Кровь ошпарила голову изнутри. Сонм полувероятных случайностей стал телом огромного, как скала, факта. Коцак же смотрел поверх руля и напряжённо молчал. Слова… Их копилось всё больше…
– Видишь ли, она мне предсказана, – не выдержал Коцак, – только она двенадцатая может сделать меня счастливым. Она ещё не до конца понимает свою избранность, но я помогу, я научу её понимать себя и меня.
Он вытащил из бардачка декоративно изогнутую фляжку и сделал несколько сильных глотков.
– Вадим, сверни чуть-чуть в сторону, обойди наше счастье. Ведь ты, я знаю, хочешь его для Дианы. Она уже страдала от поэтических обещаний, а я дам ей возможность играть. Тебе тоже надо поверить – вместе с нами…
Коцак бубнил словно шаман, не переставая смотреть поверх руля на кирпичную, облицованную розовой краской, стену соседнего дома, как будто и её хотел убедить в том, чему сам верил при помощи виски. Наконец мне надоело слушать этот пьяный миф и специально заморозив голос, я громко сказал:
– На твоей части неба впервые зажглась такая звезда, но знай – ей будет жутко одиноко там под твоим презрительным и назойливым взглядом.
Ты кому-то или чему-то предназначен, а Ты обещана. И как прекрасно бесполезное/необходимое терзание: кому? чему? У иных вся жизнь в дательном падеже или – того хуже – в винительном. Смейтесь над ними. Сочувствуйте им. Вам от рождения позволена любая роскошь – даже та, которая нищета. Даже несчастье Ваше с позолотой; «из грязи в князи» – тоже о Вас.
Ты, как правило, начинаешь с обморока, а Она в это мгновение восторженно и боязливо зрит тебя из под руки Саваофа: Он ли? Узнает ли?
Узнает. Есть два непременных условия для судеб равных Вашим. Ты должен заслужить её, Она – дождаться. Прочие обывательски торопят события. Они отростки, зависящие от корня и рода. Природа бросает их друг на друга, свивает намертво, чтобы не сгнили поодиночке.
Вы не зависите от растительных предрассудков. Вам повезло. Вам позволено жить на земле с апломбом первого раза. Вам должно падать, напарываться на всё подряд и, сгорая на жертвенных кострах, сорить любовью к сжигателям. Ибо смысл не в безупречности жизни, но в её каждодневной красоте.
Незаметно из моего земного бытования вычли ещё три дня. Официальное увольнение с работы прошло в дружеской атмосфере укоров и притязаний. Я выдержал и жалел лишь о том, что не встретил Лизу, узнав от офисных сплетниц о её разводе. Помимо того пришлось звонить, договариваться, встречаться…
И был вечер, и усталое возвращение по одной из старых улиц, и выход на Театральную площадь, и народное наводнение на ней.
Сколько же их сплотилось тут?! По одному, днём они пугливыми стрижами проносились сквозь городскую жизнь, предпочитая навязчивому роению центра угрюмую тишину окраин. Здесь же их будничная тревожность и поколенческая дальность растворились в силе голосовой претензии, в стихийном братании и алкогольном заговоре. Стоя в пятнистом оцеплении, они наливались чем-то значительным: минуты, когда слово молниеносно становится делом – заранее последним.
Над выпуклой чешуёй стеснения, над разбойничьей бритостью и маргинальной косматостью вырос девичий профиль с громкоговорителем: «…снитесь…мы с ва…жи…овом…летии…надо …ять, что … шло время, наше с ва…емя». Она вещала слишком далеко от меня. Кто-то удерживал худенькую сивиллу на сильных плечах и в этом заключалась трогательная детскость её положения.
Почти беспрерывно озлобленно выли автомобили, сбитые с пути небывалым дорожным знаком. Повстанческое море исходило крупной предштормовой рябью, нахально испытывая прочность пятнистого мола. Внутри него всё зудело и вихрилось, шипело и вздрагивало, испуганное быстротой вольного движения.
Я несколько раз набрал номер Зота: он молчал. Вслед за настырным оператором одного из либеральных каналов я сделал попытку прорваться к оцепленным. Нас оттеснили в соседний переулок, но там я забрался на высокий каменный вазон возле книжного магазина и впервые охватил взглядом бунтующее пространство площади. На мгновение мне показалось, что людей в оцеплении двигает могучая подземная сила, колеблющая тектоническую плиту под их ногами. Вот мощный толчок выбросил из народной гущи очередного оратора. Ему тут же сотворили площадку из фанерной плиты, поддержанной снизу несколькими добровольными атлантами. Он выдержал краткую паузу и словно молнию метнул зачинную мысль: «Кончился век молчания и страха!»
Зот походил на говорящий памятник. Слова его дышали свежестью первосказания и ясно было, что ничего специально выученного в них нет. А есть только живое биение мыслей и чувств. Я энергично помахал рукой, но он не заметил. Да и не мог, торжественно поднятый над всеми назойливыми мелочами. Площадь, как будто, на время угомонилась и тоже слушала, как слушают сообщение о начавшейся войне или долгожданной победе.
Тут мне позвонили. Знакомый университетский преподаватель умолял приехать к нему и помочь настроить совершенно «тормозную» программу – без которой он далее не может существовать. Попытка вежливого отказа утонула в потоке жалобных причитаний и я поспешил успокоить нервного словесника дружеским согласием.
Мыслями я был там, в толпе, рядом с Зотом и твёрдо решил встретиться с ним в самое ближайшее время. Теперь у меня было что сказать ему…
«Вчера на Театральной площади нашего города, во время митинга, организованного активистами движения «АРИ», произошла трагедия… Погибли трое митингующих, оказавших сопротивление силам правопорядка. Один из них – рабочий завода «Луч», двое других – члены «АРИ». По делу ведётся …»
Пульт прирос к моей руке. Что же они делают? Что же все они делают?! Очнувшись, я вскочил с дивана и подбежал к окну. Нежное, но уже позднее утро расцветало по ту сторону. Я открыл рамы и перегнулся через подоконник. Вот знакомый дед в смешной лыжной шапке трусит со стадиона, вот мирно курят очкастый дворник Митя с пропоицей без возраста, вот трамвайные рельсы, вот здание педколеджа… Ни одного нового движения в этом музее на открытом воздухе.
Я схватил мобильный и сделал три безуспешных дозвона Зоту. Четвёртый предотвратила своим звонком Диана. Не успев толком уяснить ситуацию, я принял её вызов.
– Вадим… Здравствуй, Вадим! Как ты?... Ты ведь знаешь, правда?
– О митинге или … (или о твоём новом покровителе – хотелось съязвить мне).
– Да, о вчерашнем ужасе. Я звонила Зоту, но… Да и ты наверняка тоже. Домашний у них выключен. Надо ехать туда, слышишь?! Вот прямо сейчас и ехать.
– Твой словесный сумбур почему-то кажется мне убедительным. Едем. Прихвати с собой большую спортивную сумку и всё имеющееся мужество.
– Вадим, что же нас ждёт там за рекой?
– …Мой оракул спит, а тебе советую отключить воображение. Пришла пора играть самих себя – таких, о которых обязательно вспомнят, когда станут подписывать приговор нашему времени.
Мы въехали на мост. Диана молчала. Водитель тоже молчал и глядел на дорогу как в компьютерный монитор. В конце моста резкий юго-западный ветер полоскал растяжку с чьим-то улыбающимся лицом. Вот буян на мгновение стих и я узнал эти популярные черты. Рядом мелькала двустрочная цитата, но мне был важен только Он.
«Поговорить бы с Ним… Поговорить без официозных липкостей – как с приятелем-ровесником и как с равным мне по любви ко всему свежему и молодому. Эти глаза с мальчишеской задоринкой, не видя всего, обещали многое:
– Друг мой, современность заставляет нас думать о технических инновациях.
– Техническое подождёт. Мы ведь и раньше обгоняли прорывом… Куда важнее раздобыть духовный огонь, возвратить мечту, которая одна сможет больше, чем все запасы нефти и газа.
– Да – система образования. Я предпринял меры: новые учебники, классы, возможности интерактива и прочее по пунктам. Неужели мало?
– Мало, друг мой. Ты вновь говоришь о сопутствующем, а главного настойчиво избегаешь.
– Чего именно?
– О том и хочу я с тобой говорить…»
– Кажется, мы приехали, Вадим, – робко прозвучал голос Дианы.
Обязав водителя подождать, я вышел из машины. Двое худых мужиков пилили и строгали какие-то подозрительные доски.
Я поздоровался. Они угрюмо кивнули в ответ. Со стороны дома раздался надсадный женский плач. Затем мужской голос:
– Всёдагже и устроил он…А?! Засранец-то какой!
– Отстань…
– А ты не вой. Анфиска, скажи ей… И так башку ломит.
– Ой, да что же это… Да чего же он сотворил-то.
– Здравствуйте, – сказал я, взойдя на знакомое крыльцо.
– Привет. Знал что ли? – ответил мне, как я догадался, отец Андрея.
– Близко…
Мать быстро взглянула на меня заплывшими от рыданий глазами и снова упала на плечо безмолвной, как сама смерть, женщины в лиловом платке.
Тихий Зотов лежал на сдвоенных лавках, покрытых условно белой простынёй, с лицом младенца, сильно зажмурившего глаза перед невыносимой яркостью мира. Фиолетовая змейка вокруг шеи досказала остальное. И мне сразу вспомнилось нелепое стальное кольцо на потолке его комнаты.
– Часу в шестом поди… Мы не слышали как и пришёл. Знал я, что митинг у него вместе с этими полудурошными…Ведь даже не пикнул, засранец. А всёдагже стул уронил – мать-то и проснулась.