А дальше… дальше и вовсе пришла беда на мой порог. Да только нет худа без добра: маски пали… и на многие ответы я получила уже окончательные ответы. Как говорится, ху из ху.
Как и боялся отец, так и свершилось. И пусть он удержался на должности, на работе (вопреки всем запретам врачей), за жизнь удержаться — так и не смог.
Малому только-только три года исполнилось, как пришла жуткая, убийственная (как для меня новость): Соколова Николая Артуровича не стало. Папы не стало.
И если я убивалась от горя потери (даже не смотря на прежние обиды и размолвки) столь близкого, горячо любимого человека, то… остальные пришли в шок от последующего за всем этим сюрприза — завещания. Покойный оставил распоряжение, согласно которому практически все отходило его новой жене Аннет и их маленькому сыну.
Я же (как я это для себя оправдываю) — уже пристроенная взрослая личность, и у меня есть муж, который всем меня и наших детей обеспечит, а потому — по нулям.
Вот только Леня никак не ожидал такого поворота событий. Как и мать, они пришли на оглашение «приговора» боярами, желающими получить если не всё, то львиную долю богатств, а ушли…
Да ладно вечно сетующая на отца мать сорвалась и начала его грязью полевать! Взорвался в негодовании и Серебров. Столь разъяренным и разочарованным в жизни я его еще никогда не видела:
— Вот теперь всё сходится! — бешено выплюнул мне спьяну в лицо, едва мы добрались после бара домой. — Ты даже папане на*** не нужна! Даже он считал, что ты глупая, бесполезная тварь, не стоящая ни копейки! Потому и спихнул! Потому и бросил вас! Ушел из семьи и матери вернул! А я, наивный баран, повелся: выгодный брак! Обоюдное преумножение! Стерпится, слюбится! Сколько придури, дерьма твоего терпел! И вот она — благодарность. Получите, распишитесь!
— Леня, не надо… прошу! — отчаянно взмолилась я, уже захлебываясь слезами. — Не при ребенке же, — попытка обнять малыша, как тотчас вырвался тот из моей хватки — и к отцу.
— Да пусть знает! — проигнорировал движение сына, но и не оттолкнул. — Каким дед у него оказался г**доном! И мать шл*ха! Небось, все знала?! Да?! Что болел, что осталось недолго?! Что дох*ра на больницы спустил! А остальное, — едкое, заливаясь сарказмом, — п*зде этой своей… Аннет, ***ть ее * **т! Да з**бали! З**бало все ваше семейство! И ты в первую очередь!
Виновато опустила я голову. Молчу.
— Пусть только хоть раз к нему на могилу поедешь — собственными руками тебя удушу. ПОНЯЛА? — бешено, сплюнув мне в лицо.
— Поняла, — покорно.
— Всё, не было его в нашей жизни — и вовек не будет! Мрази кусок! Это же надо! Все своему малому ублюдку, а этой — *** лысый! Ну-ну… — шумное, надрывистое дыхание. — Чего замерла?! — вдруг вновь ожил, рявкнул мне в лицо. — Жрать иди готовь! Голодный я! Или что, тоже на всех *** забьешь, как папенька твой?!
Поспешный, покорный разворот — и шмыгнула из коридора на кухню.
— А ты уйди, — вдруг гребанул мальчика, оттолкнул от себя. — Не до тебя сейчас, — уже более сдержано. — Буду у себя в кабинете.
Но не выгнал. Не прогнал меня, да и… орал, зло сгонял не столь уж долго.
Конечно, проследил, чтоб ни на сорок дней не попала к отцу, ни на годовщины (день рождения, смерти), а в остальном — «простил», смирился.
Как потом однажды вновь спьяну сознался, что хоть «вариант навязали нормальный».
Деньги. Плацдарм всей нашей семьи — сделка, желание иметь много денег.
А я-то думала, все голову ломала, почему… почему вопреки всему он терпел и подстраивался, уступал. Да даже гордость где? Коль видишь, что живешь с тем, кто тобой брезгует, кто тебя ненавидит (по крайней мере, поначалу), терпит.
А вон оно — «приданное» ждал.
Ну что ж, папенька. Тут я с Леней солидарна: продать ты меня продал, вот только… ценного ничего не приложил, ведь без твоего наследства и связей, как выяснилось, я и яйца выеденного не стою.
И пусть мама откровенную войну объявила Аннет (суды, попытки опровергнуть подлинность завещания), я же ее не ненавижу. Это их выбор, да и… по сути, муж позаботился о своей семье как есть. А мы, я — это так… ошибка, пробник, который явно не удался. Разочаровал. А потому и вышло, как вышло.
Зла не держу, но и одобрять сложно.
Этот день изначально как-то не задался. И хоть за окном еще вчера бродило бабье лето: сегодня же пасмурно, холодно и безумно ветрено. Вот-вот пойдет дождь.
— Зай, вставай, — окинула заспанным взглядом детскую, а затем уставилась на малыша.
Голова гудит, тошно как-то даже, дурно, но обязанности есть обязанности.
Пора выдвигаться в сад, да поскорее, если не хотим опоздать.
Да что ж это такое?! Нет, ну ладно бы хоть погода была нормальная, ан нет! Да какой там сад! Нужно срочно прокатиться на горке, да все качели обойти!
— Сына, родной мой! Зая, ну пошли уже в садик! Кашку кушать! Там детки, друзья твои ждут!
— Не-а, — коварный взгляд и кинулся к песочнице.
Да Ежкин кот! Да никогда еще такого не было! Всегда кроткий по утрам, послушный. А тут — сам не свой. Знала бы, сто раз бы другую дорогу выбрала! А то умудрилась по привычке сократить путь.
— Малыш, ну, — отчаянная попытка достучаться до вредины.
Облокотилась на деревянную лестницу, вперила в сына взгляд.
— За-ец, а то папе позвоню, — не унимаюсь я. — Ты же знаешь, нашего папу злить нельзя!
— Не нано папу! — обмер на миг, в тревоге уставив на меня взгляд.
— А кто тут маму не слушается, а? — от этого голоса за спиной меня тотчас передернуло на месте, внутри сковав всё коркой льда.
Мигом обернулась и в ужасе уставилась нежданному гостю в лицо. И звука не смогла выдавить. Задыхаюсь. Будто кто за шею схватил и принялся отчаянно душить.
— Привет, — несмело, роняя на уста робкую, озорную, родную улыбку.
— Мама! Мама, ну не плаць! — прилип ко мне малыш. — Я поду, поду! Только не плаць!
Невольно рассмеялась я, пристыженная; обняла сына за плечи, прижав к себе:
— Хорошо. И не балуйся больше. Идет?
— Ага, — но миг — и вырвался из хватки. Помчал уже в сторону сада.
Дернулась и я за ним, заодно выскальзывая из удушливого плена.
Последовал. Последовал покорно и Палач за нами.
— Да стой ты! — визжу, видя, как вот-вот малыш выскочит на дорогу. — Зая, там машины! Стой! — срываюсь на бег. — ФЕДЯ, СТОЙ! — ору уже исступленно.
Еще момент — и ухватила за шкирку, потащила на себя. Визг, крик, драка.
— Успокойся! — рычу, сгорая от переизбытка эмоций. — Ты обещал!
— Не хоцу! Я сам! — попытка вырвать свой ворот из моих рук.
— Да сам, сам! Давай только дорогу вместе перейдем!
— Не хоцу, я сам! — гневное.
— Давай со мной? — внезапно отозвался мой Истязатель. Шаг ближе и протянул ладонь малышу. — Мне одному страшно. Поможешь мне?
Растерянный взор на меня, на молодого человека — и вдруг сдался. Согласился. В момент ухватил того за руку и потащил на проезжую часть.
— Погоди! — тотчас обрывает его Рогожин. Обмерли оба. Взор на меня — подчиняется мальчик, вторит Ему. — А маму-то, маму-то мы не взяли! Обидится же!
Нахмурился. Секунды размышлений — и бросил его, кинулся ко мне — поддаюсь: хватаю ребенка на руки.
Силой толкаю себя в этот жуткий омут. К проезжей части.
— Давай помогу, — потянулся ко мне Федор.
Шарахнулась, отдернулась я в сторону, едва не уронив сынишку:
— Не надо! — Более сдержано: — Я сама. Не тяжело, — вру.
Поспешные шаги в сторону заветного детсада. Не отстает и Гость.
— Мам, мам! А дядю за луку?! — током пронзили слова. — Он зе боится!
— Дядя пошутил. Не ерзайся! Обними лучше за шею.
Еще мгновения, еще метры… и замерли около калитки.
— Ну ладно, нам в группу пора, — черство, не мольбою, приказом. Украдкой взор на Рожу, но тотчас осекаюсь. Уставилась на сына: — И так уже зарядку пропустили.
— До сидания! — радостное.
— До встречи, — приговором.
Как добралась до лавки, как уселась на нее — так и поплыло всё перед глазами. Слабость взяла верх, уступая чувствам. И вновь слезы волной, сплошной пеленой.
— Мам, мам! Я пелеоделся!
— Умница, — заторможено шепчу, пряча от стыда лицо.
— Мам, ну не плаць! Я буду послусным!
— Дело не в тебе, зай, — обняла. Прижала к себе. Машинальный поцелуй в плечо.
— А цего тода? Из-за дяди, да?
— Нет, что ты? — кривлюсь в лживой улыбке. Потрепала волосы на макушке. Взор в глаза. — Просто мне нездоровится. Прости меня. Беги давай, — немного подала в сторону двери в игровую. Послушался.
— До вецела!
— Давай! Люблю тебя, — уже более тихо.
Дождался. Будто мог мой Палач отпустить меня добровольно и столь щедро.
— Вань, — тихо, украдкой позвал, едва я попыталась ускориться и сбежать от него.
Миг — догнал — схватил за локоть. Силой остановил.
Вырываюсь. А в голове уже взрыв. Сердце давно в клочья. Сочиться из рванья прощальные потоки крови. Сгораю. Заживаю сгораю в ужасе, стыде, шоке.
Никогда не думала, что можно так сильно чего-то бояться.
Хоть миг, хоть мгновение рядом с ним — и даже ад покажется прохладнее, более щадящим.
— Ваня, я просто поговорить с тобой хочу!
И снова пытаюсь убежать.
Орать. Дико орать хочется — едва сдерживаю вой, давясь слезами.
— Пожалуйста! — и снова мой супостат быстрее, ловчее. Бесчеловечнее.
Хватает силой в свои цепи — и тотчас прижимает к себе.
Рев, удушливые рыдания с визгом вырываются из меня.
— Ваня, Ванечка! Не плачь, прошу! Я просто поговорить! Поговорить хочу! — попытка перекричать мою панику. Истерику.
А его тепло будто раскаленная плазма уже испепеляет мою плоть.
— Я не могу! Не могу! — отчаянно сражаюсь за свою химерную идиллию, к которой столько шла, в которую столько сил вложила. — Я замужем! У нас сын!
— Я знаю, котенок, — еще сильнее его стальная хватка, сужаются кандалы, пробираясь, казалось, к самой душе. — Я знаю! Я ж ничего… просто поговорить.
Обмираю покорно.
Попытка взглянуть в лицо ему, но в момент осекаюсь. Отстраниться — и того более недоступно.
— Просто поговорить, — шепотом на ухо. — Прости, — немного помолчав. — Просто иначе не мог поступить. Не мог не увидеть тебя.
— Я замужем, — полоумной мантрой. Не зная… для кого впредь повторяя, напоминая: ему, или всё же себе.
— Я всё понимаю, Вань. Всё хорошо.
Его напор, веление — и вынужденно лицом к лицу, на расстоянии вдоха. Нос к носу. Губы едва не соприкасаются.
— Зачем ты здесь? — горестно я, вымаливая вранье. Грубость. Боль. Но только не то, что может…
— Тебя хотел увидеть, — беспощадным залпом.
— Зачем? — рыком, уже ненавидя себя за столь откровенную слабость, бесхарактерность. Искренность. Его и себя за искренность.
— Хотел убедиться, что у тебя всё хорошо.
Выть, отчаянно голосить хотелось, утопая в агоническом припадке.
— Всё хорошо, — притворной, напускной дерзостью циничный рассудок.
Колкие мгновения тишины — и отваживается:
— Не вырывайся, прошу. Не убегай. Просто поговорим, хорошо? Я ничего тебе не сделаю. Ничего не потребую. Просто поговорим. Прошу.
До боли. И пусть сжимал меня до боли, и я всему противилась отчаянно… казалось, счастливее, чем в этот миг, я никогда еще в жизни не была. Душу дьяволу готова продать… лишь бы это никогда не заканчивалось. Замереть бы так навек. В Его объятиях. Утонуть, захлебнуться, в Его тепле, в Его аромате.
"Мой Федя, Федор. Мой Рогожин", — каждая клетка во мне отзывалась на его имя. И даже пульс, поборов все пределы дозволенного, слился с Его в одном ритме, такте. В одной музыке.
Убей меня, Федь! Убей! Здесь и сейчас. Удуши! Лишь только не дай вернуться обратно в реальность. Не дай… вновь тебя потерять.
Еще один вдох, его давление молчаливой не то просьбы, не то веления — и сдалась.
Склонила голову в кротости, зажмурившись. Кивок головы — и вновь замерла.
— Только давай не здесь, — тихо, хрипло. — Не под окнами. Не хочу, что Ф… ребенок видел.
— Хорошо.
Каждый шаг, едва ли не плечом к плечу, чувствуя родное тепло, чувствуя чуть ли не тактильно вожделенное, по эшафоту. По эшафоту наших жизней. Еще немного — и будет самосуд. Нас самих над нами же самими. Самобичевание, переросшее в жестокое самонаказание. Высшую кару. Конечный вердикт.
Еще немного — и замерла посреди все той же детской площадки. Покорно застыл и Рогожин рядом.
Лицом к лицу, повесив головы. Жгучие минуты тишины — и не выдерживаю:
— Ну? Что хотел?
И снова убийственная тишина, робость.
— Федь, — лезвием внутри по тому, что еще осталось чувствительно, что еще не сожрал огонь. — Мне домой пора. Дела ждут, — каждое слово ровня раскаленным углям. Вранье. Ради себя. Ради тебя. Ради нас. Или глупое плацебо.
— Давай проведу, — стиснул зубы, заиграв скулами.
Вдохи. Прощальные вдохи, прежде чем нас погребут. Понимаю. Хочу. Потому и соглашаюсь: сдержано киваю головой. Разворот в сторону дома — и неспешно.
Еще немного. Хоть немного побыть с ним рядом, прежде чем встанет окончательная точка во всем том, что было. Во всем том, чем вот сколько лет… тайно жило, грезило сердце, даже если и никогда не суждено было сбыться.
Спрятались под козырьком подъезда. Замерли у табло домофона. Разворот. И снова лицом к лицу, не имея сил коснуться друг друга взглядом.
— Что ты хотел? — несмело. — Федь… говори, и я пойду. Мне пора.
А саму уже трясет откровенно. Пальцы в замок — и ломать до боли, дабы хоть как-то удержать видимое равновесие, покой.
Да колени подкашиваются — вот-вот упаду.
Разрыдаюсь, кинусь в ноги… моля не отпускать. Забрать к себе, с собой. Куда угодно. Или просто добить. Но не оставлять, не оставлять меня здесь. В этом аду. Где есть цель, есть условия жизни — но нет ни желания, ни сил.
— Прости, — громом.
Поежилась. Казалось, волосы зашевелились на голове. Окоченела я от шока.
Продолжил:
— Прости меня… за что, что подвел. За то, что был слабым. Что упустил. Не уберег тебя.
Я думала, не может быть уже хуже. Больнее. Ан нет.
— Это всё?! — лживая грубость, а по щекам уже новой волной сорвались слезы. Отворачиваюсь.
Жуткие, разящие мгновения тишины, что, закладывая уши, громче канонады звучит.
Звонкий, со свистом вдох, глотая нелепую влагу — и осмеливаюсь в ответ (еще рачительней отворачиваясь, пряча от стыда уже не только глаза, но и всю себя):
— И ты прости… Но у меня есть сын. И ему нужен отец. Родной отец. А остальное — неважно.
Зажала кнопки — запиликал домофон. Тотчас ухватил меня за руку Рогожин, подал на себя. С ужасом вырвалась я. Глаза в глаза. Осеклась, опустила взгляд в пол:
— Не надо, Федь, — испуганно, визгом. Прижала руку к груди, будто больную, будто кто ее к пираньям засунул, и те кинулись ее глодать.
— Позвонить можно?
— Что? — ошарашено. И снова взор в лицо. Откровенно дрожу, схожу с ума уже.
Это просто… пере-дози-ровка.
— Можешь дать телефон? Мне позвонить надо.
Дико таращу очи от столь резвой приземленности в пекле душ.
Но минуты, дабы совладать с растерянностью, с собой, и закивала головой.
Нырнула в сумку и достала аппарат — несмело протянула. Аккуратно взял.
Живо заплясали пальцы по кнопкам.
Заныло сердце, вторя одно единственное жуткое имя: Инна. Зато она его приютит. Зато она будет умнее. Мудрее. Сговорчивее.
Тотчас раздался какой-то звук. Звонок. Запиликало и покорно стихло.
Протянул обратно мне телефон.
Странная, добрая, горькая улыбка, пряча куда большие эмоции:
— Это мой номер. Прошу, — кивнул головой, ткнув взглядом на вещицу, что я все еще никак не осмеливалась взять обратно. — Звони, если что… в любое время суток. Я всегда рад тебе помочь. Друг так друг. Не привыкать, да? — хмыкнул, а затем вдруг рассмеялся. Лучезарная, озорная, родная улыбка. Да только за ней столько слез, что даже я… захлебнулась.