– А я-то из дому час с послишком назад вышел. Деревню прошёл, на поле вылез … Да ведь со вчерашнёго был – подрастомило. Полежу – думаю – в овсе, пооклёмаюс. Лежу. Только забылся грамм, слышу – сорока на Удрусе стрёкает. Не с проста – думаю – стрёкает … Вот … Или собачина бежит, или ещё кто … Встал я на читвяреньки да поверх всего и смотрю …
Мужичёк говорил и говорил без умолку, а я слушал и всё больше поражался тому, как рядовые, с виду незначительные, происшествия обретают в его самобытных словах огромную важность и значимость, на глазах превращаясь в историю отношений человека и мира.
– А у тебя чей вся изба батылой заросла? Надо бы стяпать …
– И надо, и нечем, – подзадорил я мужичка, догадываясь куда он клонит.
– Вота! Нечем! Да я тебе моментом смахну, незадолю. Ох и коска у меня – егоза, а не коска. На одной отбивке весь синокос держится. Ты мне красинькую дай – в магазин сходить – а я вечерком подойду. Так ли?
Я дал Фёдору денег. Он хитро заулыбался, схватил бумажку и с силой сунул её в, катастрофически засаленный, карман фуфайки:
– Вот и спасибо, вот и выручил старика … Не переживай ни об чём. Всё исделаю по-сказанному… Ну, побегу за лекарством. Будь.
Мы разошлись, но, пройдя некоторое расстояние в сторону деревни, я обернулся. Фёдор споро ковылял (левая нога заметно хромала) по обочине пыльной полевой дороги. За ним бежал по колосьям лёгкий ветерок и подымались ржаные комочки жаворонков.
Я шёл по дороге со своей тоской, неотступно преследующей меня и здесь, в никому не интересной глуши, безразличной ко мне и моим бестолковым мыслям.
Меня встречал шум тополей. Огромные их древесные тела покрывала салатовая, в тёмных крапинках и складках, кора, а мощные живучие корни, пробуравив земную твердь, вылезли мохнатыми отростками прямо на дорогу. Я сразу вспомнил деревенскую быль о том, как точно такой же тополёвый корень пророс под стену двора и в большую грозу стал причиной гибели скотницы Пелагеи. Рассказ прозвучал спокойным летним вечером. Семья сумерничала (так назывались вечерние посиделки в прощальном мерцании дня), и тихий голос мамы из темноты диванного угла звучал страшным кассандровым пророчеством. Впрочем, отец тут же наплёл чего-то весёлого и опасный тополь с мёртвой Пелагеей к исходу вечера совсем забылись. Забылись, но не рассеялись …
Это случилось тремя годами позже. Отца уже не было с нами. Был знакомый летний вечер и мы с мамой смотрели телевизор. Выступал последний муж страны советов. Слова политические были для меня в ту пору загадкой. Но я видел на чёрно-белом экране лампового «Кварца» симпатичного дядечку с добрыми и отчего-то тревожными глазами. Теперь не могу вспомнить без ухмылки как пожелал просебя: « Сделай так, чтобы у всех детей были мамы и папы. И чтоб всегда была наша деревня. И пусть у соседей Парамоновых будет всё хорошо. И будь Ты, добрый дядечка с тревожными глазами».
Никто из нас, маленьких советских мальчиков и девочек, не ждал грозы, точнее – не думал о ней. А она явилась, ибо не могла обойти стороной. Помню как упал на пол и зажмурился: « Это не с нами, это так. Да и не будет ничего плохого. Есть добрый дядечка. Он всё о нас знает. Знает, что мы его смотрим и любим. Он есть – значит и мы будем». Когда всё улеглось, я вышел на улицу посмотреть на уродливый, зияющий в небо сырым мочалом, обломок осокоря. А позже, в самой ночи, мы узнали о том, что суком старой липы убило юродивую Пашу. Мама плакала…
В охваченном по самую крышу травой сарае, я нашёл старые берёзовые и осиновые дрова, затопил печь. Дом, выстывший и отсыревший, время от времени недовольно поскрипывал отвыкшим от тепла деревом. На закате, когда я приколачивал, расшатанные годами безбытности, ступени крыльца в надежде пересилить трудом кромешную безысходность мыслей, явился Фёдор.
– Чаво пасмурный? Я в твои годы такой погоды и не знал. То на работу, то в лес, то к девкам бежишь … Не домоседствовал. Сила была. А нынче, правда, ни девок, ни силы. Одна полюбовница моя на весь околоток и осталась – Маня Колпиха – да и та безгодовая. Хуже моёва…
Разговорчивость Фёдора происходила, как я сразу точно догадался, от недавно употреблённого. По началу мне хотелось дать ему ещё сколько-нибудь денег и уйти в дом, унести свою грусть к тёплой печи да к найденным в чулане «Превратностям любви» француза Моруа. Но Фёдор, точно почуяв мой настрой, поспешил прибавить:
– Ты не уходи далеко, а то и побалакать не с кем будет. Мало ведь с кем нынче вижусь. Живут как байбаки по норам, не достучишься. Всё бояться. В таки-то годы! Охохооой … Даа…
Засвистело железо косы от шершавых, но бережных обоюдосторонних поглаживаний бруска. Рука Фёдора двигалась с той красивой произвольностью (свободной от случая и воли хозяина), каковая заслуживается сединой и кровопотным деревенским трудом, проходящим в сознании извечной неприделанности божьих дел. Фёдор скинул фуфайку. Охристого цвета, в наспинных заплатах, рубашка, явившаяся на свет, помнила, кажется, не только все зрелые фёдоровы годы, но даже его юность и … страшно подумать что ещё. Я остался, присев на крепко приколоченную ступеньку. Фёдор поплевал в руки, актёрски выдохнул (как перед стопкой крепкого самогона) и начал первое прокосиво.
Загустели тени. Над Фёдором мельтешила вечерняя мошкара и вся фигура его, обдатая закатным солнцем, одетая в охристую линялую рубашку, с копной мошкары над бронзовыми залысинами лишь отчасти принадлежала человеческому, сливаясь с природой, насыщаясь ей.
– А ты бобылём живёшь или как?
– Где-то так.
– Ну-ну… Мне девок нынешних – убей – не понять. Изойдут в кабанью щетинку и рады. Вота я какая! А какая? Мослы одни торчат … Где им рожать … Да они и рожать-то забыли как. А ведь я тебе скажу по-своему, по-нажитому: не рожавшая баба дурой до смерти доживает. Надо им пузатеть. Задумано так.
Фёдор обтёр лезвие косы свежим травяным пучком, закурил …
– Эвона как корячится, – указал он на тонущее в плотном продолговатом облачке солнце, – вёдру быть.
Коса заходила быстрее. Фёдор молчал, стараясь, видимо, не распаляться зря и поскорее закончить эту пустячную шабашку. Я встал и прошёл до калитки навстречу закату. Воздух напитывался влажной свежестью сумерек. Где-то заоблачно высоко просвистел одинокий кроншнеп. Ему, со стороны реки, ответила крякуша …
– Ну, баста. Эй, хозяин, всё я … Вона простору у тебя ныне сколько – хоть пляши. Ох, раньше и устраивали же мы биседы. Ноги истопчешь, а всё мало, всё задор … Расквитайся со мной синенькой на опохмел.
Мы простились за изгородью. Я пожал его большую сильную руку, почувствовав её шероховатую мягкость.
– Завтра в обед шевельни травку маленько. А потом … Потом Бог укажет, – закруглил Фёдор, приметив мой отсутствующий взгляд.
Промелькнула седьмица и ещё полнедели. Выключенный до лучших времён сотовый, специально забытый на книжной полке, покрылся робким слоем пыли. Я ел, пил, спал, без интереса болтал с вечно пьяным Фёдором, читал старые журналы и забытые временем книги, навещал магазин, плохо понимая смысл всех этих дел и с недоумением наблюдая интерес к ним в глазах других людей. Это рассеянное существование трудно было перепутать с настоящей жизнью, но я, как выяснилось, и прежде жил «как бы». Все бывшие связи с миром, наработанные годами фантастических заблуждений, мгновенно истончились и порвались. Ни о чём на свете не мог я сказать уверенно и твёрдо. А если случалось созреть внутри какому-нибудь решению, то сразу, не позволяя мысли окончательно кристаллизоваться, включался безжалостный бур сомнения и своими острыми сверхоборотистыми лопастями превращал структуру в прежний кровоточащий и мятущийся хаос.
Иногда подступала такая безысходная тоска, что сердце начинало захлёбываться в частых тахикардических порывах, а тело покрывалось противным для бездействующего человека потом. В мучениях искал я равенства между собой и миром. Местами искусственно, местами полуобманно и натужно выстраивались в моей голове громадные теоретические здания с поразительной быстротой и памятливостью изучаемые от фундамента до флюгера придирчивым взглядом внутреннего критика. Их мнимой устойчивости и мощи хватало ненадолго (от трёх секунд до получаса). Стоило дать слабину – чуть въедливее посмотреть на кладку, ещё раз обойти подозрительно стройную колонну – и всё тотчас приходило в разрушительное волнение. Из обломков я слагал нечто новое и заведомо обречённое. Так ежедневно на пределе данных природой сил работал мой разум, но дух не желал селиться в его созданиях и они гибли, гибли, гибли … до самых предутренних сумерек.
Случалось, что, проснувшись, я долго решал: вставать мне с постели или нет. Вдруг – думал я – это спокойное лежание перерастёт в душевное спокойствие и таким образом придёт полное выздоровление. Надо только очень смирно лежать, не думая, но воображая … Но промысел абсурда брал своё и кошмар возвращался.
В один из первых дней августа мне сделалось совсем дурно. Воля подводила. Зашёл Фёдор и принялся сорить подробностями конфликта, произошедшего между доярками из D. Я не слушал его. Он заметил и замолчал.
– Фёдор, пожалуйста, принеси мне водки.
– Совсем прижало что ли?
– Да. Боюсь, не вытерплю до вечера. Пойду в Удрусе топиться.
– Я те пойду! Сроду в Удрусе никто не гиб. А ты срамить вздумал. Эх, дурьё … Маетесь-неприкаетесь. Больно много свободы вам дадено – вот вы и хилософствуете.
– Нет правды на земле.
– Чаво?
– Водки, Фёдор, водки …
– Водки ему. Экий барин. Сам сходи. Хоть разомнёшься да людям покажешься, – по-отечески ворчал Фёдор.
– Нет сил.
– Эххх … хо-хо-хоой … дааа…
Мы сидели у кухонного окна с видом на старый, поросший крапивой и дикой вишней, сад. Фёдор говорил что-то пьяное и простое. В небе появились изогнутые молочно-свинцового цвета спирали. Они то скручивались в толстую нуклеидную нить, то расползались в зыбкие пятна. По кронам дёрнул ветряной шквал и в тот же миг из сотен невидимых форсунок брызнули острые капли дождя. Залепетали, заблестели листья яблонь и вишен. Прижались к земле матерчатые уши исполинских лопухов. Видимая нам сквозь дождь часть небосвода заискрилась трещинами близких молний. Без предисловий дождь сменился хлёстким градом и лопуховые уши покрылись неровными тёрчатыми дырками.
– Фёдор, скажи, а зачем ты пьёшь?
– Хм … От привычки и для сердечности.
– Как же ты это увязываешь?
– Так и увязываю. Люди нонешние никуда против давешних не годятся. Вот хоть и мужиков взять. Закодировались наши хлопчики и на полмужика мене стало …
– Но чем хороша болезнь?
– Болезнь болезнью, а и душа вместе с ней ушла. Стал мужик жадён и злоблив. Широта в ём пропала. Всё телевизер – оттуда дури нахватались.
– А раньше правильные были, – язвительно вставил я.