- Так что не вздумай влюбляться в меня, Сандро! - предостерегла его Кетеван почти весело. - Я - заведомо безнадёжный, проигрышный вариант.
К сожалению, он уже понимал, что это предупреждение несколько запоздало...
Здание училища в Большом Николопесковском переулке стало для всех вторым домом - а если честно, то, наверное, даже первым, потому что фактически в альма-матер они проводили куда больше времени, чем дома или в общежитии, куда приходили только ночевать. С первых же дней учёбы в Щуке стало ясно, что о весёлой и беззаботной студенческой жизни придётся забыть. Вернее, веселья-то хватало - хоть отбавляй, а вот беззаботностью и праздностью даже не пахло.
Спрос педагогов со студентов был велик, заданные планки - высоки, а требования - категоричны. Никто и слышать не хотел таких фраз, как "не могу", "не хочу", "не получается". Ты должен - и точка, в противном случае - как говорится, вон из профессии и из искусства, незаменимых нет! Ни опаздывать, ни пропускать занятия было нельзя: тем самым студент подводил и подставлял под удар не только себя, но и своего партнёра по сцене. Театр - искусство командное, любил повторять их Мастер. Да и проблем не оберёшься: пропустишь танцы или сцендвижение, а как потом навёрстывать?..
Многие педагоги Щукинского училища являлись его выпускниками, бережно сохраняя тем самым культуру и традиции Вахтанговской школы, поскольку элементы актёрского мастерства осваивались в строгой логической последовательности, заданной ещё Вахтанговым: от простого - к сложному.
Девизом и основой обучения стали слова великого Мейерхольда, ученика Станиславского: "Школа не должна учить новациям, школа должна учить традициям". На будущих артистов давили авторитетом имена их звёздных предшественников: Владимир Этуш, Михаил Ульянов, Юрий Яковлев, Олег Стриженов, Андрей Миронов, Татьяна Самойлова, Анастасия Вертинская, Нина Русланова, Наталья Гундарева...
И каждый студент, разумеется, втайне грезил о том, что когда-нибудь и его имя навсегда останется в истории училища - в почётном разделе "знаменитые выпускники".
- Все вы поголовно поступаете в театральный "народными артистами всея вселенной", - частенько повторял их Мастер. - На втором курсе потихоньку опускаетесь до "заслуженных", на третьем скромно считаете себя "профессионалами", а на четвёртом дружно понимаете, что бездари! - он весело смеялся собственной шутке, но в каждой шутке, как известно...
Общага на Полежаевской, казалось, не засыпает никогда. Во всяком случае, настоящая жизнь там начинала кипеть только после одиннадцати часов вечера.
В тесных и маленьких комнатах, рассчитанных на четырёх человек, негде было развернуться, поэтому стихи и роли разучивали на кухне, стоя у окна со стаканом крепкого чая в руке... бывало, что и всю ночь напролёт.
Никто и никогда не репетировал перед зеркалом, это считалось признаком плохого актёра - даже на своё отражение в тёмном оконном стекле смотреть было нельзя.
Парные танцы отрабатывали в просторном холле (а накануне выпуска четверокурсники расстилали там одеяла - прямо на полу, раскладывали конспекты и готовились держать ответ перед Государственной аттестационной комиссией, что было пострашнее и посложнее, чем дипломный спектакль).
Случись постороннему попасть ночью в актёрское общежитие - наверняка бы решил, что оказался в дурдоме. И в два, и в три часа ночи, идя по коридору, можно было услышать со всех сторон выразительные монологи, громкое пение или декламацию... Где-то играла музыка - значит, кто-то уже что-то сдал и теперь шумно это празднует. Кое-кто выполнял самые настоящие балетные па (к одной из стен был прибит хореографический станок - ведь артист всегда должен быть в форме). Напротив неработающих лифтов на батареях лежали подушки: сюда студенты приходили погреться в холодное время года, поскольку комнаты плохо отапливались. Тут же объяснялись друг другу в любви - когда всерьёз, а когда и по роли. Короче, спать в общаге было просто нереально!
Но никто не жаловался. В девяностые годы в артисты шли лишь люди, по-настоящему одержимые театром. Они прекрасно понимали, что выбранная профессия вряд ли принесёт им большой достаток... Ну, за исключением тех из них, кто обречён на всемирную славу и известность - ведь при поступлении все они мнили себя будущими "оскароносцами", не меньше.
Мало у кого получалось устроиться на подработку. Профессия актёра была абсолютно несовместима со свободным графиком и сжирала, сжигала всего тебя, без остатка, не оставляя времени ни на что другое.
Кому-то, конечно, помогали родители - по мере своих сил и возможностей. Отправляли посылки с тёплыми вещами, передавали незатейливые продукты - растительное масло, крупы, макароны и тушёнку, домашние закрутки... Нередко иногородних студентов-щукинцев поддерживали их педагоги, подкармливая в самом буквальном смысле.
Взаимовыручка у юных артистов была колоссальная. Пока ещё им нечего было делить... В сложной ситуации (отрывок ли не получался, роль ли застопорилась) всегда можно было постучать в комнату к ребятам постарше - и те обязательно давали ценный совет. В любое время суток.
Белецкий и Кетаван стали в общежитии частыми гостями. Вахтёрша смотрела на их визиты, регулярно затягивающиеся сильно за полночь, сквозь пальцы - понимала, что ребятам нужно постоянно репетировать, готовиться вместе к выступлениям. В перерывах между репетициями они сидели в комнате у кого-нибудь из однокурсников, пили дешёвый портвейн и спорили до хрипоты, обсуждая музыку или фильмы, а также театральные премьеры столицы. В те годы особенной популярностью пользовался спектакль "Лысый брюнет" в театре Станиславского с Петром Мамоновым в главной роли, и время от времени кому-нибудь из них удавалось добыть заветные контрамарки на представление.
Комнаты девчонок украшали вырезки из журналов с фотографиями каких-нибудь западных красоток вроде Синди Кроуфорд, у парней же стены - от потолка до пола - были исписаны автографами прежних обитателей. Попадались среди них, между прочим, и вполне "звёздные" теперь имена...
Сюда не принято было приходить с пустыми руками. Раз явился в гости, то изволь принести хоть пачку макарон, хоть связку бубликов, хоть банку солёных огурцов - таков был негласный закон общаги. Однажды Белецкий притащил аж целый мешок картошки, и у всех студентов был праздник. Мешок этот хранился на балконе и расходовался бережно и экономно - каждый брал себе на ужин по чуть-чуть. Картошку отваривали в мундире и ели, чуть присыпав солью, без всякого масла, обжигая рот и мыча от удовольствия. Впрочем, всё равно уже через неделю заветный мешок опустел...
Когда становилось так поздно, что казалось уже совсем неприличным засиживаться, Белецкий шёл провожать Кетеван до дома - пешком, поскольку общественный транспорт к тому времени прекращал свою работу. К счастью, тётя Нателла жила всего лишь в паре остановок от общежития.
И этот путь вдвоём, по ночному городу, был для него самым счастливым отрезком суток. Он подсознательно ждал того момента, когда они останутся с Кетеван наедине, и чуть ли не с самого утра торопил время.
Нет, формально между ними по-прежнему не происходило ничего такого, что выходило бы за рамки обычного приятельского общения. Ничего личного... Они просто разговаривали. Но именно в эти мгновения Кетеван - хрупкая, гордая, неприступная красавица Кети - принадлежала только ему. Она доверчиво вкладывала свои пальчики в его ладонь, когда они лихо перебегали через дорогу на красный свет - всё равно ночь, машин мало - и беззаботно хохотали... От ощущения её руки в своей у Белецкого останавливалось сердце - и, хотя в фантазиях он заходил с девушкой куда дальше, наяву он и помыслить не мог о том, чтобы позволить себе какие-то вольности, пусть даже просто попытаться обнять или поцеловать её. Она же сказала ему: только дружба, и ничего, кроме дружбы...
К слову, тётя Нателла этой дружбой была премного довольна. Белецкий нравился ей - воспитанный интеллигентный мальчик из хорошей семьи, не шпана какая-нибудь, не раздолбай, не наркоман и не отморозок. Она доверяла ему всецело: в его компании Кетеван могла гулять хоть до утра. И всё-таки он старался доставить девушку домой не слишком поздно, а затем около полутора часов добирался - тоже пешком! - до собственного дома.
Иногда тётя Нателла оставляла парня с ночёвкой, несмотря на его смущённые протесты. Впрочем, так ему действительно было удобнее, тем более, что и родители не особо о нём беспокоились. Если он не являлся домой ночевать, ни мать, ни отчим не устраивали трагедий.
Предки вообще думали, что у него появилась девушка, с которой всё очень и очень серьёзно, и Белецкий не спешил их разубеждать. Отчим всецело одобрял и приветствовал тот факт, что Саня, наконец, стал мужчиной. Воспитать из пасынка "настоящего мужика" было его идеей фикс. Его буквально потряхивало при мысли о том, что парень может вырасти хлюпиком, навсегда остаться маменькиным сынком. Когда Белецкий заявил, что собирается стать актёром и поступать в театральное училище, отчим воспринял это как личную драму и своё педагогическое фиаско.
Манера воспитания у отчима была весьма своеобразной. Так, однажды, когда они все вместе гостили в деревне у бабушки, отчим решил научить Саню плавать: взяв пацана покататься на лодке по озеру, на самой глубине он просто выбросил его за борт, точно слепого щенка. Отчим не был сумасшедшим или садистом (во всяком случае, не считал себя таковым) - просто верил, что это психологически верный приём: от страха должен включиться инстинкт самосохранения, и мальчишка волей-неволей поплывёт сам. Однако, вместо того, чтобы чудесным образом поплыть, пасынок почему-то пошёл ко дну...
Белецкий навсегда запомнил тот панический страх, тот ужас, то ощущение беспомощности при погружении под воду с головой... А также сильную боль в груди и жжение в дыхательных путях, которые заполнила вода.
К счастью, отчим успел его вовремя вытащить и профессионально реанимировать. Конечно, мальчик здорово нахлебался воды, и его потом долго рвало и адски колбасило на берегу. Разумеется, плавать в то лето он так и не научился - напротив, обзавёлся мощнейшей фобией. Он не мог теперь приближаться к озеру (и вообще к любому водоёму), даже на берегу его начинало трясти от страха. Ну, и теплоты в их отношения с отчимом, и прежде далёкие от идеальных, этот эпизод явно не добавил.
Что касается матери, то она, крепко утвердившись в мысли о том, что у её мальчика появилась любимая, начала со свойственным всем потенциальным свекровям ревнивым любопытством выпытывать детали и подробности: кто она да что она.
- Ты хоть познакомь нас со своей девочкой, Саша! - неоднократно просила мать, но он отмахивался и врал:
- Да там ничего серьёзного!
Но мама, конечно же, не верила: видела, каким стал сын, как сильно изменился из-за своей - она была уверена - большой любви...
Больше всего Белецкого бесило, что он и сам не мог дать определение их с Кетеван отношениям. Нет, фактически придраться было не к чему: между ними в самом деле ничего не было. И в то же время... назвать это "просто дружбой" у него не поворачивался язык. Впрочем, может быть, он занимался самообманом?..
Кетеван не подпускала его к себе близко, но, замечая трепетное отношение парня, иногда позволяла себе немного его подразнить - просто из озорства и хорошего настроения. Нечаянные касания рук, многозначительные взгляды, загадочные улыбки... Если же он оставался ночевать, то Кетеван расходилась вовсю в своих - не таких уж невинных - шалостях. Могла выскочить утром из ванной ему навстречу в одних лишь трусах и короткой маечке, не прикрывающей вообще ничего, и начать весело щебетать о какой-то отвлечённой ерунде, будто не замечая, в каком он находится ступоре. Её это всё ужасно развлекало...
Тётя Нателла уезжала в театр очень рано - работа костюмера требовала полной самоотдачи. Поэтому обычно Белецкий и Кетеван завтракали вдвоём, и это было настоящей пыткой для него! Сладкой, безумной, невыносимой и жестокой пыткой.
Разливая по чашкам чай, Кетеван вызывающе наклонялась над столом, касалась Белецкого плечом или, как бы ненароком, задевала грудью... а потом откровенно забавлялась, глядя, как он сходит с ума. Белецкий психовал, проклиная свою чёртову неопытность, которая стояла костью в горле. Он не знал, как следует себя вести в столь пикантной ситуации, не знал, как справиться с моментально охватывающим его возбуждением... и чаще всего просто позорно сбегал в ванную комнату под предлогом принять душ, чтобы снять мучительное напряжение.
Самое смешное и нелепое, что Белецкого нельзя было назвать унылым задротом, на которого за семнадцать лет жизни не клюнула почти ни одна девушка. Напротив, он пользовался большим успехом у противоположного пола чуть ли не с детского сада. Одноклассницы постоянно подбрасывали ему в ранец записочки с признаниями. В пионерских лагерях он вовсю целовался с девчонками по укромным уголкам, а по окончании смены в его записной книжке вечно оставалась куча адресов, аккуратно вписанных туда разнообразными девичьими почерками в сопровождении устных заклинаний: "Ты ведь пришлёшь мне письмо, Саша? Правда, пришлёшь? Или хотя бы открытку! Я буду очень ждать..."
А вот серьёзных отношений не получалось. Ни к кому из своих знакомых девушек он не испытывал того, что называется влюблённостью или хотя бы романтической привязанностью... Нравились, конечно, многие. Но в каждой ему чего-то не хватало, что-то отталкивало - то во внешности, то в поведении, то в характере. Особенно раздражала манера современниц одеваться: для людей с хорошим вкусом мода конца восьмидесятых - начала девяностых была настоящим испытанием. Девушки больше не стремились подчеркнуть свою нежность, свою женственность. Шёл упор на агрессивную сексуальность и аляпистость, практически вульгарность. Большинство ровесниц Белецкого выглядело, как сборище дешёвых проституток. Дикий макияж, начёсы на голове, пёстрые лосины... но самым шиком считалось вырядиться в косуху с кожаной или джинсовой мини-юбкой (настолько мини, что становилось даже неловко за её обладательницу), довершив ансамбль колготками - фактурными в сеточку или с люрексом.
Кетеван была другой. Белецкий сразу выделил в ней то, что выгодно отличало её от остальных - это стиль. Несмотря на то, что фигура и ноги у неё были, что надо, и стесняться ей было абсолютно нечего, она не спешила облачиться в лосины или мини-юбку, предпочитая в основном изящные платья. Гриву роскошных тёмных волос не оскверняли ни начёс, ни лакированная чёлка. На свежем лице не было излишков макияжа - только чуть-чуть, самую малость тронуты блеском губы да слегка подкрашены ресницы, и без того, впрочем, чернющие, длинные и густые.
Вместе с тем, Кетеван нельзя было назвать скучной и чопорной девицей, отягощённой излишками воспитания. Была в ней и чертовщинка, и хулиганистость... а горячий кавказский нрав иной раз прорывался в самые неожиданные моменты. Девушка-огонь. Пламя, страсть, живость, изменчивость - всё это было о ней.
Белецкого безумно влекло к Кетеван, как физически, так и эмоционально. Он зависел от их общения, от встреч. Если они не виделись хотя бы день (к примеру, в воскресенье) - он считал его потерянным и отчаянно душил в себе порывы немедленно сорваться и поехать к её дому. Даже ради того, чтобы просто посидеть во дворе на лавочке и потаращиться на окна её квартиры, не навязываясь и не заявляя о своём присутствии...
Впрочем, чаще всего они встречались даже в выходные. И тогда весь его день, с утра до ночи, пропитывался счастьем, будто бисквитный корж - кремом.
Если погода была ясной и хорошей, они просто гуляли, бродили по Москве, не закрывая ртов ни на минуту - общались, смеялись, спорили, иногда даже немножко ругались... Если же было холодно или дождливо, они забредали в какое-нибудь заведение общепита, чтобы перекусить и согреться. Летом в столице открылись два новых "МакДональдса" (первый, на Пушкинской площади, стал три года назад настоящей сенсацией - очереди там были гигантские, многочасовые), и они частенько заруливали туда.
Одного он терпеть не мог - когда во время этих прогулок Кетеван приводила его в переговорный пункт и принималась названивать своему Аслану в Махачкалу. Понятно, что из дома она никак не могла это сделать - тётя Нателла бдила. Да и квитанции за междугородные переговоры выдали бы племянницу с головой...
Набрав заветный номер, Кетеван быстро совала трубку Белецкому:
- Пожалуйста, попроси Аслана к телефону!.. Меня они могут узнать, нужен именно мужской голос.
- Кем мне представиться? - с послушной обречённостью спрашивал он.
- Скажи - Фархад, - торопливо подсказывала она.