– А что же? (слышится женский смех)
– … она саму надежду воскрешает и сжечь мосты к минувшему спешит.
(вновь смех)
– Какие милые наивные стихи. Напоминают радужную пену в ванной.
– Такое, милая, у нас тысячелетье на дворе, – недовольно гудит Коцак.
– Ах, Станик, я ведь не хотела и не знала … Глупая… Ты сильно обиделся?
– Я?! Не очень… Ты выросла на поэтических головоломках прошлого столетия и не видишь пока, что мир устремился к простоте и ясности древних. Не видишь, Жанна Вторая и Одиннадцатая.
– Хам!
В разговоре возникает пауза, которую тонко оттеняет едва слышимая джазовая фуга.
– Сколько их было! – протяжно выдувает Коцак.
– Десять – если я не ошибаюсь.
– Насмешница… Я о другом. Тут ни одного существенного повторения: ни в цвете глаз, ни в форме губ, ни в объёме бёдер, ни даже…
Слышаться шаги, щелчок и плавное «швах».
– … ни даже в манере пить шампанское.
– Одержимый Коцак. Совсем больной польский мальчик.
– Вот взять, хотя бы, вас – тебя и твою тёзку. Ведь совершенно разные берега. Один средиземноморский, другой – нордзейский. Цветок и камень, изящная статуя и немая глыба, каприз и чувственная немота. А стиль одежды, а как вы курите, а … И чёрт возьми, всё это мне уже давно знакомо, пройдено. Это не я о вас – это вы во мне. Живёте внутри и мучаете. Каждый раз вновь. Словно вы божественные исключения, будто не бывало ещё подобных… А ведь это ошибка. Моё повторяющееся нескончаемое заблуждение о себе и о вас.
– Хватит! Есть вещи, которые мужчины должны держать при себе или, на худой конец, рассказывать своим озабоченным матерям. Скажи – ты записал диск?
Последовало резкое свистящее «швах», шаги и джазовая фуга взревела хором античной трагедии
– Записал … В последний раз.
– Remarkably! [ 2 ] Ты прав и я тебе где-то сочувствую. Но что делать, если на дворе такое тысячелетие. Если нет больше Женщин и Мужчин, традиций и правил, греха и раскаяния, если наше существование определяют лишь два стремления – респектабельный артистизм и, убаюкивающий разум, культ обладания. Подумай, какое удовольствие жить без рефлексии, насквозь, голодно жрать бытие и не думать о том, сколько его осталось для нас. Благодарю…
– Ты, Жанет, конечно, умница и умеешь сказать… И всё же ты рано меня приговорила. Я понял. Я только сейчас осознал, что мои псевдо…мои собрания… Одним словом – они нужны мне. И им, Жанет…Им они также нужны. Не только для того, чтобы честолюбивая аспирантка из хорошей семьи написала кандидатскую о проблемах молодёжных субкультур нашего города. Здесь искренность, потребность…
– …которую подпитываешь ты, угождая мне и своему алкающему эгоцентризму!
– Пусть так! Ты ведь не можешь знать обо всём наперёд. Не можешь вычислить сроки, угадать последствия. Возможно, мне ещё только предстоит обзавестись душой и совершить подвиг.
– Мне нужно в туалет, – устало произнесла Жанна и фуга умолкла.
Когда загорелись светильники я увидел Станислава. Он быстро подошёл к окну, отодвинул в сторону тяжёлую занавесь и несколько мгновений созерцал зрелый май. Потом, глядя в пол, закурил длинную, плотно скрученную сигариллу.
– Комментарии? – обратился он ко мне
– ……………..
– Да… Ты ещё не видел моей коллекции.
Коцак хлёстко ударил локтем в обойный фон. Раздалось знакомое «швах», стена вдруг зевнула, на мгновение обнажая пустую темень, и вновь застыла, явив миру пёстрый ряд из одиннадцати фотографий молодых женских лиц и одной незаполненной тусклой ячейки.
– Одиннадцать добытых опасным нырянием жемчужин. Одиннадцать образчиков природной неповторимости и грации. Верно?! Это не просто хобби, приятель. Здесь идея. Смысл. В каждой позе, в каждом жесте, в каждой возрастной черте, в каждой округлости и угловатости. Видишь?!
Длинная сигарилла шпагой порхала от одной фотографии к другой, непроизвольно сверкая малиновым остриём раскалённого пепла и оставляя в воздухе долго заживающие дымчатые порезы. Коцак увлёкся. Чёрные вихры его взбаламученной шевелюры свились по обеим сторонам головы в причудливые бугорки; воротник рубашки, и без того приподнятый по моде, вздыбился ещё выше, затвердел, подчёркивая свистящую резкость движений хозяина. Тут раздался шипящий хлопок и один из матовых светильников распластался на полу нелепым осколочным пятном…
Торопливо, словно сказочный герой, бежавший от злого волшебника, спускался я вниз по широким лестничным пролётам сталинского замка. Уже перед самым подъездом, издалека рекомендующим себя запахом сырости и старушечьего выдоха, я представил как вздрогнет за моей спиной 1937, и как громадина здания тотчас пойдёт мелкими капиллярами трещин, чтобы через долю мгновения обрушиться всей надломленной монументальностью в широкую горловину весеннего проспекта.
Правда, ничего похожего не произошло. Я благополучно вышел из холодного подъезда, смаху и глубоко вдохнув пьянящую испарину, беременного грозою воздуха.
На свободе сразу возникли и ясные мысли, и деятельная бодрость, и воспоминание о сотовом, давно молчавшем во внутреннем кармане куртки. Я удивился, что мне не звонит директор, ведь до конца второго за всю мою предшествующую жизнь отпуска оставалось каких-то полтора дня, о которых думалось с тревожным содроганием. Заявленный мною проект стоял, тогда как сроки его сдачи, движимые усилиями извечной подлости, поджимали под самое горло. Оказалось, что телефон просто-напросто выключился, поэтому мир так долго и не беспокоил одного из своих бесчисленных абонентов.
Я ткнул в кнопку «NO» и маленькое чудо случилось – устройство ответило музыкально-световой улыбкой, а через пару секунд нашло и сеть. Тут же, с интервалом в одно моргание, в мою жизнь прорвались три шустрых sms и таинственно замерцали одиннадцатью цифрами незнакомого моей телефонной книге номера. Я открыл первое из них:
«…привет! Я вовремя и ты своб-н? по жизни прости за … Встретимся?».
Второй текст я открывал с нетерпеливой суетностью:
«Ja odna A ti? Ti uez#al, da? Chitay Elinek – #est`! I sumochka porvalas` lybimaja A u tebia nos krasivij i … brovi Ti chem-to poxo# na moego deda v molodosti».
Третий, как мне показалось, открылся совершенно самостоятельно:
« Ты в городе – я знаю. Давай встретимся в «Машуке» около семи? P.S. Приедешь?! Рената».
«Откуда она знает мой номер? Впрочем, Коцак мог сказать».
Я посмотрел на электронное табло, где тотчас сменились цифры, выставляя на всеобщее обозрение новую, никогда более неповторимую, пятьдесят шестую минуту шестого часа этого зачарованного майского дня.
Я снял деньги с карточки в ближайшем банкомате (электронном истукане, озадачившемся моей просьбой на добрых десять минут) и бодро, наполненный разрастающимся предчувствием дождя и грозы, проследовал под куполообразный навес остановки. Большинство ожидающих, как это часто бывает в русских городах, игнорировали предоставленные им государством укрытия. Дружно, точно спортсмены на спринтерском старте, скучились они у бетонной линии бордюра, по-птичьи повернув голову влево, в ожидании невидимой судейской отмашки.
Напротив остановки свежей зеленью и цветением волновались кроны небольшого сквера, копившего в своей тени разговоры подружек с колясками, пивные ссоры, прогуливающей школу молодёжи, да стрекочущие трели неумолчных дроздов.
Начинало парить. Люди вытирали пот и всё настойчивее заворачивали шеи влево. Иные счастливцы, наконец-то дождавшись сигнала, едва не выбегали на дорожное полотно, видимо полагая, что тем самым сумеют ускорить прибытие, замаячившей вдали маршрутки. Я чуть не опоздал на свою – замешкался у ларька, благодаря жуткой нерасторопности пожилой продавщицы-армянки, крикнувшей мне вслед что-то вроде: «зачем вы так быстро живёте?»
Скрипуче затворив двери, маршрутка понесла нас по одной из центральных улиц города. Мне повезло очутиться возле окна и я приготовился (пусть и не долго) любоваться дорожными случайностями природно-техногенного характера.
«Отчего мир так стремительно расползается в стороны? Отчего он так скоро меняет обличье, стараясь поскорее забыть себя прежнего? Сейчас бы сделать что-то конкретное, что-то неукоснительно достоверное и твёрдое, чтобы прозвучало, чтобы сразу стало частью этой жизни и не портились с годами. И нельзя. Оттого лишь, что и самому замыслу такого большого дела невозможно вызреть среди мелких мыслей и маленьких забот» – крутилось и крутилось в моей голове всю дорогу.
Чрево маршрутки поминутно впускало и выпрастывало из себя разноликую пассажирскую массу. Преодолев архитектурную грубость советского моста, дорога разбилась надвое и сразу повеселела, обласканная свежестью зелёного перешейка между старой частью города и дорогим изыском быстро строящегося микрорайона. По обочинам густилась молодая травка, обрызганная жёлтой радостью мать-и-мачехи вперемешку с розовыми пятнами полевого клевера. Мы въехали в ту часть города, которая уже не раз меняла свой облик, безоглядно повинуясь настроению эпохи, её очередному капризу, грозившему перерасти, но так никогда и не перераставшему, во вневременную человеческую ценность.
День необратимо взрослел вместе с движением облаков, прячущих за бугристыми спинами златоустого свидетеля хорошей погоды. Меркли, едва просохшие от младой клейкости, свежие краски мая, тщетно спасая первозданный колор в дешёвой пастели сумеречных просветов. И стрижи, точно помешанные, беспомощно утопали лезвиями крыльев в многослойном, пропитанном электричеством и влагой, небесном ватине.