт, герцог и король, да еще, по воле рока, с полдюжины красивых монахов в монастыре, куда ее заперли после высшего света, — вот и весь любовный итог Кальдероне, испанской актрисы и куртизанки.
Не много, как видите.
И история ее будет недолга.
Однако при недостатке в ней великих событий вы найдете довольно любопытные черты испанского двора XVII века. И именно поэтому мы хотим рассказать вам эту историю.
По нашему мнению, короли, где бы и когда они ни жили, всегда достойны изучения хотя бы потому, что, считая себя королями, они на глазах у всех говорят и совершают такие глупости, от каких залился бы краской самый последний из их подданных.
Король, о котором пойдет речь, и один из трех любовников Кальдероне, был Филипп IV. Это был печальный государь, внук Карла V, двойник блаженной памяти Людовика XIII. Но у Людовика министром был Ришелье, который вместо него правил твердой рукой, тогда как Филипп IV доверил управление страной Оливаресу, человеку без способностей, натуре мелкой, честолюбивой и необычайно скаредной: для него на первом месте всегда было лишь золото.
И Испания, некогда столь великая и прекрасная, в его царствование находилась прямо-таки в опасности.
Французы начали с того, что разбили испанцев при Авене и Казале, Каталония была передана Франции, Португалия сбросила с себя иго рабства: все, что оставалось от Бразилии и не было отнято голландцами, перешло к Португалии. Азорские и Мозамбикские острова; Гоа и Макао освободились из-под испанского владычества.
В Мадриде вывесили громадный портрет Филиппа, под которым сделали такую ироническую надпись: «Чем больше у него отнимают, тем больше он отдает!»
По горло занятый своими любимыми развлечениями — театром и женщинами, Филипп даже не понял, что, желая возвеличить, его так унизили.
Давид Гэн, сын простого рыбака, достигнувший звания вице-адмирала, получил приказание от Генеральных Штатов Голландии захватить флот галиотов, перевозивший в Испанию богатства Перу. Произошла жестокая битва в водах Гаваны, и победители-голландцы привезли своим соотечественникам более двадцати миллионов.
Но Филипп IV у ног своей прелестной любовницы, герцогини Альбукерк, не лишился из-за этого ни одного поцелуя.
Оливарес, подойдя к Филиппу, сказал ему торжественно:
— Государь, у меня есть для вашего величества чудесная новость! Мы конфискуем на четырнадцать миллионов имущество герцога Браганцского, бедный герцог совсем потерял голову: его ведь провозгласили королем Португалии.
— А, ладно, — ответил Филипп IV и возвратился в свой кабинет дописывать сцену для комедии.
Между тем если Филипп IV как король не обладал никакими достоинствами, то как человек он их имел: он был гуманен, приветлив, великодушен, благороден.
Мы только что сравнивали его с Людовиком XIII, но Филипп IV был лучше его. Людовик XIII не морщась смотрел, как вступал на эшафот, воздвигнутый Ришелье, тот, которого он называл своим другом, — великий конюший Сен-Мар. Точно так же он выслушал известие о том, что пали головы вельмож, правда, виновных в мятеже, но в жилах которых текла кровь знаменитейших фамилий Франции — Марильи и Монморанси.
Он запер на четырнадцать лет в Бастилии герцога Ангулемского, последнего Валуа, и Бассомпьера, старинного друга его отца, Генриха IV.
Ни в чем подобном нельзя упрекнуть Филиппа IV.
Правда, это был король-ленивец, но разве публицист не сказал: «Из всех королей, которыми должны особенно дорожить народы, ленивцы заслуживают предпочтения: если уж они не имеют смелости делать добро, то они и не берут на себя труда делать зло».
Но пора заняться Кальдероне.
Как пролог к истории любви короля к комедиантке мы вам расскажем о любви того же короля к одной знатной даме. Крайности сходятся.
Это было в 1627 году. Рожденному в 1605, наследнику трона Филиппу IV в 1627 году было двадцать два года. И в перечне его любовниц было уже столько имен, сколько ему было лет. Однако Филипп был женат на Елизавете Французской, дочери Генриха IV и сестре Людовика XIII. Что, впрочем, не помешало последнему, в лице его министра Ришелье, объявить себя смертельным врагом Филиппа.
Но хотя и женатый, Филипп вел себя так, как будто был холост, и у него было на этот случай вполне логическое извинение: в свои двадцать два года он уже имел двенадцать лет супружеской жизни, то есть не собственно супружеской, потому что, женившись одиннадцати лет на Елизавете Французской, которой было всего семь, будущий король совершил только политический брак. Только через семь лет ему дозволено было рассматривать жену с менее грандиозной точки зрения, но зато, без сомнения, с более приятной.
Как бы то ни было, и даже сокращая на восемь лет должные сношения, Филипп все-таки давно уже, очень давно, знал свою жену.
Вот почему, продолжая сохранять к ней дружбу, он не испытывал к ней ни малейшей любви. Вот почему, вместо того чтобы заниматься ею, он занимался другими.
«Другой» в 1627 году, в сентябре месяце, была герцогиня Альбукерк, жена Эдуарда Альбукерка-Коэло, маркиза де Босто, графа Фернанбука в Бразилии, кавалера ордена Христа в Португалии и камер-юнкера короля. Последнее звание он получил четыре месяца назад… Он выказал весьма посредственную радость при известии о своем новом назначении.
Но король был так ловок…
А Оливарес был таким смышленым советником!
Ибо Оливарес не ограничивался тем, что держал бразды правления, он заодно прислуживал Филиппу IV в его любовных похождениях.
Он отправлял сразу несколько должностей.
И средство, изобретенное Оливаресом, — средство, которым воспользовался Филипп, чтобы сблизиться с герцогиней Альбукерк, которую ревнивый муж старался удалить от двора, было очень остроумно.
Однажды вечером, в Эскуриале, в прекрасном расположении духа играя в карты, король вдруг вспомнил, что оставил неоконченным на своем бюро в кабинете необыкновенно важное письмо. Партия была дорогая: его величество играл в ней на большую сумму!
Но письмо!.. Письмо было необходимо закончить.
Долг превыше удовольствия.
— Герцог, — сказал он Альбукерку, который участвовал в партии, — прошу вас, поиграйте за меня… Я вернусь через несколько минут.
Герцог поклонился и взял карты.
Между тем король, войдя в свой кабинет, быстро накинул на себя плащ и в сопровождении своего верного Оливареса отправился из дворца по потаенной лестнице и достиг отеля, где он был уверен, что найдет прекрасную Элеонору, герцогиню Альбукерк, — одну.
Но на вежливого хитреца всегда найдется недоверчивый муж. После часа ожидания герцог заподозрил неладное; рассудив, что такой игрок, как его величество, не мог бросить карты ради какого-то письма, Альбукерк пришел к выводу, что его обманули.
И так как сделанный им вывод покрыл его лоб холодным потом, он воспользовался этим, чтобы всем показать, как ему стало вдруг нехорошо физически, и сказал игрокам:
— Извините меня, сеньоры, но я вынужден удалиться, я дурно себя чувствую, у меня колики и дрожь во всем теле… Когда король вернется, будьте так добры, скажите ему…
— Конечно! Ступайте же! Ступайте, герцог!..
Король был с герцогиней в будуаре, когда Оливарес, стороживший на улице, пришел предупредить любовников о приближении герцога.
Что делать? Оливарес всего на несколько секунд опередил герцога Альбукерка! Бежать невозможно!
Герцогиня чуть не упала в обморок от ужаса. Сам Филипп забеспокоился. Бывают такие ситуации, когда теряются даже короли.
— Подождите, подождите! — говорил Оливарес. — Не все еще потеряно. Быть может, какая-нибудь случайная причина, а не подозрение ведет сюда герцога Альбукерка!.. Нам нужно спрятаться. Когда он простится с герцогиней, то отправится в свои апартаменты, а мы — мы свободно удалимся.
— Спрятаться… Но где? — пробормотала прекрасная Элеонора.
— Разве рядом нет какой-нибудь комнаты?.. Да вот!..
Оливарес дотронулся до двери в глубине будуара.
— О! — возразила герцогиня, краснея, несмотря на свою бледность. — Это моя уборная! Я недавно приняла там ванну… Королю там будет ужасно дурно.
На лестнице послышались шаги герцога.
— А! — воскликнул Оливарес. — На войне как на войне!
Он отворил дверь уборной, втолкнул туда короля, которому надо было в этом помочь, и исчез с ним в сумраке комнаты. В ту же минуту герцог с палкой в руке ворвался, как бомба, в будуар.
— О Боже! Герцог, вы меня испугали! — воскликнула герцогиня, привскочив на своем кресле.
Альбукерк на минуту замер, удивленный тем, что нашел жену свою одну. Уж не ошибся ли он? Король, быть может, не оставлял Эскуриала?
Бух!.. В уборной повалился стул.
Герцогиня изо всех сил кашлянула. Поздно!.. Герцог все понял. Короля не было в Эскуриале, он был там.
— А! Я испугал вас, сеньора! — в свою очередь и вовремя возразил герцог. — Но вместо того чтобы испугаться моего прихода, вы должны бы порадоваться.
— Порадоваться?.. Почему?..
— Потому что я избавлю вас от большой опасности.
— От большой опасности?.. От какой?..
— Сюда проник вор, быть может, даже убийца, от ножа которого вы должны были погибнуть.
— Вор? Убийца?
— Да! Но, к сожалению, слуги мои спали и не предупредили меня, зато теперь этот негодяй падет от моих рук! Он там, в этом кабинете. Он не выйдет оттуда живой!
Произнеся эти слова, Альбукерк бросился к уборной. Герцогиня хотела его удержать, но было поздно! Герцог уже находился в секретном приюте, где, размахивая направо-налево своей тростью, кричал:
— А, разбойник! Ты не ожидал, что тебя найдут! Вот тебе, грабитель!.. Вот тебе, злодей!.. А! Ты хотел убить мою жену!..
— Остановитесь, герцог! — вскричал Оливарес, бросаясь к Альбукерку, трость которого он с трудом смог удержать. — Остановитесь, или вы ответите за оскорбление его величества! Здесь нет воров, здесь король и его первый министр — Гаспар де Гусман, граф-герцог Оливарес!..
Альбукерк не ответил ничего, но направился к будуару.
Филипп IV вышел из уборной, сопровождаемый Оливаресом. Король был бледен, но той бледностью, которая вовсе не выражала ярости мщения. В глубине души он извинял поведение обманутого мужа. Король искоса взглянул на этого человека: такой же бледный, с поникшей головой, с опущенными долу глазами. Герцогиня, закрыв лицо руками, плакала в углу.
Потом, не сказав ни слова, король взял под руку своего фаворита и ушел.
На другой день утром герцог Альбукерк получил предписание немедленно выехать в Бразилию. Его жена включалась в свиту ее величества императрицы, и герцог должен был ехать один.
В то время когда мы начинаем свой рассказ, то есть 20 сентября 1628 года, герцог Альбукерк уже четыре месяца познавал Бразилию.
И ровно четыре месяца, вопреки своему обычному непостоянству, Филипп IV познавал любовь с прекрасной герцогиней Элеонорой в Испании.
Однако вот уже три или четыре недели, как пламень любовников, по-видимому, потух, герцогиня стала мечтательной, рассеянной возле короля, король стал менее нежен с герцогиней.
Любовь умерла…
Кто же сожалел о ее кончине? Не тот, о ком вы думаете.
20 сентября, вечером, от скуки в Эскуриале Филиппу пришла фантазия провести часок с женой в Прадо — королевской резиденции, в двух лье от столицы, где королева жила летом.
В то же время это был для него случай поцеловать руку герцогини Альбукерк, которую он не видел уже четыре дня. В сопровождении одного пажа он поехал верхом.
Достигнув решетки Прадо — вечер был великолепный, — король соскочил с лошади, решив дойти пешком до дворца через парк.
Лакей отвел лошадей в конюшню, за королем следовал только паж.
Причиной этого каприза было вот что.
Филипп IV, как мы сказали, страстно любил театр, он сам сочинял комедии. Еще со вчерашнего вечера он почувствовал литературные позывы: он сочинял план нового произведения, названного «Умереть за свою даму», над которым он трудился, изощряя все свои поэтические способности.
И если ему захотелось пройти пешком через парк Прадо, то не для того, чтобы поупражняться в ходьбе, а чтобы придать своей музе, — оживляемой вечерним воздухом и ароматом цветов, — некое парение, которым она, конечно, поспешила бы воспользоваться.
Паж, ребенок лет четырнадцати по имени Мариано, который, как умный мальчик, угадал намерения своего короля, шел позади него на цыпочках.
И Филипп не мог пожаловаться на свое уединение. «Умереть за свою даму» вполне развертывалась в его воображении. Еще одна или две сцены — и комедия будет готова. Но зато если поэт был доволен, то король мог оказаться недовольным в самом скором времени.
Увлекая короля, поэт вел его по прелестным маленьким дорожкам, которые все более и более удаляли его от дворца.
Если б это продолжилось, поэт достиг бы своей цели, но король, заблудившись в парке, должен был бы отказаться на этот вечер от удовольствия видеть свою супругу.
Именно в эту минуту его величество приближался к вязовой и дубовой роще, довольно обширной.
«Если мы войдем в нее, мы погибли, — подумал Мариано. — Нам не выйти!»
Но вдруг паж и король одновременно остановились, услышав чей-то шепот, доносившийся из беседки дикого винограда. Шепот этот принадлежал двум голосам. Мужскому и женскому…
Поэт уступил любопытству короля, пожелавшего узнать, кто таким образом изъяснялся в любви — ночью, в саду одной из его резиденций?
Знаком он приказал пажу молчать и проник в беседку, но стоило ему лишь заглянуть туда, как крик ярости вырвался из его груди. Это герцогиня Альбукерк, его любовница, была там с одним из первых его сеньоров, с герцогом Медина де ла Торресом.
При крике короля, при его внезапном появлении виновные бросились в глубину беседки. Филипп выхватил кинжал. Но при известных обстоятельствах, в самые трудные минуты, он реже всего бывал злым.
Ему говорили: «Герцогиня вам изменяет», — он смеялся. Он уже не любил ее. Но быть обманутым ею?! Нет, он убьет ее.
— Государь!.. Государь!.. Помилосердствуйте!
Эти слова произнес маленький паж, обнимая колени своего короля.
Герцогиня Альбукерк всегда была милостива к нему, он не хотел, чтобы ее убивали.
Филипп вложил свой кинжал в ножны и, обращаясь к герцогу и герцогине, сказал:
— По крайней мере, сеньор и сеньора, такие вещи делаются у себя дома, а не у королевы!
Тем все и кончилось; он повернулся спиной к чете, слишком счастливой, что отделалась так дешево.
Но направляясь вправо, ко дворцу, Филипп не без некоторой горечи процедил сквозь зубы:
— И это в тот момент, когда я стараюсь доказать, как хорошо умереть за свою даму! Нет! Ради этой умирать не стоит!..
Так у Филиппа не стало любовницы. Понятно, что только от него зависело заменить неблагодарную Элеонору. При его дворе не было недостатка в желающих иметь счастье принадлежать королю.
Но опять знатная дама? У короля было много знатных дам. До сих пор он имел только знатных дам. Неверность одной из них внушила ему желание сделаться, в свою очередь неверным им всем.
Он размышлял об этом важном деле в своем рабочем кабинете, когда ему доложили о сеньоре Морето-и-Каванна.
Морето-и-Каванна и Кальдерон де ла Барка, два наиболее знаменитых драматических поэта Испании, еще очень молодые в ту пору, а следовательно, не получившие еще всей своей известности, имели неизъяснимую честь быть друзьями Филиппа IV, который спрашивал у них советов насчет своих литературных произведений.
Морето особенно пользовался симпатией Филиппа IV, не потому, что у него было больше ума и таланта, чем у Кальдерона, а потому, что он был большим льстецом: когда король удостаивал чести что-нибудь прочесть ему, он лучше и чаще, чем Кальдерон, восторгался. Представляя из себя артиста, король все-таки остается королем, ему нужны не товарищи, но куртизаны.
Филипп позвал Морето, чтобы посоветоваться с ним насчет плана комедии, и поэт, услышав одно лишь название, тут же чуть не помер от смеха:
— Умереть за свою даму?.. Только его величество мог придумать подобное заглавие!
Затем целый час они толковали о пьесе: Филипп думал то, Филипп думал это, такое-то лицо будет иметь такой-то характер, в такой-то сцене встретится такая-то перипетия…
Морето постоянно восклицал:
— Прелестно!.. Прелестно!.. Восхитительно!..
К счастью, пьеса была в одном только акте, будь она в двух, Морето вынужден был бы остановиться, он истощил весь словарь восторга.
В итоге это свидание так расположило Филиппа к Морето, что, излившись перед ним как автор, он ощутил потребность открыться ему как человек.
Преподнося букет своего искусного восхищения, Морето говорил королю, что он должен гордиться тем, что уже увенчан всеми лаврами.
— Не считая, — закончил он с улыбкой умиления, — лавров любви!
Филипп вовсе не гнушался тем, что людей занимают его любовные похождения.
Однако при этих словах поэта лицо его несколько омрачилось.
— Ах, Морето, ты думаешь, — сказал он, — что любовь меня балует… Ты ошибаешься, друг мой! Женщины смеются надо мной, как над последним нищим в моем государстве.
Морето всплеснул руками.
— Ваше величество шутит!
— Нисколько, и ты будешь очень удивлен, если я расскажу тебе мое последнее несчастье. И я решился отныне искать любовных развлечений не в том мире, от которого имел обыкновение их требовать. Обман за обман! По крайней мере, буду утешаться тем, что теперь мне станут изменять женщины, которых любят так, по глупости… всякие мещанки… актрисы… И я думаю, что… — Король пристально посмотрел на Морето и продолжал: — Ты мог бы руководить мной на этой новой дороге. Вот уже четыре месяца, как я не был в театре. Видел ли ты там, за кулисами, какую-нибудь девушку, способную занять меня на недельку? Ты меня понимаешь?.. Но я не хотел бы и посрамления… Словом, если уж выбирать былиночку, то пусть не слишком увядшую… Итак?
Морето молчал. Он мысленно разбирал эту новую дорогу.
Вдруг он вздрогнул, как человек, который борется с дурной мыслью. Нечто вроде колебания отразилось в его лице.
— Итак?
— Итак, — сказал поэт, — я могу исполнить ваше желание, государь.
— Можешь?
— То есть я знаю, на кого обратить внимание вашего величества.
— А!.. А!.. Актриса?
— Актриса.
— Молодая?
— Шестнадцати лет.
— Хорошенькая?
— Как игрушечка.
— А имя этой игрушечки?
— Мария Кальдероне.
— Кальдероне?.. Погоди! Это не родственница?..
— Кальдерона? Нисколько… Уж такая не родственница, что…
— Что?
— Кальдерон до сумасшествия влюблен в нее.
— Черт возьми! Уже и соперник!
— О! Соперник не опасный. Она не любит Кальдерона.
— Кого же она любит?
— Никого.
— Никого? В шестнадцать лет?.. Актриса?..
— О! Кальдероне, несмотря на свои шестнадцать лет, вовсе не похожа на других актрис. Театр для нее лишь ступенька…
— Чтоб достигнуть?
— Состояния.
— A-а!.. Но если она хороша собой и благоразумна… ей будет это легко. Состояние, о каком мечтает девушка шестнадцати лет… актриса… Это же не сокровища Индии!..
— Пусть ваше величество не верит ей. Кальдероне будет требовательна.
— Но ты хорошо знаешь эту малютку, Морето?
— Очень! Я люблю ее!
— Ты любишь ее?
— И оставляю ее вам? Так что же делать, если она меня ненавидит?
— Вот как?.. Бедный друг, это ты так с досады… Но известно ли тебе, что женщина из низших слоев, ставшая любовницей испанского короля, не имеет права, когда король ее оставит, оставаться в обществе и обязана…
— Уйти в монастырь. Извините, государь, я вполне знаю этот закон. Но это не мешает мне желать, чтобы Кальдероне принадлежала вам. Только вам одному.
— Да. Это справедливо… Я ошибся, Морето. Тобой сейчас движет не ненависть, а чувство мести, хотя я не вменю это тебе в вину… Итак, благодарю тебя, мой друг. Скажи, Кальдероне сегодня вечером играет?..
— Да, государь, играет в «Жизнь есть сок».
— Кальдерона? Хорошо. Я пойду смотреть ее. Прощай.
Его величество отпускал поэта, но поэт не уходил.
— Ты хочешь еще что-нибудь сказать мне? — спросил Филипп.
— Последнее слово, государь. Я друг Кальдерона… И хотя она, Кальдероне, так же не любит его, как и меня…
— Тебе было бы неприятно, если б он узнал обо всем? И что ему вообще больше не на что надеяться — благодаря тебе?.. Я буду молчать. Ступай.
На сей раз Морето ушел.
Оставшись один, Филипп с отвращением проговорил:
— Тьфу! Эти поэты не лучше вельмож!.. Бедный Кальдерон, быть может, еще поплачет о том, что своими комедиями заставлял смеяться своего друга… А вдруг эта малютка не любит его?
Театр дель-Принчипе был полон.
В этот вечер играла Кальдероне.
У нее, стало быть, был талант, если она так привлекала толпу? Нет, не талант, а чрезвычайная прелесть.
Родившись в Мадриде 15 августа 1611 года, от бедняка, по ремеслу носильщика, и кончиты (странствующей плясуньи), Мария Кальдероне, сирота в семь лет, была воспитана актрисой, Марией де Кордова, — более известной под именем Амаралисы, — которая выучила ее читать по одной из своих ролей.
В двенадцать лет Кальдероне знала наизусть четвертую часть пьес Лопе де Вега, а Лопе написал их две тысячи двести. Тринадцати лет она поступила на сцену в Кадиксе. Пятнадцати она приобрела репутацию в Севилье в ролях ангелов, в представлениях, называвшихся во Франции в XVI веке мистериями. Наконец, шестнадцати лет, в Мадриде, где она была уже три месяца, ее заметили в пьесах плаща и шпаги, что в то время обозначало высокую комедию.
И особенно она была обязана страсти, внушенной ею Кальдерону, автору одной из пьес, в которой она играла, за те рукоплескания, какими ее осыпали каждый вечер, Ибо он заставлял ее повторять роли с первого до последнего действия.
И в благодарность за такие заботы вправду ли Кальдероне не любила своего наставника?
Морето солгал королю. Кальдероне любила Кальдерона.
Но… войдем в гримерную актрисы, готовящейся одеваться. Перед «Жизнь есть сон» играли другую комедию, в которой она не участвовала, а потому она не спешила одеваться, находясь в обществе поэта и камеристки.
Подслушаем их разговор…
Но прежде всего мы должны сказать, что в одном случае Морето был прав: Кальдероне была прелестна, более чем прелестна — восхитительна. Она была среднего роста, ее волосы, падавшие локонами на лоб, а сзади заплетенные в косы, были черны как смоль, ее белая матовая кожа была облита теплыми и оживленными тонами, глаза, осененные длинными ресницами, бросали пламя и искры страсти, ротик, пунцовый и свежий, как цветок граната, просил поцелуев.
И при этом вопреки моде, царившей в то время в Испании, — смешной и глупой моде, требовавшей, чтобы женщина, достойная названия красавицы, была худа как щепка, Кальдероне, не будучи жирной, обладала той крепостью и округлостью форм, которые так привлекают взгляды.
Кальдерону в 1627 году было двадцать шесть лет. Высокий и худой, черноволосый, с прямым носом, с мясистыми губами, густыми бровями — он походил на Мольера. И действительно, если Филипп IV не был Людовиком XIII, то Кальдерон был Мольером его века.
Кальдероне, когда мы вошли к ней в гримерную, бранила Кальдерона. Он был печален. Тщетно старалась она в продолжение четверти часа заставить его смеяться, рассказывая ему театральные истории, — морщины на лице его не разглаживались. Сидя перед зеркалом, перед которым она причесывалась с помощью своей камеристки Инессы, Кальдероне могла судить о безуспешности своих усилий.
Наконец она рассердилась и покраснела. Бросив гребенки и щетки и быстро обернувшись к Кальдерону, она вскричала:
— И для чего вы здесь, если все, что я говорю вам, надоедает! Ступайте вон!
Он встал и пошел к двери.
— Педро!
Так звали Кальдерона. Он остановился. Ласковая рука и нежный голос задержали его.
— Оставь нас на минуту, Инесса, — приказала Кальдероне.
Камеристка вышла.
— Посмотрим, что с вами! — начала актриса. — Почему вы печальны? Что сделала я вам сегодня вечером?..
— Увы! — вздохнул он. — Ничего особенного. Ничего ни доброго, ни злого.
Она закусила губы.
— А! — прошептала она. — Упреки! Всегда упреки! Я сказала вам, что люблю вас. Я доказала вам это… Отчего же вы такой мрачный?
— Оттого, что все ваши доказательства чувства, которые, как вы сказали, вы испытываете ко мне, вовсе и не доказательства.
Актриса с досады забавно топнула ногой.
— Святый Боже! Это уж слишком! — воскликнула она.
И, быстрым движением схватив обеими руками голову поэта, она два раза поцеловала его глаза.
— Ну, а это, милостивый государь, не доказательство?.. Чего же вам еще нужно?
— Чего мне нужно!..
Возбужденный действиями молодой девушки, Кальдерон, в свою очередь, обнял ее, его пламенные губы приблизились к ней, чтобы возвратить поцелуй самому источнику этих поцелуев. Но она оттолкнула его и, серьезная, строгая, проговорила:
— Нет! Не так!
— Ах, вы сами видите, что не любите меня! — сказал он. — И все ваши уверения ничего не значат. Я… я никогда не буду для вас ничем иным, как другом…
— Никогда? Почем вы знаете?
Он наклонил голову с видом сомнения.
— Послушайте, Педро, — начала она, — хотите поговорить пять минут, как я никогда не говорила с вами, со всей откровенностью?..
— Со всей откровенностью? Но я, со своей стороны, никогда не говорил вам ни одного слова, которое было бы неискренне… Я обожаю вас и…
— Женитесь вы на мне, если я попрошу вас?
Вопрос был настолько прям, что Кальдерон не мог скрыть сильного смущения.
— Полно! — улыбаясь, продолжала актриса. — Вы мне не отвечаете, Педро?
— Извини, дорогая Мария… я…
— Тсс! Тсс! Без лишних слов!.. Вы меня обожаете, но не настолько, чтоб жениться на мне… Успокойтесь, если вы считаете, что я не могу быть вашей женой, я тоже, со своей стороны не имею желания иметь вас мужем! Несмотря на подобие наших имен, сеньор Педро Кальдерон де ла Барка — Кальдерон-поэт, призванный быть в будущем славой Испании, не может быть мужем Кальдероне, дочери Мигуэля Кальдероне, носильщика, и Елены, бродячей плясуньи… Он будет ее любовником, и довольно.
— Это все? — вскричал Кальдерон, физиономия которого расцвела.
— Все! — весело повторила молодая девушка. — Это подлежит разбору, но не станем разбирать! Мы согласны: вы любите меня, я люблю вас, и буду ваша. Я этого хочу, я в этом клянусь!..
— Милая Мария! Но в таком случае, почему…
— Я не ваша сейчас же? Я вам объясню это со всей откровенностью, мой друг. И именно потому, что я уважаю причины, по которым вы не можете соединиться со мной брачными узами, которые отяготят вас, я надеюсь, что вы не станете укорять меня за осторожность, с какой я не спешу сделать вас счастливым. Сделать нас счастливыми!.. Вы не упрекнете меня в кокетстве?..
Упоенный радостью, Кальдерон упал к ее ногам.
— А причина этой осторожности? — спросил он.
В ложе актрисы, на ее туалете была роза, она взяла ее и подала возлюбленному.
— Не правда ли, эта роза прекрасна? — сказала она.
— Да. Кто вам дал ее?
— Приятельница моя, Балтазара. Да, эта роза прекрасна, и я была в восхищении, когда она мне подарила ее. Но не полагаете ли вы, что мне было бы приятнее самой сорвать ее с ветки, чем иметь из других рук? Иметь ее, когда никто еще не вдыхал ее аромата?..
— Без сомнения.
— Итак, мой друг, я похожа на эту розу. Мне шестнадцать лет. Я недурна, но одно из моих достоинств, самое привлекательное, особенно в глазах тех, кто может за мной ухаживать, — то, что я еще на стебле. Пусть завтра узнают, что у меня есть любовник, и я потеряю три четверти моей цены. Итак, не имея возможности быть женой человека, которого я люблю, и имея от нет одно только его сердце, потому что вы ничего не можете дать мне, Педро, вы не богаты, я решила, что получу состояние от человека, которого я не люблю. Но чтоб этот человек согласился дать мне то, чего я желаю, необходимо, чтобы он не только думал, что он мне нравится, но еще и то, что он нравится мне первый. Понимаете?..
Кальдерон горько улыбнулся.
— Я понимаю очень хорошо, — ответил он, — и поздравляю вас, моя дорогая Мария. Для шестнадцатилетней девушки вы отлично умеете рассчитывать.
— Это вас возмущает?
Поэт встал, взял свою шляпу и снова направился к двери. Кальдероне снова остановила его, сказав:
— Так вы меня больше не любите? Из-за того, что я открыла вам, что настоящее для меня еще не все, что я также думаю о будущем, вы гнушаетесь мною? Вы не хотите, чтоб я была вашей женой… Как любовницу вы не можете меня обеспечить, а я хочу золота, оно мне нужно! Я боюсь бедности!.. И вы находите дурным, что я говорю вам: «Взамен моего сердца, которое будет твое, скоро, завтра, сегодня вечером, быть может, оставь мне право и власть приобрести богатство»?
Кальдерон продолжал молчать.
— А! Берегитесь, Педро, — с угрозой произнесла молодая девушка. — Я люблю тебя, это правда, но презрение убивает любовь!.. Если ты выйдешь сегодня отсюда, не сказав: «Всегда твой», — я никогда не буду твоей.
Бедный поэт не размышлял более. Обернувшись к Кальдероне, с бледным лицом, по которому катились слезы, он пробормотал:
— Ах, ты хорошо знаешь, мой демон, что я всегда буду твой, что бы ты ни делала и чего бы ни желала!..
— В добрый час! — воскликнула она, торжествуя, и, бросившись к нему на шею, подарила ему третий, на этот раз настоящий, поцелуй.
— На… Вот тебе, чтоб придать смелости для ожидания.
Кальдерон ушел. Кальдероне, вздохнув глубже, чем то могут высказать слова, позвала свою камеристку.
Та вбежала радостная.
— Ах, сеньорита!
— Что?
— Король в театре! Он вошел в свою ложу. Он будет смотреть вашу игру.
Актриса покачала головой.
— Меня и других, — сказала она. — Балтазара и Вака тоже играют в пьесе «Жизнь есть сон».
— О! Но Вака стара, а Балтазара дурна… А вы молоды и хороши.
— О льстивая!
— Скажите, сеньорита, что, если б король влюбился в вас?
— Поди! Ты с ума сошла!.. Одень меня!
Это была правда. Как он и обещал поутру Морето, Филипп IV явился в этот вечер в театр удостовериться, действительно ли Кальдероне была достойна того, чтобы заставить его забыть герцогиню Альбукерк.
Но удивительно, что в тот же вечер, по той же самой причине и с той же целью, что и король, в театре был и герцог Медина де ла Торрес. Подобно королю, Медина впервые увидел Кальдероне и нашел ее прелестной, точно так же, как король. И опять же подобно королю, после спектакля, узнав, где живет молодая актриса, герцог решил не мешкая отправиться к ней, чтобы высказать ей свои любовные предложения.
Но тогда как Медина направился по самой краткой дороге к жилищу Кальдероне, Филипп, руководимый Оливаресом, избрал самую длинную. И когда около полуночи его величество постучал в дверь актрисы, герцог Медина уже с полчаса был у нее.
На что же Медина потратил эти полчаса? Объясним, но начнем наш рассказ чуть раньше.
Когда Кальдероне играла, Кальдерон имел обыкновение ожидать ее у театрального входа, чтобы проводить домой.
Но в этот вечер, одновременно счастливый и несчастный после откровенного разговора, даже более несчастный, чем счастливый, поэт удалился, а вернее — просто убежал как сумасшедший, хотя со всех сторон ему кричали: «Король в театре!»
Однако перед уходом Кальдерон попросил одну из подруг артистки, Барбару Коранель, исполнить в этот раз его роль, роль провожатого. И Кальдероне безмолвно приняла эту перемену.
Прежде всего она была уверена, что Кальдерон будет на нее какое-то время зол за ее откровенность. Потом, как артистка, она была слишком восхищена этим вечером, чтоб позволить властвовать над собой как над любовницей из-за его плохого настроения.
По словам Инессы, король весь спектакль, казалось, не сводил с нее глаз и слушал ее одну… А что, если это сбудется? Если король… А почему бы нет?.. Но монастырь, куда она должна будет запереться после того, как король перестанет ее любить! Э, пусть он только ее полюбит! Она чувствовала в себе силу удержать его в своих руках, так что до монастыря еще далеко.
Это была, как видите, девушка с характером. Но она была воспитана в прекрасных правилах ее приемной матерью, Марией де Кордова, которая уже около месяца жила в Севилье, удерживаемая своими семейными делами, Кальдероне оставалась одна со своей горничной в самом скромном обиталище, в нижнем этаже одного из домов по улице св. Иеронима.
Прошло минут двенадцать, как она вернулась домой, куда ее привела старая Барбара Коранель. Она занималась в своей спальне ночным туалетом, а в соседней комнате камеристка готовила ужин.
— Если вам угодно, сеньорита, — закричала Инесса, — все готово!
— Вот и я! — ответила Кальдероне.
И она уселась за стол напротив своей камеристки. О, это был отнюдь не пир! Кисть винограда и по две-три фиги каждой, ну и хлеб с водой для обеих — вот и все. После такого ужина плохие сны не снятся.
Кальдероне уничтожала свою порцию, Инесса — свою, когда постучались в дверь, выходившую на улицу.
— Стой! — прошептала служанка и добавила громко: — Кто там?
— Герцог Медина де ла Торрес, — отвечал голос за дверью.
— Герцог Медина де ла Торрес, — тихо, со вздохом повторила Кальдероне. Однако она встала и подошла к двери.
— Что вам угодно, сеньор?
— Поговорить с Кальдероне… Поговорить с вами, потому что я узнал ваш голос.
— Но я вас не знаю… Я никогда вас не видела…
— Отоприте, вы увидите и узнаете меня.
Мария глазами советовалась с Инессой, в то же время внутренне советуясь сама с собой. Герцог не король… но это почти такое же блюдо… Во всяком случае, можно посмотреть!
Инесса движением головы сказала ей: «Отоприте!» В одно время с ней и Кальдероне сказала самой себе: «Отпереть!»
Она открыла.
И ее первым впечатлением при виде посетителя было вовсе не сожаление — напротив! Герцог был молод и красив, моложе всех вельмож двора Филиппа IV. Двадцати трех лет, он обладал стройной талией, благородными и нежными чертами лица.
Он поклонился актрисе и поцеловал у нее руку.
— И притом, — сказал он голосом, в котором слышался легкий оттенок надменности, — и притом, сеньорита, разве теперь, когда вы меня знаете, поздно уделить мне несколько минут вашего внимания?
Он подчеркнул это слово «поздно». Кальдероне покраснела, чем доказывалось, что она отлично поняла смысл.
— Нет, — ответила она, — нет, сеньор, не слишком поздно.
— Благословен Бог! Поговорим прямо сейчас же! — весело вскричал Медина. Он сел.
— Прошу вас сюда, сеньор! — сказала актриса. Около стола, еще уставленного простыми кушаньями, ей не нравилось беседовать с блистательным вельможей.
— Как вам угодно! — ответил он.
Между спальнями Кальдероне и ее приемной матери была маленькая комната, которая при случае могла сойти за залу (мы говорим «при случае» потому, что она ничем не отличалась по своей обстановке от прочих комнат). В нее-то Кальдероне во главе с Инессой со светильником ввела герцога.
И этот человек, от которого не ускользнула чрезмерная простота убранства, вывел из этого благоприятное для себя заключение, что цитадель, нуждаясь почти в самом необходимом, не долго выдержит осаду.
Камеристка вышла.
— Мое милое дитя, — приступил Медина, — я не буду несправедлив, сомневаясь в вашем уме. Вы знаете, зачем я у вас сию минуту. Вы прекрасны, я — богат. Я хорошо понял ваш ответ: у вас нет любовника. У меня нет любовницы. Хотите быть моею? Не правда ли, да? Подпишем контракт.
Проговорив эти слова, герцог обнял Кальдероне за талию, но она вырвалась, и, вся еще пунцовая, но, однако, улыбающаяся, сказала:
— Вы очень спешите, сеньор.
Он рассматривал ее с изумлением.
— А это вам не нравится? — возразил он. — Вы предпочли бы, чтоб близ вас я оставался холодным и бесчувственным?..
— Но мне в первый раз говорят так, как вы. Я скромна…
— Тем лучше, ради Бога! Условия нашего взаимного договора будут для вас выгодны… Молода, прелестна, скромна… Посмотрим: за молодость — дом на площади Алькада! Довольно?
— О сеньор!
— За красоту — тысячу дублонов в месяц. Достаточно?..
— Сеньор!
— А за скромность… О! Я уж и не знаю что… скромность неоценима!.. Ну, за скромность — две тысячи дублонов в месяц и целый дождь поцелуев каждый день… Достаточно? Хочешь больше? Приказывай! Но… подпишем, подпишем…
Он снова сжал ее в объятиях.
Он был красив, очень красив!
И при том, казалось, деньги ему так мало стоили… Грезы Кальдероне осуществлялись, у нее будут полные руки золота!
Она подписала.
Тук-тук! Во второй раз постучались в наружную дверь актрисы; стук дошел до слуха любовников, сидевших в зале.
— Это что? — спросил герцог, уже сожалея о том, что он прибавил за скромность. — Ждете кого-нибудь?
— Нет! Клянусь вам!
Она сказала это так искренне, что он устыдился своего сомнения.
Тук-тук-тук! Стучал кто-то, по-видимому, нетерпеливо.
Прибежала Инесса.
— Сеньорита, слышите? Это двое мужчин. Я их видела из залы. Двое мужчин, закутанных в плащи.
Медина вынул свою шпагу.
— Если б их было четверо, десятеро, целая сотня, — гордо сказал он, — там, где герцог Медина, другим нет места!
Он хотел броситься вперед.
— Умоляю вас, сеньор! — сказала Кальдероне, думая о Кальдероне. — Повторяю вам, я никого не жду… Но вас я тоже не ждала, а вы между тем пришли… Быть может, это друг, может быть, театральная подруга, которая имеет во мне нужду, — позвольте же мне…
Тук! Тук! Тук!.. Тук! Тук!.. Ясно, что совсем теряли терпение.
— Хорошо, ступайте! — сказал Медина.
Но он стоял на пороге залы, между тем как актриса и служанка подошли к двери, выходившей на улицу.
— Кто там? — спросила Кальдероне.
— Король! — ответил Оливарес. — Отпирайте скорее…
— Король!
Бледный, как мертвец, Медина на цыпочках подскочил к Кальдероне и задыхающимся голосом прошептал:
— Отоприте! Но если вы не хотите моей гибели, ни слова его величеству, что я здесь.
Герцог вернулся в залу.
— Отоприте, Инесса, — сказала Кальдероне.
Король и Оливарес, когда наконец дверь открылась, скорее проскользнули, чем вошли сюда. И первые слова, с которыми они обратились к ней, выражали дурное расположение духа.
— Право, моя милая! — сказал король. — Вы очень долго не отвечаете.
— Что вы делали? Полагаю, вы еще не ложились? — спросил министр.
Стоя около Инессы, с опущенными глазами, Кальдероне, казалось, была жертвой такого сильного смущения, что оно отняло у нее дар речи.
— Скажите, милое дитя, — начал более нежно Филипп, — почему вы не отпирали?..
— Боже мой, государь, потому что… вовсе не полагая, что это ваше величество удостаивает чести свою преданную служанку, стучась в ее дверь, я не спешила отпереть… я не имею обыкновения принимать в это время посетителей… потом… потому что я была занята… вместе с камеристкой в моей спальне чтением письма, которое я получила от моей доброй и любимой приемной матушки, сеньоры Марии де Кордова… Взгляните, государь!..
Актриса подала королю бумагу, которую она вынула из кармана. Филипп взял ее и, бросив беглый взгляд, возвратил назад Кальдероне.
— Хорошо! Хорошо! — сказал он. — Во всяком случае, не вам извиняться, милое дитя, я должен просить у вас извинения за то, что так внезапно явился к вам.
— О государь, я так счастлива!..
— Право! Вы не желаете от меня извинения? Увидев вашу игру сегодня вечером, я пожелал высказать вам лично, тотчас же, весь интерес, какой вы мне внушили. И если б я был расположен выразить вам этот интерес самым нежным образом, вы не оттолкнули бы меня?..
Король прижал к губам руку Кальдероне. Наступило молчание, министр и служанка деликатно отвернулись. В это время губы короля переместились. О! Филипп был очень тороплив в любви!.. Впрочем, не торопливее герцога Медины.
— Ты никого не любишь? — вполголоса спросил Филипп Кальдероне.
— Никого, — не колеблясь, отвечала она.
— Ни Морето… ни Кальдерона?..
Она взглянула на короля.
— К чему мне любить их?
— Просто спросил! Я не знаю, от кого я слышал, что оба поэта ухаживают за тобой.
Она наклонила голову, чтобы поразмыслить. «Это Морето говорил обо мне королю из ненависти к Кальдерону, которого я предпочла ему».
— Вас обманули, ваше величество! Я не люблю ни того, ни другого… я только дружу с Кальдероном, который добр, и совершенно равнодушна к Морето, который завистлив и зол.
— Может, ты права, — сказал Филипп. — Оливарес!
Граф-герцог подошел.
— Завтра я буду говорить с тобой о том, что может пожелать эта милая крошка. И желай много, слышишь, Мария? Что бы ни делали голландцы, у меня в ящиках есть еще золото для любимой женщины.
— Я буду обращаться с вами, ваше величество, по достоинству, — ответила Кальдероне, — как с королем.
— Да, да! — насмешливо сказал король. — Я также знаю, что ты способна раздражать меня как короля!
«Это опять Морето сказал ему, — снова подумала Кальдероне. — Морето сказал ему, что я жадна и честолюбива».
— А теперь, — продолжал Филипп, — мы оставим тебя отдохнуть после ужина. Ведь ты уже ужинала, как мне кажется?
Он, улыбаясь, взглянул на стол.
— Я получаю только двадцать дублонов в месяц, государь! — сказала Кальдероне, которая прочитала эту улыбку.
— Потому-то ты мне и нравишься! — быстро возразил Филипп. — Если б ты получала тысячу, ты не была бы тем, что ты теперь, — таким лакомым кусочком. До свидания, моя жемчужина!.. До скорого!
Через несколько секунд, уверенная, что царственный посетитель и его спутник уже далеко, Кальдероне отправилась в залу к герцогу.
Он все слышал из своего убежища.
— Ах! — вздохнул он, снова увидя молодую актрису. — Это досадно!
— На что вы досадуете, сеньор? — спросила она самым наивным тоном.
— На то, что вы нравитесь королю. Мне вы столько же нравитесь. Но, чего бы мне ни стоило, на этот раз я склонюсь перед его могуществом!
Она с изумлением посмотрела на него.
— На этот раз? — повторила она. — Разве вы не всегда склонялись перед ним?
— Милое дитя, в том положении, в каком мы находимся, я не могу иметь от вас секретов. Недавно я совершил проступок, полюбив одну с королем женщину… И он меня застал на месте преступления.
— А! Что же сказал его величество?
— Ничего. Или почти ничего.
— Значит, его величество уже не любит эту даму.
— Очень возможно. Но вот что дурно: чтоб доказать королю, что я чувствую его великодушие, я немедленно разошелся с нашей любовницей… и ищу новую, за которую он не мог бы упрекнуть меня, что я ее у него похищаю. И надобно же было, чтоб та, которую я нашел, самая прелестная девушка в Испании, — вы! — была та же самая, с которой и его величество хочет забыть неверную. Не правда ли, ведь я имею право роптать на судьбу!
Кальдероне кивнула головой.
— Справедливо, — ответила она. — Я понимаю вашу печаль. Ибо, как вы сказали сейчас, на этот раз вы должны преклониться перед всемогуществом. Если король меня любит, — а если не любит, то полюбит, — он не простит вам, что вы тоже полюбили меня. Прощайте же, сеньор. Благоразумие — хороший советчик. Мы никогда не виделись и никогда не увидимся снова! О, не беспокойтесь! В первый же раз, как я вас встречу, я и виду не покажу, что знаю вас. Я вас не скомпрометирую.
Говоря таким образом, Кальдероне устремила на герцога шаловливый взгляд. Нужно было быть слепым и не иметь от роду двадцати трех лет, как Медина, чтобы противиться этому зову. Он наклонился к ней и голосом, задрожавшим от страсти, проговорил:
— А если, несмотря на все… я скажу тебе, что все-таки люблю, что из этого выйдет?
Она пожала плечами.
— Очень обыкновенное, — ответила она. — Король явился вторым, он вторым и останется!
— Милая Мария!..
Но, оттолкнув его, она сказала:
— Нет! Будем благоразумны. Завтра я жду герцога Оливареса, завтра вечером, мой друг, вы получите обо мне известие.
— Ты клянешься мне?
— Клянусь! Если я прелестна — вы красивы! Если вы меня любите — я люблю вас. Сначала любовь… потом всемогущество… Это в порядке вещей. Прощайте!..
Эту ночь, столь насыщенную событиями, Кальдерон провел прогуливаясь по берегу Мансанареса; только утром он пришел домой, разбитый и физически и нравственно.
Он спал, когда Инесса, камеристка Кальдероне, разбудила его, чтобы передать ему письмо.
«Мне необходимо сегодня вечером поговорить с вами, мой друг, необходимо. Я не шучу. От девяти до десяти я вас жду у себя. И без глупостей! Вы жестоко в них раскаетесь! Мария».
Кальдерон был точен. В девять часов он явился к ней.
Она приняла его в спальне. В лице, в движении молодой девушки было нечто поразившее Кальдерона. Это была смесь радости и страдания, стыда и гордости, но над всем царило какое-то приятное выражение.
— Педро, — быстро сказала она ему, — король меня видел вчера в театре. После спектакля король явился сюда, ко мне… Он меня любит… я буду его любовницей.
Кальдерон, сидевший рядом с актрисой, поднялся со своего стула, как будто тот превратился в колючки.
— Так вы меня для этого звали? — вскричал он.
— Разве бы вы предпочли, чтоб я не говорила вам до тех пор, пока уже не буду принадлежать себе?
— Прежде или после — все равно!
— А, вы находите!.. Я думала, что вы будете благодарны мне, когда я, готовясь отдаться другому, — и кому же? Королю! — вспомнила, что обещала быть прежде этого другого вашей. Но вы презираете мои слова!.. Вы презираете то счастье, которое я берегла для вас… Пускай! Не будем говорить об этом!..
Он слушал молодую девушку, одурелый, остолбеневший.
— Любовница короля!.. Вы будете любовницей короля! — повторял он.
Она бросилась к нему и, опаляя его своим дыханием, сжигая взглядом, сказала ему:
— Да. Я буду любовницей короля! Да, я хочу быть богатой, могущественной, ласкаемой… Но ты все не понимаешь? Ты не слушаешь? Хотя я счастлива выше всех моих надежд, мое счастье, однако, не сделало меня ни неблагодарной, ни лживой. Я клялась быть твоей в тот день, когда мне нечего будет желать… Мне желать нечего… и я говорю, что я люблю тебя! Люблю всем сердцем за твой гений!.. И мы одни, совсем одни… А ты остаешься немым, неподвижным… Это ты не любишь меня!
Кальдерону, казалось, что это сон. Никогда воображение поэта не рисовало подобного положения. Какое-то облако затмило его глаза, его мозг.
— Ах, если б я мог умереть в эту ночь! — прошептал он.
Но он не умер.
Уверяют даже, что эта ночь, украденная совестливой Марией Кальдероне у будущего любовника, имела продолжение. Кальдерон часто, тайком, виделся с актрисой, сделавшейся любовницей Филиппа IV. После того, что она для него сделала, было бы слишком щекотливо со стороны поэта перестать любить только потому, что не его одного любили.
А герцог Медина? О! Кальдероне тоже сдержала слово. Он был первым после Кальдерона, потому что ему было только обещано, что он будет первым до короля.
Повинуясь королевским приказаниям, Оливарес за одни сутки купил и великолепно убрал небольшой домик в окрестностях города. Устроившись у себя, однажды в четверг Кальдероне попросила, чтоб король ужинал у нее в следующую субботу.
В глубине сада в переулок, упиравшийся в берег Мансанареса, вела маленькая дверь, наполовину закрытая бенгальскими розами и жасминами Азорских островов. Настоящая дверь влюбленных. В эту-то дверь в пятницу, в полночь, и входил Медина. И через нее же на другое утро; на рассвете, убегал от милой.
Филипп IV полагал, что чувствует к Кальдероне мимолетную прихоть, а она была три года его любовницей. И обожаемой любовницей. В эти годы не проходило и двух дней кряду, чтоб он не провел несколько часов с нею в том маленьком домике в окрестностях. Королева не могла не знать о связи своего супруга с актрисой, ибо Кальдероне осталась на сцене; одной причиной может быть больше, почему она так долго сохраняла свою власть над Филиппом IV: она играла свои роли — и играла великолепно.
Кальдероне имела честь подарить Филиппу IV сына, дона Жуана Австрийского, родившегося в 1629 году и не имевшего ничего общего со своим знаменитым тезкой, сыном Карла V, кроме того, что оба они были побочными. Тем не менее он проложил себе дорогу. Очень любимый королем, который несколько раз поручал ему командование армией, в следующее царствование он наконец достиг звания первого министра.
В 1665 году на дона Жуана Австрийского сочинили стишки, в которых, между прочим, Кальдероне была названа всесветной женщиной, то есть женщиной, принадлежавшей всем и каждому.
Это может служить доказательством, что в то время, когда она была любовницей короля, она не довольствовалась только Кальдероном и герцогом Мединой, ибо два любовника — не весь же свет. Но, несмотря на все наши исследования, мы не можем этого полностью утверждать.
Известно только то, что Филипп бросил ее столь же неожиданно быстро, как и взял, — через семь или восемь месяцев после того, как она родила. Ей еще не было двадцати лет. Не достичь и двадцати лет, быть прелестной, полной жизни и страсти и быть обреченной оставить навсегда свет!.. Кальдероне плакала. Она рассчитывала на более продолжительное существование!
Но закон, роковой закон, был неумолим! Тому, кто получил ее первый поцелуй, поэту Кальдерону, экс-фаворитка хотела сказать свое первое к последнее прости! Он тоже плакал.
— Да, — сказала она, выражая убеждение, которое было далеко от ее сердца, — быть может, для меня лучше бы было остаться актрисой… и только актрисой, со всеми лишениями, но и со всеми радостями моего ремесла.
Она удалилась в женский монастырь Сан Плачидо — монастырь не очень суровых правил, столь мало суровых, что через несколько лет инквизиция должна была установить там свой порядок. Монахинь Сан Плачидо обвинили в том, что они принимали в ночное время в монастыре монахов из соседнего монастыря Сан Филиппо и предавались в их обществе оргиям. Когда разбирательство завершилось, то в назидание другим шестерых сестер бросили в темницу, называвшуюся «Упокойся с миром», а настоятеля монастыря Сан Филиппо и троих монахов сожгли на костре.
Кальдероне, хоть и скомпрометированная более других, была спасена королевским заступничеством и отделалась только страхом. Но страх этот был так силен, что, страдая с того самого дня, когда она предстала перед жестоким трибуналом, она угасала и умерла 22 ноября 1632 года.
Рассказывают, что последним словом, которое она произнесла, готовясь испустить последний вздох, было имя: «Педро!..»
Тело забывает, а душа помнит.