Долгим, очень долгим и жутким наше "турне" выдалось: то пробки, то так, водитель решил сыграть в улитку, то еще что. Так что лишь с горем пополам мы добрались до заветного места. Федьку уже вовсю температурило, временами трясло. Пот ручьем. Я, и вправду, была уже готова выть от страха и жути творящегося.
На местный автобус — и в заветный двор (мать после меня к бабушке так и не вернулась, осталась жить в двухкомнатной).
Беглый, машинальный взор по сторонам (где-то на задворках души перебирая ностальгические картины) — и нырнули в подъезд.
И вновь всё не так, как мечталось. И если к Ритке действительно никаких обид и претензий, то здесь… хоть и ожидаемо, но всё же очень болезненно вышло. Ладно я, сплошное разочарование, но внук, у которого температура так шкалила, что смотреть уже было страшно…
Нет. Ничего Ее не проняло.
Открыла дверь — и даже на порог не пустила: сама к нам вышла на лестничную площадку.
— А это что еще такое? — вытаращила на нас очи.
— Я с Лёней поссорилась. Ушли мы.
Скривилась возмущенно, выгнув брови. Взор около — и вдруг шумный вздох:
— Ты — замужем, вот и будь при муже! И нечего по ночам где попало шляться! Сели обратно на автобус — и быстро домой! И не вздумай больше никогда так чудить! Ясно? — гневным, резвым требованием, пронзая взором — меня (что уже едва на ногах держалась: казалось, вот-вот Богу душу отдам). — Всякие ссоры у нас с твоим отцом случались — и никогда! Слышишь, НИКОГДА (!) я себе такого не позволяла. Быстро — обратно! И хоть в ногах валяйся, чтоб помирились. А что гуляет… Ну, с кем не бывает?! Ты думаешь, твой "горячо любимый папенька" не гулял?! Еще как гулял! Вон… одна выдра так уцепилась, что в гроб свела и все денюжки себе заграбастала. Но ничего! Я ей еще покажу! Будет суд! И будет справедливость! Да и вообще! Надо еще проверить, его-то там сын, или так, нагулянный… От уже какой-то новой, другой жертвы.
— Гулял? — осиплым голосом прошептала я, поняв лишь малое из ее запойной, пламенной речи.
— А ты что думала? Как еще Аннет в нашей жизни появилась?
— Лёня… гулял?
Вытаращила та на меня очи, будто какую жуткую тайну выболтала.
— И ты знала? — добиваю я начатое. Мерным, холодным голосом, где уже гнева и жестокости ровно столько, сколько и боли. — Молчала? Всё это время?
— Нет, ну… — тотчас заюлила, замешкавшись. Взор по сторонам. — Это неточно. Так, слухи. Догадки. А чего ты тогда пришла сюда? Из-за чего поссорились? — новый напор, давление гнева.
— Неважно, — отравленным равнодушием. — Не пустишь, да?
— Нет. Ты — жена Сереброва. Вот и живи при нем. Потом мне еще спасибо скажешь.
— Он меня выгнал, — хладнокровным залпом, уже даже не так надеясь на верный исход, как просто хочется понять, как далеко эта женщина готова зайти, лишь бы откреститься от меня. Только во имя чего? Личного спокойствия? Или запасного плацдарма денег, возможного содержания на старости?
— И что? — громыханием. — Ты же женщина. Что, не знаешь, как можно с мужчиной помириться? Не мне тебе рассказывать. Да и не при ребенке.
— У ребенка температура. Нам плохо. Мы заболели.
— Вот тем более! — финальным выстрелом. — На жалость как раз… и надавите.
Побежали по щекам моим слезы.
Почему… Почему даже мачеха в свое время меня пустила на порог, а родная мать?..
Даже на ночь отказалась приютить.
Отворачиваюсь, заливаясь горьким, отчаянным смехом.
— У нас на билет денег нет. Нам не доехать, — не вру.
Шорох. Кинулась та в квартиру, захлопнув дверь и провернув барашек замка… Колкие мгновения — и снова та же процедура, но в обратном порядке.
Протянула мне пятьсот рублей:
— На вот. И лекарства купи, а то вдруг чего…
«У тебя забыла спросить!» — немо, про себя выругалась.
Молча забрала протянутую купюру — сунула в карман. Стереть в очередной раз со щек влагу — за баулы, разворот — и пошагали. Уцепился послушно малыш с другой стороны за сумки — и побрели.
Аптека. Жаропонижающее дать ребенку — и в путь. На автовокзал.
К концу поездки — уже и меня накрыло. Холодно до жути. Дрожу, как банный лист. Голова разрывается. Стоны невольным нытьем вырываются из груди, вторя отчаянию. Едва что вижу перед глазами. Пришлось принять и мне (двойную детскую) — правильную дозу для взрослого не видно (шрифт мелкий, неразборчивый, а у других спросить стыдно, да и страшно — лишь бы в милицию не сдали, или соцслужбам каким).
С неудобного, мелкого автовокзала перейти на ЖД станцию: комфорт, площадь здания громадная, да и откровенная возможность затеряться среди толпы ожидающих.
Найти место где поприличнее (подальше от странных, зловонных, выпивших типков) — и разместиться с поклажей. Федьку не разувая уложить на скамью — головой себе на руки:
— Спи, зайчонок. Спи…
И самой попытаться уснуть. Дожить бы до утра — а там видно будет.
Да только — и сон как назло не берет больше. Если в автобусе убаюкивало легкое покачивание езды, то тут… нервы голой, натянутой струной страха стали тренькать от каждого тика вселенной.
Тщетный звонок Рогожину — и аппарат окончательно сел.
Взор около, вновь заливаясь слезами.
На дне. Я — на дне. Долго же пришлось катиться с горки, дабы здесь оказаться.
Счастлива? Счастлива ли теперь?
Уже не знаю.
— Девушка, предъявите, пожалуйста, посадочный билет, — пристал один из "ППС-ников" ко мне.
— А? — не сразу поняла, что происходит.
— Билет, — любезно повторил. — Вы куда-то едите? Если нет, покиньте, пожалуйста, помещение вокзала.
Дико таращу на него очи, и все еще не могу внять окончательно: нас и отсюда выгоняют?!
— Что?
— Девушка, у вас есть билет? Если нет — покиньте вокзал.
— Мы еще не купили, — не знаю, как сообразила — нагло вру.
— Так приобретите, будьте добры. Нам не жалко — но от нас требуют. А мы требуем от вас.
— Хорошо, — покорно закивала головой. — Зай, вставай, — тормошу малыша.
Расплакался, расхныкался.
Да всем плевать — только у меня сердце кровью обливается.
Вышли на улицу. Взор по сторонам. Ночь глубокая — уже даже проезжая часть практически пуста.
Куда податься? Что делать?
Опять дрожит в лихорадке Федор.
Попробовать его лоб, свой — ничего не понятно.
Шумный выдох — и пошли.
Пешком — в сторону городской больницы. Документов нет — но… будь, что будет. Не сразу же в простыню и на кладбище? Али пора?