К рождественским праздникам друзья удивительнейшим образом рассеиваются. Голубые устремляются кто к материнской груди (дабы обсуждать отношения полов), кто к отцовской (дабы ее терзать), иные поодиночке, иные парами (дабы потом основательнее проанализировать те унижения, которым их подвергли за время праздников, и главное: какую кровать им предложили — если односпальную, то следовало тотчас же отказаться, если двуспальную, то можно было соглашаться). Одинокие женщины уезжают к родителям в провинцию — взахлеб рассказывать в деревенской глуши, как весело и интересно они живут в столице. К рождественскому обеду может пригласить какая-нибудь мать-одиночка, но я такие приглашения не склонна принимать: няни нет в наличии, ритуальное размораживание индейки лишь подчеркивает скудость быта, вы торопливо смущенно затягиваетесь сигаретами с марихуаной, прячась от детей. Самое изысканное и щедрое гостеприимство окажут бездетные пары киношных коллег, где работают и он и она: минималистская елка, блюда на основе модных диет, но от столь ценимого всеми наркотика — кокаина — публика делается взвинченной и даже агрессивной, я приползу домой при последнем издыхании.
И я решила остаться на Рождество дома, одна. К моему огорчению, Гай и Лорна не горели желанием пригласить меня к себе; после моей первой встречи с ними они стали относиться ко мне вполне дружелюбно и я к ним несколько раз заходила, но особого радушия они не проявляли.
— Мы вообще-то Рождество не празднуем, — сказала Лорна. — Апофеоз лицемерия: торговцы наживаются под прикрытием религии.
Ну и что, все это знают, просто предпочитают не задумываться и пользуются случаем порадоваться жизни. Я все надеялась, что Лорна смягчится, ведь где и праздновать Рождество, как не в доме на Ил-Пай-Айленде. Я бы его украсила, если они сами стесняются, развесила бы гирлянды, шарики, серпантин. Может быть, Лорна боится влезать на стремянку, так я влезу. Я даже заплачу за все украшения, если Гая угнетает мысль о подобных тратах. Неужели традиции для них ничего не значат? Ведь они родились и выросли в этом доме. Наверное, даже в детстве они не умели радоваться Рождеству, такие уж у них характеры. Какую игрушку Лорне ни подари, угодить ей было невозможно, Гая же нескончаемо терзала зависть — а вдруг за ее подарки заплатили дороже, чем за его. Такое впечатление, что, едва появившись на свет, они закричали: “Зачем зря тратить деньги!” И все же мне казалось, что Алисон была не такая, как они: дом был слишком красив, люстры чрезмерно дорогие, кухонные полотенца добротного ирландского полотна, да и у входа в дом написано “Отрада”, хотя ее дети не заметили, что это слово давно завил плющ, а по отсыревшей, покоробившейся доске ползают мокрицы.
Не скрою, мои новообретенные родственники меня разочаровали. Я искала света, а нашла холодные сумерки. Может быть, Гай и Лорна не только брат и сестра, но и любовники? Вовсе не обязательно, хоть я и монтировала однажды документальный фильм об инцесте между родными братьями и сестрами — “Семейные связи”, там проводилась мысль, что в среде тех, кто относит себя к интеллигенции, подобное отклонение встречается довольно часто. Ничего общего с Байроном у Гая не найти, а вот Лорна, пожалуй, и напоминает Доротею Вордсворт.
Поначалу ни Лорна, ни тем более Гай не проявляли никакого интереса к существованию Фелисити. Лорна активно не любила кино и была целиком поглощена кристаллическими структурами, изучением которых занималась и о которых читала лекции. Кристаллы, без сомнения, прекрасны и необыкновенны, однако между ними и яркой, вечно меняющейся жизнью пленки колоссальная пропасть, и, если вы не ученый кристаллограф, вести о них беседу трудно, наскребете два-три определения — и иссякли. Когда же брат и сестра узнали, что у Фелисити есть Утрилло, они вдруг заинтересовались обнаружившейся родственницей. “Как бы там ни было, ведь она наша родная бабушка, никуда от этого не деться”. Раз ты вдова и живешь в пансионате, значит, ты нищая, считали они, я в этом уверена.
То, что Фелисити принадлежит картина знаменитого художника, их взволновало, хотя когда я начала рассказывать им, как эта картина оказалась у Фелисити, глаза Лорны остекленели от скуки. Зачем им знать то, что быльем поросло, хоть оно и повлияло на нас, нынешних.
У брата и сестры были рыжеватые волосы и массивная, тяжелая, зловещего вида челюсть, только у Лорны она суживалась к подбородку, а у Гая воинственно выступала вперед. Волосы Лорны были того же оранжевого цвета, как у Эйнджел и у меня, но прямые и жидкие, ни намека на нашу волнистую гриву. Остатки растительности на черепе Гая были тоже оранжевые. Доминантный ген цвета достался им от Фелисити, но строение и густота шевелюры подрастерялись за два поколения. На фотографии их отца, палеонтолога, имелась точно такая же челюсть, только она была вмонтирована в лицо с куда более приятным выражением, чем у Лорны или у Гая. Вполне, в общем-то, симпатичная физиономия, открытая, спокойная, видно, что человек всей душой предан науке. У молодой Алисон на фотографии прямые темные волосы, молочно-белая кожа, как у меня и Эйнджел, широко расставленные, с тяжелыми веками глаза Фелисити и живое выражение лица.
Судя по всему, приемные родители Алисон, супруги Уоллесы, играли не слишком большую роль в жизни ее детей.
— Кажется, они были торговцы, — сказала Лорна. — Очень заурядные люди. У них была сеть маленьких магазинчиков, но в семидесятых появились большие супермаркеты, они разорились и уехали в какое-то жуткое захолустье, вроде бы в Саут-Кост. Мама мало о них рассказывала.
Мне поведали историю любви родителей Лорны и Гая. Оба учились на геологическом факультете Империал-колледжа в Южном Кенсингтоне, ему было двадцать четыре года, ей двадцать два. Через три или четыре месяца после знакомства они поженились, причем родители и жениха и невесты были против. Лорна и Гай, судя по выражению лиц, тоже не одобряли, хотя обязаны своим появлением на свет именно их союзу. Алисон в конце концов превратилась в домашнюю хозяйку, сидела дома, занималась детьми, стряпала, убирала, как и многие женщины ее поколения, которые получали высшее образование ради самого образования. Марк стал палеонтологом, известным ученым, таким отцом можно по праву гордиться. Лорна извлекла из ящика обтрепанную фотографию, на которой Марку присуждают почетную ученую степень в Кембриджском университете, и еще одну — на ней он водит принца Чарльза, совсем еще мальчика, вокруг холма, в котором нашли что-то доисторическое необычайной важности. Будь эти фотографии мои, я бы вставила их в рамку и повесила на стенку на почетном месте, хоть бы и в сортире — дескать, не так уж я пафосно к этому отношусь, но от Даусонов ничего такого не дождешься. Они испытывали болезненную неуверенность относительно своего положения в обществе. Выбросить фотографии для них было бы уж слишком, а вот сунуть подальше в ящик — это пожалуйста, там им самое место.
Марк был родом из маленького городка где-то в центральных графствах, его дед и бабушка по отцовской линии умерли совсем недавно, их наследства никто не дождался, оно все ушло, как слишком часто случается в наши дни, на оплату их содержания в доме престарелых. Старики сейчас живут дольше, но здоровья у них не прибавилось. Дедушка Даусон был врач, у него был кабинет на Харли-стрит, бабушка — редактор естественно-исторического журнала. Их снобизм был беззлобен и избирателен, он проявлялся скорее в связи с наличием или отсутствием ума и образования, а не денег. Марк женился на девушке не своего круга, никто ее родителей не знал, к тому же она, судя по всему, была беременна Гаем, но хотя бы в остром уме ей нельзя было отказать. Судя по фотографиям, это приблудное дитя Фелисити красотой не блистало, но глаза были очень хорошие, материнские, и милая, застенчивая улыбка. Молоденькая Алисон стояла, неловко ссутулившись, скованная, совсем как Лорна.
В пятидесятые годы самым популярным противозачаточным средством считалось воздержание. Аборты делались исключительно по медицинским показаниям и исключительно оперативным хирургическим путем. Если молодой человек сделал девушке ребеночка, ничего не попишешь — изволь на ней жениться, иначе сочтут негодяем и подлецом. Предохраняться предписывалось мужчине, и еще неизвестно, что хуже — coitus interruptus или полное отсутствие секса. Если мужчина не мог сдержаться и беременной оказывалась совсем не та девушка — увы, тем хуже. И если потом оба были несчастливы всю жизнь, опять же увы, тем хуже. Близость полагалась после свадьбы, а не до, теоретически девушки должны были оставаться девственными до брачной ночи, если же они теряли невинность раньше, что ж, сами виноваты, теперь пусть пеняют на себя. Гости во время венчания откровенно разглядывали талию невесты и строили догадки. Новобрачные уезжали куда-нибудь после венчания, возвращались через несколько месяцев с младенцем и темнили по поводу дня его рождения.
Венчание в церкви было бы тяжким испытанием для Даусонов, слишком уж бросалась бы в глаза разница в социальном положении родни жениха и невесты. Уоллесы — лавочники, а то, что Алисон — приемная дочь, рожденная незамужней матерью, лишь добавляло сложностей. “Яблочко от яблони… — все бы стали думать, — родная мать в подоле принесла, а воспитали лавочники”. Может быть, беда Лорны в том, что она слишком уж старается быть добропорядочной женщиной. Возможно, презрение свекра и свекрови распространилось и на детей Алисон, этим и объясняется их социальная неуклюжесть. Иными словами, им неведомы азбучные истины, с которых начинается воспитание. Если ты заставляешь кого-то платить за свой обед, не следует выбирать самое дорогое блюдо, какое только есть в меню. Если ты пригласила на чашку чая человека, который живет на другом конце Лондона, дешевым печеньем тут не обойтись, надо сделать еще хотя бы бутерброды, ведь гость мог и проголодаться. Люди состоявшиеся, к какому бы классу они ни принадлежали, и ведут себя подобающим образом, сказала бы Фелисити. Например, Уэнди, достав из пластиковой сумки пакетик с конфетами, непременно протянет его вам, Лорна же, взяв пачку сигарет, заглянула в нее, сказала: “Прошу прощения, осталась всего одна” — и закурила ее, ей и в голову не пришло, что это по меньшей мере дико. Впрочем, все мы не без странностей, и я наверняка не исключение, какие-то мои привычки, поступки, возможно, удивляют людей, а я и не догадываюсь. Хоть бы кто-нибудь сказал.
Когда я сообщила Гаю и Лорне, что нашла их двоюродную бабушку, Люси, младшую единокровную сестру Фелисити и тетку их матери Алисон, — точнее, это она нашла меня, — они не выказали ни малейшей заинтересованности. Ну обнаружилась у них двоюродная бабка, ну и что? Наверняка вдова какого-нибудь производителя спортивных тренажеров, ни ученой степени, ни печатных трудов. Зачем она им? И даже после этого не пригласили меня побывать у Алисон.
— Если вы поедете к маме на Рождество, может быть, возьмете и меня с собой? — нахально напросилась я.
— Никакого смысла, — отрезал Гай. — Рождество, не Рождество — ей все едино.
Положим, сознание у человека помутилось, но это вовсе не значит, что мир перестал существовать. Если Алисон не знает, что нынче Рождество, ей можно объяснить, пусть даже она через минуту забудет. Нормы цивилизованного поведения нужно соблюдать, хотя бы эти нормы больше не зиждились на религиозной морали, иначе зачем нужна цивилизация?
К тому же она не только их мать, но и моя тетка, единоутробная сестра Эйнджел, мы кровные родственники. Я решила непременно навестить ее на Рождество, мне все равно, как поступят ее дети. Но сначала я побываю у Люси — хотя бы потому, что мне необходимо узнать сюжетную завязку сценария, который выстраивается в моем мозгу кадр за кадром, эпизод за эпизодом, чтобы лечь в основу полнометражного фильма. Мне и в голову не приходило, что жизненный сценарий мисс Фелисити еще не дописан, мы все склонны считать, что женщины за восемьдесят просто тихо доживают свой век, дожидаясь смерти, и все мы ох как ошибаемся.