Будильник в телефоне. Мой личный Палач и Судья.
Взор на еще спящего своего Федьку. Милое, доброе, родное лицо. Век бы на него смотрела, любовалась.
Приблизилась вплотную.
Как бы хотелось поцеловать его. Напоследок. Украдкой. Будучи трезвой рассудком и сердцем. Не затуманенной чувствами. Всецело осознать, запомнить этот вкус. Ощущение. Каково… это быть с тем, дарить, обмениваться лаской, по ком ты сходишь с ума, и кому ты небезразлична. Вкус чистой, дозволенной, не уворованной любви.
Вдруг хмыкнул. Растянулись уста в улыбке. Но веки так и не открыл:
— Я не сплю. Встаю.
Мгновение — и встретились, сплелись взгляды. А оторваться и еще более теперь невыносимо:
— К-кофе, чай? — хриплым, надломанным голосом.
— Да что и себе… — добрая, нежная, ласковая ухмылка. — С добрым утром.
— С добрым.
Поспешно, смущенная, сорвалась я с дивана.
На кухню. Поставить чайник, а затем к малышу — будить.
Быстрый завтрак — и в сад. Провел нас Рогожин.
Быстро переодеть ребенка — и отправить в группу. На улицу.
— Может, нормально позавтракаем? А то… что тот кофе? — растеряно прошептала я, пряча глаза от неловкости.
— Я пойду, Вань. У тебя, наверно, муж скоро вернется.
Виновато опустила голову:
— Наверно…
— Ну… ты звони, если что надо будет. Не думай, — скривился на миг, — то… что было ночью, то… Не бери в голову. Просто расставили все точки над «и». Я всё понял. Рад буду и просто другом тебе быть. Хорошо?
Вперил в меня пронзительный взгляд.
Еще сильнее сгораю от позора, неловкости, жути.
Кривая улыбка, пряча истинные эмоции. Кивнула молча.
— Обещаешь? — требованием. Рогожин. — Скажи.
— Обещаю, — покорно глаза в глаза, превозмогая боль.
Вдруг движение ко мне ближе — заправил выбивший локон волос за ухо, но тотчас, нечто сообразив, резко осекся. Отстранился.
— Будь счастлива. И не плачь больше. Тогда и я буду счастлив.
— Я люблю тебя, — горько; скрытой мольбой сердца… спасти из ада, даже вопреки моим собственным велениям, решениям, требованиям. Просьбам.
— А я тебя, — сотрясающим небеса громом. — Очень люблю, — глаза Его заблестели от влаги. Прожевал эмоции. — До встречи.
Разворот — и пошагал прочь, не оглядываясь.
Рухнула я на колени, расселась на земле, заливаясь сдавленным, молчаливым рыданием. Кровавыми слезами. Я убила. Сегодня я убила себя… окончательно.
Но жизнь — есть жизнь. И ты обязан ей подчиняться.
Силой дотолкать себя обратно, до квартиры.
Убрать все, вымыть. Навести привычный, былой порядок. Что в доме, что в душе. И снова притворство, и снова черствость. И снова попытки терпеть и жить, как живется.
Приготовить поесть. А там уже и вечер — пора малого из детсада забирать.
— Мам, а папа сеодня плиедет? — вперил в меня свой пытливый, молящий взгляд сынишка.
— Не знаю, зай. Не знаю… — растеряно, тихим шепотом. — Одевай шапку — и пошли. Я тебе блинчиков нажарила. Сейчас супик, картошечку с рыбкой. А затем, как ты и хотел — блинчики со сгущенкой. Только папе — т-тс. Сам знаешь, как он реагирует, когда я балую тебя сладким.
— Ага, — счастливая улыбка до ушей. — Со сусенкой и валеньем!
Рассмеялась невольно:
— Вот хватка! Вот наглость! Весь… в батю… — скривилась от боли.
Шумный выдох — и прокашляться.
— Ладно, пошли… А то, может, он уже дома, а мы тут всё философствуем.
Дома. Лёня дома. На кухне — свет.
Поспешно открыть дверь подъезда — да в лифт.
К двери — и затарахтеть ключами, отрывая замок.
Едва только за порог, как тотчас подлетел ошалевший Серебров. Да настолько резвые, точные, стремительные движения, что я даже растерялась от происходящего.
За шкирку Малого — и потащил силой, поволок куда-то по коридору. В ужасе бросаюсь за ними.
— Ты чего?! Ты что делаешь?! — отчаянно воплю.
Зашвырнул в детскую, что какую-то вещь — и тотчас захлопнул дверь. Слышу детский плач, зов. Кинулась. Хотела, было, протиснуться, броситься к малышу, как в момент преградил путь — не дает Леонид.
— Не смей, с*ка! — исступленно, отчего вмиг все заледенело у меня внутри.
Рывок — в туалет и достал оттуда швабру. Округлились мои очи. Волосы встали дыбом.
Подпер дверь, чтобы Федька не смог выбраться.
Влет ко мне. Пошел медведем — в ужасе пячусь. Руки уже дрожат, ноги подкашиваются.
— Ну, мр*зь! Шал*ва ты еб*чая! Рассказывай! Как ты тут, и с кем без меня тр*халась! И сколько вообще… их было?! Тех, о которых я еще не знаю!
Тотчас ухватил за шею и сжал, сдавил до дикой боли. Согнул меня вдвое — рывок и содрал с меня шапку. За волосы — и потащил в спальню. Швырнул на кровать — налетела на раму. Ударилась со всей дури. Взвыла от боли.
— Ну?! Чего молчишь?! Слова глотнула, или что?! Рассказывай, что за ч**н здесь вчера был?! С какого х** он здесь ночевал?! — кинулся ко мне.
— Мне страшно было! — еще громче заголосила я от очередного рывка, удара, надругательства надо мной.
— Ах, страшно?! Страшно ей, с*ка, было! — язвительно запричитал. — И где он, где тебя успокаивал?! Убаюкивал?! Где?!
Попытки содрать с меня куртку, забраться под платье и стащить колготы, белье.
— Не надо, молю!
— Мама! Папа, мама! — слышу, как отчаянным визгом вторит мне сын, колотя со всей дури в дверь.
— Не было ничего! Леня, не было! Он просто друг!
— Ах, друг! Так и я тебя… по-дружески! Признавайся! Куда он тебя д*лбил?! Ну, с*ка?! Давай! — чувствую уже его всего своей плотью.
— Не надо, молю! Не было ничего! Лёнечка! Не надо!
— Ах, Лёнечка? Ну, хоть раз в жизни я для тебя стал «Лёнечкой»! Пот*скуха ты еб**чая!
А в голове набатом только одна мысль: лишь бы не забеременела. От него. Лишь бы не залетела.
Давлюсь слезами, вою. И стыдно, страшно, что все это слышит малыш. Что его идеал так жутко, низко пал, явив настоящего себя. Свою гнилую, мерзкую суть.
— Не надо, прошу…
Но это Серебров. И ему никогда не было важно мое мнение, слово. Просьбы. Чувства. Я — вещь, тряпка. «Вложение».
А то и вовсе — сплошное разочарование.
Сдавил, навалился на меня, делая свое грязное дело, да так… что только писк и мог вырываться из меня с тихим нытьем, невольно вторя плачу ребенка, что где-то там, в детской, в живом аду.
Звонок. А затем и вовсе кто-то заколотил в дверь, сбивая с настроения Тирана.
Попытки игнорировать, сопротивляться, творить и дальше свой больной разгул, да сдался.
Отстранился от меня, неспешно слез. Заправляя брюки, тотчас подался в коридор, решительно желая разорвать ублюдка.
— Да, б***ь?! — разъяренное.
— Ты чего? — удивленно, сдержано в ответ, мужское.
— А, ты, Матросов?
— А что, другого кого-то ждал? Что у вас там?
— Да ничего! — взбешенное. — Мультики смотрят. Чего приперся?
— Ну, там эти приехали. Как ты и хотел. Мажа со своими людьми. В баню зовут. Поедешь? Там как раз твоя будет.
— Моя? — растеряно.
— Ну эта… Вишня и протеже.
— Моя дома сидит! — гневно, с пренебрежением. Жуткая, убийственная тишина — мгновения рассуждений. И сдался: — Ладно, поехали.
Помыться, привести себя в порядок (хоть как-то скрыть следы ран, побоев). Переодеться — снять разодранную одежду — и к ребенку. Что уже и сам стих. Уснул. Скрутился клубочком у тумбы — и заснул, изнеможенный. Мокрый весь.
Закрыть дверь в комнату на замок не посмела — лишь бы только не гневить Сереброва еще больше, а то еще точно убьет…
Кротостью и признанием вины — только так, да, только так можно вымолить мне прощение? Возможность, чтоб меня услышал? Поверил?
Аккуратно перенесла малыша на кровать. Укрыла одеяльцем — легла рядом. Прижалась к нему — и замерла, боясь лишний раз сделать вдох.
Давясь слезами, сходила с ума.
Я не знаю, что мне делать. И как на самом деле поступить.
Теперь… я уже ничего знаю. Не понимаю.
И даже если заслужила, я… я не знаю, как дальше быть.
Уснула. Как и Федька, провалилась в сон, уступая моральному истощению.
Этот… так и не вернулся. Куда ушел, там и остался.