Эмили Махон стояла у газовой плиты и жарила десять ломтиков бекона, как делала каждое утро за исключением пятницы. Ее белая блузка аккуратно висела в углу комнаты. Во время приготовления завтрака Эмили надевала нейлоновую накидку, чтобы не забрызгать одежду перед уходом на работу.
Она знала, что сегодня Брайан проснется в плохом настроении. Вчера вечером он и слова не вымолвил. Эмили обвела взглядом неказистую кухню и вздохнула. Наверное, их дом был самым старомодным в квартале. Всегда одно и то же: сапожник ходит без сапог. Поэтому вполне логично, что жена застройщика — единственная на улице, у которой нет приличной кухни. Она видела, что делают со своими кухнями другие домовладельцы. Используют кафель и плитку, после чего достаточно протереть стены тряпкой, а пол — шваброй. Покупают кухонную мебель одинаковой высоты и соединяют ее, в результате чего разномастные буфеты и столы, среди которых Эмили прожила двадцать пять лет, превращаются в непрерывное целое. Но переубеждать Брайана было бесполезно. Он всегда отвечал одно и то же: «Кто это видит, кроме нас?»
В доме двадцать три по улице Мейпл-Гарденс гости бывали редко. Брайану вполне хватало общения на строительной площадке. Мальчики, Пол и Нейси, никогда не приводили в дом своих друзей, а сейчас работали вместе с отцом. Именно туда за ними заезжали приятели, чтобы выпить в пабе кружку пива.
А всеобщая любимица восемнадцатилетняя Нэн, которой сегодня предстояло начать учебу в университете, тоже не горела желанием приглашать к себе подруг.
Эмили знала, что в школе у ее красавицы дочери была дюжина приятельниц. Она видела, как после занятий Нэн шла по улице в окружении целой толпы. Девочка ходила к подругам в гости, ее приглашали все, но никто из одноклассниц не переступал порога дома двадцать три.
Для Эмили ее дочь была больше чем красавицей. Красавицей Нэн считали все. Когда девочка была совсем маленькой, прохожие останавливались и спрашивали, почему эту светлокудрую малышку не используют для рекламы мыла «Перс»… ну, той самой: «Стань прекрасной леди». Эмили спала и видела, что в один прекрасный день в парке или на улице остановится искатель талантов, увидит точеные черты и безупречную кожу девочки, придет к ним, встанет на колени и предложит то, что изменит ее жизнь.
Ибо Эмили Махон больше всего на свете хотела, чтобы жизнь ее маленькой принцессы полностью изменилась.
Хотела, чтобы у Нэн было то, чего никогда не имела она сама. Не хотела, чтобы дочь вышла замуж за грубияна и пьяницу, как сделала ее мать. Не хотела, чтобы дочь жила в собственном доме как в тюрьме, из которой позволялось уходить только на работу. Эмили читала множество журналов и знала, что девушка с внешностью Нэн может добиться неслыханного успеха. Журналы пестрели фотографиями красавиц, которые стали женами богачей, и симпатичных девушек, во время скачек стоявших под руку со знаменитостями. Конечно, далеко не все эти знаменитости относились к аристократии. Как правило, жены аристократов миловидностью не отличались; в них всегда было что-то лошадиное. Нэн стремилась к такой жизни, и Эмили была готова потратить все свои силы, чтобы помочь дочери достичь своей цели.
Убедить Брайана отдать Нэн в университет оказалось нетрудно. Когда Брайан был трезв, то тоже несказанно гордился своей дочерью-красавицей и считал, что она достойна самого лучшего. Но только когда был трезв.
Этим летом Нэн неожиданно сказала:
— Знаешь, в один прекрасный день он сломает тебе челюсть, и тогда станет слишком поздно.
— Ты это о чем?
— Вчера вечером, когда ни меня, ни братьев не было дома, он ударил тебя. Я знаю.
— Ничего ты не знаешь.
— Для этого достаточно посмотреть на твое лицо. Что ты скажешь людям?
— Правду. Что ночью я встала и в темноте наткнулась на открытую дверь.
— Как всегда? Неужели он будет оставаться безнаказанным до самой смерти?
— Нэн, ты знаешь, как он переживает. После такого он готов достать для каждого из нас луну с неба.
— Это слишком дорогая цена за луну, — ответила Нэн.
А сегодня эта красивая девочка, на которую Эмили смотрела с суеверным страхом, должна была стать студенткой. Брайан был красивым, пока алкоголь не изуродовал его лицо. Да и сама Эмили тоже была недурна собой: высокие скулы, большие глаза… Казалось, дочь унаследовала только их лучшие черты. Ей не достались ни отцовская грубость, ни забитость и вечно виноватое выражение лица матери.
Эмили Махон стояла на кухне и надеялась, что сегодня утром Нэн будет с отцом полюбезнее. Конечно, вчера Брайан напился, но не до такой степени, чтобы набрасываться на людей как собака.
Она ловко перевернула ломтики. Три Полу, три Нейси и четыре Брайану. Ни она сама, ни Нэн утром бекона не ели. Выпивали чашку чая и съедали один тост. Эмили наполнила мойку мыльной водой. Когда мужчины наедятся, она соберет тарелки. Обычно все уходили из дома примерно в одно время, после чего Эмили убирала со стола. Когда она запрет за собой дверь, дом будет выглядеть прилично и останется таким до их возвращения. Тогда никто не станет возражать против ее работы. Из-за этого уже было сломано немало копий.
Во время долгой войны с Брайаном Нэн неизменно поддерживала мать. Молча слушала, как отец говорил: «Ни о какой работе не может быть и речи. Я хочу, чтобы на столе всегда стояла еда. Хочу, чтобы у меня была чистая рубашка». И как мать отвечала, что она может это обеспечить. Просто в доме ей слишком одиноко; она хочет встречаться с людьми и что-то зарабатывать самостоятельно, пусть немного.
Пола и Нейси это не слишком интересовало, но они поддерживали отца, желавшего, чтобы в доме было тепло, чисто и сытно.
Тогда Нэн было всего двенадцать лет, но нарушила равновесие именно она.
— Не понимаю, о чем вы говорите, — неожиданно сказала она. — Никто из вас ни зимой, ни летом не возвращается раньше шести. К этому времени еда на столе будет стоять всегда. А если желание Эм зарабатывать деньги не помешает ей стирать и наводить чистоту в доме, то из-за чего весь этот сыр-бор?
Ответа ни у кого не нашлось.
С тех пор Эмили работала в магазине при отеле. Ее окружали красивые вещи: хрусталь, лен и сувениры для туристов. Сначала администрация не хотела брать на работу женщину, у которой есть маленькая дочь. Они боялись, что Эмили будет постоянно отпрашиваться. Но она честно посмотрела им в глаза и сказала, что с Нэн хлопот не будет. И оказалась права. Если кто-то и мешал ей работать, то это Брайан. Он либо звонил, либо приходил и задавал идиотские вопросы, касавшиеся вещей, о которых они давно договорились, но пьянство заставило его об этом забыть.
Эмили позвала их, как делала каждое утро:
— Завтрак на столе!
По лестнице спустились сыновья, смуглые, приземистые и выглядевшие более молодыми копиями отца; втроем они напоминали набор игрушек. Потом явился Брайан с окровавленным подбородком, порезанным во время бритья, и посмотрел на жену без всякого удовольствия.
— Зачем дома одеваться как прислуга? Вполне достаточно того, что ты работаешь прислугой в чьем-то паршивом магазине.
— Я надела накидку только для того, чтобы не испачкать блузку, — спокойно ответила Эмили.
— Которая висит в углу и превращает кухню в лавку старьевщика, — проворчал Брайан.
И тут вошла Нэн. Светлые кудри дочери выглядели так, словно она только что вышла из кресла парикмахера, а не вымыла их в раковине собственной спальни. Брайан Махон скупился на удобства, но в спальне его дочери было все самое лучшее. Там имелись раковина и большой гардероб с отделением для обуви. Ничто не могло сравниться с комнатой Нэн. Каждая находившаяся там вещь была выкупом за пьяный дебош. На девушке была красивая голубая юбка, новый темно-синий жакет в три четверти и белая кружевная блузка с сине-голубой отделкой. Казалось, она сошла с обложки журнала.
— Замечательно. Ты ругаешь Эм за то, что она оставила здесь свою блузку. А твои семь рубашек плюс четырнадцать рубашек мальчиков, которые она гладила, не в счет. Они не превращают кухню в лавку старьевщика, правда?
Отец смотрел на нее, не скрывая восхищения.
— Когда ты войдешь в дверь университета, там все ослепнут, — сказал он.
Но комплимент не произвел на Нэн нужного впечатления. Наоборот, раздосадовал.
— Все это неплохо, но мы не обсудили вопрос о деньгах на карманные расходы.
«Интересно, почему она сказала об этом именно сейчас? — подумала Эмили. — Если бы Нэн поговорила с отцом с глазу на глаз, он бы ей не отказал».
— В этом доме еще никто не жаловался на недостаток денег! — Лицо Брайана моментально покраснело от гнева.
— До сих пор эта тема не затрагивалась, потому что, когда Пол и Нейси начали работать у тебя, они начали получать жалованье.
— Точнее, намек на жалованье, — сказал Пол.
— Сколько заслужил, столько и получаешь. Думаешь, в другом месте тебе станут платить больше? — окрысился отец.
Нэн продолжила:
— Лучше договориться сразу, чем просить деньги каждую неделю.
— А что в этом плохого? — поинтересовался Брайан.
— Это унизительно, — коротко ответила она.
Она была права. Эмили тоже испытывала чувство унижения, когда каждую неделю просила у Брайана деньги на домашнее хозяйство. Слава богу, теперь у нее были собственные доходы.
— Сколько тебе нужно? — с досадой спросил отец.
— Не знаю. Я не претендую на многое. В ближайшие три-четыре года мне придется зависеть от тебя. Сколько ты можешь предложить?
Брайан растерялся:
— Надо подумать.
— Я предпочла бы решить вопрос сегодня. Это стало бы хорошим началом. Я знала бы, что могу купить, а на что мне придется копить. Например, на новое платье или что-нибудь в этом роде.
— Я уже купил тебе жакет! Обыкновенный темно-синий жакет, а стоит как меховое манто.
— Потому что он хорошо сшит. Его хватит на несколько лет.
— Надеюсь, — пробормотал отец.
— Если не хочешь, чтобы этот разговор повторялся раз за разом, назови сумму.
Эмили затаила дыхание.
— Как насчет фунта в неделю на?..
— На дорогу и еду? Да, этого хватит… — Нэн стояла и ждала продолжения.
— А на что еще?
— Ну, на кино, газеты, книги, кафе, танцы…
— Еще два фунта в неделю? — Брайан смотрел на нее с тревогой.
— Спасибо за щедрость. Это будет чудесно.
— А одежда? — Брайан кивком показал на жакет, который стоил как манто.
— Из того, что ты мне дал, я смогу сэкономить на чулки.
— Я не хочу, чтобы ты одевалась хуже других.
Нэн промолчала.
— Сколько это будет стоить? — тоном ребенка спросил он.
Девушка задумчиво смотрела на Брайана, понимая, что теперь он в ее власти.
— Некоторые отцы выделяют своим детям ежемесячное содержание, которое те могут тратить на одежду. Сумма в среднем составляет… не знаю… может быть, фунтов двадцать…
— Ты будешь получать тридцать фунтов в месяц. В нашем доме никто не будет нуждаться! — рявкнул Брайан.
И тут Нэн улыбнулась. Впервые за утро.
— Большое спасибо, папа, ты очень щедр.
— Попробовала бы ты сказать что-нибудь другое… — проворчал отец.
— Я этого не говорила и никогда не скажу, — заверила его дочь.
— Меня разозлил твой намек на то, что я могу оставить тебя без гроша.
— Папа, в нормальном состоянии ты ни за что не оставил бы меня без гроша, но я не хочу рассчитывать на то, что ты всегда будешь в таком состоянии.
У Эмили захватило дух.
— Что ты хочешь этим сказать? — Он надулся как индюк.
— Сам знаешь. Папа, в тебе живут два человека.
— Как ты смеешь читать мне нотации?
— Я не читаю. Просто объясняю, почему я хотела договориться обо всем заранее, а не приставать к тебе, когда… ну, когда ты выпьешь.
Наступила тишина. Мальчики зажмурились. Справиться со вспышками отцовского гнева можно было только одним способом: не вмешиваясь. Малейшего замечания было достаточно, чтобы этот гнев обратился на них. Но Нэн удачно выбрала время и место.
Молчание нарушила Эмили.
— Что ж, очень хорошее содержание. Вряд ли у многих твоих сокурсниц будет такое.
— Вряд ли, — не моргнув глазом, подтвердила Нэн. — Серьезно, папа. Раз ты выделил мне такую сумму, наверное, тебе будет удобнее выплачивать ее раз в месяц.
— Договорились, — ответил Брайан.
— Если ты сегодня дашь мне сорок два фунта, то в следующий раз я приду к тебе за деньгами ровно через месяц.
Пол и Нейси уставились друг на друга во все глаза.
— Сорок два фунта? — изумился отец.
— Ты сказал, что будешь давать мне три фунта в неделю плюс тридцать фунтов в месяц на одежду… Я понимаю, это очень много, — извиняющимся тоном добавила она.
— Я слов назад не беру. — Брайан полез в задний карман, достал бумажник и начал отсчитывать засаленные купюры.
Эмили молила небо, чтобы дочь хорошенько поблагодарила отца, а не приняла это как должное.
Но Нэн лучше всех знала, что нужно делать.
— Папа, я не стану вставать на колени и благодарить тебя. Это будут только слова. Просто постараюсь сделать так, чтобы ты гордился мной. И никогда не жалел о том, что позволил своей дочери учиться в университете.
Глаза Брайана Махона слегка затуманились. Он проглотил комок в горле и пробормотал:
— Ладно… А теперь дайте человеку спокойно выпить чашку чая в собственном доме.
Жильцы большого типового дома в Дунлаогхейре тоже готовились к началу занятий в университете. Дунлаогхейр, расположенный в нескольких милях от центра Дублина, был городом в городе, большим портом, куда каждый день прибывал и убывал в Холихед почтовый пароход, привозивший отпускников и увозивший многочисленных эмигрантов, решивших искать счастья в Лондоне.
Этот район считался фешенебельным еще в те дни, когда назывался Кингстауном; тропические пальмы, высаженные вдоль береговой линии, придавали ему экзотический вид. Приземистые викторианские дома напоминали о времени, когда здесь жили люди богатые и знатные. И климат тут был здоровый; по двум огромным молам, выдававшимся далеко в море, мог гулять каждый, кто нуждался в глотке свежего воздуха и физических упражнениях.
Тут царила странная смесь чопорной респектабельности и отпускного легкомыслия. Тут каждый год проходил большой и шумный «карнавал призраков», что не мешало почтенным матерям семейств обходить магазины с корзинками для продуктов; обычно эта экскурсия заканчивалась в кафе под открытым небом на Марин-роуд, где можно было поцокать языком и неодобрительно отозваться о нынешнем состоянии Дунлаогхейра.
Кит Хегарти быстро шла по своему большому дому на тихой улице, которая вела к морю. Ей предстояло множество дел. Первый день — самый важный; он задает тон всему году. Нужно приготовить хороший завтрак и дать понять, что к столу следует приходить вовремя.
Она сдавала комнаты студентам уже семь лет и слыла одной из лучших хозяек. Сначала начальство было не в восторге: кому захочется жить так далеко от города и корпусов университета? Но миссис Хегарти тут же объяснила, что железнодорожная платформа находится рядом с ее домом, что дорога занимает всего несколько минут, а морской воздух очень полезен.
Долгих уговоров не потребовалось; скоро в ректорате поняли, что эта решительная женщина сможет заботиться о студентах лучше, чем кто-нибудь другой. Она превратила свою просторную столовую в комнату для занятий. У каждого молодого человека было свое место за обтянутым сукном большим столом, где можно было безбоязненно оставлять книги. Не приходилось сомневаться, что в доме Кит после ужина студенты будут заниматься — если и не каждый вечер, то уж несколько вечеров в неделю обязательно. Там же делал уроки и ее единственный сын Фрэнк. Сидя за одним столом с настоящими студентами, он чувствовал себя взрослым. За обеденным столом Хегарти занимались студенты инженерного, сельскохозяйственного, юридического и медицинского факультетов, в то время как юный Фрэнк готовился к сдаче ежегодных и выпускных школьных экзаменов.
Сегодня ему предстояло стать полноправным членом этого товарищества.
При мысли о том, что она вырастила сына, который станет инженером, довольная Кит обхватила себя руками. Причем вырастила одна. Джозеф Хегарти уехал так давно, что Кит перестало интересовать, как сложилась его жизнь в Англии. Какое-то время он присылал деньги и обещал вернуться. Потом денег стало меньше, а вскоре переводы перестали поступать вовсе.
Она пыталась воспитывать Фрэнка так, чтобы он не возненавидел отца. Даже оставила фотографию Джозефа Хегарти в спальне мальчика, чтобы тот не исчез из его памяти так же, как все остальное. И пережила несколько тяжелых дней, когда с почетного места на комоде портрет перекочевал сначала на книжную полку, где его не было видно, потом оказался повернутым лицом к стене, а в конце концов отправился на дно ящика.
Высокий и угловатый Фрэнк Хегарти больше не нуждался в фотографиях мифологического отца.
Кит было интересно, что сказал бы Джозеф, увидев красу и гордость Фрэнка — черный «БСА» с объемом двигателя 250 кубических сантиметров.
Скорее всего, ничего. Этот человек не любил иметь дело с проблемами. А мотоцикл действительно был проблемой, причем опасной. Единственной проблемой, омрачавшей Кит долгожданное утро начала учебы Фрэнка в университете.
Кит умоляла сына ездить на поезде. Они живут в нескольких минутах ходьбы от станции, поезда ходят часто. Она купит ему сезонный билет. Он сможет ездить по этому билету сколько понадобится. Но Фрэнк уперся. Впервые в жизни.
Он ездил в Питерборо и долго работал на консервном заводе, чтобы заработать на этот мотоцикл. Почему мать хочет отнять единственное, что представляет для него ценность? Если она не умеет и не хочет ездить на мотоцикле, это еще не причина, чтобы мешать ему.
В конце концов, ему уже восемнадцать с половиной. Кит посмотрела на статую инфанта Пражского, которую держала в доме, чтобы произвести хорошее впечатление на матерей своих квартирантов. Жаль, что у нее нет более надежного земного союзника, который мог бы помешать мальчику ездить на этой ужасной тарахтелке. Она была бы рада переложить на кого-то часть своих забот.
Патси спросила миссис Хоган, не хочет ли она еще чаю.
— В такой день ничего другого не остается, — сказала она.
— Да, Патси. Поставь чайник, — с облегчением ответила Аннабел, опускаясь в кресло.
Когда Бенни уезжала в университет, ничто не предвещало катастрофы. Девушка надела синий свитер, белую блузку и юбку в сине-серую клетку.
— Ты будешь там королевой красоты, — пыжась от гордости, сказал Эдди.
— Нет, папа, не буду. Я большая и неуклюжая, — внезапно ответила Бенни. — Как катафалк. Я смотрела на себя в зеркало.
Глаза Эдди наполнились слезами.
— Детка, ты у нас красавица, — сказал он. — Не говори так. Пожалуйста. Не расстраивай нас с матерью.
Аннабел хотелось обнять дочь и утешить ее. Да, может быть, и большая, но чудесная кожа и каштановые волосы, перехваченные сине-белой лентой, делали Бенни тем, кем она была в действительности: провинциальной девушкой из хорошей семьи, глава которой был преуспевающим бизнесменом.
Но сегодня утром всем было не до объятий. Поэтому Аннабел просто потрепала дочь по руке.
— Ты славная, красивая девочка, и все это поймут, — мягко сказала она.
— Спасибо, мама, — послушно ответила Бенни.
— Мало того, ты будешь там очень счастлива. Тебе не придется сидеть с детьми, как большинству студенток, и умирать с голоду в какой-нибудь лачуге. — Аннабел довольно вздохнула. — Ты каждый вечер будешь приезжать в собственный дом.
Бенни улыбнулась ей, но улыбка получилась вымученной.
Она нервничала, как на ее месте нервничала бы любая девушка, отправляющаяся в незнакомое место к незнакомым людям.
— Теперь в доме будет тихо. — Патси поставила на стол заварной чайник, накрыла стеганым чехлом и любовно погладила его.
— Надеюсь, она найдет себе друзей, — неуверенно сказала Аннабел. До сих пор у Бенни не было никаких подруг, кроме Евы; это грозило девочке бедой.
— Как вы думаете, мэм, она будет привозить их сюда с ночевкой? — Глаза Патси блестели от любопытства. Она любила размышлять.
— Я не думала об этом. Но, конечно, будет. Не может же она общаться в Дублине с людьми, которых мы не знаем и о которых даже не слышали. Она это понимает.
Мать Фрэнсис следила за дождем, мерно поливавшим монастырь, и думала о Еве. Она будет скучать по девочке. Конечно, ее нужно было отправить в дублинский монастырь; только так Ева сможет чего-то добиться в жизни. Мать Фрэнсис надеялась, что дублинские сестры станут относиться к Еве не хуже, чем к ней относились в Нокглене. Ева никогда не чувствовала себя ребенком, подобранным монахинями из милости; никому и в голову не приходило заставлять ее вступать в орден.
Отец Евы долго работал в монастыре и заранее заплатил за жилье и учебу своего ребенка, хотя сам не знал этого. Мать Фрэнсис вздохнула и молча помолилась за упокой души Джека Мэлоуна.
Время от времени появлялись другие варианты. Мать Фрэнсис и ее старая школьная подруга Пегги Пайн часто обсуждали их.
— Я могла бы взять ее к себе ученицей продавца. После этого она получила бы работу в любом магазине Ирландии. Но ведь мы хотим для нее чего-то большего, правда?
— Нет, Пегги, такая карьера не для нее, — тактично отвечала мать Фрэнсис.
— Банти, ты наверняка написала несколько писем, чтобы замолвить за нее словечко. Я права? — Мало кому разрешалось безнаказанно называть так мать Фрэнсис.
Но Пегги действительно была права. Мать Фрэнсис делала все, чтобы помочь Еве пробиться наверх. Девочка с самого начала была невинной жертвой; было бы только справедливо, если бы монахини сделали для нее все, что было в их силах.
В монастыре никогда не было денег, чтобы как следует одеть ребенка. А даже если бы деньги нашлись, монахини не были знатоками современной моды и в нарядах не разбирались. Пегги давала им советы, но Ева не любила чужой благотворительности. Однако полученное от монастыря считала своим по праву. Монастырь Святой Марии был ее домом.
По-другому и быть не могло. Коттедж с тремя комнатами, где она родилась, терял для Евы интерес по мере возрастания ее ненависти к Уэстуордам. В раннем детстве Ева протоптала к коттеджу длинную тропу, петлявшую между колючими кустами, и заглядывала в его окна.
Когда девочке исполнилось десять лет, она начала сажать у коттеджа цветы. Мать Фрэнсис тайно подкармливала их, брала из монастырского сада отростки кустов и деревьев и засадила каменистый участок вокруг уродливой скалы, с которой спрыгнул несчастный Джек Мэлоун.
Было трудно сказать, когда именно Ева возненавидела родных своей матери. Но матери Фрэнсис это казалось вполне естественным. Ребенок, выросший в монастыре, ребенок, об обстоятельствах рождения которого знал весь город, не мог испытывать теплых чувств к людям, жившим в роскошном поместье Уэстлендс. Человеком, который ездил по Нокглену на лошади с таким видом, словно город являлся частью его имения, был дедушка Евы, майор Чарльз Уэстуорд. Человек, который ни разу не поинтересовался, как живет его внучка. В последнее время его видели редко. Пегги Пайн, которая была для матери Фрэнсис единственной ниточкой, связывавшей ее с внешним миром, говорила, что со стариком случился удар и что теперь он передвигается в инвалидном кресле. А маленький смуглый Саймон Уэстуорд, которого время от времени видели в Нокглене, приходился Еве двоюродным братом. Мать Фрэнсис считала, что он очень похож на свою кузину; впрочем, может быть, это ей только казалось. В этой семье был еще один ребенок, тоже девочка, но она училась в какой-то шикарной протестантской школе в Дублине, и здесь ее никогда не видели.
Чем больше Ева обижалась на свою родню, тем меньше интересовалась коттеджем. Он пустовал. Мать Фрэнсис никогда не теряла надежды на то, что когда-нибудь Ева будет жить в нем, может быть, с семьей, и вернет радость в маленький домик, где когда-то произошла трагедия.
Место было очень спокойное. Мать Фрэнсис и сама часто сидела там, когда приходила ухаживать за цветами и растениями. В монастыре Святой Марии существовал обычай, согласно которому сестры читали свою ежедневную молитву где-нибудь на природе. Человек гораздо ближе к Богу, когда он сидит под большим буком в саду, обнесенном каменным забором, и ощущает тот же аромат розмарина и лимонного бальзама, что и в часовне.
Никому не казалось странным, что мать Фрэнсис часто ходила по тропинке мимо кустов ежевики, чтобы прочитать молитву у коттеджа. Она внимательно следила за отверстиями, через которые в дом могла просочиться сырость. Если она не могла с чем-то справиться сама, то звала на помощь Мосси Руни, человека столь молчаливого и скрытного, что он даже своего имени не произносил из опасения кому-нибудь повредить.
Когда приходили люди, желавшие купить или снять коттедж, мать Фрэнсис только беспомощно пожимала плечами и говорила, что дело еще не выяснено; домик принадлежит Еве, а она сможет распоряжаться им лишь по достижении двадцати одного года. С самой Евой об этом никто не заговаривал, а что касается Мосси Руни, время от времени менявшего там оконные рамы и шпингалеты, то обращаться к нему с расспросами не имело смысла. Весь город знал, что он нем как рыба. Этот человек либо постоянно размышлял о каких-то высоких материях, либо не размышлял вовсе.
Матери Фрэнсис нравилось думать, что когда-нибудь старый коттедж станет для Евы домом; она представляла себе, что Ева приглашает на уик-энды своих университетских друзей, что они приходят в монастырь и пьют в трапезной чай.
Какая жалость, что такой симпатичный каменный домик с деревянным крыльцом, откуда открывается чудесный вид на равнину и старую каменоломню, стоит понапрасну… Собственного имени домик не имел. И, судя по тому, как оборачивались дела, мог так и остаться пустым и безымянным.
Возможно, ей следовало обратиться к Уэстуордам лично, потому что ответ на ее письмо оказался холодным. Мать Фрэнсис сознательно писала на простой бумаге, а не на бланке с роскошным грифом монастыря Святой Марии. Она провела несколько бессонных ночей, подыскивая нужные слова, которые звучали бы убедительно, но не униженно. Однако, видимо, так и не нашла их. Ответ Саймона Уэстуорда был учтивым, но решительным и недвусмысленным. Семья не возражает против того, чтобы дочь его тети воспитывалась в католическом монастыре; дальнейшая судьба ребенка их не интересует.
Еве об этом мать Фрэнсис не рассказала. Девочке и так жилось нелегко, поэтому огорчать ее лишний раз не стоило.
Монахиня тяжело вздохнула и посмотрела на своих шестиклассниц, склонивших головы над тетрадями и писавших сочинение на тему «Оборотные стороны эмиграции». Ах, если бы мать Клер ласково встретила Еву и сказала ей, что теперь ее новым домом на ближайший год будет дублинский монастырь…
Конечно, это не в духе матери Клер, но Господь милостив. Может быть, она в кои-то веки проявит доброту и душевную щедрость.
Впрочем, похоже, надеяться на щедрость матери Клер не приходилось. Ответа от Евы не было уже неделю; ничего хорошего это не сулило.
В комнате Евы не было ни тумбочки с радиоприемником, ни плотного покрывала. Там стояли маленькая железная кровать с вытертым одеялом, жесткой подушкой в чисто выстиранной наволочке и грубыми простынями, кособокий узкий шкафчик и старомодные кувшин с тазиком, без которых нельзя было обойтись, потому что ванная находилась далеко.
Это не тюремная камера, а комната для прислуги, твердо сказала себе Ева. Именно прислугой ее здесь и считают. Ершистой прислугой, приехавшей из деревни, но слишком много о себе понимающей.
Ева сидела на кровати и осматривала комнату. В ее ушах звучал негромкий и грустный голос матери Фрэнсис. Кто сказал, что жизнь должна быть легкой? Ей остается только одно: усердно учиться, чтобы уйти из этого монастыря как можно раньше. Изучать стенографию, бухгалтерию, повышать скорость машинописи, упражняться снова и снова. Слушать и конспектировать лекции по делопроизводству. Через год, а то и раньше она получит хорошую работу и жилье.
Тогда никто не посмеет предложить ей железную койку в крошечной полутемной комнате.
Что сделала бы на ее месте Мудрая Женщина? Сцепила зубы и смирилась, сказала себе Ева. Этой фразой они с Бенни пользовались то и дело. Как бы вела себя Мудрая Женщина с Шоном Уолшем? Сделала бы вид, что его не существует. Мудрая Женщина не купила бы полфунта сливочных тянучек в кондитерской Берди Мак, потому что от сладкого портится кожа. Мудрая Женщина выполнила бы домашнее задание, потому что иначе мать Фрэнсис выйдет на военную тропу.
Через неделю Ева поняла, что Мудрая Женщина смогла бы приспособиться к окружающей обстановке только в том случае, если бы была канонизированной святой.
Мать Клер предложила ей такой объем «легкой работы», который покрывал бы сумму ее долга.
Еве пришлось признать, что долг у нее действительно есть. Она бесплатно прослушает учебный курс, за который другие платят, причем недешево. В здешнем монастыре никогда не случалось того, что случилось в монастыре Святой Марии. В Нокглене Ева помогала по хозяйству добровольно, чтобы отплатить матери Фрэнсис и монахиням за их доброту. Но тут все было по-другому.
По мнению матери Клер, «покрывать долг» Еве предстояло главным образом на кухне. Она считала, что Ева могла бы подавать завтрак и убирать со стола в трапезной, а за десять минут до ленча уходить из класса обратно в трапезную и приносить бульон другим студенткам.
Ева Мэлоун прожила в монастыре Святой Марии всю свою жизнь, но одноклассницы ни разу не видели, что она трудится на кухне. Конечно, она помогала накрывать на стол — так же, как любая девочка, живущая в собственном доме. Но мать Фрэнсис установила железное правило: другие школьницы не должны видеть, что Ева выполняет обязанности, которые могут показаться им унизительными.
Однако матери Клер такие тонкости в голову не приходили.
— Моя дорогая, но ведь ты с ними незнакома, — сказала монахиня, когда Ева вежливо попросила не сообщать остальным студенткам, что она учится за казенный счет.
— И едва ли познакомлюсь, если они узнают, что я учусь здесь на другой основе, — ответила Ева.
Мать Клер прищурилась. От этой девчонки, взятой из захудалого монастыря, можно было ожидать чего угодно.
— Ева, но ведь это так и есть. Ты учишься здесь на другой основе, — приятно улыбнувшись, ответила она.
Ева понимала, что эту битву необходимо выиграть еще до прибытия других студенток.
— Мать, я буду рада выполнять любые обязанности, но не глазах у своих соучениц. Могу я попросить вас еще раз подумать над тем, какую работу мне можно поручить?
На щеках матери Клер вспыхнули красные пятна. Это был настоящий бунт. Но после вступления в орден она участвовала во многих сражениях и понимала, когда оказывалась в невыгодной позиции. Именно так было в данном случае. Нокгленский монастырь горячо вступился бы за свою подопечную. Да и некоторые дублинские сестры тоже решили бы, что девчонка права.
— Я сообщу тебе свое решение завтра. — Она круто повернулась и пошла по коридору, подметая пол длинным черным подолом сутаны.
Ева целый день бродила по Дублину. На душе у нее было тяжело. Девушка знала, что упрямство обойдется ей дорого.
Ева смотрела в витрины магазинов и приказывала себе думать о том времени, когда она сможет позволить себе покупать такую одежду.
Допустим, она придет и купит четыре прямые юбки разных цветов. Они стоят всего двенадцать шиллингов и одиннадцать пенсов каждая. Качество ткани невысокое, но это неважно; главное — это цвет. Ярд хлопчатобумажного гингема[6] стоит два шиллинга; за шесть шиллингов можно сшить себе роскошную блузку. Следовательно, четыре блузки в тон юбкам будут стоить двадцать четыре шиллинга.
Суконные куртки Ева отвергла. Она слишком маленькая, а куртки слишком просторные, она в них утонет. Лучше купить шесть модных нейлоновых, по пять шиллингов каждая. И брюки-дудочки винного или темно-синего цвета, в которых здесь ходят почти все. Цена разная, но в среднем фунт.
Будь у нее бумажник, набитый банкнотами, Ева тут же вошла бы в магазин и купила все сразу. Немедленно.
Но Ева прекрасно знала, что дело вовсе не в деньгах на наряды. Она тосковала по другой жизни. Ей хотелось учиться в университете три, а то и все пять лет. Ради учебы она пошла бы на любые жертвы, но об этом и мечтать не приходилось.
Говорят, есть люди, которые днем работают, а вечером учатся. Но чтобы получить диплом, позволяющий найти работу, придется провести год с ужасной матерью Клер…
Она очнулась только тогда, когда прошла через парк Святого Стивена и очутилась у большого серого здания ДКУ. Студентов в нем еще не было, и Ева медленно обошла огромный вестибюль. Навстречу ей попадались только сотрудники администрации.
Семестр должен был начаться на следующей неделе. Среди сотен первокурсников со всей Ирландии будет и счастливица Бенни.
Ева понимала, что она сама относится к тысячам тех, кто никогда сюда не попадет. Но они на это и не претендовали. Этих юношей и девушек воспитывали совсем по-другому и не заставляли верить, что у них есть мозги, нужные для учебы. Именно поэтому ей и было так тяжело.
Ева знала, что на той неделе в эти двери войдут девушки, для которых университет является неотъемлемой частью их социального статуса. Эти девушки не хотят учиться, у них другие мечты и другие планы, они просто выполняют желание родителей. Другие еще не определились и хотят использовать это время, чтобы осмотреться. Будь они прокляты, эти Уэстуорды, которые отказались от своей плоти и крови, отдали ее на попечение монахинь и даже не подумали о том, что она уже окончила школу!
Разве справедливо, что человек, который упорно учился и любил знания, не может продолжить учебу только потому, что жадные и равнодушные родственники предпочли забыть дитя мезальянса, вместо того чтобы проявить щедрость и удостовериться, что они сделали одно доброе дело за день?
Она смотрела на застекленные доски объявлений и читала красочные призывы вступать в то или иное общество, кружок, спортивную секцию или клуб, которые начнут работу после начала занятий.
Видела широкие лестницы, которые вели в библиотеку и аудитории. Видела красные плюшевые скамьи, которые через неделю займут студенты, и мечтала оказаться среди них. Читать, писать, искать информацию, общаться с умными людьми и не тратить время на споры с такими ужасными особами, как мать Клер.
На ее месте Мудрая Женщина смирилась бы и поставила крест на своих мечтах. Но быть Мудрой Женщиной до самой смерти очень скучно. Время от времени нужно превращаться в Совсем Не Мудрую Женщину.
В первый день занятий Бенни ехала в Дублин, и ее трясло как никогда в жизни. Домашние вели себя так, словно она была малышкой, впервые надевшей нарядное платье и отправлявшейся к подружке на день рождения, а не здоровенной восемнадцатилетней дылдой, собравшейся в университет и обрядившейся с головы до ног в одежду темных тонов.
Перед ее глазами стояла утренняя сцена. Отец со слезами гордости на глазах, который после ее отъезда пойдет в магазин и начнет надоедать покупателям рассказами о том, что его чудесная дочь поступила в университет. Мать, сидящая с протянутой рукой и повторяющая то, о чем она говорила уже несколько месяцев: как хорошо, что Бенни сможет каждый вечер возвращаться домой на автобусе. Патси, напоминающая верную старую чернокожую рабыню из кино; разница лишь в том, что Патси всего двадцать пять и кожа у нее светлая. От всего этого хотелось плакать.
Но у Бенни, ехавшей в университет, были и другие заботы. Мать Фрэнсис сказала ей, что бессовестная Ева не пишет и не звонит, хотя все сестры умирают от желания получить от нее весточку. Однако Ева дважды звонила Бенни по телефону и говорила, что жизнь в дублинском монастыре невыносима. Если она не встретится с Бенни в столице, то просто сойдет с ума.
— Но как мы встретимся? Разве вас выпускают из этого ужасного места на ленч? — спросила Бенни.
— Я сказала им, что должна пойти в больницу и сдать анализ крови.
За все годы их дружбы Бенни не слышала от Евы ни слова лжи. Самой Бенни приходилось лгать на каждом шагу, чтобы ее куда-нибудь отпустили или позволили задержаться. Но Ева наотрез отказывалась обманывать монахинь. Если она опустилась до лжи — значит, дела в Дублине совсем плохи.
А еще этот Шон Уолш. Бенни не хотелось никуда идти с ним, но мать и отец твердили, что с его стороны очень любезно проявлять интерес к тому, что она поступила в университет, и в честь такого события пригласить ее в кино. Она решила пойти по пути наименьшего сопротивления и приняла приглашение. В конце концов, не было лучшего способа отметить начало нового этапа ее жизни, чем прямо сказать Шону, что эта новая жизнь не предусматривает их совместных посещений кино и других культурных мероприятий.
Вчера вечером они посмотрели «Женевьеву». Всем остальным картина понравилась. Люди уходили из кинотеатра, напевая мелодии из фильма и мечтая иметь внешность Кей Кендалл или Кеннета Мора. Но не Бенни. Она была вне себя.
Потому что весь фильм Шон Уолш клал свою костлявую руку то на ее плечо, то на колено, а однажды даже умудрился обнять Бенни за спину, просунуть руку ей под мышку и положить ладонь за грудь. Бенни сбрасывала его руку, но когда они вышли из кино, Шон набрался нахальства сказать:
— Знаешь, Бенни, я уважаю тебя за то, что ты сказала «нет». Это делает тебя в моих глазах еще более достойной девушкой, если ты понимаешь, что я имею в виду.
Уважает ее! За то, что она сказала ему «нет»? Это было легче легкого, но Шон не сомневался, что его приставания доставляли ей удовольствие.
— Шон, я иду домой, — сказала она.
— Нет, я сказал твоему отцу, что мы выпьем по чашечке кофе у Марио. Они тебя еще не ждут.
Она опять попала в ловушку. Если бы сейчас Бенни пришла домой, родители спросили бы, почему она не пила кофе.
В витрине магазина Пегги Пайн, находившегося рядом с кинотеатром, были выставлены новые модели осеннего сезона. Бенни смотрела на белые блузки и светло-розовые мохеровые свитера. Чтобы поскорее оставить позади тему прикосновений и поглаживаний, она заговорила об одежде.
— Красивые, правда, Шон? — спросила Бенни, думая не о свитерах, а о том, что после отъезда в университет больше никогда с ним не встретится.
— Да, но это не для тебя. Ты слишком умна, чтобы уделять повышенное внимание своей внешности. Носишь темное. Ничего броского.
Когда они перешли дорогу и сели за пластмассовый столик в магазине Марио, в глазах Бенни еще стояли слезы. Шон принес две чашки кофе и два шоколадных пирожных.
— Слава богу, ветер сменился, — сказал он.
— Что ты имеешь в виду?
— Что ветер подул с запада, унес Еву в Дублин и разлучил вас.
— Не разлучил. Я тоже буду в Дублине.
— Но не с ней. Теперь ты взрослая, и тебе больше не обязательно быть не разлей вода с такими, как она.
— Мне нравится быть с ней не разлей вода. Она моя подруга. — «Зачем я все это ему объясняю?» — подумала Бенни.
— Так было раньше. Но больше не будет.
— Я не хочу сплетничать о Еве за ее спиной.
— Мы не сплетничаем. Просто я говорю, что ветер сменился. Теперь, когда Евы нет, ты не сможешь ходить с ней в кино. Тебя буду приглашать я.
— Теперь у меня не останется времени на кино. Только на занятия.
— Ты же не будешь заниматься каждый вечер, — самодовольно улыбнулся он. — Кроме того, всегда есть уик-энды.
Внезапно Бенни ощутила страшную усталость.
— Всегда есть уик-энды, — повторила она. Так было проще.
Но Шон принял это за знак одобрения.
— Не думай, что твое университетское образование нам помешает, — сказал он.
— Помешает?
— Вот именно. С какой стати? Кое-кому это помешало бы, но я не из таких. Бенни, я хочу тебе кое-что сказать. Я всегда брал пример с твоего отца. Не знаю, известно это тебе или нет.
— Ты работаешь в его магазине. Конечно, ты должен у него учиться.
— Дело не только в этом. Учиться торговать можно у любого владельца магазина верхней одежды в стране. Учиться портняжному делу можно в любом ателье. Но я слежу за тем, как мистер Хоган смотрит на мир, и пытаюсь научиться этому.
— И чему ты уже научился?
— Ну, во-первых, не гордиться. Твой отец женился на богатой женщине старше себя. Он не постеснялся вложить деньги жены в свой бизнес. Этого хотели они оба. За журавлем в небе гоняются только дураки и ненормальные… Поэтому я стараюсь следовать по его стопам.
Бенни посмотрела на него так, словно впервые видела.
— Шон, что ты хочешь этим сказать? — спросила она.
— Что все это не имеет для меня никакого значения. Я выше этого, — надменно сказал он.
Наступила пауза.
— Я сказал это только для примера, — закончил он.
Так прошел вчерашний вечер.
Отец и мать были довольны, что она пила кофе с Шоном.
«Если они желают мне такой судьбы, то почему позволили поступить в университет? — думала Бенни. — Если они хотят, чтобы я в конце концов вышла замуж за этого полудурка, то зачем ведут меня в горы и показывают мир?» Ответить на этот вопрос было не легче, чем понять, что творится с Евой. Ева сказала, что она не только освободится на ленч, но встретит Бенни у автобуса и доведет до самого университета.
— Как овцу на веревочке, — сказала она по телефону.
Джек Фоли проснулся рывком. Ему снилось, что они с другом Эйданом Линчем находятся в камере смертников какой-то американской тюрьмы и должны умереть на электрическом стуле. Кажется, их преступление заключалось в том, что они слишком громко пели песню «Убежище Эрнандо».
Он перевел дух, поняв, что находится в просторной спальне с мебелью красного дерева. Джек говорил, что в их шкафах, расставленных по всему дому, можно спрятать целую армию. Мать отвечала, что он может смеяться сколько угодно, но она потратила кучу времени, бегая по всему городу и разыскивая подходящие вещи на аукционах.
Их большой викторианский дом с садом находился в Доннибруке, в паре миль от центра Дублина. Район был фешенебельный; здесь с давних пор селились квалифицированные специалисты, купцы и правительственные чиновники.
Здешние дома не имели номеров. У каждого было свое название, и почтальон знал, кто где живет. Если люди попадали в этот район, то уже больше никуда не переезжали. Джек был старшим в семье; он родился в доме поменьше, но не помнил этого. Родители поселились здесь, когда он уже научился ходить.
Как-то он заметил, что на старых фотографиях мебели в комнатах было намного меньше.
— Мы украшали дом, — ответила ему мать. — Не торопились и тщательно выбирали каждую вещь.
Ни Джек, ни его братья не уделяли дому большого внимания. Он был всегда. Так же, как Дорин, всегда накрывавшая на стол. Или старый пес Освальд, который жил здесь столько, сколько они себя помнили.
Джек тряхнул головой, отгоняя мысль о камере смертников, и вспомнил, что сегодня начинаются занятия в университете.
Первый день учебного года означал, что Джек впервые в жизни наденет студенческий шарф и шапочку с надписью «Дублинский университет». В столовой большого дома царило оживление. Во главе стола сидел доктор Джон Фоли и смотрел на своих пятерых сыновей. Джон рассчитывал, что все они будут изучать медицину, как и он сам, и испытал шок, когда Джек выбрал юридический факультет. Возможно, то же самое случится и с остальными. Доктор Фоли посмотрел на Кевина и Джерри. Он всегда представлял их в кабинете врача так же, как на поле для регби. Затем его взгляд упал на Ронана. По крайней мере, у этого мальчика есть медицинская жилка. Ронан мог убедить даже собственную мать, что ссадины, полученные на детской площадке, это просто царапины, а грязь на одежде легко отстирается. Именно такие качества требуются от хорошего семейного врача. Самым младшим был Ангус; круглые очки делали его похожим на ученого. Он был единственным из Фоли, которого не взяли ни в одну школьную команду. Доктор Фоли всегда думал, что в один прекрасный день его сын Ангус займется исследованиями в области медицины. Для частной практики он был слишком хрупким и нежным.
Но в старшем сыне он ошибся. Джек сказал, что у него нет желания изучать физику и химию. Он даром потратил целый семестр, пытаясь понять азы физики. Ботаника и зоология его тоже не привлекали.
Доктор Фоли тщетно доказывал, что каждый будущий врач проводит год на подготовительном отделении, а уже потом начинает заниматься медициной.
Джек оставался тверд. Он предпочитает юриспруденцию.
Нет, адвокатом он стать не хочет. Лучше поверенным. Лично ему больше всего нравится программа подготовки бакалавров гражданского права. Это то же, что бакалавр искусств, но только в юридической области. Джек серьезно обсудил данный вопрос с отцом и привлек нужную информацию. Конечно, он сможет учиться у брата матери. У дяди Кевина большая практика, он найдет место для племянника. Джек тщательно выбрал время для такого разговора. Он знал, что отец любит регби не меньше, чем медицину. Джек был одним из лучших игроков школьной команды. В финале Кубка старшеклассников он заработал две попытки и реализовал одну из них. Отец не мог ему сопротивляться. Глупо заставлять человека осваивать такую ответственную профессию из-под палки. Доктор Фоли пожал плечами. Найдется множество других мальчиков, которые пойдут по проторенной им дорожке на Фицуильям-сквер.
Мать Джека Лилли сидела на противоположном конце стола. Сколько себя помнил Джек, она всегда занималась чаем, кукурузными хлопьями, жареным беконом и помидорами. Так проходило каждое утро, кроме утра пятницы и Страстной недели.
Его мать всегда выглядела так, словно оделась специально для этого случая. Впрочем, так оно и было. Мать носила нарядные юбки от Гора и Рея и кардиган с джемпером или шерстяной рубашкой. Ее волосы были аккуратно уложены, лицо напудрено, а губы слегка накрашены. Когда Джек ночевал у друзей после регбийного матча, то понимал, что их матери совсем другие. Чаще всего женщины в халатах и с сигаретой в зубах ставили им еду на кухонные столы. Далеко не каждая семья торжественно завтракала в восемь часов утра в столовой с высоким потолком, буфетами красного дерева и окнами от пола до потолка.
Но мальчиков Фоли не баловали; мать строго следила за этим. До ухода в школу каждый должен был выполнить свои обязанности. От Джека требовалось наполнить корзины углем, от Кевина — принести дрова, от Ангуса — свернуть вчерашние газеты в жгуты, напоминавшие формой сосиски; газетами было удобно разводить огонь в камине. Джерри, считавшийся любителем животных, водил Освальда на прогулку в парк и следил за кормушками для птиц, стоявшими в саду, а Ронан должен был раздвигать плотные шторы в передних комнатах, забирать с крыльца молочные бутылки, ставить их в холодильник и круглый год подметать гранитную лестницу, которая вела к парадной двери. На ступеньках могли лежать лепестки вишни, осенние листья, грязь и снег.
После завтрака мальчики Фоли собирали тарелки и столовые приборы, относили на кухню и аккуратно клали в мойку. Затем они шли в большую комнату, где следовало оставлять пальто, сапоги, туфли, ранцы, а часто и форму для игры в регби.
Люди удивлялись тому, как Лилли Фоли умудрялась сохранять идеальный порядок в доме, где жили пять регбистов. Но еще больше их поражало, что она сумела женить на себе красавчика Джона Фоли. В молодости Джон был большим ходоком. Лилли была не красивее женщин, искавших его внимания, но превосходила их умом. Она знала, что Джон стремится к жизни легкой и удобной, когда все идет своим чередом, не создает трудностей и не отвлекает от работы.
В первые месяцы брака она нашла Дорин и щедро платила ей за поддержание порядка в доме. Каждую неделю делала прическу и маникюр.
Ее жизнь с красивым доктором напоминала игру со строгими правилами. Дом выглядел элегантным. У Лилли не было ни грамма лишнего жира, она изящно держалась в гольф-клубе, ресторане и даже дома. Поэтому Джону и в голову не приходило смотреть на сторону.
Когда четверо младших братьев ушли в школу, Джек налил себе еще одну чашку чая.
— Теперь я буду знать, что вы говорите за нашей спиной, — прошутил он. «Когда он улыбается, то становится настоящим красавцем», — с любовью подумала мать. Непокорные рыжие вихры и веснушки на носу его ничуть не портили. А улыбка Джека Фоли могла растопить любое сердце. Лилли гадала, влюбчив ли ее старший сын или регби отнимает у мальчика столько времени, что его удовлетворяет платоническое обожание девушек, которые сидят на трибунах и поддерживают игроков криками.
Неужели он окажется таким же стойким, каким был его отец? Что может заставить его полюбить девушку? Лилли завоевала его отца обещанием создать образцовый дом, коренным образом отличающийся от того неуютного и невеселого дома, в котором вырос он сам. Но ее Джек вряд ли клюнет на это. В этом доме он счастлив, о нем хорошо заботятся. Он еще не скоро захочет свить собственное гнездо.
— Может быть, все-таки подбросить тебя? — Джон Фоли был бы рад в первый день учебного года привезти старшего сына на Эрлсфорт-террас и помахать ему рукой.
— Нет, папа. Я уже договорился кое с кем из ребят…
Казалось, мать поняла его.
— Это не школа, тут люди ведут себя по-другому. Не будет никаких колокольчиков, которыми дают знак к началу занятий…
— Знаю, знаю. Ты забыла, что я и сам учился в университете? — с досадой ответил доктор Фоли.
— Я просто хотел сказать…
— Твоя мать права, в такой день нужно быть с друзьями. Ну что ж, удачи тебе, сынок. Пусть она и дальше улыбается тебе, как улыбалась до сих пор. Несмотря на то, что ты будешь изучать не медицину, а юриспруденцию.
— Нет уж. Когда я думаю о врачебных ошибках, у меня мурашки бегут по спине.
— Ошибки адвокатов обходятся людям не дешевле… Ладно, юристов в университетскую команду по регби берут тоже.
— Папа, дай мне немного времени.
— Ты же играл в финале Кубка старшеклассников. Они что там, слепые? Помяни мое слово, в декабре ты будешь играть за сборную университета.
— Папа, первокурсников в сборную не берут.
— А тебя возьмут.
Джек встал.
— В следующем году. Согласен?
— Ладно, если ты сыграешь за университет в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом, это мне подходит. Я очень разумный и нетребовательный человек, — сказал доктор Фоли.
Сойдя с автобуса на Набережной, Бенни увидела Еву. Поднятый воротник плаща защищал ее от дождя. Она выглядела бледной и больной.
— О господи, так ты действительно загремишь в больницу, — сказала Бенни. Ее встревожил взгляд Евы. Подруга явно сомневалась в своем будущем.
— Будь добра, помолчи. У тебя есть зонтик?
— Зонтик? Скажи спасибо, что меня не засунули в пузырь из пластика. Лило всю ночь. В плаще я выгляжу как мокрый стог сена. Под моим зонтом уместится половина Дублина.
— Тогда открой его. — Еву знобило. Они обнялись и пошли по мосту О'Коннелла.
— Что ты собираешься делать? — спросила Бенни.
— Не знаю. Мне нельзя там оставаться. Я пыталась.
— Не слишком. Еще и недели не прошло.
— Если бы ты только видела эту мать Клер!
— Ты сама говорила, что нужно во всем видеть только хорошее. Сама говорила, что можно вынести все, если знаешь, куда идешь.
— Это было до моего знакомства с матерью Клер. И теперь я не знаю, куда иду.
— Это Тринити-колледж. Дальше нужно идти вдоль ограды и свернуть на улицу, которая ведет к парку… — начала Бенни.
— Речь не о том. Я говорю о будущем.
— Ты получишь работу и уйдешь от них так, что они и глазом не успеют моргнуть. Разве не таков был план?
Ева не ответила. Бенни еще ни разу не видела подругу в таком состоянии.
— Неужели там нет никого симпатичного? Я думала, что ты уже обзавелась кучей подруг.
— На кухне есть сестра Джоан. Вечно простуженная, руки в порезах, но очень добрая. Пока я мою посуду, она варит мне какао в кувшине на случай, если придет мать Клер и подумает, что со мной обращаются как с нормальным человеком. Понимаешь, мне приходится пить не из чашки, а прямо из кувшина.
— Я имела в виду твоих одноклассниц.
— Нет, никаких подруг у меня нет.
— Ева, ты просто ни с кем не пыталась подружиться.
— Ты чертовски права, не пыталась. Какой смысл, если я здесь не останусь? Не останусь, и точка.
— Ева, но что ты будешь делать? Нельзя так обойтись с матерью Фрэнсис и сестрами.
— Через несколько дней я что-нибудь придумаю. Я не буду жить в этом монастыре. Не буду делать то, что она меня заставляет! — В голосе Евы прозвучала истерическая нотка.
— Ладно, ладно, — уже другим тоном сказала Бенни. — Может быть, вечером сядешь на автобус, уедешь в Нокглен и вернешься в монастырь?
— Не могу. Они расстроятся.
— По-твоему, лучше стоять на улице, дрожать и лгать, что ты была в больнице? Интересно, что сказали бы сестры, если бы это услышали… Ну что, пойдем через парк? Там красиво, хотя и сыро. — Лицо Бенни приняло мрачное выражение.
Ева почувствовала себя виноватой.
— Извини. Я понимаю, что порчу тебе праздник. Это совсем не то, в чем ты нуждаешься.
Они добрались до угла парка Святого Стивена. Загорелся зеленый свет, и девушки начали переходить улицу.
— Посмотри, какая красота, — с завистью сказала Бенни. Они видели смеявшихся и болтавших студентов в суконных куртках и университетских шарфах. Видели девушек с конскими хвостами, дружески шедших рядом с юношами по мокрым тротуарам к Эрлсфорт-террас. Некоторые шли сами по себе, но держались очень уверенно. Среди них была светловолосая девушка в красивом темно-синем жакете; дождь не мешал ей выглядеть элегантно.
И тут все перемешалось. Они увидели, как черный мотоцикл забуксовал, потерял управление и понесся навстречу солидному черному «моррис-майнору». Все было как в замедленном кино. Мальчик упал, а мотоцикл закувыркался и полетел дальше. Машина попыталась избежать столкновения с ними обоими, после чего и мотоцикл, и «моррис» врезались в группу пешеходов, переходивших мокрую мостовую.
Ева услышала крик Бенни, а затем увидела застывшие лица и приближавшуюся к ней машину. Девушка не слышала криков, потому что у нее зазвенело в ушах. Затем машина припечатала ее к фонарному столбу, и Ева потеряла сознание. Рядом с ней лежал мертвый мотоциклист. Мальчик по имени Фрэнсис Джозеф Хегарти.
Клетчатая или полосатая бумажная или льняная материя из крашеной пряжи.