Этот день, так же как и причины, по которым выдержанный и спокойный Ибн Сина разразился такой страстной речью, навсегда остались в его памяти.
Обычно Хусейн отправлялся на собрания маджлеси улама верхом, но в этот день у него оказалось немного свободного времени, и он решил пройти этот путь пешком.
Хусейн с юности любил побродить по городу, приглядываясь к его жизни. Он охотно вмешивался в толпу, прислушивался к разговорам, узнавал новости, волновавшие народ, но ускользавшие от слуха людей из привилегированных слоев общества. Каждая такая прогулка всегда приносила что-то новое, что обогащало его ум и сердце.
Проходя базарными кварталами, Хусейн попал в толпу, запрудившую улицу и жадно слушавшую какого-то проповедовавшего старика. Продвигаться в толпе было трудно, и Хусейн невольно прислушался к его словам. Фанатик назойливо повторял то, что ежедневно говорилось во всех мечетях мусульманского мира.
— Только истинно правоверный достигнет райского блаженства! — кричал проповедник. — Только верные Корану и суннам могут считаться истинными мусульманами!.. Ни одно дело не начинайте, не вспомнив аллаха и пророка его Мухаммеда!.. Сражайтесь с неверными, ибо такая война угодна аллаху!.. Несите слово его во все страны, ко всем народам!.. Да не останется на земле неверных собак!
«Фанатик! — подумал Хусейн, морщась. — Оголтелый фанатик! Сколько их, однако, развелось за последнее время в городе!..»
Пробираясь далее вдоль узких улиц, ученый не раз то сталкивался с толпой, окружавшей проповедовавшего муллу, то встречал орущего диким голосом дервиша.[26] В Ургенче до последнего времени Хусейну никогда не попадались эти бродяги в таком количестве и в таком виде. Дико вытаращенные глаза, нечеловеческий вой, бряцание цепей, которыми было увешано худое, изможденное тело, создавали страшное впечатление. Народ с ужасом взирал на то, как дервиш в припадке не то религиозного иступления, не то полного помешательства истязал себя плетьми, восклицая при этом:
— Велик аллах!.. Нет бога, кроме аллаха, и Мухаммед пророк его!..
В стоявшую около него чашку отовсюду сыпались монеты, летели лепешки.
— Боритесь с неверными! Берите оружие, вступайте под знамена газавата!.. — выкрикивал дервиш.
«Газавата… газавата… — задумчиво повторял Хусейн. — Почему газавата? Какой сейчас может быть газават?.. Ах да! Говорят, что султан Махмуд Газнийский собирается поднять зеленое знамя газавата… Но какое это имеет отношение к Хорезму? Не слишком ли он рассчитывает на религиозность хорезмийцев?..»
Ученый задумался.
Окинув мысленным взором последние годы, Хусейн пришел к тягостному выводу: действительно, религиозность народа, или, вернее, влияние на него всяких духовных лиц, за последнее время резко усилилась. Бродячие муллы и дервиши все в большем количестве стали появляться на улицах хорезмийских городов, особенно Ургенча. Хусейн вспомнил, как везир жаловался, что сотни людей, поддавшись уговорам готовиться к газавату, бросали дома и шли в Газну, к султану Махмуду, чтобы стать там газиями, надеясь заслужить не только вечное блаженство на том свете, но и некоторое благосостояние на этом.
Хусейн ибн Сина приостановился. Как мог он до такой степени уйти в работу, чтобы не заметить того, что происходит вокруг него? Как мог он не сообразить, что все эти бродячие проповедники явно посланы чьей-то твердо направленной рукой? Они сманивают здоровых, сильных людей в чужое войско, лишают хорезмийскую деревню работников, ослабляют страну. Они приносят с собою ханжество и фанатизм, они восхваляют страшную, грабительскую войну, называя ее газаватом — борьбой с неверными во славу пророка. Как же хитер султан Махмуд!..
Хусейн двинулся дальше, не обращая внимания на то, куда он идет.
«Жизнь быстро, почти на глазах меняется, — раздумывал ученый. — То свободомыслие, которого держались Саманиды, повелители Мавераннахра, Хорасана и Хорезма, после их падения уходит, уступая место самому жестокому правоверию. Что же такое происходит в мире? От чего зависит такая перемена? Какую роль в этом деле играет духовенство?»
Хусейн с болью вспомнил, как вероломно повели себя бухарские чалмоносцы, когда они решили, «что поддерживать Саманидов не стоит.
«Как бы они не повторили своих шуток здесь, в Хорезме! Кто знает, не сочтут ли они более выгодным для себя повелителем илек-хана Насра или того же Махмуда Газневи…»
Мысли Хусейна становились все мрачнее. Он невольно припомнил то противодействие, которое почувствовал в совете факихов, едва попытался заикнуться об обособлении суда светского от суда духовного. Припомнил и ту осторожность, с которой стали в последнее время высказываться не только ученые на собраниях во дворце, но и придворные любимцы, всегда славившиеся своим пренебрежением к обрядам и догмам ислама.
«Итак, все почувствовали, что ветер подул в иную сторону, — усмехнувшись, прошептал Хусейн, — один я, как ишак, ничего не замечал…»
Ибн Сина повернул в тихие кварталы города и медленно шел, раздумывая и подводя итоги.
В глубине души Хусейн был всегда критически настроен по отношению к религиозным обрядам и законам. Воспитание в доме кармата дало свои плоды. Правда, он никогда прямо не возвышал своего голоса против ислама, довольствуясь правилом, изложенным им самим в шуточных стихах;
Вот и сейчас можно было бы закрыть глаза и уши и продолжать спокойно работать, отгородив себя званием придворного ученого от деятельности церковников и богословов, но сегодняшние встречи и раздумья ясно дали ему понять, что в стране не все благополучно. Что кто-то, обладающий большим влиянием, решил использовать религию в своих целях. Этот кто-то, очевидно, султан Махмуд или его подручные. Все равно, к чему приведут их происки— к ослаблению ли Хорезма, или к усилению косности, бесправия, порабощения народа, — все плохо и все надо постараться не допустить.
Хусейн давно чувствовал, хотя никогда особенно над этим не задумывался, что догматы мусульманской церкви беспочвенны, толкование их схоластично, а законы сковывают всякую свободную мысль. Но сейчас он понял, что если дать церковникам захватить большую власть, наступит конец развитию науки, конец всякому движению вперед.
Над всеми раздумьями Хусейна высилась мрачная тень султана Махмуда Газнийского, человека, кичившегося своим чистейшим, ортодоксальным правоверием.
«Он, он… — уверенно шептали губы Ибн Сины. — Его руки тянутся к Хорезму… Необходимо собирать силы, чтобы иметь возможность оказать сопротивление наступающему фанатизму… А кто из знакомых мне людей может встать против мракобесия? Ал-Хаммар? Или Абу-Наср Аррак? Или везир Сухейли? Все они будут против порабощения Хорезма, пока будут уверены в победе… Нет! Если бы здесь был Бируни, дело было бы надежнее…»
С такими мыслями Хусейн явился на собрание ученых, с такими мыслями он и выступал. Потому-то его речь и оказалась такой неожиданно горячей и страстной.
Усилия Ибн Сины, поддержанные всей «академией» и упавшие на подготовленную почву, быстро дали свои плоды. Везир Хорезма, по поручению шаха Ма’муна, пригласил Ал-Бируни, и тот приехал в Ургенч со своим другом, выдающимся математиком, астрономом, врачом и философом христианином Абу-Сахлем Масихи. Это случилось в 1010 году.
Прием, оказанный хорезмшахом приезжим ученым, превзошел все ожидания. Им были предоставлены дома, деньги, возможность работать в любой области.
Только с приездом Ал-Бируни Хусейн почувствовал полностью, как необходим был ему друг, и собеседник, способный оценить его замыслы и помочь ему своими советами в разработке ряда научных вопросов. Да и сам Бируни, нуждавшийся в нелицеприятной критике своих теорий и взглядов, поняв, какого он обрел друга, со всем пылом бросился в обсуждение назревших у него вопросов.
Ученые собрания во дворце, до сих пор такие чинные и строгие, теперь стали ареной пылких споров. Особую горячность вносил в них Бируни, по-юношески страстный, резкий и не всегда сдержанный. Так, например, когда обсуждался трактат Ибн Сины «О пределах измерений», Ал-Бируни Так разгорячился, что накричал на старого математика, который, ввязавшись в прения, заставил присутствующих долго выслушивать его вычисления и формулы, оказавшиеся в конце концов совершенно неправильными из-за неверно принятых им исходных данных.
К научным спорам во дворце с интересом относились все просвещенные люди города; они старались узнать от счастливцев, присутствовавших на собраниях, каждое слово, каждое положение, высказанное спорившими. Зашевелилось и духовенство. Изощренный в богословских диспутах нюх говорил чалмоносцам, что во дворце запахло ересью.
Но хорезмшах пока еще держал злопыхателей-богословов в руках, а на недовольные письма халифа, упрекающего за покровительство вольнодумцам, отвечал подарками — лучшим средством сохранить право на вольнодумство.
В недолгие годы этого научного соревнования особенно выросли и окрепли могучие гении Абу-Райхана ал-Бируни и Хусейна ибн Сины.
Бируни, счастливый тем, что возвратился на родину, брался за любую деятельность, необходимую расцветающему хорезмийскому хозяйству. Предложенные им нововведения в системе орошения показали хорезмшаху, что лучшего советника по этому вопросу ему не найти, и он поторопился назначить Бируни «великим мирабом». Постепенно Ма’мун ибн Ма’мун убедился в том, что и в других делах управления страной Бируни незаменим. Его острый государственный ум, наблюдательность, знакомство с историей, понимание дипломатических тонкостей заставляли хорезмшаха прибегать к его советам все чаще и чаще.
Вместе с Бируни хорезмшах приближал к себе и Хусейна. Но для молодого ученого в придворной жизни не было ничего привлекательного.
Хусейн охотно посещал дворец в дни собраний «академии» — там после приезда Ал-Бируни и Абу-Сахля Масихи создалась подлинно научная среда. Каждое собрание приносило что-то новое, поднимало какие-то новые темы.
Хусейн работал, не думая о придворных почестях и выгодах, над тем, к чему его влекло призвание. Он все глубже овладевал медицинскими знаниями. Приглядывался к методам лечения табибов-знахарей, хранивших большой опыт народной медицины, узнавал новые лекарства, составлял свои рецепты, проверял их действие. Ученики, окружавшие его, тоже требовали много сил и внимания. Он все больше времени отдавал преподаванию, а преподавание влекло за собой желание передать более широко и подробно свои знания и свои мысли.
В книгах, которые писал Хусейн, в трактатах, выходивших из-под его калама, в науках, которые он преподавал, — всюду вставали вопросы, требующие осмысления. Так выковывалось мировоззрение ученого. Пока он занимался только пересказом для своих учеников античных философов, пока он просто излагал основные устои наук, эти —.вопросы можно было обходить, но когда дело коснулось его собственных взглядов на жизненные процессы, на мироздание, на ту же науку, когда надо было все это изложить в научных трудах, Хусейн понял что перед ним есть преграда, которую он едва ли может переступить
Разум, логика, здравый смысл говорили одно, но против этого восставало его мировоззрение мусульманина
Ученый еще не понимал, что конфликт, созревший в глубине его сознания, окажется трагедией
Он вынужден был переоценивать и подвергать сомнениям, с точки зрения правоверного мусульманина, все свои опыты ученого-естествоиспытателя, результаты опытов говорили ему, что ошибается не его здравый смысл ученого, а религия, подсказывающая неверные решения, подтасовывающая ничем не подтвержденные факты Что было делать ему, если опыт и логика говорили о том, что мир материален и материя вечна и несотворенна? Как можно было это согласовать с утверждением корана о сотворении мира аллахом.
Изучая, например, строение земной поверхности, Хусейн наблюдал древние напластования Он видел в пустынных горах остатки окаменевших морских животных, рыб и растений, которые могли образоваться только в течение многих и многих сотен тысяч лет. Это говорило его ясному уму ученого, что здесь имели место не только медленные и длительные изменения в строении Земли, но и какие-то жестокие катаклизмы, сделавшие сушей дно древнего моря Ни о чем таком он не встречал упоминаний ни в коране, ни в суннах. Наоборот, богословские книги утверждали, что весь видимый нами мир создан несколько тысяч лет назад по воле бога всего лишь в шесть дней. Хусейн пытался осмыслить это противоречие Бируни был резче: он просто сказал как-то, в минуту откровенности, что не находит в мире места для бога.
Вселенная в глазах Ибн Сины была во много раз сложнее, но и во много раз прекраснее, чем в глазах богословов. В природе было множество непознанных вещей, развивавшихся по своим собственным законам. противоречащим религиозным догмам о божественном предопределении. И если Ибн Сина не — был еще так решителен, как его старший товарищ Ал-Бируни, то, во всяком случае, он так же напряженно и упорно искал ответа на вопрос, какое же место может предоставить богу он сам в своих представлениях о мироздании.
..Ни один из ученых «академии» хорезмшаха не был явным еретиком или атеистом, наоборот, каждый из них строго выполнял свои обязанности, и к ним, как к правоверным мусульманам, нельзя было предъявить каких-либо претензий. Вместе с тем, объединенные одной целью, занятые разрешением научных проблем, они оказались огромной прогрессивной силой, скалой, о которую безрезультатно разбивались происки богословов-схоластов.
Возможно, этому способствовала тонкая политика Бируни, которому Ибн Сина выложил все свои наблюдения и опасения. Но так или иначе, где подарками, где угрозами, но хорезмшах обеспечил на какое-то время безопасность страны и тем самым возможность своим ученым трудиться
За те пять-шесть лет, что провели Ибн Сина и Ал-Бируни вместе в Хорезме, оба они сделали очень много.
Ал-Бируни, помимо трудов чисто практического значения, начал писать свою замечательную «Историю Хорезма». А Хусейн, не отходя от медицины и философии, занялся химией и успешно разоблачал алхимиков Увлечение алхимией, добыванием золота из разнообразных элементов, поиски философского камня и чудодейственного эликсира были так же характерны для ученых и псевдоученых средневековой Азии, как и для ученых средневековой Европы Нужно было быть очень уверенным в точности своих опытов, обладать большим здравомыслием, чтобы не поддаться всеобщему повальному увлечению Ибн Сина ему не поддался.
Хусейн твердо и последовательно защищал мысль, что ни один элемент не может быть превращен в другой — следовательно, никаким образом невозможно создать искусственное золото Сколько бы ни тратили сил, времени и денег алхимики, не в их возможностях превратить медь, свинец или олово в драгоценный металл.