Греховная связь - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 3

КНИГА II1990

ВЕСНА

21

Сверху, с высоты птичьего полета, Сидней предстает взору гигантской ладонью с раздвинутыми пальцами — жест гостеприимства и покорности. Когда город рождался, его немногочисленные обитатели были практически беззащитны перед опасностями этого рокового берега. Но со временем небольшое поселение, отвоевывая каждый клочок земли у негостеприимной природы, разрасталось и процветало. Сейчас огромный город простирается во все стороны равнины со своими шоссейными дорогами, мостами, высокими зданиями и заводами. Городской центр этой весной, одевшей свежей зеленью бульвары и скверы, казался особенно радушным к новоявленным гостям. С каждым днем солнце грело все сильнее. Новое начало. Новая жизнь. Новая надежда.

Самолет начал снижаться, и девушка прильнула к иллюминатору. Аэропорт как аэропорт. Но сейчас для нее это единственное место в мире. Сидней. Громадный город. Да.

По мере того, как город разрастался вширь, он рос и вверх: каждое новое поколение зданий возносилось над выстроенными ранее, пока низенькие, бедные жилища первопоселенцев не были и вовсе стерты из памяти. Небоскребы из бетона, хромированного металла и стекла в центре Сиднея сейчас могут поспорить с лучшими зданиями Лос-Анджелеса и Нью-Йорка, а Лондон рядом с ним представляет собой нечто из времен Диккенса. Сиднейские небоскребы год за годом все выше карабкаются в небеса, превращая улицы в глубокие бетонные ущелья, где тротуары никогда не освещаются лучами солнца и обитатели, торопливо спешащие по своим делам, напоминают рабочих муравьев, двигающихся не по своей воле, а по воле какого-то высшего существа.

И это прогресс? — с недоумением и беспокойством спрашивала себя Клер, поднимаясь с Робертом и Джоан в новый кафедральный собор[17]. Стоя на верхней ступени лестницы, она могла видеть город во всей его утренней красе; великолепные здания сверкали на солнце, несмотря на постоянную дымку из-за загрязненности воздуха Все вокруг свидетельствовало о человеческой изобретательности и технологической мощи — новый собор был живой скульптурой из стекла и стали, потрясающей, бескомпромиссной и смелой — триумф и бедствие одновременно, с точки зрения сиднейцев. „И это красота? — недоумевала Клер. — Или я уже настолько стара, что не могу воспринимать ничего нового?“

— Ну как, дорогая? — Роберт взял ее руку и нежно поцеловал в губы на прощанье. — До скорого. Надеюсь, служба тебе понравится. Ваши места впереди. Диакон знает, где вы сидите.

— Пока, Роберт, — и удачи!

Он улыбнулся ей своей обворожительной улыбкой.

— Ты моя самая большая удача, дорогая, — ты и Джоан. — Он еще раз поцеловал ее и ушел. Со всех сторон его приветствовали молящиеся, церковнослужители, активисты прихода и простые прихожане, все теснились, чтобы увидеть его и пожать руку. Благожелательный как всегда, он для всех находил слово или улыбку, пробираясь сквозь толпу к ризнице[18] и соборным помещениям для клира[19].

— Он прекрасно выглядит сегодня. — В голосе Джоан слышалось больше одобрительных ноток, чем она обычно себе позволяла. — Это великий день, Клер.

— Да.

„День, — безрадостно отметила про себя Клер, — до которого я не надеялась дожить“. После падения Роберта и долгих ночных ожиданий в больнице, с их неизменным отчаянием, Клер поняла, что в глубине души завидует тем женщинам, чьи мужья погибали прямо в момент катастрофы. Для нее эта ни жизнь, ни смерть казалась неизмеримо страшней, когда пробуждавшаяся надежда неизменно сменялась разочарованием, а молитвы теряли всякий смысл, тупо повторяясь изо дня в день. Ранения Роберта были ужасающими. Падая вниз по главному стволу, он ударился головой о стену и потом еще раз. Кроме того, от удара упавшего сверху подъемника у него было множество тяжелейших повреждений внутренних органов.

После трагедии потянулись тяжелые дни ожидания. Сначала признаки жизни были столь слабы, что со дня на день все могло кончиться смертельным исходом. Прошли недели безнадежных бдений у постели больного, когда ей наконец сказали, что он будет жить, но предупредили при этом, что травмы головы столь тяжелы, что он может так и не прийти в сознание. А если и придет, то все равно, вероятно, навсегда останется неполноценной личностью. Когда он в конце концов открыл глаза, когда стал говорить и узнавать ее, и стало очевидно, что разум его восстанавливается, следующим этапом нескончаемых беспокойств стало его тело — под вопросом оказалась сама возможность ходить, правая рука могла отняться, и ему грозило остаться инвалидом на всю оставшуюся неминуемо краткую жизнь.

Не жалуясь, не ропща, с бесконечным терпением, мужеством, проявляя самые свои замечательные качества, которыми щедро одарила его природа, Роберт не оправдал самые мрачные прогнозы. Но даже тогда, когда выздоровление стало реальностью, и Роберт, по существу, вернулся к состоянию, близкому к изначальному, Клер не испытывала чистой, незамутненной радости: к ней всегда примешивался страх — подспудный, никогда не высказываемый, но от этого еще более сильный, — страх убедиться в один прекрасный день, что все надежды оказались вдруг иллюзией. Она уже раз чуть не потеряла его — судьба может повторить свой жестокий эксперимент.

А похожее на чудо физическое выздоровление скрыло от всех, даже поначалу и от врачей, правду о тайном изъяне его организма: сотрясение мозга привело к частичной потере памяти, сознание его стало действительно tabula rasa[20]. Роберт ничего не помнил о ночи катастрофы и о событиях, предшествующих ей. Тогда и только тогда он кричал от боли: когда останавливался на краю этого умственного обрыва, заглядывая в пустоту, где ему не открывалось ничего, и он понимал размеры своей потери.

При таких чудовищных нарушениях, требующих нескончаемых циклов хирургического вмешательства и длительных периодов выздоровления, его церковная карьера на время замерла. Но медленно, шаг за шагом он начал двигаться вперед. Сначала его назначили в приход побольше, где он выполнял не очень сложную работу в епархиальной консистории[21], потом, когда проявились его способности работать с документацией, его повысили по административной части.

Наконец его перевели в Сидней, о чем он втайне мечтал в былые дни и чему обрадовался нынче как открывающейся возможности попробовать себя на более широком поприще, помогать тем, кто не может помочь себе сам, изменять их жизнь к лучшему, чего он всегда хотел. Работая при архиепископе, Роберт моментально проявил себя как прекрасный составитель планов, проектов, но прежде всего показал себя в работе с людьми. Постепенно он поднимался ступень за ступенью, завоевывая друзей и приверженцев из всех слоев. А когда новый кафедральный собор получил наконец после многолетних колебаний добро церковной иерархии, кому, как не Роберту, было доверить настоятельский сан?

Роберт… Ее лицо смягчилось, и на губах мелькнула улыбка. Как удивительно он относился к ней все эти годы скорби и разочарований — каким был постоянным, любящим и добрым! Ни разу в этой изматывающей борьбе за свое выздоровление не упрекнул за то, что она не дала ему долгожданную дочку или желанного сына, всегда она видела от него благодарность и поддержку. Он только еще больше любил ее. Для Роберта она, и Клер чувствовала это своим женским чутьем, оставалась подругой юности, девушкой, которую он любил и завоевывал на берегу бухты Крушения.

Как далеко все это от суровой реальности, о которой ей ежедневно сообщало зеркало. Со всей честностью она признавалась себе, что время не пощадило миссис Роберт Мейтленд. Что говорить, добрыми эти годы никак не назовешь. Иногда она думала, что день, когда они с Робертом вернулись в Брайтстоун и потом все вместе приехали в гости к родителям и сидели с ними на солнышке и веселились, был последним днем ее счастья. Тогда она верила, по-настоящему верила, что они посланы в Брайтстоун специально для того, чтобы Роберт смог примириться с угнездившейся в его сердце скорбью и чувством вины за гибель родителей, что он будет замечательным священнослужителем и служба в Брайтстоуне станет ступенью к дальнейшему продвижению.

Но был ли особый смысл во всем, что случилось, одному Богу известно. Клер отмахивалась от этих мыслей, но они возвращались к ней вновь и вновь и наконец прочно поселились где-то на задворках сознания. Неужели Богу было угодно, чтобы Роберт упал с этой клети на сотню футов в черноту бездны? Неужели по Его воле погиб Джим Калдер, а его дочь покончила с собой, и все сошлось так, что вина пала на ее брата Поля?

Поль. При одной мысли о нем вернулась старая привычная боль, молчаливая печаль, никогда ее, в сущности, не оставлявшая.

— Все это какая-то ошибка, — говорил он тогда. — Я пойду с ними, и в мгновение ока все станет на место. Я вернусь, очень скоро вернусь. — С того самого момента, как он вышел в сопровождении двух полицейских из больничной палаты, где лежал Роберт, она больше никогда не видела брата вне тюремных стен; эти несколько шагов до полицейской машины были последними в его жизни шагами свободного человека.

Как они могли предъявить обвинение и судить невинного человека?

— Не спрашивай! — сказала Джоан, — не сказала, а взвизгнула, потеряв всякое терпение от бесконечных приставаний Клер: она беспрерывно возвращалась к этому вопросу, на который ни у кого не было ответа. Клер передернуло. Даже сейчас она не могла спокойно вспоминать это время.

Мученичество Поля, эта его прижизненная смерть составляли лишь часть катаклизма, потрясшего Брайтстоун в то время и отразившегося на многих. Обвал в шахте, как выяснилось после нечеловеческих усилий спасателей, разрушил, по существу, всю подземную систему, унес 170 жизней: это была величайшая катастрофа на шахтах в истории Австралии.

Когда выяснился объем разрушений, о возобновлении угледобычи не могло быть и речи. Жены и вдовы были обречены на нищету, потомственные шахтерские кланы, жившие здесь из поколения в поколение, рушились и рассеивались по земле, поскольку ночная катастрофа на шахте лишила их всякой надежды на будущее. С исходом молодежи и трудоспособных отцов семейств Брайтстоун умер.

— Тут теперь остались одни старухи, вроде нас, — с убийственной точностью заметила Молли в один из редких визитов дочери в маленький шахтерский коттедж, на место своего рождения. Брайтстоун все больше напоминал город-призрак.

Может быть, в этом году им удастся вызвать маму сюда в Сидней, подумала Клер с новой надеждой. Пришла весна… и теперь Роберт получил новое назначение, вернее, получит во время освящения… может, удастся уговорить маму… Особняк настоятеля, этот фантастический новенький дом над гаванью, столь огромен, что с лихвой хватит на всех! Стоит попробовать…

Думая о своем, она вошла вслед за Джоан в собор и вдруг почувствовала на своей руке чью-то сильную руку.

— Клер! Не задержу вас — хотел только поздороваться. И мисс Мейтленд — как поживаете?

— Меррей! — с откровенным удовольствием приветствовала Клер. — У нас все прекрасно, просто прекрасно. Конечно, волнуемся!

— Могу представить, — одобрительно кивнул Меррей Бейлби. — А как ваш драгоценный супруг?

Клер засмеялась.

— Вы и сами знаете! Лучше некуда! И все это благодаря вам!

— Сие никому не ведомо, — покачал головой Меррей. — Не забудьте других врачей. Я подключился уже после них.

— Но ваше вмешательство было очень важно, — возразила Джоан, высказывая мысль Клер.

Меррей со смехом поклонился.

— Ну, сегодня, во всяком случае, я здесь в качестве друга, а не невролога! Не буду же я лезть к Роберту во время службы, чтоб осмотреть голову! И вот, что я вам еще скажу — теперь с его памятью никаких бед не будет, коль скоро новоиспеченный настоятель собора собирается принять такое горячее участие в собственном посвящении!

Он прав, подумала с радостью Клер. Роберт в отличной форме, и ему нужно, чтоб и я была в порядке. Ему понадобятся все силы, потому что он многое хочет сделать. Но все идет хорошо, лучше некуда — кто знает, может, теперь наконец все будет прекрасно?

Девушка сошла по трапу приземлившегося „Боинга-747“ Британской авиакомпании и теперь вместе с остальными пассажирами ждала багаж. Несмотря на кондиционеры, воздух был слишком горячий и влажный для ее светло-золотистой кожи, а голоса снующих вокруг людей ласкали слух странной музыкой непривычной австралийской речи. Получив наконец свою потрепанную сумку, она отправилась к иммиграционной службе.

Все будет прекрасно.

Все будет прекрасно!

Сидя рядом с Клер, Джоан с трудом сдерживалась, чтобы не вскочить и не прокричать эту радостную весть всем присутствующим, а здесь собрался действительно весь сиднейский свет: представители власти и капитаны бизнеса и индустрии, церковные иерархи и члены влиятельнейших семейств, все сливки столичного общества, а, стало быть, всего острова. Быть здесь! — по такому поводу! — при мысли об этом сердце Джоан готово было выпрыгнуть из груди. Отныне Роберт — настоятель Мейтленд! Да, это вершина его жизни!

Впрочем, не более того, что он заслуживает. Да и то, что он настоятель, вовсе не означает окончания его карьеры. Настоятелю кафедрального собора Сиднея открыт путь в епископы… даже архиепископы… почему бы нет?

Просто удивительно, как все складывается. Роберт так боялся когда-то, что застрянет в Брайтстоуне, погрязнет в рутине служения в маленьком городишке, слишком маленьком для его талантов. На самом же деле он прослужил там меньше года, а потом эта ужасная ночь вырвала его оттуда. А когда он пошел на поправку, епископ, потрясенный жизнестойкостью и силой воли молодого священника, а, кроме того, под давлением обстоятельств, поскольку приход в Брайтстоуне прекратил свое существование с закрытием шахты, перевел его в значительно больший приход в процветающем городе, что само по себе сыграло немалую роль в выздоровлении Роберта.

А куда Роберт — туда и Джоан: ее место в свите отныне не подвергалось сомнению. Ибо Джоан была столпом силы и оплотом в любом бедствии. Она заняла свое место у постели больного вместе с Клер и, по существу, все время его болезни управляла приходом, так что даже иные слабые души, судя по доходившим до нее слухам, поговаривали, что ей надо возглавить приход и сделаться первой женщиной-священником Австралии.

Теперь он без нее обойтись не сможет; Джоан это знала. Ее положение правой руки брата было формально подтверждено при переезде в Сидней на епархиальном, так сказать, уровне, поскольку поездка была оплачена, и она числилась исполнительным помощником Роберта. Это дало ей самое большое в ее жизни удовлетворение.

Ибо она не помышляла ни о родственниках, ни о браке, ни о мужчинах. В ее сознании, в ее сердце жил отныне только один мужчина — Роберт. Тот, кто владел раньше ее мыслями, оказался недостойным ее. Она могла бы простить ему шашни с этой потаскушкой, тем более что кому как не ей было знать, что он и пальцем к ней не притрагивался, поскольку маленькая блудница была предназначена исключительно для Роберта, удачливого соперника Поля в любви. Но когда она, Джоан Мейтленд, бросила ему спасательный круг — предложила свое имя, свое доброе имя, свою любовь там, в обычной больничной палате, под пошловато-презрительными взглядами двух полицейских, когда она все это сделала ради него, а он отшвырнул ее — отказался признать даже возможность того, что он, великий Поль Эверард, мог провести ночь с ней — даже ради того, чтобы спасти свою жизнь — тогда… тогда…

Она тряхнула головой, чувствуя знакомый отвратительный прилив краски, заливающей шею и щеки. Он получил то, чего заслуживал. Ее совесть была спокойна, и она не вскакивала по ночам. Это было для него лучшее место. Лучшее и для него, и для всех.

Ведь пока он там — тайна спит. Ангел-хранитель Роберта изгладил из его сознания всякое воспоминание — он не помнил не только ночь страшного обвала, не только гибель Джима Калдера и свое собственное падение в шахту, но и события последних недель, предшествующие этому. А это значит, что он не помнил и девицу по имени Алли Калдер.

Джоан провела немало тревожных недель и месяцев, прежде чем сумела удостовериться в этом к вящей своей радости. А когда окончательно в этом убедилась, то не поленилась специально съездить в церковь и поблагодарить Бога и святого Иуду за его доброту. Она даже представить себе не могла, что бы делала с Робертом, если бы он, придя наконец в себя, стал настаивать на чистосердечном признании, на очищении души в исповеди, и этим донкихотством погубил бы не только свое будущее.

Но разве это вернет к жизни тех троих: Калдера, Алли и Поля, заживо погребенного в центральной тюрьме? Да и кому они нужны? Лучше им оставаться мертвыми. Туда им и дорожка Господь дает, Господь и отнимает. Благословенно имя Господне. Ибо праведники вознесутся, а след нечестивых изгладится. Таковы слова Господни. Да будет…

И пусть весь мирПовсюду воспеваетМоего Бога и Царя!

Высокий чистый дискант вел сольную партию; ему вторил хор. Начиналась служба освящения нового собора и поставление его духовного главы. Никогда в жизни она не воспринимала богослужение с такой радостью! Укрепляемая своими христианнейшими мыслями и чувствуя новый прилив сил, даруемых на ее праведных путях, Джоан поднялась со всей паствой, дабы приветствовать новоиспеченного настоятеля. Все прекрасно. Все более чем прекрасно. Все просто фантастически здорово!

В иммиграционной службе девушка долгое время убеждала чиновников позволить ей въехать в страну. Много тут вас, англичаночек, думает, что стоит только въехать сюда, а дальше все как по маслу — найти работенку или подцепить какого-нибудь полудурка, окрутить его, женить на себе, чтобы остаться, втолковывал ей суровый человек из службы иммиграции. „Да я только путешествую“, — оправдывалась она. И потом, с какой стати надо обязательно выходить замуж? В конце концов ей поставили визу. Подхватив сумку, она вышла из аэропорта на залитую весенним ярким солнцем улицу, и город принял ее в свой беспокойный многолюдный водоворот.

* * *

— Сегодня мы собрались здесь, чтобы вместе отметить завершение огромного дела — строительства великолепного кафедрального собора; для меня это очень долго было просто идеей, мечтой и, да позволено будет признаться, подчас кошмаром.

Настоятель или нет, думала Клер, а он все тот же Роберт, цельность его натуры, как и физическая красота, совершенно неподвластны времени. Он должен говорить правду. Не для него умильные славословия ничтожеств, жаждущих ублажать и умасливать, — тем более в первом слове с новенькой кафедры. Однако то, как говорил Роберт, его манера, улыбка, как всегда искренняя и теплая, смягчала резкость слов, которые поначалу могли показаться выпадами против строителей собора, из-за постоянных забастовок которых строительство до бесконечности затягивалось.

— Наконец, благодаря всем труждавшимся здесь, благодаря всем верившим в наш замысел, всем жертвователям, всем сочувствующим и радеющим, мы можем собраться в вере, надежде и любви в новом, а по мнению многих из нас, прекраснейшем из домов Божиих, чтобы испросить благословение на наш возлюбленный град и процветание на нашу выжженную солнцем землю.

Хорош, надо отдать ему должное. Сидя сбоку в группе людей, солидный вид которых и недовольные лица выдавали профсоюзных деятелей, повинных в затягивании строительства, Мик Форд не мог не оценить профессионализм оратора. Да, преподобный, мы оба продвинулись, далеко продвинулись — и вы, и я. Потому что по Мику — его новый пост лидера австралийского профсоюза стоил двадцати таких настоятелей. Впрочем, если это то, чего ему было надо — вернее то, что надо мисс Джоан — ради Бога. Интересно, долго ли придется привыкать называть его „настоятелем?“

— Со всем смирением приветствую этот день, в который мне выпала честь присутствовать здесь и участвовать в совершении церемонии, которая для всех нас — для всего Сиднея — освятит это место для Богопоклонения. Сей дом Божий не только физическая реальность. Это символ нашей веры и того места, которое занимает Бог в нашей жизни. Да будет он средоточием стремлений всех тех, кто страждет и нуждается, всех тех, кто ищет и отчаялся обрести. Да будет он, подобно маяку в долгие темные ночи, светить нам и в нас, дабы мы видели.

Он склонил голову и преклонил колени для молчаливой молитвы. Завершая молебен, вступил орган. Женская часть паствы, отметил Мик, уже наготове, так и ждут мига, чтобы вспорхнуть и закружиться, словно ласточки, вокруг преподобного и греться в лучах его улыбки. А вот и его малышка-женушка и сестра — Мик даже привскочил с нескрываемым изумлением и только в последний момент спохватился, чтобы не присвистнуть. Джоан Мейтленд стала такой штучкой, и сейчас, а сколько воды утекло — она выглядит даже лучше, чем раньше! Не так уж плохо иметь в своем распоряжении такой цветник!

Отличная работа, преп, Думал Мик. Вам неведомо, что значит спотыкаться, не так ли? Интересно, что нужно, чтобы везение покинуло вас?

22

Не было ничего легче.

Как это могло быть?

А почему он думал, что может?

Ежась от еще по-зимнему прохладного ветра на голой утоптанной площадке перед центральной тюрьмой, Роберт подхватил Клер под руку. Она так ненавидела эти посещения и в то же время жила ими, каждый месяц считая дни, когда снова увидит Поля, и уходила с таким видом, будто покидает его на тюремном кладбище.

— Поль! Ты прекрасно выглядишь!

Что правда, то правда Поль улыбался, улыбка была вымученной, но как ни странно, это был все тот же старина Поль.

— Поль!

Клер каждый раз стоило огромного труда не расплакаться, когда Поля вводили в комнату для свиданий — по бокам охранники, как полагалось каторжнику. Понимая это, мужчины пытались как-то сгладить первое впечатление оживленным разговором.

— Привет, старина. Никак не уразумею, какого рожна ты привез на прогулку свою женушку в это Богом забытое место? Стоило тащиться в такую даль, да и на что здесь смотреть-то?

— Ну, позволь не согласиться с тобой, — подхватывал Роберт, стараясь поддерживать разговор в том же духе. — На тебя всегда взглянуть любо-дорого. Вроде и время не берет. Ну, и как дела, дружище?

— Получше, чем у тебя, если сказать по правде!

Клер натужно улыбалась.

— Роберт был так занят! — вступала она. — Освящение нового кафедрального собора, поставление в настоятели…

— Поставление? Это что еще за штука такая? Звучит, аж мурашки по коже.

Роберт кивнул головой.

— Формальное введение в должность. Просто такой обряд. Вот и все.

— Я знаю. — Поль расплылся в улыбке. — Видел тебя по ящику. Вот это шоу!

— Что ты о нем думаешь? — живо спросила Клер.

— О чем? О соборе? — Поль по-прежнему любит уклоняться от ответа, отметил неодобрительно Роберт. — Отличная теплица для выращивания помидоров, столько стекла Ты что, настоятель, собираешься заняться разведением фруктов и овощей? — Вдруг он стал совершенно серьезен. — Ты слышал о шахте?

— Нет! А что? — воскликнули они в один голос.

— Ну, это пока вроде как слухи. Тут один из охраны, у него брат был шахтером, так и живет в Брайтстоуне, он мне говорил. Сказал, что еще сроки не определены, ничего не согласовано. Но я этому могу поверить! Эти ублюдки всегда так!

— Да о чем ты, Поль! — удивился Роберт. — Объясни, наконец!

На лице Поля появилось тяжелое жесткое выражение подавленной ярости, которое он обычно старался согнать во время их визита.

— Они отрывают шахту. Теперь есть новая технология; можно пройти там, где раньше пройти было нельзя, обойти осевшую породу и выйти на нижний пласт.

Они смотрели на него, не в силах ничего прочесть по его лицу, но догадываясь об обуревавших его чувствах.

Однако настроение Поля быстро переменилось. Со свойственными сильному здоровому человеку, насильственно поставленному в ненормальные условия, колебаниями психических состояний, он вдруг загорелся новой идеей.

— Ну, раз они решили рискнуть открыть шахту, может, и мне работенка там найдется, когда я отсюда выйду. Мне обещают досрочное освобождение, я вам не говорил? И на сей раз, держу пари, я получу его!

Он помолчал и продолжал дрогнувшим голосом.

— Потому что души шахтеров выйдут, как только они раскроют этот могильник, помяните мое слово! И черт побери, я должен быть там! Мне тоже надо свести кое с кем счеты, а? Потому как там, на воле, где-то ходит человек, который украл у меня двадцать лет жизни, и мне надо разыскать его во что бы то ни стало! А когда найду, я заставлю его платить по счетам!

— Боже мой, какой же он всегда озлобленный…

Как обычна Клер покидала тюрьму совершенно разбитая, в ужасе от всего увиденного.

— О, Клер… — Этот разговор повторялся уже тысячу раз. — А как бы ты хотела, чтоб он чувствовал себя? Поразительно еще, учитывая его положение, как он умеет держать себя в руках.

— Господи, помоги ему выйти из тюрьмы на этот раз!

Роберт взял ее ладонь и погладил с любовью.

— Не будем просить у Бога то, что, может, не в Его власти, — успокаивал он ее.

— Но они должны! На этот раз! Они должны!

Ему не хотелось убивать ее надежды. Но она поняла его молчание.

— Может, этот новый адвокат — из адвокатской коллегии — который согласился еще раз поднять дела — может, он что-нибудь придумает. Как знать? — она выдавила виноватую улыбку.

Через двадцать лет, Клер? Ее стойкость потрясала Роберта. Однако эта неугасимая надежда вопреки всякому здравому смыслу вступала в резкое противоречие с его чувством реализма. Если бы не его неизменная симпатия и понимание, у них был бы давно уже серьезный конфликт из-за Поля и его шансов. Но он слишком любил ее, чтобы спорить.

— Как знать? — мрачно согласился он.

— Но должно же быть что-то, что они упустили из вида, — продолжала настаивать Клер. Она уже не раз повторяла это. — Какое-то пропущенное связующее звено. Что-то такое, чего мы не знаем.

Ему все же придется охладить ее пыл.

— Клер, дорогая… ну, что еще, ты думаешь, можно сделать? Когда это кончится? В конце концов адвокаты, прошения, апелляции…

Ее миловидное лицо исказилось от гнева. — Не помогли извлечь его оттуда? Все впустую, ты хочешь сказать?

Головная боль, время от времени мучившая Роберта после падения в шахту, начинала давать себя знать. Чуткая Клер увидела, как побледнело красивое живое лицо.

— О, не обращай на меня внимание, дорогой! — с наигранным оживлением скороговоркой выпалила она. — Как-нибудь. Ну как-нибудь сделаем это!

Он заставил себя улыбнуться.

— Эверарды никогда не отступают, так что ли?

Она горделиво вскинула голову и смело глянула на него.

— Во всяком случае тогда, когда мы правы! И когда есть за что бороться!

— Я знаю. И здесь ты права. Бедный Поль! — Внезапно ему стало тошно от одной мысли о долгой дороге в Сидней, о ждущих его общественных делах в резиденции… о, Боже…

Клер была как всегда тут как тут.

— Послушай, дорогой, похоже у тебя не то настроение, чтобы присутствовать на вечере.

— А у тебя?

Она просунула свою ладонь ему под руку, как бы подбадривая его.

— Когда приедем, все будет в порядке. Я поведу машину первую половину пути. А ты тем временем охарактеризуешь людей, с которыми мы должны встречаться сегодня вечером, своими знаменитыми мейтлендовскими краткими замечаниями, и я буду в курсе, кому нужно понравиться в „Алламби“!

Славный „Алламби“ знавал и лучшие дни. Тогда им владел богатый сиднейский купец, и особняк был гордостью знатного семейства. Но когда вторая мировая война призвала всех слуг, наследники богача были счастливы продать дом Городской опеке, специальной сиднейской городской организации по охране и поддержанию памятников старины. Тогда Церковь вступила в успешные переговоры с Опекой с тем, чтобы „Алламби“ передали ей, а она, со своей стороны, реставрировала бы его и использовала как дом для сиднейских престарелых и центр помощи всем старикам и пенсионерам.

„Алламби“ стал одним из его излюбленных мест с первого дня появления в Сиднее. Обитатели „Алламби“ первыми оказали Роберту теплый и бескорыстный прием, в отличие от так называемых образованных кругов с их большей сдержанностью по отношению к новым лицам, появляющимся на общественной сцене. И только в „Алламби“ он мог с уверенностью ожидать неизменно улыбающиеся лица, невинные сплетни и чувство беспечного отдыха, который для него в его плотном дневном графике становился все большей роскошью.

Сегодня был „День Рождения Алламби“, ежегодный праздник в честь того дня сорок лет назад, когда дом стал постоянным приютом для немногих счастливчиков и благотворительным центром, где всех остальных старше шестидесяти всегда ждала забота, еда и питье, беседы и общение. И никто не жаловался, что дом за эти годы несколько поистрепался и утратил былое великолепие. Домашняя атмосфера „Алламби“ с его старыми, потертыми креслами, обветшалыми коврами и низенькими удобными диванами делали дом куда более уютным и радушным, чем королевский дворец. Через гостиную, занимающую весь первый этаж, кто-то протянул полотнище, на котором от руки было написано: „Привет, „Алламби“ — счастливого Дня Рождения!“ Роберт с порога проникся духом веселья, царившим здесь.

Обитатели дома и обслуживающий персонал сгрудились у рояля. В центре внимания в этот день оказался ветхий старичок, исполнявший весь свой былой репертуар — песенки, бывшие в моде еще до второй мировой войны. „Кто виноват?“ — напевал он высоким чистым голоском, словно пчела жужжала в каминной трубе.

Кто виноват?Чье сердце разбито,Кто нарушилВсе клятвы…

Дружески улыбаясь, Роберт подошел к пианино и похлопал по плечу исполнителя.

— Привет, Артур! Голос у тебя хоть куда! В следующий раз будем смотреть тебя по телевизору!

— Роберт!

Джоан была уже здесь, с преогромным, на целую армию, чайником в руках, с неизменной улыбкой, предназначенной всем обитателям „Алламби“, которые ее знали, как, впрочем, и все сиднейцы.

— Рад вас видеть, мисс Мейтленд. А как насчет выпивки?

— Минутку, Тимбо. Мне надо пару слов сказать настоятелю.

Роберт бросил на нее быстрый взгляд.

— Не обязательно все время называть меня по сану, право! Я все тот же старина Роберт Мейтленд, если как следует приглядеться.

„Так ли?“ — вдруг подумал он. В голове у него мелькнули слова старинной испанской поговорки: „Возьми, что тебе нужно, — и плати за это, говорит Бог“. Он всего этого хотел — да, он хотел продвижения, признания, славы, почета — с того самого момента, как стал служить Церкви. Да и раньше, если быть честным. Мысль о том, чтобы остаться просто Робертом Мейтлендом, всего лишь Робертом Мейтлендом, обыкновенным Робертом Мейтлендом, была ему невыносима. Настоятелем Мейтлендом — куда ни шло. Это звучит. Это и в самом деле неплохо. Но не за счет же того, чтобы терять любовь сестры, чтобы превратиться для нее в церковного иерарха, а не реального, живого брата со всеми его недостатками.

— О, Роберт! — Джоан незаметно кивнула Клер, приветствовавшей на другом конце залы двух своих восьмидесятилетних поклонников. — Как прошло свидание с Полем?

— Как всегда.

Его тон ясно давал понять, что больше ему на сей предмет сообщить нечего. Джоан смиренно сделала шаг в сторону.

— Да, пару слов о тех, кто здесь. Ты знаешь старика Артура, это тот, с которым ты только что говорил, за фортепьяно. Оказывается, в четверг у него день рождения: ему исполняется семьдесят шесть. Думаю, не мешало бы упомянуть об этом в твоем слове в честь дома. Это сделает твою речь более личной — Артур здесь очень популярен.

Роберт кивнул в знак согласия.

— Да, и вот еще что. Некоторые из живущих здесь старичков поговаривают, что „Алламби“ закрывается — его собираются продавать.

— Быть того не может, — как-то само собой вырвалось у Роберта. — Это здание в списках, оно не подлежит продаже. Оно охраняется законом. К тому же дом находится в ведении Городской опеки. Они никогда не продадут его на снос.

— И я то же говорю, — улыбнулась Джоан. — Но старики обеспокоены. Может, скажешь пару слов на эту тему, чтоб их успокоить?

— Я сделаю больше. — Роберт отметил для себя этот вопрос. — Я выясню все при первой же возможности. Переговорю с председателем Городской опеки; надо удушить этот слух в зародыше. Обитателям дома от этого только лишняя головная боль.

Джоан изобразила благодарную улыбку.

— И последнее. Здесь супруга нового второго священника, Патси, преподобный Райт присоединится к нам через некоторое время, когда закончит вечерние требы[22]. Не забудь поздороваться с ней при первой же возможности. Она милая девочка; пришла пораньше, чтоб помочь нам с чаем. Очень обходительная.

Джоан была бы не столь очарована обходительной миссис Райт, молодой женщиной, которую она уже наметила себе в помощницы по делам в соборе, если бы подслушала разговор, происходящий между ее новой протеже и одной из работниц центра по уходу за престарелыми на кухне „Алламби“.

— Что? Брат миссис Мейтленд? — Глаза Патси стали размером с блюдце. — Это правда?

Служащая пожала плечами.

— Чистая правда.

— А эта девушка, за которой он приударял и отца которой убил, она что, после этого покончила с собой?

— Нашли только ее вещички в воде. Босоножки и еще что-то. Саму ее так и не нашли. Так-таки ничегошеньки.

— Ооо!

„Мама говорила, что в Сиднее чего только не увидишь“, — подумала Патси. Но такого представить себе невозможно!

— Вот это да! Нашли только босоножки? Ну и ужас! — Тень сомнения мелькнула в головке Патси. — Но если это так, почему я ничего об этом не слышала раньше? Почему они ни разу не говорили об этом?

„И откуда такие берутся, — думала женщина, старательно моя посуду. — Словно всю жизнь проспала?“ Она стряхнула воду из чашки и пристально посмотрела на Патси.

— Подумай об этом, солнышко. Как ты считаешь?

— Но настоятель — если он был таким героем в ту ночь, там на шахте, почему он никогда об этом не говорит?

— Да не может!

— Но почему?

— Амнезия! — ответила женщина, кладя на место губку для мытья посуды. — Полная потеря памяти! Как младенец! Выпало из сознания! Он ничегошеньки не помнит!

Патси вспомнила, какое неизгладимое впечатление произвела на нее недавняя длинная и сложная служба инаугурации, во время которой Роберт ни разу не заглянул в Библию или книгу чинопоследования. А его поразительная способность помнить почти всех в приходе по имени и в лицо? Но ей не хотелось портить хороший рассказ.

— Ну, а дальше, — попросила она.

— Да это и все! Семейный позор! Грязная тайна!

— Позор! Тайна! Да… — Патси была на седьмом небе. Мама будет в восторге!

— Так что, когда в следующий раз увидите эту мисс Мейтленд, которая вечно задирает нос…

— Что такое, Эллен?

В дверях стояла Джоан, глаза ее сверкали, как у змеи. Но женщину из центра попечения престарелых не так-то легко было испугать.

— Да вот, говорим о Брайтстоунском убийце, — с вызовом бросила она. — Что в этом такого? Это всем известно.

Джоан выпрямилась во весь свой внушительный рост и бросила на преступницу такой испепеляющий взгляд, что он прожег бы сталь.

— Кому всем, Эллен, простолюдинам? — Она круто повернулась к Патси. — Пойдемте со мной, Патси. Если вы хотите быть здесь счастливы — если вы действительно хотите войти в наш круг и стать одной из нас, нам придется немного поговорить.

Это замечательно. Краем глаза Роберт увидел Джоан и маленькую жену второго священника, беседующих в другом конце гостиной, и почувствовал обычную благодарность сестре за ее неустанную заботу. Она сумеет приголубить новенькую и ввести ее в свой круг.

К этому моменту праздник был в разгаре, и старики развлекались от души. Роберт улыбнулся, тихонько удалился в дальний конец залы и уединился в большом эркере, отделенном от остального пространства тяжелыми занавесями.

Почему так всегда случалось, — в минуты настоящего счастья, когда в душе его царил истинный мир, в нем всегда возникало какое-то особое чувство, которое он не мог определить — словно отзвук незнакомого голоса, или присутствие какого-то человека? Последнее время частенько, особенно в полдень, он вдруг начинал испытывать сладкую боль, какое-то щемящее чувство, что-то необъяснимое; это были чувства настолько тонкие и смутные, что он сомневался, мог ли кому-либо описать их.

И в самом деле, как можно обсуждать мимолетный запах — тень воспоминания — неизъяснимое и внезапное желание — острое ощущение, что прямо у тебя за плечом, стоит только протянуть руку, находится призрак кого-то очень для тебя значимого — лицо, которое ты обречен никогда не видеть, ладонь, навеки ускользающая из твоей ладони, как сон, истаивающий после пробуждения? Кто-то неизвестный — и в то же время знакомый, как никто другой во всем мире? Как расскажешь, что звук, запах, цвет пробуждали — не память, нет, потому что там ничего не было, а эхо, далекий отголосок?

Он тряхнул головой. Хватит, достаточно — он уже испытывал это раньше, и каждый раз нахлынувшие чувства заставляли трепетать от какого-то внутреннего ликования, от прилива счастья, которым нельзя было с кем-либо поделиться и о котором нельзя никому поведать. Он боялся отдаться этому чувству, боялся расслабиться и потерять контроль над собой. Просто лезет всякое в голову. Он переутомился с освящением собора. А тут еще эта утомительная поездка к Полю. Она его совсем доконала. Даже Поль заметил, как плохо он выглядит.

Пора домой. Надо найти Клер. В поисках жены он начал пробираться по залу. Увидев его, она повернула к нему свое нежное, ласково улыбающееся лицо.

— Роберт? Пора…

Донесшиеся вдруг звуки пианино ударили его, словно электрический ток. Это были первые аккорды песни, которая наполнила зал.

Я люблю тебяВсегда,И любовь моя крепкаВсегда.Не на час,И не на день.

Он плыл с музыкой; он сам был музыкой; и, как сама музыка, пронизывал время. Ощущение, только что встревожившее его, нахлынуло вновь с невероятной силой, и он почувствовал необходимость опереться на что-нибудь. Рядом плыло лицо Клер, ее улыбка, казалось, говорила:

— Наша песня — помнишь?

Обрывки — чего? — проносились где-то на периферии сознания и пробуждали бессвязные воспоминания. Огромный зал, вроде этого, и как этот полон народа Клер рядом, как сейчас, и песня — эта песня…

И что-то еще. Что-то еще, более важное, чем все это. Воспоминание — чего? Места? Человека? Какого-то особого вечера? Или всего вместе и еще чего-то? Он чувствовал, чувствовал это, колотя в дверь своей памяти, умоляя впустить его. Но дверь не открывалась. А пока он не может войти туда, он не увидит этого лица…

Когда то, что ты задумал,Потребует помощи,Я поймуВсегда…Всегда…

— Всегда, Артур? — пробормотал он, и душа его была спокойна. Как долго длится это всегда?

Следующее утро обещало дивный денек из тех весенних деньков, что бывают прекраснее летних. Выбравшись из дома в молочном свете раннего утра, Роберт в прекрасном настроении покатил к собору.

Он не очень хорошо спал эту ночь — но и бессонницей это не назовешь. Вернувшись вчера со странным чувством, которое он толком не мог объяснить самому себе, он взял Клер с таким неожиданным пылом и любил ее долго и страстно, несясь на гребне этого чувства, отдаваясь его взлетам и падениям, пока оба не взорвались в наслаждении. Потом Клер мгновенно провалилась в глубокий сой, а он все лежал, не засыпая, паря где-то там, и лишь потом сон встретился с мечтой в белом царстве на границе сна и бодрствования.

Ночь без сна… Но он не чувствовал усталости. Наоборот, какое-то странное возбуждение, ликование все еще не покидало его, и он наслаждался его прикосновением. Он знал, что это чувство не покинет его сейчас, а продержится всю службу, на которую он ехал. Роберт спокойно собрался с мыслями и сосредоточился на предстоящих делах.

Больше всего, больше даже, чем семейные события — бракосочетание или крещение — он любил раннюю утреннюю литургию. В это утро он был в полном смысле слова облечен в ризу почти совершенного духовного блаженства, — в ладу с собой, с жизнью и Богом. Как он и ожидал, любимые и хорошо знакомые слова Богослужения легко, словно сами собой, всплывали в его сознании, подобно старинным фигуркам из слоновой кости, отполированным ласковыми прикосновениями своего владельца.

Всемогущий и любящий Боже, которому все сердца открыты, все желания известны и от которого нет ничего тайного, очисти помыслы сердец наших, вдохни в нас Духа Твоего святого…

Пора Сердце его переполнилось, и он выступил вперед.

Служба шла прекрасно. Он это чувствовал. С его чуткостью, с вниманием к каждому слову, каждому гимну у него не бывало неудачных богослужений. Но иногда, как сегодня, происходило что-то особенное, и паству соединяло с ним более глубокое чувство, чем обычно.

— А теперь пора всем грешникам и всем тем, кто спит в изобильных щедротах Господа, очнуться от своего сна. Ибо спасение наше ближе, чем полагаем мы во дни тьмы нашей. Ибо ночь помрачения нашего на исходе, на пороге день, дивный день освещает нас со всех сторон…

Он поднял глаза. Внизу, коленопреклоненные, стояли ожидающие святого причастия, головы их, темные, светлые, седые, склонились в молитве. А что это там? В конце храма? Он посмотрел в проход. Нет, ничего. Опять воображение — или обман зрения? Возвысив голос, он продолжал:

— А посему отринем дела тьмы и облечемся в доспехи света.

Света… Вдруг он увидел темя овальной головки, волосы, светлые и тонкие, как у ребенка, коленопреклоненную фигуру, девически-гибкую и стройную. Роберт внезапно запнулся. Эта головка… эти волосы…

О чем он думал? Обо всем… ни о чем. Откуда-то издалека возникло чувство счастья, которое он пережил прошлым вечером в „Алламби“, стало расти и заполнять его всего, так что сердце запело от радости. Возбужденный и немного встревоженный, он пытался взять себя в руки. Плавно, но немного поспешнее чем обычно, он перешел к таинству святого причастия. Стоя перед алтарем с хлебом и вином, он вновь почувствовал себя спокойным, твердым и умиротворенным. Внутренне ликуя, как это всегда бывало с ним в этот высший момент, он взял в руки хлеб и благословил его.

— Тело Господа нашего Иисуса Христа, умершего за нас: примите, ядите, делайте это в воспоминание о любви Христовой, приступим с благодарением в сердце…

Один за другим причащающиеся тихо подходили к дальнему концу алтарной перегородки и, преклонив колени и голову в молитве, терпеливо ждали, когда он приблизится к ним.

— Кровь Господа нашего Иисуса Христа, за вас пролитая, да будет телу твоему и душе во исцеление и в жизнь вечную. Пейте сие в воспоминание, что Христос умер за вас, и живите в благодарение…

Он дошел до конца очереди коленопреклонных. Отвернувшись к алтарю, спиной к пастве, он долил чашу густым, сладким, красным как кровь причастным вином и поднял потир[23], чтоб продолжить. Причастившихся сменила новая очередь ожидающих. Он повернулся. Перед ним на коленях у алтарных перил стояла юная девушка, длинные белокурые волосы с макушки струились по совершенному овалу головки и на ладони, сложенные в молитвенном жесте. Какая-то неясная тень мелькнула в его памяти. Он подошел к ней.

— Примите… ядите…

Девушка подняла свою головку, и глаза ее взглянули на него. Этот взгляд был столь выразителен, столько было в нем странного и непонятного, что он даже не посмел попытаться осмыслить.

— Тело Господа нашего Иисуса Христа…

В уголках серо-голубых, как сланец, глаз таилась лукавинка Все поплыло перед ним, его куда-то уносило — неведомо куда. Она пристально глядела ему в глаза, повелевая взглядом смотреть на нее и требуя ответа. Она призывала его к себе, взывая к его душе, словно своей собственной. Этого нельзя было вынести. Она глядела на него, в него и сквозь него, и чернота сомкнулась над ним, охватив его ум, душу, зрение; он потерял сознание, проваливаясь в объятья с готовностью ждущей его тьмы.

23

— Нет, уверен, ничего серьезного. Просто переутомление. Да этого и можно было ожидать. Настоятель столько работал последнее время. Да, можете предоставить его мне. Я позвоню если нужна будет ваша помощь. Благодарю.

Роберт слышал, как закрылась дверь ризницы, затем к старинной кушетке, на которой он лежал, кто-то приблизился. Он открыл глаза и увидел улыбающееся лицо Меррея Бейлби.

— Бог ты мой, — удивленно воскликнул Роберт. — Что это вы здесь делаете?

Меррей рассмеялся.

— Ваш второй священник запомнил меня по инаугурационной службе. Ну и когда вы столь театрально рухнули прямо в алтаре, мне тут же позвонили, чтоб спасать вас.

— О, Боже! — простонал Роберт, и его бледное лицо порозовело. — Неужели я правда вырубился? Черт, это надо ж быть таким дураком.

— Вот это уж действительно глупости! — живо возразил Меррей. — Вы всего лишь человек, Роберт, а человеческому телу свойственно время от времени отключаться, особенно когда мы взваливаем на себя слишком многое. Расскажите, что случилось этим утром.

— Да ничего, — медленно произнес Роберт. — Я причащал. Чувствовал себя отлично, честное слово, совершенно отлично, даже… — он остановился.

— Даже что? — пытливо посмотрел на него Меррей.

— Ну… — из уст Роберта сорвался смешок. — Даже более чем отлично. Сказать по правде, прошлую ночь и сегодня я чувствовал себя как-то особенно хорошо.

Меррей не спускал с него пытливых глаз, но не произносил ни слова.

— А потом в алтаре — Боже, это звучит смешно, вы посмеетесь.

— Постарайтесь все рассказать, Роберт. Я ваш врач, помните.

— Эта девушка — я ее в жизни не видел… Она посмотрела на меня так чудно, что я вырубился.

Меррей не засмеялся.

— Вы не чувствуете утомления? Не больны? — продолжал допытываться он.

— Нет.

— А как насчет былых бед — травмы не дают о себе знать?

— Только головная боль время от времени — а в общем, ничего необычного.

„Нет, здесь что-то не так, — размышлял Меррей, — или я ни бельмеса не смыслю в неврологии“. Однако не стоило беспокоить пациента раньше времени.

— Ладно, вот что, почему бы нам не сделать пару старых тестов, так, для очистки совести? — бросил он как бы между прочим. — Ну а пока, Роберт, что бы вы там ни говорили, не перегружайтесь. Какой толк от вашего нового великого сана, если вы надорветесь, пытаясь сдвинуть горы? А теперь остаток дня отдохните, поезжайте к себе домой и тихо-мирно посидите с вашей милой женушкой. И это, — закончил он твердо, пресекая возможные протесты Роберта, — приказ врача, ясно?

Конечно, отдых ему не помешает. Или небольшой перерыв. И скоро он будет опять в порядке. Не успеет и глазом моргнуть, как все пройдет.

Клер брела в нескольких шагах позади погруженного в раздумья Роберта. В ушах ее еще звенели банальные утешения, раздававшиеся со всех сторон. Разумеется, она была рада, что Меррея вызвали в собор сразу, как только Роберту стало плохо, но даже лучший врач Сиднея со всеми своими приборами и новейшими тестами не мог членораздельно объяснить, почему все же Роберт так внезапно и неожиданно потерял сознание. Клер тоже не знала. Единственное она знала наверняка: случившееся очень напугало ее и сделало опять уязвимой.

Остановившись, Роберт обернулся к ней, подставляя лицо лучам весеннего солнца.

— Ты где, Клер? — весело позвал он. — Мы, насколько я помню, хотели прогуляться вместе, порадоваться морскому виду и весенней погодке, а ты оставила меня в одиночестве.

Она не торопилась догонять его. Он бросил на нее внимательный взгляд.

— У тебя что-то на уме? О чем задумалась?

— О… — Что сказать? — Я рада, что мы сюда пошли. Ветер, море — это всегда напоминает мне о доме.

Брайтстоун был для нее домом — до сих пор. Он знал это. А она была такой домашней. Трудно представить, что Клер чувствовала себя уютно в этом огромном особняке, который предоставили ему в качестве официальной резиденции. Брайтстоун. Да, думал он с нежностью, Брайтстоун всегда будет оставаться ее домом…

— Ты поедешь, Роберт?

— Мммм?

— Домой. В Брайтстоун. На торжественное богослужение. Теперь уже точно известно, что они там открывают шахту.

— Ах, да. — Он помолчал, пытаясь нащупать в кармане официальное приглашение, пришедшее сегодня утром. — Там намечена не только служба в церкви. Они задумали уйму всяких мероприятий в честь восстановления шахты. И в том числе, — он натянуто улыбнулся, — чествование героев катастрофы на шахте. — Клер сочувственно улыбнулась в ответ на его улыбку. Ей ли не знать, с каким смущением воспринимает он саму мысль, что его будут чествовать за спасение Джонни Андерсона и других. — Так что я даже не знаю. Честно говоря, не знаю.

— Но должна же быть поминальная служба или еще что-то… В конце концов это не просто какая-то выработанная шахта. Если не будет признан тот факт, что это могила десятков брайтстоунских шахтеров, вся затея превратится в омерзительный фарс.

— Я так не думаю. — Она отметила, как пальцы его потянулись к виску. — По мне, так это замечательная идея. Не хотел бы я только, чтоб она исходила от Мика Форда.

Бледное лицо Клер вспыхнуло румянцем.

— Я этого не знала! — Роберту было отлично известно, что Мик Форд, человек, засадивший ее брата за решетку, был проклят Клер. Но все же ей надо сказать об этом.

— Судя по всему, это исходит от него. А я ему не доверяю, Клер.

— Что ты говоришь!

Эти вспышки горького сарказма всегда изумляли Роберта.

— Но послушай, я ведь имею в виду не его свидетельские показания в деле Поля, — стараясь успокоить ее, сказал он. — Мы же договорились — он не лгал на суде. Кого бы он там ни видел, он искренне считал, что той ночью у обрыва был Поль.

Она гневно покачала головой.

— Он наговорил на Поля, и ты это отлично знаешь.

— Что правда, то правда. Но нельзя на него все валить.

— Но если б он хотя бы признал, что мог ошибиться, у Поля был бы шанс. А так он сознательно заваливал его — это ясно как день!

— Здесь есть еще что-то. Если Мик Форд стоит за идеей торжественного богослужения в честь новооткрытия шахты и в память погибших на ней, даю голову на отсечение, за этим что-то кроется. Но священнику трудно отказаться от приглашения отслужить молебен. Не поеду я, найдут кого-нибудь другого. Дело вообще не в этом, а в том, что здесь работы невпроворот. Теперь с открытием собора нужен огромный фонд на его поддержание, и пора составлять план нового строительства У меня, правда, просто нет времени.

— А еще „Алламби“ — не забудь про „Алламби“ и этих стариков.

— Конечно, я не забыл. Вот и еще одно дело в списке. Я все никак не встречусь с этим типом из Городской опеки. Но видишь, вот еще причина не покидать сейчас город. Вот я и раздумываю, что важнее — Сидней или Брайтстоун. И честно говоря, не могу решить.

Глубоко задумавшись, он шел по песку легкими стремительными шагами, явно довольный передышкой в повседневных заботах. Наконец Клер прервала молчание.

— Роберт, — обратилась она к нему, вся подавшись вперед. — Приглашение пришло к тебе из Брайтстоуна? А?

— Да.

— Стало быть, стоит за этим Мик Форд или нет, это желание всех брайтстоунцев, они действительно хотят тебя видеть?

— Думаю, что так.

О, Господи, подумала Клер. Ведь это уже было. Опять Роберта призывают в Брайтстоун… в Брайтстоун… будто другого места нет… будто опять свет клином сошелся…

Роберт напряженно пытался уловить, куда она клонит.

— Неисповедимы пути Господни, дорогая, — насмешливо бросил он.

— Да.

— Нет, правда, Клер, что ты об этом думаешь?

— По правде? Хорошо бы повидать Брайтстоун.

— Правда?

— И хорошо и плохо. Но скорее хорошо. Мы уже целую вечность не были дома.

Дома…

Это слово и то, как она его произнесла, еле заметная боль, которую он почувствовал в ее голосе, окончательно убедили его.

— Решено. Я еду. Славно будет повидать всех старых знакомых. И для Молли замечательно: наконец мы посетим ее, а то все она в Сидней ездит.

Клер кивнула.

— Я иногда думаю… — Она помолчала, бросила на него взгляд и затем продолжала. — Не случись все это — вся эта история — жили бы мы себе в Брайтстоуне, в старом пасторском доме, так бы себе и жили…

Он смотрел на нее в полнейшем недоумении, и она поняла, что такая мысль, даже возможность чего-то подобного, никогда не приходила ему в голову.

— В Брайтстоуне?

Она поспешно отступила.

— О, я понимаю, тебе это не годится, действительно нет. Ты предназначен для больших дел — и больших городов. Но тогда мы были молоды — жизнь казалась такой яркой, и так хорошо было — я иногда думаю…

Он перебил ее с несвойственной ему резкостью, как будто сама мысль была ему неприятна.

— Что сожалеть о прошлом, дорогая. Никогда не надо оглядываться. Ты знаешь, мы согласились — во исполнение Божьей воли.

Молча дошагали они до машины. Но внутренний голос продолжал звучать в ее сердце: мне кажется иногда, что там мы были бы счастливее. И там у меня мог бы быть ребенок. Я могла стать матерью…

— Роберт?

Молчанье.

Мы могли бы быть ближе, слабый, подавленный голосок звучал в ее ушах. А после того, как в постели он не принял ее робких любовных прелюдий, она всю холодную бессонную ночь предавалась печальным и горьким мыслям.

— Дамы и господа, современная Церковь должна идти в ногу со временем! С вашей поддержкой, вашим сочувствием и, да позволена будет мне моя прямолинейность, — с вашими деньгами — мы сможем возвести будущее, которое обеспечит Австралии лидирующее положение в мире.

Одобрительные смешки и шумные аплодисменты приветствовали первые слова речи Роберта. Ослепительно улыбаясь, чувствуя воодушевление, Роберт продолжал развивать тему. Обступив макет широко раскинувшегося, замечательного по дизайну делового комплекса, группа сиднейских представителей богатейших бизнесменов в почтительном молчании слушала разъяснения Роберта о целях и назначении проекта Они прекрасно понимали, что Церкви нужны деньги, и именно с этой целью их пригласили на презентацию проектируемого строительства. Но когда это делают с таким юмором, с таким изяществом, почему бы не выдать настоятелю чек, — размышлял один из богатейших людей страны. — Да и не только чек, но и свой голос, пожелай он баллотироваться в президенты.

Стоя среди собравшихся, Джоан испытывала неизъяснимое чувство гордости, всегда охватывающее ее на подобных мероприятиях. Роберт сегодня великолепен. Она решительно отбросила все беспокойства по поводу этого обморока в соборе. Разумеется, они с Клер были правы сначала, несколько обеспокоившись — Роберт так редко болел. Но с ним действительно все в порядке, никаких нарушений, стоит только посмотреть, как он выступает. Ей всегда было непонятно, как он это делает, но публика буквально ела его глазами. Он мастер своего дела. Никто с ним не может сравниться. Никто!

— Давайте пройдем на площадку.

Улыбающийся, умело управляющий ситуацией Роберт повел присутствующих из архитектурной мастерской на саму стройку. Перед ними высилась огромная стеклянная вывеска: „Дом святого Матфея — по заказу Епархиального совета“. В отдалении гигантский кран указывал начало котлована — огромная зияющая яма, куда спокойно могли поместиться кафедральный собор и еще несколько зданий впридачу.

— Это большое дело, настоятель Мейтленд, — с восхищением заметил один из воротил бизнеса, промышленник по имени Филлипс.

— Я думаю то, что мы осваиваем такие площади, — лучшее доказательство успеха Церкви! — живо откликнулся Роберт. — Помещения внизу будут сданы под учреждения — разумеется, избранным арендаторам. А наверху расположатся офисы Церкви и все деловые церковные учреждения.

— Поближе к Богу, так сказать? — поддакнул Филлипс.

Раздался дружный смех.

Роберт улыбнулся своей легкой, чарующей улыбкой.

— Воистину так, сэр. Как мне это самому в голову не пришло!

Все идет прекрасно, думала Джоан. Как и должно быть. Место настоятеля Роберт получил не за красивые глаза. Своим повышением он обязан тому, что еще на предыдущем месте проявил себя не только способным администратором и прекрасным и дальновидным проектировщиком, но — и это главное — был настолько обходителен, настолько умел обворожить людей, что с легкостью завоевывал на свою сторону всех и вся. Учитывая вечную нужду Церкви в деньгах, его дар был незаменим. И церковное начальство вовсе не скрывало, что хотело бы использовать его способности на полную мощность. А потом, Роберт, а потом… Джоан снова занесло. Потом епископ… а потом…

Филлипс выложит денежку, с уверенностью подумала Джоан. Роберт убедил его в ценности и коммерческой целесообразности проекта. Она поймала себя на мысли, что уже считает доллары Филлипса. Вот с миссис Маддокс не так-то просто. Ее богатый муж с легкостью отвалил приличную сумму на строительство собора — тогда они и познакомились. Джоан сразу сообразила, что единственная наследница богатейшей сиднейской пивоваренной фирмы, глупая, суетливая Бесси Маддокс является достойным объектом обработки. И сейчас эта дама сама прокладывала путь к Роберту, чтобы выяснить какой-то вопрос, с которым она носилась уже добрых полчаса.

— Неужели эта стройка требует такой огромной площади, настоятель Мейтленд? Я очень люблю старые домишки, которых здесь в округе большое множество. Не так-то много осталось от старого Сиднея. Не следовало бы губить старину ради новых небоскребов.

— Это всегда сложная проблема, миссис Маддокс, — серьезно ответил Роберт. — Но Церковь не может жить прошлым. У нас теперь большие запросы — мы тратим миллионы в год на благосостояние общества, и всем этим нужно хорошо управлять. И я надеюсь, вы согласитесь, что предлагаемый проект как нельзя лучше вписывается в городскую архитектуру и гармонично сочетается с близлежащими строениями.

Перекопанная земля на стройплощадке не была предназначена для изящных туфель миссис Маддокс, и она начала отставать. Роберт вернулся, чтобы помочь ей, а затем поспешно бросился вперед догонять остальных.

— Эй, настоятель — настоятель Мейтленд! — услышал он внезапно встревоженный голос инженера.

Роберт обернулся. Не видя предупреждающих знаков, они подошли к самому краю котлована. Прямо под ногами открывалась глубокая зияющая яма Кровь бросилась ему в голову. Он закачался и попытался удержать равновесие.

Осторожнее, Бога ради! — рассердился он на себя. Внимательно всматриваясь в пустоту, он пытался сосредоточиться. Все поплыло у него перед глазами. Откуда-то издалека послышался шум моря, он усилился, и вот уже в ушах гремел рев наступающего прилива. И он вдруг почувствовал, что смотрит не в освещенный ярким солнцем котлован, а во тьму, черную бездонную тьму.

Это был кошмар наяву — пытки возвращающегося к жизни. Весь в поту, он снова переживал мучительное испытание, через которое регулярно проходил долгие дни после аварии на шахте, когда был осужден на бесконечное повторение ужаса падения, крайнего душевного страдания, предшествующего физической боли, — и так изо дня в день. О, нет… не здесь… нет, нет…

Но это была не тусклая подземная мгла, а тьма ночи — не ствол шахты, а бездонная пропасть, раскрывшая ему свои объятья…

Да, он был на высоте, на большой высоте, слишком близко к краю… слишком близко к вечности… кто-то должен умереть… кто-то будет убит… почему он слышит и обоняет море и слышит женский крик — пронзительный, пронзительный…

— Что с вами?

Он открыл глаза. В нескольких сантиметрах от своего лица он увидел встревоженные глаза инженера, в плечо ему железной хваткой впилась крепкая рабочая рука, удерживающая от падения. Инженер снова пристально посмотрел ему в глаза.

— Я решил, что вы собираетесь нырнуть, настоятель.

Роберт попытался выдавить смех.

— Если б я это сделал, то испортил бы настроение собравшимся и нарушил график, верно ведь?

Все весело рассмеялись. Никто ничего особенного не заметил. Но когда все разошлись, довольные хорошим днем, что подтвердили солидные пожертвования Церкви, едва заметный осадок остался у двух Мейтлендов, причем ни один из них — а особенно Джоан Мейтленд — не мог объяснить причину, вызвавшую его.

Здесь — где-то здесь.

Роберт достал очередную желтоватую папку со дна ящика и стал просматривать содержимое. Он понятия не имел, что именно ищет. Знал только, что это должно быть связано со временем его падения в шахту, после которого начинался провал в памяти.

Проверь архив, сказал Меррей, сообщая ему о том, что неврологические тесты не обнаружили никаких внутренних отклонений. Ищи вовне, постарайся выяснить, кого эта девушка в соборе тебе напомнила. Здесь должен быть какой-то мощный возбудитель, он-то и явился причиной обморока. Просмотри все, что можно, и ты выйдешь на правильный путь.

Правильный путь… Так уже было. Там, на берегу, когда они прогуливались с Клер. Она что-то сказала о Брайтстоуне, он даже толком не помнит, что именно. Но от этого слова появилось странное непонятное чувство парения, счастья, потерянное ощущение, которое он не мог ни вызвать сам, ни контролировать.

А теперь приступ дурноты на краю котлована! Это уже опасно — он мог свалиться в два счета! Почему сейчас, двадцать лет спустя, его мысли вновь возвращаются к тому падению? Почему он вдруг стал столь уязвим для случайных ассоциаций, этих необъяснимых припадков головокружения и потери координации движений? Или все не так уж случайно? И здесь есть четкая связь, просто надо найти ее? А не имеет ли это отношения к Брайтстоуну и периоду перед падением? Он должен выяснить. И есть только один способ сделать это.

Он стал систематически просматривать все папки и подшивки в комнате, которая сейчас была превращена в офис Джоан; ее документация давно уже выплеснулась за пределы старого шкафа для посуды в углу его кабинета, куда обычно их складывали. Роберт разогнул усталые плечи и потер ноющую шею. Он роется уже больше часа. А с другой стороны, что еще делать, когда все равно не спится?

Он открыл следующую потрепанную и пыльную папку. Разрозненные газетные вырезки, пожелтевшие и истрепавшиеся по краям, разлетелись по полу у его ног. В глаза бросились шапки заголовков. „УЖАСНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ В ШАХТЕРСКОМ ГОРОДКЕ, — читал он. — БРАЙТСТОУНСКАЯ КАТАСТРОФА — 170 ПОГИБШИХ“. Его собственная физиономия — невероятно молодая и беззаботная — улыбалась ему с другой страницы: „ГЕРОЙ ШАХТЫ В КОМЕ: НА ГРАНИ СМЕРТИ“. Он отбросил газету в сторону и принялся за другую.

„СКАНДАЛ В ШАХТЕРСКОМ ГОРОДКЕ“, — читал он. По коже побежали мурашки. „ТРАГЕДИЯ, ОБРУШИВШАЯСЯ НА СЕМЬЮ: ДВОЕ МЕРТВЫХ“. Улыбающееся лицо принадлежало девушке, которую он никогда раньше не видел. Роберт пристально вгляделся в него и задрожал. Он узнал это лицо. Лицо девушки, внезапное появление которой два дня назад в соборе закончилось его обмороком. Но она же умерла двадцать лет назад! Она… кто?..

Внезапно вспыхнувший свет ослепил его.

— В чем дело?

Рядом стояла, запахнув полы ночного халата, Джоан. Губы ее были плотно сжаты, взгляд настороженный.

— Да вот, старые документы, — ответил он, махнув рукой. — Из брайтстоунских дней. Не спалось — ночи становятся слишком жаркими — вот я и решил просмотреть кое-что.

— Зачем? — Голос ее был высокий и пронзительный.

— Сам не знаю.

— Не знаешь?

— Даже не знаю, с какой стати я их вытащил. Просто думал…

— Думал?

И чего она повторяет каждое его слово, играет словами, словно кошка с мышкой.

— Ну да.

— О чем?

— О сегодняшнем утре.

— А что в нем такого?

Напряжение между ними было почти физически ощутимо — этот словесный поединок напоминал бой фехтовальщиков, только целью его была не честная победа, а уничтожение противника. Он попробовал повторить:

— Видишь ли, Джоан, на самом деле ничего нет такого, о чем стоило бы говорить. Просто этим утром — на стройплощадке… я хотел выяснить, что же произошло.

Джоан вздохнула, будто у нее гора с плеч свалилась.

— Роберт, я там была — я видела, что случилось. Ничего особенного.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Послушай, это был небольшой приступ головокружения, вот и все. Ты слишком близко подошел к краю ямы — такое может случиться с любым. Ну, может, давление подскочило…

Он смотрел на нее в изумлении.

— Джоан, но ты же отлично знаешь, что с давлением-то как раз у меня полный порядок!

Глаза ее блеснули.

— Ну, ладно, вспомни, как ты, бывало, терял сознание. Врач сказал, что время от времени такое может повторяться.

— Нет, — покачал он головой, — это было как падение…

— М-м-м-м? — Она пыталась скрыть свою заинтересованность.

— Во тьму — в зияющую бездну…

Она перебила его.

— Это тот самый несчастный случай — падение в шахту. Подъемник рухнул, когда лопнули канаты. Ты знаешь, тебе неоднократно рассказывали. Ты утратил память из-за сотрясения мозга, но что-то, какие-то обрывки воспоминаний остались.

— Но в клети я был один, правда?

Глаза ее сузились. Она бы отрицала это, если б могла. Но он узнает правду от кого-нибудь другого.

— Там был механик — и Джонни Андерсон… но падал ты один, правда.

— Ну, а вчера — это чувство падения — там был кто-то еще — женщина кричала — пронзительно-пронзительно…

— Роберт!

Ее истерический смех хлестнул по нервам с невероятной силой.

— Ты должен прекратить это немедленно! Ты просто изводишь себя. Это очень вредно. Зачем ты себя мучаешь!

— Потому что…

На самом деле у него не было ответа. Вдруг он почувствовал, как устал он этого бесплодного разговора и от Джоан.

— Ладно, Джоан, — пожал он плечами. — Видимо, ты права.

— Я всегда права! — Присев на корточках, она суетливо собирала вырезки и засовывала их обратно в папку. — Предоставь это все мне, — деловито говорила она. — Я все разложу, а ты отправляйся спать.

— Ну хорошо, хорошо.

Она подошла к нему. Нагнувшись, чтобы поцеловать ее, он увидел вырезку, которую сам положил на стол. Лицо Алли Калдер улыбалось им с улыбкой девушки в соборе.

— Джоан, — спросил он. — Кто эта девушка?

24

Смотрите… смотрите… там на горизонте корабль… Куда он уходит?

Если земля круглая, как нас учили, то откуда эта прямая линия там, где край?

Как-то я забрела сюда одна глухой ночью и видела огни, они будто висели над водой — как на новогодней елке — на десятки миль вдаль. И музыка — ничего прекраснее я в жизни не слыхала — волшебная — прекрасная…

Ночь была великолепная, нежная, весенняя, уже таящая обещание дивного лета. Столкновение с Джоан совсем выбило Роберта из колеи; расставшись с надеждой выспаться в эту ночь, он отправился в свой новый роскошный кабинет с видом на сиднейскую гавань. Удобно устроившись в кресле, в состоянии полудремоты, полубодрствования, он предался мыслям о девушке, которые стали в последние дни настоящим наваждением.

В одиночестве и покое он полностью погрузился в поток слов и образов, свободно возникающих в сознании. Но откуда они являются? В какой-то момент словно ледяной перст страха коснулся его сердца. Может, он сходит с ума — слышит голоса, видит образы? Со всем хладнокровием он проанализировал свое состояние и отбросил эту мысль. Пульс его бился ровно, без перебоев, — и снова это чувство блаженства — нет, что бы с ним ни происходило, он не сумасшедший.

Думай о девушке, подхлестывал он свой полусонный ум. Она ключ ко всему. Газета с портретом лежала на его письменном столе, но Роберту не нужно было смотреть на него, он и так видел перед глазами ее лицо. Он поднялся и подошел к окну. Ночной порт мерцал в свете полной весенней луны. Как обитатель одного из привилегированных прибрежных особняков Сиднея, Роберт знал, что обладает редкостным правом целых двадцать четыре часа наслаждаться великолепным видом гавани, которая считалась одной из прекраснейших в мире. Но сейчас он впервые почувствовал, что при всей ее волшебной красоте она не может сравниться с диким величием брайтстоунского мыса. Между тем вид моря удовлетворял, и это поразительное чувство покоя помогало сосредоточиться. Думай о девушке, да. Но о какой девушке? Девушке в соборе или ее призраке-двойнике из газетной вырезки?

И чей голос грезится ему сейчас? Действительно ли он вспоминает эти фразы, обрывки разговора или это галлюцинация, как уверяет Джоан? Невидящими глазами смотрел он в морскую даль, где медленно таяла ночь, и небо переливалось синими, черными и золотыми расплывами. И почему они были каким-то образом, какими-то краешками сознания связаны с этой девушкой, Алли Калдер?

Джоан, правда, объяснила, кто она такая, — девушка, которая как-то приходила со своим отцом на похороны Джорджа Эверарда; по словам сестры, он ее тогда видел, но не помнит. Это та самая девушка, которую Поль якобы завлек на мыс, — он ухаживал за ней в то время. Но поскольку Роберт был болен и не мог следить за судебным процессом, он ничего не мог вспомнить.

А потом она покончила с собой, говорила Джоан. Никто не знает почему. Во всяком случае, в ее смерти Поля не обвинили. Но умереть вот так, мрачно размышлял Роберт… какое же отчаяние привело ее к такому концу — неужели некому было ее спасти?

Он должен был спасти эту девушку.

Роберт вдруг задрожал мелкой дрожью, будто от удара электрического тока. Должен был ее спасти? А мог ли? Как он мог помочь ей, когда она по сути не была его прихожанкой и не ходила в церковь? Поскольку, по словам Джоан, не церковь была у нее на уме, откуда, естественно, следовало, что же именно было у нее на уме. Хорошей ее не назовешь, уверяла Джоан. Здесь особенно надеяться не на что.

Но тогда еще больше оснований заблудшей девушке попытаться обратиться к священнику за помощью и советом, в котором она нуждалась. Значит, он виноват, что не сумел ей помочь? Должно быть, так! И то, что он ее не знал, не может служить оправданием. В таком городишке, как Брайтстоун, это не извинение, а, наоборот, явная вина, вина невнимания, откуда вытекает и все остальное.

Вот так же было и с его родителями. Потребность помощи, крик о помощи — все рядом, в двух шагах, у него под косом. А он ничего не заметил. Отчего он так слеп?

О, Господи! Когда он избавится от этой адской вины, вечно преследующей его, вечно разъедающей душу? Он застонал и стукнул кулаком по столу. В это же мгновение раздался стук в дверь, и вошла Клер.

— О, Роберт? — смущенно пролепетала она. — Извини, я не подумала, что ты здесь, сейчас так поздно. Мне показалось, будто что-то упало, и я заглянула.

Это вопль измученной души, рвалось из его груди, помоги мне! Но как можно отягощать Клер своими проблемами? Она и так чудовищно переживала из-за Поля, потому что помилование опять отменили. А тут еще мать. Плохое кровообращение сказывается теперь не только на ее ногах, но и на сердце, а вечная боль за Поля плохое лекарство. Да и в конце концов Клер нечего особенно беспокоиться за нравственное и физическое здоровье Роберта. Подавив вздох, он поднялся на ноги.

— Все в порядке, Клер. Не о чем беспокоиться!

— А что случилось?

Ее не так легко провести; он знал.

— Да просто стукнулся о стол, вот и все.

Она помешкала в дверях, неудовлетворенная ответом, но не нашла слов, чтобы вызвать его на откровенный разговор.

— Есть новости, Роберт. Тебе следовало бы знать. Звонила Патси Райт, жена второго священника, и оставила сообщение. Закрывают „Алламби“!

— „Алламби“?

— Дом для престарелых — знаешь?

— Но это невозможно! Здание охраняется, оно принадлежит Городской опеке!

— Я думала, что оно принадлежит Церкви!

Он покачал головой.

— Церковь только постоянный арендатор.

Лицо Клер побледнело от охвативших ее противоречивых чувств.

— Это уже точно — сообщение будет во всех газетах. Я думала, ты этим занимаешься, ты ведь хотел что-то предпринять?

— Да, — пробормотал виновато Роберт, — я не забыл.

— Но тогда нужно поспешить! Надо же этому как-нибудь воспрепятствовать, Роберт. Подумай только о стариках — их выкинут на улицу, а у них нет ничего другого!

У него забилось сердце.

— Нет, если только что-то в моих силах! Я позвоню архидиакону[24] и в Опеку утром немедленно. Потом устрою собрание — позову заинтересованные стороны; посмотрим, что можно сделать. Придется, если хотим спасти дом, поиграть немного в политику. Во всяком случае попытка не пытка.

Он говорил достаточно твердо, что правда, то правда. Но Клер с грустью чувствовала, что это не исходит от сердца. Она направилась было к двери, но задержалась.

— Уже поздно, милый. Ты еще долго?

— Да нет, не долго. Кое-что хотел доделать. Ты ступай, ложись, я скоро приду. Освобожусь и тут же приду. — Он отвернулся, стараясь не встречаться с ней взглядом; ему не хотелось признаваться, что последнее время эти слова звучат слишком часто. — Я не задержусь, Клер! — повторил он настойчиво. — Ступай. Я скоро!

Она спокойно удалилась. Он вновь подошел к окну и долго стоял, глядя в холодную гладь безответного моря, думал, что было бы, если бы он все сказал Клер, и спрашивал самого себя, сколько это все может продолжаться?

Даже зимой в элегантных городских скверах Сиднея приятно посидеть. Воистину, у нас самый прекрасный климат, с благодарностью думал Роберт, прокладывая путь среди толпы людей, высыпавших на обеденный перерыв. Почему бы хоть один день не поработать как следует, вместо того, чтобы гоняться за призраками и клочками воспоминаний, спрашивал он себя. Почувствовав прилив сил, он устремился к зданию епархиальной консистории с твердым намерением засесть за работу и не вставать, пока не переделает все, что себе наметил.

— Добрый день, мисс Причард.

— О! Добрый день, настоятель!

— Мисс Маккарти!

— Настоятель!

„Ох, эти глаза!“ — мечтательно подумала мисс Причард. Хорошо бы он почаще нуждался в ее услугах! За другим столом мисс Маккарти, благочестивая христианка и столп епархиальной общины, только что мысленно похоронила миссис Мейтленд и плыла по соборному проходу об руку со своим отцом к овдовевшему, но, к счастью, не безутешному настоятелю. Неприступный для всякого поползновения мужского тщеславия, которое могло бы распуститься махровым цветом на щедрой почве всеобщего женского обожания, Роберт вошел в свой офис и приступил к работе.

На столе высилась солидная груда бумаг — каждая была снабжена припиской, сделанной дотошной рукой мисс Причард, на предмет первоочередности и важности. Сбросив пиджак, он начал закатывать рукава. Работа! Отлично! Именно то, что ему нужно. Хватит самобичевания. Работа вернет его к нормальному состоянию! Он потянулся, как борец, бросил последний взгляд в окно на залитую солнцем толпу внизу и вернулся к столу.

Внизу… внизу, там в сквере! Его словно током ударило, и он вновь бросился к окну. Пятно льняных волос, макушка совершенной по форме головы…

Пол кабинета покачнулся под ногами. Перед глазами промелькнула сцена в соборе, — водопад белокурых волос, склоненная в молитве круглая детская головка на юном, женственном теле…

Она подняла голову и посмотрела в окно его кабинета. Казалось, девушка заглянула ему прямо в душу, и в этом тяжелом неподвижном взгляде читался тот же вызов, та же целенаправленность и требование ответа. У нее было личико идеальной овальной формы, весенний цветок с большими темно-синими глазами, золотистая кожа и прямой носик, ровные белые зубы и полные, красивой лепки губы, которые, казалось, принадлежали кому-то другому — старше и умудреннее.

Лицо девушки из собора… Но кроме того это было лицо с газетной вырезки… лицо девушки, умершей двадцать лет тому назад…

— Настоятель? Настоятель Мейтленд! Да в чем дело, что стряслось?

Но, как потом докладывала мисс Причард архиепископу, явившемуся в назначенный срок и нашедшему кабинет пустым, настоятель выскочил в одной рубашке с закатанными рукавами, ничего не объясняя, — и, могла бы добавить она, не будь столь благочестива, абсолютно в невменяемом состоянии.

Гонимый неведомой силой, Роберт стремглав слетел по ступеням и устремился к скверу. Но там уже никого не было. Он бессмысленно уставился на пустую скамейку, словно пытаясь материализовать девушку силой своего взгляда. Потом стал дико озираться по сторонам.

В конце сквера мелькнула белокурая головка и исчезла из поля зрения. Он помчался за ней и вскоре вновь увидел. Однако осторожность удержала его от опрометчивого поступка — не может же он вот так просто за здорово живешь подойти к незнакомому человеку? Тяжело дыша, Роберт двинулся вслед за ней.

Это оказалось не так-то просто. Толпы сиднейцев вышли насладиться весенним солнышком, и преследование превратилось в сущий кошмар: бесконечная погоня, постоянно теряемый из виду объект слежки и ко всему прочему — несмолкающий внутренний голос, нет вопль: „Зачем я все это делаю?“ Он чувствовал, что сходит с ума.

Наконец девушка нырнула в подземку, села в поезд, и он вновь потерял ее из вида. Как пес, идущий по следу, он прошел через весь состав, мчащийся по бесконечным сиднейским окраинам, и столкнулся с ней на какой-то дальней станции. Потом она вышла на улицу, и он снова потерял ее.

На сей раз найти ее не удавалось. Он пробежал всю улицу, заглядывая в магазины, затем вернулся на станцию метро, чтобы убедиться, что ничего не упустил. В витрине небольшой лавочки он увидел себя: запыхавшийся, в одной рубашке, волосы в беспорядке, во всем облике написано нездоровое возбуждение и отчаяние.

Кое-как приведя себя в божеский вид, Роберт стал думать, что делать дальше. Так ничего и не придумав, он зашел в кафе в надежде посидеть спокойно и собраться с мыслями. Это была типичная забегаловка, бар-закусочная с пластиковыми цветочками на пластиковых столиках, с вечно работающим телевизором и несколькими зачуханными посетителями. Из двери подсобки, завязывая фартук, вышла юная девушка. Льняная головка склонилась сосредоточенно, два белокурых крыла волос падали на лицо.

— Чего-нибудь хотите? — Улыбка ее была лукавой, почти самодовольной, словно она знала, что происходит.

Его вдруг охватила злость на самого себя и на нее. Почему он гнался за этой девицей? И с какой стати она на него так смотрит?

— А? Что бы вы хотели?

Он мучительно соображал, что сказать.

— Не знаю. А что вы можете предложить?

— Здесь всегда хорошая рыба. Сегодняшнее блюдо — филе леща. Но и цена ничего.

У нее был английский акцент.

Почему? Но он решил не спрашивать. Сколько ей лет? Девятнадцать? Двадцать?

— Ну в таком случае филе, пожалуйста.

— Пить будете чего-нибудь?

— Пить?

— Ну, вы знаете… — Она постучала карандашиком по блокноту, выражая нетерпение, и перечислила, — пиво, минеральная вода, молоко, чай, кофе…

— Нет, спасибо.

Она подняла дуги своих правильных бровей, словно говоря: „Ну как хотите!“ и удалилась. Та скорость, с какой появилось на его столе филе, вполне могла служить объяснением, почему именно это блюдо предлагалось так настойчиво. Но какое это имело значение? Он не мог есть, даже думать о еде.

— Простите, пожалуйста, — сказал он, когда девушка уже собралась уходить, — не поймите это неправильно — но я вас знаю, правда?

Холодные голубые глаза прожгли его насквозь.

— Откуда?

— Из собора. Я там настоятель и видел вас за причастием, так ведь?

— Салат и чипсы?

— Простите?

— К филе. Забыла спросить. Я здесь недавно. Иногда делаю что-нибудь не так. Вы хотите? За них специально платить не надо. Они входят в стоимость блюда.

— Ааа… да… пожалуй…

Но когда появились салат и чипсы, его уже не было. Только крупная банкнота под тарелкой с нетронутым филе свидетельствовала о визите.

Собрание по спасению „Алламби“ не заладилось с самого начала, когда Роберт, не вдаваясь в пространные объяснения, попытался пригласить группу влиятельных людей, многие из которых не могли прийти. Тогда он решил, что сломать лед поможет обед, но несмотря на чудеса, творимые Джоан на кухне, атмосфера на протяжении всего вечера оставалась холодной и натянутой. Теперь он почувствовал, что их не прошибешь. Глядя на недоверчивые лица за столом, Роберт признался себе, что начинать надо было раньше, судя по всему, он упустил шанс спасти дом из-за собственной медлительности, из-за того, что весь с головой ушел в свои дела, а в общем, что скрывать, из-за одержимости тайной неуловимой девушки.

Да и стоил ли этот обед таких трудов? Глубоко подавленный, он задавался вопросом, была ли это удачная идея или скорее эмоциональная, а не разумная попытка отреагировать на первую просьбу Клер? Самой Клер, такой горячей поборницы сохранения дома, его принципиальной сторонницы и защитницы, нигде не было видно. Она не оправилась от шока, когда узнала, что Роберт пригласил Мика Форда на званый обед в резиденции настоятеля, в числе именитых людей, которых он хотел убедить в необходимости пересмотреть решение о передаче места под строительство.

— Мика Форда? Но почему его?

Роберт прекрасно понимал, что ненависть Клер к человеку, который обрек ее брата на пожизненное заключение, никогда не иссякнет. Но не позвать на это собрание Мика Форда было нельзя.

— Потому что он нужен мне, Клер. Или, если хочешь, обитателям „Алламби“.

— Он нам нужен был двадцать лет назад. И смотри, что мы имеем!

— Если я смогу привлечь Мика на свою сторону, — продолжал настаивать Роберт, — если удастся убедить профсоюзы, что это решение неправильное, они откажутся от проекта. И тогда предприниматели не смогут осуществить строительство.

— Одно большое „если“! Слишком большое для такой свиньи, как Форд, сам увидишь! Его интересует только то, что выгодно ему. Плевать ему на всех остальных. Да ты и сам увидишь! Во всяком случае ноги моей там не будет!

И сейчас, когда Мик Форд отодвинул свою тарелку, вытер жирные губы лучшей салфеткой Клер и с причмокиванием ценителя глотнул вина, Роберт вдруг с тоской почувствовал, что жена была права.

— Ну, так что еще, настоятель, — полюбопытствовал Мик. — Не считая роскошных блюд мисс Мейтленд? И он поднял свой бокал в сторону Джоан, сидящей напротив, подчеркнуто пародируя куртуазный жест.

— Надеюсь, мне удалось убедить вас относительно нашего дела, Мик. Как духовное лицо, я, естественно, считаю, что интересы пожилых людей „Алламби“ будут соблюдены наилучшим образом, если им позволят остаться вместе в давно сложившейся общине…

Мик экспансивно откликнулся.

— Я простой рабочий, настоятель. Переведите это на нормальный человеческий язык. Мы все здесь, — он обвел бокалом присутствующих, — получили прекрасную еду, прекрасное вино и прекрасное общество, — и он снова махнул бокалом в сторону Джоан, на сей раз прибавив к этому еще и пьяное подмигивание. Его махонькие горящие глазки перебежали с Джоан на Роберта и вдруг стали твердыми как камень. — Так сколько платить за билет?

Роберт быстро обвел глазами присутствующих. Миссис Маддокс на его стороне — он это знал; также архидиакон, новый второй священник Джеффри Райт и председатель Городской опеки, чья, казалось бы неподверженная никаким случайностям постоянная аренда, предоставленная Церкви, была в клочки разорвана дотошными адвокатами предпринимателей.

— Ладно, Мик, пусть будет так. Я бы хотел, чтобы этот проект заморозили. Для этого мне нужна поддержка профсоюзов. Что вы можете сделать?

Мик вытянул губы и присвистнул.

— Немногое. Ничего.

Роберт настаивал.

— Я знаю, что профсоюзы закрыли одно такое строительство несколько лет назад.

— Все могло быть. — Мик смотрел в потолок.

— Ну и?..

— Что ну и?..

— Ну и сейчас вы могли бы сделать то же самое еще раз — для нас? Для „Алламби“?

Мик продолжал внимательно изучать потолок.

— То было тогда, настоятель. А это сейчас. Знаете, я склонен думать, что проект реконструкции „Алламби“ стоит свеч.

Его уже купили, вдруг дошло до Роберта, — купили со всеми потрохами. Мы спохватились слишком поздно — и с пустыми руками. Наше дело швах.

— Еще кофе кто-нибудь желает? Еще десерта, миссис Маддокс? Или мятной?

Прекрасная хозяйка, Джоан была начеку и тут же вступила, чтобы сгладить возникшее замешательство. Когда она уходила на кухню, чтобы наполнить кофейник, Мик суетливо подал ей руку.

— Привет, Джоани, — осклабился он. — Все также одна? Это не дело. — И когда потом брат и сестра Мейтленды, каждый сам по себе огорченные этой разделенностью, вспоминали унижения прошедшего вечера, трудно было решить, кому из них пришлось труднее — Роберту, который получил на глазах у всех оплеуху от Мика, или Джоан, с ее кухонными испытаниями, когда профсоюзный босс, которого так и распирало от вина и самодовольства, без конца пытался поведать о своем неизменном восхищении дочкой пастора и лез со своими жаркими сальными объятиями.

25

Атмосфера за завтраком была унылой — под стать дню. Утро начиналось пасмурное; низкое, неприветливое небо почти совсем закрывали плотные серые облака. Но уныние внешнего мира вполне гармонировало с душевным состоянием Роберта.

И общее настроение в резиденции настоятеля было далеко не веселое. Клер, как чувствовал Роберт, не могла простить его безразличия к „Алламби“ до сих пор, хотя это дело уже явно проиграно. Но хуже то, что он не мог поделиться с ней происходящим в его душе, хотя он и себе-то не в силах толком объяснить, что же с ним случилось. Даже Джоан, всегда ровную и бодрую в любое время дня, теперь не было видно. Пробормотав что-то на прощание, Роберт вышел из дома.

Въехав в центр, он припарковал машину в некотором отдалении от старого благопристойного квартала и медленно двинулся в нужном направлении. Дважды проходил он мимо двери, в которую должен был постучать, и только на третий раз преодолел нерешительность. Ждать пришлось недолго.

— Настоятель Мейтленд? Доктор Бейлби примет вас сейчас! — спокойный голос секретаря пригласил его в святая святых.

— Роберт!

— Меррей, как поживаете? Очень мило с вашей стороны принять меня так запросто, без специального назначения.

Энергичные рукопожатия двух мужчин свидетельствовали о теплоте их отношений.

— Как я поживаю? Сдается мне, что этот вопрос я должен задать вам. Ну, присаживайтесь. В чем дело? Помнится, мы развеяли беспокойство в связи с обмороком нашими неврологическими тестами. Появились новые проблемы?

Роберт вздохнул.

— И да и нет. Сам не знаю. О, Боже, Меррей, я не знаю!

— Мммм? — Меррей молчал, склонив голову набок, словно мудрая старая птица, глаза его светились симпатией; он ждал, когда пациент сам заговорит.

— Это не физическое. Головные боли, правда, бывают — иногда сильнее, чем раньше, — ко здесь дело не в них. Появилось много нового — но я уверен, абсолютно убежден, что это как-то связано с прошлым. — Роберт остановился, и кривая улыбка тронула его губы. — Доктор, надо ли поднимать это все снова? Спустя столько лет? Вы главный эксперт. Неужели есть хоть какой-нибудь шанс расколоть этот испорченный орешек?

— Расколоть? — Меррей помолчал, обдумывая сказанное. — Вы хотите сказать — восстановить вашу память? Все, что случилось с вами тогда?

— Отчасти да.

— А что еще, Роберт? — Меррей прощупывал. — Почему вы возвращаетесь к этому сейчас, спустя двадцать лет?

Роберт задумался и, не торопясь, заговорил.

— Знаете, в моей жизни появились такие вещи… которые я не понимаю. А я бы не хотел…

Меррей улыбнулся.

— С большинством людей такое случается, Роберт. Это называется возрастным кризисом, он часто бывает в ваши годы. Это не значит, что у вас что-то с головой не в порядке. Просто происходит переоценка ценностей, вы недовольны своей жизнью, бытом, карьерой. В епархии, — он чуть помешкал, — у нас все в порядке?

Роберт беспокойно заерзал на стуле.

— Раз уж вы затронули этот вопрос, Меррей… В Церкви я не на последнем месте, тут все нормально, но никогда еще я не чувствовал себя дальше от того, что хотел бы делать! Не для того же я стал священником, чтоб трясти богачей! Пусть даже только в благих целях!

— А Клер! — Меррей понизил голос. — Дома как?

— О!..

Боже мой, подумал Роберт, здесь, пожалуй, хуже некуда. Мы расходимся, мы все дальше, это невозможно отрицать. И я не знаю, почему… или откуда начать, чтоб поправить положение…

Он перехватил добрый вопрошающий взгляд Меррея и криво усмехнулся.

— С чего начнем?

— С начала! — Меррею уже многое стало ясно. — Вот что я скажу вам, Роберт, если вы действительно хотите попробовать, думаю, это возможно. С того времени, как мы начали заниматься восстановлением вашей памяти, появилось много нового — препараты, терапия и масса всего прочего. К тому же я изучил кое-какие новые методы — гипноз, например. Да и вы стали крепче, гораздо крепче. Раньше нам приходилось продвигаться мелкими шажками, надо было соблюдать осторожность — вы еще были подвержены посттравматическим явлениям. — Он помолчал и пристально взглянул в глаза Роберта. — Но прежде скажите мне одну вещь.

— Какую?

— Что заставляет вас думать, что вы можете расковать что-то такое, чего сейчас не знаете?

— В этом-то все и дело! — Меррей видел, что отчаяние Роберта, его недовольство собой дошли до опасной черты. Необязательно было квалифицированным психиатром, чтобы понимать: этот человек, если у него произойдет короткое замыкание, может взорваться, и последствия будут ужасные.

— Откуда я знаю? А как я могу?

Роберт почти кричал; его буквально душила ярость от бессильных попыток понять, что творится в собственной душе.

— У меня остались какие-то ошметки вместо памяти и бесконечные дыры в голове! Даже то, что происходит со мной, я толком не понимаю!

— Успокойтесь, Роберт, — говорил медоточивым голосом Меррей. — Есть только одно решение. Я, конечно, помогу. Но и вы должны помочь мне! Я должен знать, с чего начинать.

— Давайте попытаемся вернуть мне память. Я знаю, что если б только удалось вспомнить…

— Нет, Роберт. — В голосе Меррея звучало глубокое сочувствие. — Нет, это неверный путь. Начнем с того, что случилось с вами за последние несколько дней, отчего вы почувствовали вновь необходимость вспомнить прошлое. Ведь если на то пошло, последние двадцать лет вы были вполне счастливы с той памятью, которую вам удалось восстановить. И еще я должен вас предупредить об одной вещи. Со времен Фрейда нам известно, что если какое-то событие забыто — то есть сильно подавлено, — это значит, прежде всего, что есть веские основания для психики поступать таким образом. Уверены ли вы — уверены на все сто процентов — что готовы ко всему, что бы мы ни откопали?

— Миссис Маддокс? — Профессиональная тренировка позволила Джоан скрыть раздражение. Она ведь знала, что так будет, знала с того самого момента, когда поняла, что Роберт ушел, не сказав куда. Обычно она знала каждый его шаг, поэтому всегда могла сказать звонившим, где он и когда будет дома. Но сегодня… А телефон, как назло, ни минуты не молчит! — О, извините, но в данный момент его нет, что я могу передать? О, неотложно? „Алламби“? Надеюсь, он позвонит до обеда… или после… и я тут же скажу ему, как только он объявится…

Он должен знать. Погруженный в свои мысли, Роберт дошел до машины, отпер дверцу, сел на место водителя и застыл в раздумье. Теперь было ясно: во что бы то ни стало он должен через это пройти. Даже первый сеанс с Мерреем уже продвинул его. В конце концов не может же он всю жизнь болтаться как дерьмо в проруби. Пора все выяснить — и как можно скорее. А это значит задавать вопросы — так сказал Меррей, задавать вопросы, от которых он до сих пор уклонялся. Спрашивать кого угодно. И лучше начать сегодня. Не откладывая в долгий ящик. Расправив плечи, он наметил путь на запад, включил зажигание и поехал.

— Мы вас не ждали сегодня, сэр… нам нужно разрешение, вы же знаете, особенно для заключенных категории А… правила…

Роберт видел, что офицер охраны не хочет взять на себя ответственность и тянет резину, ссылаясь на инструкцию. Но в то же время он знал, что, если тот захочет, то может быть и любезным.

— Конечно, конечно, я понимаю, — и он попытался говорить со всей убедительностью, на которую был способен, — но учитывая особые обстоятельства… проезжал мимо… был бы очень обязан, если возможно…

— Роберт! Рад видеть тебя! Что за сюрприз!

Несмотря на поглощенность собственными заботами, Поль заметил, что Роберт похудел и выглядит очень взвинченным. Но он был без ума от счастья — получить такой подарок в его скудном расписании, по которому полагалось всего одно посещение в месяц! Вдруг лицо Поля омрачилось.

— Мама? Она не…?

— О, нет, нет!

— Значит, Клер? — Он был сильно обеспокоен.

— Да нет, с ней все в порядке, у нас все нормально. Я просто… — Он не мог сказать Полю, „проездом“, как охраннику, потому что Полю был прекрасно известен его образ жизни, его привычки и обычная занятость, да и без того ясно, что немногие оказываются „просто проездом“ в районе самой охраняемой из всех тюрем, расположенной, кроме того, в глухом месте, за многие мили от ближайшего населенного пункта. — Я… я был неподалеку, — неуклюже закончил он, — и… захотел увидеть тебя… один… поговорить как мужчина с мужчиной.

— Понимаю! — Еще красивое лицо Поля опять приняло озабоченный вид. — Ты беспокоишься по поводу этого чертова досрочного освобождения — из-за мамы и Клер — как они воспримут отказ. И я тоже, старина, и я тоже! Меня уже столько раз обманывали! Скажу прямо, не знаю, есть ли у меня шансы.

Собственные огорчения отступили на задний план, полный сочувствия Роберт предоставил Полю выговориться.

— Ты думаешь, на этот раз тебя освободят?

— Освободят? Мне только что сказали, что дело передано на рассмотрение начальства! Наверху его сначала приостановили, ублюдки! — Он в ярости ударил жилистым кулаком по ладони. — Но сейчас оно уже где-то здесь!

Потрясенный явными проявлениями ярости и отчаяния, которое Поль обычно скрывал от него и Клер в дни свиданий, Роберт осторожно спросил:

— Какие шансы?

— Ты хочешь сказать, какие против? — С сардоническим смехом Поль потряс кулаками, выказывая всю накопившуюся ярость, и начал перечислять причины, по которым досрочного освобождения ему нечего ждать. — Попытка к бегству — раз. Вторая — через год-два.

— Но это было десять лет назад.

— И с тех пор я такой паинька — только не для них! — И он безжалостно продолжил список прегрешений. — Отказ посещать воскресные богослужения — прости, Роб, я тебе об этом не говорил. Мне не за что благодарить Его, ну, а лицемерить каждую неделю за какие-то вшивые поблажки мне как-то не с руки.

— Но не могут же это тебе ставить в вину?

— Не могут? А если это толковать, как дурное поведение, а? И последнее, но не лучшее, так сказать, сливки коллекции — „призыв к насилию“.

— Но ты же хотел прекратить эту драку! — в гневе воскликнул Роберт.

Поль только пожал плечами, глаза его горели как антрацит.

— Я там был. Парня убили. А стачку, из-за которой сыр-бор разгорелся, возглавлял я.

— Но столько лет прошло, столько лет!

— Прошлое никогда не умирает, Роберт. Оно возвращается.

— Но это же известные люди, умудренные опытом!

Поль только скорчил гримасу.

— У них короткая память, ты думаешь? Нет, они все помнят, эти ребята. Как и я. Я все помню. Ничего не забываю.

Забывать… забывать, чтобы помнить… Роберт наклонился к Полю.

— Поль, я хотел как раз поговорить с тобой об этом. Та ночь… когда произошла трагедия… ты помнишь?

— Помню ли я? Бог ты мой, Роберт, о чем ты говоришь? Неужели ты думаешь, я могу забыть? — Вновь поднялась волна ярости, но где-то подспудно. — И когда я выберусь — сколько бы ни пришлось ждать — первым делом, и я твержу себе об этом годы и годы — первым делом я разыщу мистера Мика Форда и преподам ему несколько уроков памяти. Уж поверь мне, я все до тонкости разработал и точно знаю, как буду учить его уму-разуму.

— Поль!

Роберт перегнулся через стол и схватил его за плечи.

— Да, пойми ты, месть — это не ответ. Ради Бога, оставь это в покое! Сосредоточься на том, что в действительности было. Нам всем необходимо знать, что именно случилось в ту ночь. Что ты действительно помнишь? В конце концов, тебе в эту ночь проломили череп, как и мне.

— О, нет, приятель, не мне!

Поль заговорил быстро, почти скороговоркой, чувствовалось, как он взбешен.

— Уж это-то ты на меня не вешай! Джим Калдер меня отделал, и я вырубился ненадолго — не спорю. Но в тот день в нашей семье был только один с пробитой головой — и это ты! Ты был кандидатом в покойнички, а не я, шурин! И что бы я ни делал, я знал, что делаю, черт побери — и я знаю, что не убивал Джима Калдера, хоть этот ублюдок того заслуживал!

С огромным усилием Роберт попытался успокоиться и взять себя в руки.

— Поль, — произнес он как можно отчетливее, — тогда скажи мне… Если ты помнишь эту ночь — если ты помнишь все, что случилось с тобой — помнишь ли ты хоть что-нибудь, что-нибудь вообще — о том, что случилось со мной?

Ничего.

Этого можно было ожидать.

Но он все же надеялся, что Поль сможет дать ему какой-то ключ…

Затем был долгий, изнурительный путь обратно в Сидней, гонка по пустынной дороге с ощущением рези в глазах, тяжести во всех членах и сосущего холодного отчаяния, словно плесень разъедающего душу. Ему не следовало бы позволять своим мыслям возвращаться к девушке, но они сами устремились в нужном направлении, и он не стал противиться. Съехав с автострады на первой окружной дороге, он долго колесил по окраинным улочкам города, пока не нашел кафе.

Из дверей вышел молодой человек и, улыбаясь, помахал кому-то рукой. Заинтересованный Роберт поспешил пересечь порог. Не ей ли махал парнишка? И тут же одернул себя. А тебе какое дело? Что, у нее не может быть дружка, черт побери! Уж не ревнует ли он, чего доброго? Парень побрел, насвистывая, и каждое движение длинного стройного тела выражало переполнявшие его молодость и счастье.

Она обслуживала клиента, когда он вошел.

— Привет, — улыбаясь, бросил он.

— Привет, — спокойно отозвалась девушка. — Столик на одного? Подходит?

Она нашла ему столик и стала тщательно протирать его, что было нелишне: сидевшие перед ним оставили много мусора.

— Что-нибудь принести?

— Пиво, пожалуйста.

— Есть не будете?

Опять этот английский акцент. Откуда?

— Нет, ничего — спасибо, — промямлил он.

Она пристально посмотрела ему в глаза.

— И никак не уговорить вас еще на пару отличных филе из леща?

Он рассмеялся.

— Извините, что я тогда сбежал. Но я не хотел обидеть повара Просто вспомнил о важном свидании.

— Ну конечно. Важное свидание. — Она улыбалась ему; миндалевидная форма глаз с небольшой косинкой придавала особую живость ее лицу. Даже удивительно, как он сразу почувствовал себя с ней легко — будто знал ее давным-давно…

— М-м-м-м! — Улыбнулся он в ответ. — Забудем об этом!

— Вы оставили крупную банкноту. Я дам вам сдачу.

— Да что вы, это вам.

Она от души рассмеялась.

— Нет, правда. Я решила оставить сдачу для вас — когда вы снова придете. Сунула за стойку. Сейчас принесу. — И она направилась к бару.

Его снова охватило беспокойство. Откуда она могла знать, что он вернется? Почему была так уверена в этом?

Она возвращалась с кучей бумажек и мелочи в маленькой руке.

— Вот возьмите.

Он покачал головой.

— Я же сказал. Это вам.

Она раскрыла и без того большие глаза.

— На чай? Но это же слишком много? А к тому же вы ни к чему не притронулись? Стало быть, я вас не обслуживала.

Он ухмыльнулся, и она подумала, что он вдруг помолодел и вид у него счастливый.

— Ну ладно, давайте так. Я сейчас что-нибудь закажу, тогда вы сможете взять деньги, и каждый будет при своем интересе. Идет?

Она размышляла секунду, склонив головку набок, как ребенок.

— Ну хорошо. Что вам принести?

— А что у вас есть? — Ему от души нравилась эта игра.

— Все зависит… — прыснула она, с удовольствием подыгрывая.

— От чего?

— От того, что вы хотите.

— Дайте посмотреть…

— Я дам вам меню, тогда у вас будет больше шансов! — Она убежала и вернулась с потрепанным и замызганным меню, которое, судя по всему, имелось в кафе в единственном экземпляре. Роберт раскрыл его и расхохотался.

— А это еще что такое?

Озадаченная, она наклонилась, чтобы посмотреть, что вызвало такое веселье.

— Хлебцы особые по-домашнему, — прочитала она. — Ничего смешного тут нет. Это поджаренный сандвич — со всякими особыми съедобными кусочками.

— Уж не кусочками ли филе случайно? Оставшимися невостребованными посетителями?

Он не мог припомнить, когда так от души развлекался последний раз. Но было в этой девушке что-то проникающее глубоко в душу. Он должен побольше узнать о ней. Когда она принесла ему заказ, он высказал предположение.

— Вы англичанка?

— По произношению догадались? Да.

— Родились в Англии? Из английской семьи?

Она с удивлением уставилась на него.

— Ну конечно. А как же. А почему вы спрашиваете?

— Да просто так, — с какой-то неловкостью ответил он. — Просто подумал, были ли вы раньше в Австралии? Это ведь так далеко от дома…

— Я как-то не задумывалась. Дом там, где ты бросил свой рюкзак.

— Вы первый раз в Австралии?

— Конечно. Это последний пункт в кругосветном путешествии.

— Вы путешествуете?

— Можно так сказать, если хотите.

— А что ваши родители об этом думают?

Она пожала своими маленькими золотистыми плечиками.

— У них такая куча детей, что они и не заметят моего отсутствия. Только рады будут сбыть меня с рук, чтоб освободить место для других.

— Вы выглядите очень юной, чтобы разъезжать по миру самостоятельно.

— Возраст зависит от того, на сколько ты себя чувствуешь — а я по большей части чувствую себя на все сто.

— Но разве вы не думали о том, чтобы учиться, — в колледже, скажем?..

— Да вы что, с неба свалились? — Резкость ее реакции была неожиданной после легкости и веселья предыдущего разговора. — Это для вас все легко, для таких как вы! Чтобы учиться в школе, нужны деньги, не говоря уж о колледже, во всяком случае в Англии. Не думаю, чтоб здесь было по-другому — не считая, конечно, детей настоятеля!

В сердцах она повернулась и убежала на кухню. Он так и остался в недоумении наедине с остатками своего сандвича. Она не появлялась. Наконец он подошел к замусоленному хозяину, появившемуся из кухни сразу после того, как девушка скрылась там.

Нет, отрывисто было сказано ему, он не может увидеть официантку. Она ушла домой. Уже с час, у нее разболелась голова. Нет, он не может взять записку — что это, кафе или почта? Нет, он не может взять номер телефона — девушка приходит сюда работать, а не звонить по телефону.

Враждебный взгляд и резкий тон вывели Роберта из равновесия. Не лезь куда не следует. Он втемяшил себе в голову, будто я приударяю за ней, он думает, что я грязный старик, с изумлением думал он. Но еще только сделав шаг к выходу, он понял, что ничего смешного в этом нет. А когда наконец сел в машину и закружил по незапоминающимся улочками и переулкам, то внезапно сообразил — и от этого рассердился еще больше — что не спросил даже имя девушки.

ЛЕТО

26

Когда он вернулся в резиденцию, так и не ставшую ему домом, было уже поздно. С облегчением растянувшись в постели, он долго лежал рядом с тяжело распростершейся спящей Клер, пока не пришел сон, а проснулся поздно утром, чувствуя себя разбитым и невыспавшимся. В столовой никого не было, а холодный, как лед, кофейник говорил о том, как давно закончился завтрак. Впрочем, он не был голоден. Пора начинать новый день.

Из комнаты Джоан доносилось тихое шуршание ксерокса. Он приоткрыл дверь, и она поприветствовала его с таким свирепым видом, что красноречивее всяких слов говорило о ее негодовании. Впрочем, это не означало, что Джоан сегодня обойдется без гневных слов, которые она уже готова была обрушить на голову Роберта.

— Где ты пропадал? Вчера? Весь день?

Он был сбит с толку таким резким нападением.

— Я решил сделать себе день отдыха, вот и все.

— Но как же так, Роберт, — не сказав ни единого слова — не предупредив! Исчезнуть на весь день — и на всю ночь! Где это ты развлекался?

Что-что, а перепалка с Джоан в его планы не входила.

— Ну ладно, извини! — коротко бросил он и собрался уходить.

Но Джоан уже было не остановить.

— Ах, извини! — взорвалась она. — Тебе наплевать! А мы, по-твоему, должны расхлебывать!

— Что расхлебывать?

— Только не говори, что ты забыл! — с жестоким сарказмом продолжала она. — Или у тебя опять нелады с памятью?

Он чувствовал, как в нем растет гнев.

— Джоан, ради Бога, скажи, что ты имеешь в виду?

— Вчера, — она дышала тяжело, как борец на ринге, — вчера у тебя был назначен прием в Комитете по оценке недвижимости — в двенадцать тридцать, не помнишь? А в три ты должен был быть у епископа на совещании, которое регулярно проводится по средам…

Забыл ли он? Вчерашнее утро, до того момента, когда он собрался ехать в тюрьму, начисто стерлось из памяти.

— Роберт? Ты здесь. — В дверях показалось встревоженное усталое лицо Клер. — Джоан сказала, что мы здесь места себе не находили вчера?

— Я… встал очень рано, чтобы поехать на утреннюю службу в соборе. А потом… была такая погода — что я решил просто прокатиться немного. Съездил в тюрьму — повидаться с Полем.

— С Полем?

Надо же было сказать им об этом. Клер так или иначе узнает, кроме того, надо было как-то объяснить столь долгое отсутствие. Две пары глаз уставились на него.

— Я беспокоился за него. Сейчас должно решиться дело о досрочном освобождении — в случае неудачи…

Звучало как-то неубедительно, и он сам это чувствовал. Но также он понимал, что расспрашивать его они не решатся.

— Ну, хорошо, но все равно… — В душе у Клер что-то защемило. Почему он ни капельки не чувствует вину за то, что вот так бросил их и даже не подумал сообщить, где он, и почему лжет им сейчас? — Но все равно, Роберт, вечером-то ты должен был вернуться?

— Вот именно! — Торжествуя, бросилась вновь в атаку Джоан. „Она прямо вне себя от радости!“ — подумал Роберт с внезапным чувством изумления, а потом желчной злобы. — Потому что не я одна, знаешь ли, сидела с кислой физиономией в Комитете. Ты и Клер подставил!

— Клер?

— Ах, Роберт, ты что, совсем забыл, мы назначили на вчерашний вечер еще одно рандеву? Здесь, в резиденции — насчет „Алламби“. Ты договорился еще раз повидаться с миссис Маддокс, которая искренне загорелась этим делом; она против сноса старых зданий. А еще должен был объявиться репортер „Сидней Стар“, чтоб дать материал об „Алламби“.

Он зло обругал себя. Так и есть. Но все казалось каким-то нереальным, — вот его фантазии, его фантасмагорическая жизнь, одержимость прошлым, девушкой были реальны своей истинностью и убедительностью. Как мог он все это объяснить Клер и Джоан?

— Можешь внести в этот список еще и архиепископа! — с садистским наслаждением подбросила Джоан.

— Архиепископа?

— Позавчера, когда ты как угорелый выскочил из своего офиса, без пиджака, как говорит миссис Причард, да так и не вернулся, — он должен был посетить тебя…

— Хватит, Джоан! — Достаточно было взглянуть на его лицо, чтоб умолкнуть. — Я же сказал, что извиняюсь за все. Последствия сам буду расхлебывать. А теперь оставим это. Баста!

Ну, вот и все. Хотя, кажется, не совсем. Его рука была уже на ручке спасительного кабинета, манившего как надежное убежище, когда сзади выросла Джоан.

— И еще одно, Роберт, — прошипела она ему на ухо, бросив через плечо взгляд на удаляющуюся фигуру Клер.

У него засосало под ложечкой.

— Да?

— Я знаю, кто служил раннюю обедню в соборе. Патси Райт, жена второго священника, была там — она всегда ходит на службы по утрам. И не надо быть Шерлоком Холмсом, чтоб выудить у нее сведения, что настоятеля там не было!

Он повернулся, чтобы посмотреть ей в лицо, хотя и так знал, что увидит — в глазах ее клокотала холодная ярость.

— Так что не лги мне, Роберт. Можешь что хочешь плести Клер, она тебя не знает так, как я. Я-то вижу тебя насквозь. Ты для меня открытая книга. И мне не нравится то, что я сейчас в ней читаю. Так что намотай это себе на ус, настоятель. А то, неровен час, ты им не будешь! Помяни мое слово!

Когда Роберт затормозил в обшарпанном квартале пригорода подле кафе, вечер уже накрыл город тусклым покровом. Узкий серп месяца сверкал на небе, по которому холодный ветер гнал обрывки туч. „Нежарко для начала лета“, — подумал Роберт. Даже в укрытии машины его пронизывала дрожь. Но он не собирался заводить мотор, чтоб согреться. Холод помогает голове лучше работать — а он хотел знать — любой ценой — что, в конце концов, привело его сюда.

Была ли это действительно необъяснимая одержимость — какая-то непреодолимая тяга к девушке, которую он едва знал, и к другой, давно погибшей, которую он не знал вовсе? Или он просто руководствуется указаниями Меррея и своими собственными инстинктами и идет по следу, ведущему к разгадке тайны? Но в любом случае все нити, которые он пытался распутать, вели к этой девушке. Только она поможет ему найти ответ.

Разобравшись наконец в дикой путанице своих мыслей, он открыл дверцу машины. Однако в этот момент его внимание привлекла парочка, выходящая из кафе. Это был тот же паренек, которого он видел тогда, — долговязый юноша с веселой улыбкой. Чуть поотстав, за ним следовала девушка.

Затаив дыхание он внимательно смотрел, как юная пара повернула и двинулась мимо метро вниз по улице. Они были поглощены разговором и явно хорошо знали друг друга, смеялись и дурачились, как все молодые люди. Он включил мотор и покатил за ними.

Они были почти одни на вечерней улице; все магазины и конторы уже закрылись, и только припозднившиеся одинокие прохожие торопились домой. Идти им, судя по всему, предстояло далеко, но они явно не торопились и шагали себе сначала по центральной улице, по тротуарчику, потом по переплетенью боковых улочек, пока наконец не добрались до дома, который вполне можно было принять за дешевый пансионат. На крыльце они задержались и он, затаив дыхание, прислушался к их разговору.

— Как насчет чашечки кофе?

— Поимей совесть, Гарри, я с ног валюсь от усталости.

— Ты думаешь, только ты одна зарабатываешь себе на жизнь?

— В таком случае тебе тоже не мешало бы выспаться!

Он засмеялся.

— Часик-другой я могу тебе уделить.

— Вовсе ни к чему. Всем хорошим мальчикам пора ложиться в кроватку.

— И я об этом думаю…

Он подошел к ней вплотную и попытался привлечь к себе. Но не тут-то было. Ловко отступив и игриво, но довольно сильно толкнув его в грудь, она уже оказалась на последней ступени перед входной дверью с ключом в руке.

— Я позвоню тебе, Гарри, — бросила она через плечо, исчезая в проеме. — Не звони мне — я сама позвоню!

Он улыбнулся, помахал рукой, передернул плечами и не спеша потопал по дороге. Роберт сидел в машине и ждал, как ему показалось, целую вечность, пока паренек наконец не свернул за угол и не исчез из вида. Итак, девушка живет здесь — и не с ним. А с кем? Не одна же в таком возрасте? Но сколько ей все-таки лет? Вот еще один вопрос, на который нет ответа. Восемнадцать? Двадцать?

Почему бы не спросить. Роберт взглянул на часы. Начало десятого — не так уж поздно. Он вышел из машины и подошел к подъезду. Это был старый четырехэтажный многоквартирный дом, типа нью-йоркских кирпичных зданий, знававший и лучшие времена, и лучших жильцов. Роберт прошел низенькую железную калитку и поднялся по ступеням.

Список жильцов у каждой кнопки звонка справа от двери ничем помочь не мог. Около многих звонков имен вовсе не было; другие явно остались от прошлых лет и не соответствовали действительности. Сегал, Джексон, Метакис, Ирвин — какое из них принадлежит ей? Он изучал выгоревшие, небрежно написанные каракули, и в нем росло чувство отчаяния.

Да и судя по потертым кнопкам, выглядевшим так, будто ими никогда не пользуются, нет никакой гарантии, что звонок прозвенит именно в той квартире, если еще, паче чаяния, ему удастся определить, какая ему нужна. А кроме того, неужели он в самом деле хочет нанести визит в столь неурочный час? Просто проездом? Похоже, что с каждым разом это звучит все менее убедительно. Он решил зайти днем и вернуться в кафе в дневные часы.

Он сбежал по ступенькам и повернул к машине, но в темноте налетел на мусорный ящик, стоявший у заборчика прямо у него за спиной. Тот упал с диким грохотом, нарушив тишину ночной улочки. Наверху чья-то рука отодвинула муслиновую занавеску в окне второго этажа, и, словно попрыгунчик из шкатулки, показалась ее головка.

— Кто там?

Он стоял ошеломленный, не в силах произнести ни слова.

— Кто там!

Это был уже не вопрос, а угроза.

— Если сейчас же не покажетесь — я позвоню в полицию!

— Эй, не кипятитесь! — услышал он свой собственный смех. — Это излишне! — Роберт вышел на свет, струящийся из окна, так, чтобы она его увидела.

— Вы! Да что вы здесь делаете?

— Я не хотел пугать вас. Просто… — Что просто? Что сказать?

Она рассмеялась.

— Тогда уж заходите. Не можете же вы возвращаться домой из такой далищи, не глотнув кофейку. Толкните входную дверь и поднимайтесь на второй этаж — большая комната прямо.

Это была маленькая, убогая и не слишком чистая однокомнатная квартирка. Но девушка двигалась по ней свободно, явно чувствуя себя здесь как дома.

— Присаживайтесь, — пригласила она, указывая на одно из легких кресел. — Кофе? — Взяв чайник, она подошла к раковине, наполнила его и поставила на электроплиту.

В полном изумлении он огляделся вокруг. На стенах висели виды Австралии: Перт, Алис-Спрингс, Большой Барьерный риф. Три пары туфель, яркой расцветки платья, повешенные вплотную, красовались в гардеробной нише. На каминной доске были расставлены девичьи сокровища — маленький ларец с откинутой крышкой открывал взору нитку бус, сережки и пару недорогих браслетов, китайскую кошечку и открытку с сельским видом, судя по всему, английским.

— Это ваш родной город? — спросил Роберт, когда она принесла ему кофе.

Она взглянула на него пренебрежительно.

— Если его можно назвать городом. Глухомань. Сидней лучше. — Она повернулась к нему, и взгляд ее стал суровее. — Что об этом говорить. Лучше скажите, что вы здесь делаете? Это гораздо интереснее.

Он изобразил ухмылку.

— В том-то и вопрос! — Он испытывал такое чувство, будто находится где-то за миллион миллионов миль отсюда, но при этом реальность его присутствия была невероятной. — Я просто хотел узнать, где вы живете. — „И как“, чуть было не добавил он, но не был готов к вопросу, который мог за этим последовать.

— Значит, вы следили за мной от кафе. — Это уже был не вопрос. — Зачем?

— Ну, первым делом, я не считал, что наш разговор в кафе закончился, когда вы обрушились на меня в тот раз!

— Ах, да. — Она вовсе не собиралась извиняться или объясняться. — Я ушла, кажется. Просто пошла домой.

— Вот я и хотел повидать вас снова. Поговорить с вами…

— Зачем?

Вот, наконец. Он набрал полную грудь воздуха.

— Вы напоминаете мне… одну девушку, которую, кажется, я знал.

Она рассмеялась резким смехом.

— Так вы не знаете?

— Нет.

— Кто же она?

— Девушка, которая жила в городке, где я был раньше. Но я ее не знал.

— Мне послышалось, вы сказали, что знали. Как ее звали?

— Алисон. Алисон Калдер. Ее все звали Алли. Вы так на нее похожи. Это невероятно. Словно сестра. Но, вроде бы, у нее не было родственников. Честно говоря, все, что я о ней знаю, это имя. — Где-то в глубине его сознания зазвучала струна. — Кстати, вы не сказали свое.

По лицу ее прошла какая-то тень, но тут же исчезла.

— Эмма.

Эмма. Снова что-то откликнулось эхом в темных лабиринтах времени.

— Эмма. Так звали мою мать.

Теперь на лице ее появилась заинтересованность.

— Та девушка — которую я вам напоминаю — что с ней случилось?

— Она умерла.

— Умерла?

Вновь он заметил какое-то волнение, промелькнувшее на ее лице, но тут же исчезнувшее… Что это было? Злость? Сожаление? Но она не дала ему подумать.

— Значит, вы крутитесь вокруг меня, потому что я напоминаю вам девушку, которая когда-то жила в вашем городке и которую вы даже вряд ли знали?

Как тут можно объяснить?

— Потому что вы так похожи на нее…

— Глупее ничего не выдумаешь!

— Но это так.

— Что же я-то могу поделать, если так похожа на нее. Это не моя вина!

Она вновь рассердилась. Он готов был отдать все на свете, чтобы она успокоилась и снова повеселела.

— Я понимаю, понимаю. И не надеюсь, что вы что-то сделаете, тем более что и сам толком ничего не знаю. Но я делаю все, что в моих силах. А когда до этого докопаюсь, голову даю на отсечение, вам скажу в первую очередь!

— Итак, вы поехали за ней на машине от кафе? — переспросил Меррей мрачным голосом.

— Да.

— И она накрыла вас, когда вы шпионили около ее дома…

— Ну уж, так и шпионил — ради Бога, Меррей!

Про себя Меррей подумал, что двенадцать добропорядочных и честных присяжных посчитали бы слово „шпионить“ самым подходящим для обозначения подобной деятельности, но спорить по этому поводу не стал.

— Нет, нет, конечно. Потом она пригласила вас… пригласила подняться к ней… Не сложилось ли у вас впечатление, что она… что ей свойственно приглашать мужчин к себе?

Он выложил это как можно деликатнее. Но Роберт вспыхнул от негодования и весь подался вперед, словно готов был голыми руками задушить…

— Разумеется, нет! Она не проститутка, если вы об этом подумали! Бога ради, Меррей, она совсем ребенок! Ей от силы восемнадцать или двадцать!

„Прогуляйся до доков, Роберт, — подумал Меррей. — Там ты можешь подцепить девок от девяти до девяноста. Что ж нам с тобой делать?“ Какое-то непонятное чувство не то раздражения, не то беспокойства, не свойственное ему по отношению к другим пациентам, пробуждалось в нем, когда дело касалось Роберта.

— О, я прекрасно понимаю, что несу ахинею, Мер-рей! Разумеется, она могла бы быть такой девицей. Но я твердо знаю, что это не так. Знаю и еще кое-что, и это грызет меня гораздо больше. Я зашел слишком далеко, Меррей, и я знаю это. Послушайте, хоть я и наломал дров, но не настолько потерял голову, чтобы не понимать, как это все выглядело бы — а в моем случае и подавно — если б меня застукали в подобной ситуации! Прицепился к юной девушке — оказался у нее в комнате… Хотя я понимаю, что особого преступления тут нет, но я должен думать о Клер и Джоан. Я не вольная птица. Если будет опорочено мое имя — позор падет и на них.

Меррей кивнул.

— И на вас, Роберт, на вас, не забывайте этого! С собором придется распрощаться за милую душу! — Он помолчал. — Задумывались ли вы когда-нибудь о том, что бы делали, если бы больше не были священником, например?

В наступившей тишине оба почувствовали дыхание грядущих событий, абсолютно неподвластных им.

— Нет! — В крике Роберта слышалась отчаянная решительность. — Но я должен снова повидать эту девушку!

— Должен?

— Да! Проникнуть в белое пятно моей памяти и понять, почему она напоминает мне девушку, которую я в жизни не знал! Вы можете помочь мне? Я умоляю вас, Меррей.

Медицинское и профессиональное кредо Меррея не позволяли ему отказать душе, вопящей от боли. Но более примитивной частью своего „я“ он начинал испытывать темное чувство ужаса, страха перед грозными событиями, которые, как он предчувствовал, должны произойти и предотвратить которые он был не в силах. Словно ведомый на заклание, он склонил голову перед неотвратимостью рока.

— Мы попробуем прибегнуть к гипнозу, Роберт — эта методика называется регрессией. Благодаря ей вы сможете вернуться в ту ночь — в то время — пройти все шаг за шагом — что бы там ни было…

— Давайте сделаем это! Когда мы можем начать?

27

Легкий теплый бриз, влетающий в окно кабинета и шелестящий бумагами на столе, доносил из гавани запах лета. Но то, что сейчас слышал Роберт, перечеркивало все радости дня. Он до боли в руке сжал трубку.

— Сегодня? Быть того не может! Это какая-то ошибка.

— Никаких ошибок, поверьте мне! Все законно, у них есть ордер на „скорейшее исполнение судебного постановления“ — так это называется. Это значит, что они могут действовать в обход любого имеющегося закона. Они у нас выбивают почву из-под ног, настоятель.

У Бесси Маддокс был голосок девчушки, которую на детской площадке дразнят мальчишки. Она действительно хотела всей душой спасти „Алламби“. И сделала все, что в ее силах. А теперь…

Роберт обрушивал на свою голову все проклятья, бичуя себя за эгоизм и неспособность думать о чем-либо, кроме своих собственных бед. Боже мой, как это он выпустил все из-под контроля? Вместо этого он… вместо этого он…

— Но они не могут приступать к сносу прямо сегодня. Так быстро. Не могут!

Даже ему самому была понятна нелепость этого протеста. Голос Бесси Маддокс перешел в пронзительный крик:

— Могут, и еще как! Они начнут с минуты на минуту!

— А что же со стариками?

— Выселены.

— На улицу?

— Очень сомневаюсь, чтобы Церковь могла в столь краткий срок предоставить им какое-либо пристанище, так ведь?

За окном веселые гребешки волн игриво плясали вдали и исчезали с поверхности моря. Такой прекрасный мир… мир, созданный для счастья… Вновь он почувствовал острые угрызения совести, подкрепляемые на сей раз чудовищной головной болью.

— Я попросил своего второго священника, Джеффри Райта, что-нибудь предпринять. „Алламби“ в его приходе… Я велел ему проявить инициативу…

Молчание было бы лучшим ответом на то, что думает миссис Маддокс об инициативности Церкви в этом деле. Но она не принадлежала к числу женщин, которые полагаются на красноречивость молчания.

— Вы обещали что-нибудь сделать, настоятель. Люди поверили вам.

Он не мог слова вымолвить. Эти несчастные старики… слабые… беззащитные…

— Я знаю.

— Что же вы собираетесь делать?

— Связаться с Миком Фордом. Я отлично знаю, что он подкуплен предпринимателями. Но у нас есть масса возможностей в плане проектируемого строительства, осуществляемого под эгидой Церкви. А он обещал не терять связи со мной. Если мне удастся подцепить его, как-то сговориться, мы еще сможем перетянуть профсоюзы на свою сторону и остановить процесс в самом начале…

— Мик Форд? Я смотрела сегодня новости по утренней программе — это, в сущности, единственное сообщение о том, что происходит на самом деле — Мик Форд был там, собственной персоной, впереди всех, возглавлял делегацию на разрезании!

— Разрезании?

— Разрезании ленточки, по случаю открытия будущей стройки. Бога ради, настоятель, неужели вы не понимаете, что Мик вас обвел вокруг пальца! Да ему плевать на „Алламби“! Он кроме себя знать никого не знает!

Мик Форд. Да. Он подавил вспышку гнева.

— Успокойтесь, миссис Маддокс, может, еще не все потеряно. Это моя промашка, что и говорить, и я ужасно огорчен. Но я сейчас же буду там. Что-то мы еще можем сделать — даже сейчас.

В мире безумия, где все перевернуто с ног на голову, рано — это достаточно поздно. Было всего восемь, когда Роберт появился в „Алламби“, ко вся тяжелая техника уже была установлена, словно для битвы, в ожидании сигнала начала резни. На тротуаре перед входом в обреченное старое здание жалась кучка еще более обреченных несчастных обитателей. Среди них выделялся Артур, пианист; он стоял с потрясенным видом, сжимая в руках узелок со своим жалким скарбом, что придавало ему еще более трагический вид. Кто теперь виноват, Артур, хотелось ему спросить; головная боль, терзающая его, прекрасно гармонировала с болью в сердце. Кто теперь виноват?

Рядом с Артуром в инвалидной коляске сидел другой старик; голова его дико раскачивалась из стороны в сторону, а пальцы судорожно перебирали складки потертого шотландского пледа, лежащего на коленях. Между стариками ходили ненужные теперь женщины из обслуживающего персонала, продолжая тем не менее исполнять свои профессиональные обязанности, утешая и успокаивая своих детей-переростков. На другой стороне стояла кучка хорошо одетых и прекрасно выбритых представителей делового мира. Власть против обездоленных, думал Роберт, сила против слабости и откровенный террор против всех и вся. Это была прямо картина Холокоста[25].

— Настоятель Мейтленд!

Это был молодой, энергичный репортер из „Сидней Стар“, огорченный тем, что обещанная настоятелем встреча по поводу этих событий не состоялась в тот вечер.

— Доброе утро, сэр! Вы можете прокомментировать то, что здесь происходит?

— Прокомментировать?

Роберт смотрел на острие карандаша, нависшее над записной книжкой, и в душе его поднималась буря.

— Не знаю, смогу ли я прокомментировать происходящее так, чтобы мои слова оказались в согласии с законностью и приличием, честными и печатными. То, что здесь происходит, ужасно для всех — и в большей степени для предпринимателей.

— Я могу процитировать вас, настоятель?

— Цитируйте.

— Городская опека уступила, сэр. Там заявили, что по сравнению с той суммой, что им предложили за участок, стоимость аренды за содержание „Алламби“ в качестве дома для престарелых просто не подлежит обсуждению по своей ничтожности…

— Стоимость! Стоимость! А какова стоимость человеческой жизни?

Репортер поколебался мгновение, но вновь бросился в атаку.

— Стоимость, настоятель. Чем можно ее измерить, если для большинства людей в наши дни, особенно для молодежи, Церковь и ее службы просто бессмысленны?

В то же мгновение железная рука опустилась на плечо репортера и развернула его на девяносто градусов.

— Вы видите того старика, сжимающего свои пожитки — все, что он накопил за жизнь, уместилось в рваном узелке? — гудел разъяренный настоятель. — Вы видите того несчастного в кресле-коляске, выброшенного на улицы из жилища, которое его помутненное сознание привыкло считать домом? Можете ли вы считать, что „Алламби“ и то, что Церковь сделана для своих людей, „бессмысленно“?

Журналист явно был новичком в газетном деле, „Сидней Стар“ не посылает своих асов по пустякам.

— Но учитывая, сколько бездомных вокруг, сэр, — не сдавался парень, высвобождая плечо из крепкой хватки настоятеля, — не понадобятся ли эти деньги и для молодых? Для несовершеннолетних матерей-одиночек? Одиноких родителей? Для реабилитации наркоманов?

Роберт застонал, и это подействовало на парня сильнее, чем все, что он до сих пор делал и говорил.

— Мир во зле лежит! — страстно заговорил он. — Мы живем в ужасные времена! Но вы достигли зыбкого берега, ненадежной гавани! Что вы делаете?

Молчание.

Роберт снова взревел, наклоняясь к нему.

— Что вы делаете?

— Не знаю, сэр! — пролепетал тот, потрясенный огнем, пылающим в глазах настоятеля.

— Вы возводите маяк, приятель. Вот, что вы делаете.

Атмосфера явно накалялась. Перед зданием появились телекамеры и микрофоны ведущих сиднейских телекомпаний. Начиналась небольшая и вполне пристойная демонстрация, которую организовывала студентка, как две капли воды похожая на миссис Маддокс, должно быть, ее дочь. Спасибо вам, Бесси, с благодарностью и растущим интересом подумал Роберт. Приятно видеть, что есть люди, готовые вести войну на территории противника!

Он шагнул было с тротуара, чтобы приветствовать демонстрантов, но в этот момент перед ним резко затормозила машина и из нее выскочила Джоан. Глаза ее метали молнии. Она схватила Роберта за руку, пытаясь толкнуть назад на тротуар.

— Роберт! Что ты здесь делаешь? Ты отдаешь себе отчет, что ты делаешь?

Ее гнев вызвал в нем ответную реакцию:

— Джоан, они закрывают дом престарелых и хотят сносить его прямо сейчас! А я узнал об этом только сегодня утром!

Гнев Джоан отчасти объяснялся тем, что брат уехал из дома по телефонному звонку, не сказав ни слова и не посоветовавшись с ней. Только повторный звонок Бесси Маддокс дал Джоан ключ к этой загадке, и она поняла, где он.

— Боюсь, ты упустил свой шанс спасти дом задолго до сегодняшнего утра! — выпалила она, глаза же ее были холодны как лед. — Об „Алламби“ надо было думать, когда ты шлялся невесть где и предпринимал свои таинственные поездки, не говоря никому, куда едешь! Слишком поздно для геройства!

— Это не „геройство“, Джоан! — Он решил не попадаться на ее приманки. — Я обязан сделать все, что можно, для этих людей… чтобы…

— Чтобы что?

— Чтобы наш протест услышали — а если возможно, и почувствовали. Если мне удастся организовать эту демонстрацию в живую цепь протеста против бульдозеров…

— Роберт, ты можешь подумать? Можешь ты хоть на секунду пошевелить мозгами?

Он с недоумением смотрел на нее.

— В чем дело?

— Это новое строительство — кто, по-твоему, его субсидирует?

Он попытался собраться с мыслями и вспомнить.

— „Плаца Корпорейшн“, кажется?

— А кто там командует?

Он покачал головой.

— Ты помнишь Филлипса? Того детину, которого ты из кожи вон лез, чтобы подбить на проект святого Матфея?! Который готов дать нам миллионы долларов?

— Да… а он тут при чем?

Джоан даже ахнула от негодования.

— Да он глава „Плаца“, вот кто он. И если ты помешаешь ему с этим строительством, плакали твои денежки и Дом святого Матфея, вот что!

В душе его разверзлась зияющая пропасть.

— Так что, я должен потворствовать Филлипсу, что бы он ни делал?

„Как же глуп иногда бывает Роберт“, — пронеслось в голове Джоан.

— А ты как думал? — не без сарказма парировала она. — Иногда не мешает!

Он почувствовал, что уже не в силах остановиться.

— Может, надо причислить его к лику блаженных, или это покажется несколько неуместным? — Она с ужасом посмотрела на него. — А не поцеловать ли ему меня в задницу? Или это следует сделать мне — в благодарность за уничтожение „Алламби“?

Со свойственной Джоан решительностью, она двинулась напролом и взяла быка за рога.

— Послушай меня внимательно, Роберт, — повелительным тоном обратилась она к нему.

Он с трудом сдерживался.

— Я весь внимание.

— Ты хочешь быть епископом, не правда ли?

Почти не задумываясь, он выпалил:

— И вполовину не так, как этого хочешь для меня — или для себя — ты!

Она зло засмеялась.

— Не неси чушь! Я знаю, что ты хочешь — чего хотел всю жизнь.

Ему вдруг стало спокойно и грустно, очень спокойно и очень грустно.

— Это и есть камень преткновения, Джоан. И мне кажется, человек должен знать, чего он хочет в действительности.

— Поверь мне, я тебя знаю как облупленного, — осадила она его. — Уж мне ли не знать, что ты спишь и видишь, как стать епископом… а то и…

— Папой? А почему бы и нет. Первый английский епископ, ставший главой Римско-католической Церкви. Мейтленд — Римский Первосвященник! Прекрасная мысль!

Он зашел слишком далеко. Были две вещи, с которыми Джоан, и раньше не отличавшаяся повышенным чувством юмора, не позволяла шутить, — религия и ее брат. Неважно, кто позволял себе подобную шутку — но это выходило за всякие рамки.

— Ну что ж, отлично! — прошипела она, побледнев от ярости, и резко повернувшись на каблуках, удалилась.

Однако, свято место пусто не бывает. Недолго пребывал он в одиночестве.

— Настоятель Мейтленд?

К нему обращалась молодая женщина, организатор демонстрации; у нее было открытое, волевое лицо, полное решительности.

— Вы оказали бы огромную услугу, если бы примкнули к нам. Пусть увидят, что нас морально поддерживает такой человек, как вы! — смело сказала она.

Джоан потом не могла простить себе, что не отвадила маленькую смутьянку прежде, чем та оказалась около Роберта. Потому что когда наконец демонстрантов, лежавших на тротуаре перед готовой приступить к скосу командой, стали поднимать и по одному переносить в полицейские машины на глазах у прессы, самой заметной фигурой среди протестующих, заполнившей все средства массовой информации Австралии, был настоятель кафедрального собора, его преподобие Роберт Мейтленд собственной персоной.

Что с ним происходит?

Если бы она могла понять!

Если б только она знала — если б он знал себя?

Мысли ее метались и кружились, словно крысы в клетке. Джоан всеми силами пыталась сдержать клокочущее в ней возмущение. Они с Клер молча готовили ужин на кухне резиденции. По взаимному согласию женщины не затрагивали эту тему с того самого дня, когда вернулись из суда, где, в качестве гарантов, взяли Роберта на поруки. Но молчать дальше было свыше сил Джоан, которая вся извелась, как мучимая оводами лошадь.

— Но я все же не могу понять! — в негодовании выпалила она, ни к кому не обращаясь конкретно. — Ну, почему он это сделал? Вот так поставить на карту все, что с таким трудом создавалось годами — и ради чего?

— Джоан, Джоан, ради Бога!

Это была полупросьба, полуупрек. Но Джоан уже нельзя было унять.

— Ради идиотской демонстрации! Влезть в такую глупость!

— Джоан, — такой жесткости Джоан от Клер никогда не слышала. — Все и так из рук вон плохо! К чему подливать масла в огонь?

— А сейчас ему приходится объясняться с архиепископом — это уже само по себе говорит о том, как все серьезно! — Досада Джоан не могла найти выхода. — Боже мой, какой позор! Поверить не могу! Не могу…!

— Джоан!

„И откуда Роберт черпал к ней любовь, после всего этого? — недоумевала Клер. — У него терпение святого!“ И Клер решительно бросилась в атаку.

— Джоан, вспомни, что сказал Роберт. Он не нарушал закон, все обвинения будут, по всей видимости, сняты. Он никого не оскорбил. А в моих глазах, он не опорочил ни себя, ни свой сан. — Она попыталась улыбнуться. — Да и кто такой архиепископ и все иерархи, в конце концов? Такой же человек, как Роберт, не больше и не меньше!

Но добрыми намерениями, как говорится… Замечания Клер, призванные утешить и успокоить Джоан, оказали прямо противоположное действие. Джоан была близка к истерике. Клер это видела. Ее просто трясло от бешенства и негодования.

— Он не просто человек! Он глава Церкви!

Клер в сердцах бросила нож.

— Ну, хорошо, во всяком случае Роберту предстоит иметь дело с человеком, занимающим высокое положение, так ведь? Будем же уповать на Господа и его здравый смысл, который подскажет ему правильное решение!

— Настоятель Мейтленд? Архиепископ сейчас примет вас. Сюда, пожалуйста.

Роберт поднялся со своего места в вестибюле архиепископского дворца и последовал за служащим. Разведывательная служба остается мощной силой Церкви, угрюмо размышлял Роберт, даже несмотря на то, что великие религиозные войны отошли в далекое прошлое. Судя по той быстроте, с какой он получил вызов в высший церковный дисциплинарный комитет, у архиепископа на каждом углу уши, как в добрые старые времена.

Что он скажет им? Как объяснит свои действия? Он мучительно думал, а боль в голове, которая последнее время стала почти постоянной, лениво шевельнулась в правом виске и развернула свои щупальца, готовясь к бою. Надо будет спросить у Меррея что-нибудь от головной боли. Правда, он уже отказался от лекарств на время гипноза, но иногда, вот как сейчас, надо быть в полной боевой готовности, а не с половиной мозгов!

— Роберт, входите!

Навстречу ему шел архиепископ, лучась своей знаменитой добродушной улыбкой.

— Спасибо, что пришли. Как поживаете? Как себя чувствуете?

— Хорошо, спасибо.

— Вот и отлично — нам приятно это слышать. — И он обвел рукой трех человек, сидящих полукругом в большом эркере зала. — Давайте присоединимся к ним! Я думаю, они помогут нашим размышлениям. Вы, надеюсь, знакомы с пребендарием[26]? И с каноником[27] Вишартом? Ну, а с вашим епископом вас едва ли надо знакомить!

Короткий общий смешок встретил эту шутку. Однако Роберт заметил, что атмосфера, несмотря на все старания архиепископа, не была теплой и располагающей.

— Присаживайтесь! Присаживайтесь! — пригласил он с несколько натянутой веселостью. — Это не инквизиция!

— Господа, — раскланялся Роберт.

— Итак, приступим, — воспользовался правом своего сана архиепископ. — Проблема, по-видимому, сводится к тому… что вы вторглись в политику?

— Если вам так угодно назвать…

Епископ наклонился вперед.

— Роберт, — искренним тоном обратился он к нему, — вы думаете, это мудро?

— Что-то надо было сделать, я обещал…

— Но чтобы быть арестованным? — Это явно выходило за пределы терпения щегольски одетого нервного каноника. — Да еще по телевидению?

— Вы видели?

— Тысячи — может, миллионы видели! — фыркнул коротышка.

Роберт посмотрел ему в глаза.

— В таком случае это имело смысл. Подействовало.

— Послушайте, Роберт. — Архиепископ хотел вернуть разговор в нужное русло. — Человек вашего положения — фигура общественная — наш официальный представитель по связям с общественностью — как вы думаете, это может отразиться на Церкви?

Напуганные людишки, думал Роберт, напуганные людишки.

— Вы явно больше обеспокоены этим, чем я.

— Молодой человек.

Это было первое вмешательство пребендария.

— Молодой человек, мы едва ли заслуживаем такого отношения. Вы как будто не отдаете себе отчет в том, что говорите с главой Церкви!

— Глава Церкви! — Роберт помолчал. Он никогда не чувствовал себя более спокойным. — Простите меня. Я что-то, вероятно, не совсем понял. Насколько мне известно, есть только один глава Церкви, пребендарий, — и я отвечу Ему достаточно скоро — в должное время — и как я это понимаю.

Ему достаточно было одного беглого взгляда, чтобы понять, что в лице пребендария он получил врага на всю жизнь. Никто еще, вероятно, не говорил с тучным самодовольным иерархом так, и этого он не собирался пропускать мимо ушей или забывать. Но Роберту было не до мелочных соображений. Не взволновало его и шипение оскорбленного сановника, которое тот издал, словно кобра, готовая к прыжку:

— Мистер Мейтленд — повторяю — следите за вашим поведением! Такое поведение едва ли вызовет любовь вашей паствы — или вашего чиноначалия. А от такого многообещающего человека, как вы, для которого со временем не исключался путь к еще более высокому…

Почему они не могут говорить нормальным языком, думал Роберт. Почему бы ему не сказать просто и ясно, мы подумывали о тебе как о будущем епископе, только будь паинькой и гоняй мяч?

— Послушайте, Роберт, — доброжелательно вмешался архиепископ, — мы здесь не для того, чтобы угрожать вам или карать вас. Я просто прошу подумать о последствиях такого жеста и об отношении к нам людей. Сейчас для Церкви настали тяжелые времена. Нам очень нужны друзья в высших слоях — не говоря уже об их вкладах! — Он добродушно рассмеялся, пытаясь придать разговору свойский характер. — А Филлипс — вы же знаете Филлипса, он проявил интерес к проекту Дома апостола Матфея — так вот, Филлипс — глава „Плаца Корпорейшн“, и это не тот человек, которому можно вставать на пути, — надеюсь, вы понимаете о чем я говорю, Роберт?

— О да, я понимаю о чем вы говорите. Я просто с этим не согласен. О чем мы здесь говорим — о людях или о доходах? Сколько стоит душевный покой старого человека в доме, в котором он прожил всю жизнь? И может ли он перевесить жажду легкой наживы? Сам Христос, — он помолчал, пристально глядя в глаза пребендарию, — сам Иисус, глава Церкви, не утруждал Себя беспокойством о том, что думают землевладельцы, богатеи, фарисеи. Он изгнал менял из Храма, не оглядываясь ни на кого. Да послужит это нам уроком.

Он оттолкнул кресло и встал.

— Прошу прощения, господа, — отчетливо произнес он. — Я поступил так, как считал правильным. Для вас это недостаточно хорошо. Осмелюсь заметить, по-моему, это ваша ошибка, а не моя. Я хотел как лучше, но я человек, и не очень подхожу для „высокого“. Наверное, лучше поискать кого-то другого.

Он повернулся и вышел. В зале воцарилось молчание, и никто не смел его нарушить. Честь огласить некролог выпала язвительному канонику.

— Как пали сильные! — процитировал он с плохо скрытым удовлетворением. — Или, скажем иначе: „Как одним поступком погубить карьеру?“

28

— Покойной ночи, Эмма.

— Покойной ночи, мистер Газули.

Он ничего себе, не как все боссы, этот старина Газули, думала девушка Повесив на плечо тяжелую сумку, она вышла на улицу и двинулась в далекий путь к дому. Босс в общем молодчага: взял ее на работу без квалификации, без всяких бумаг, без каких-либо понятий по части работы официанткой, хотя она и наплела ему, что уже работала дома. Он даже ухом не повел. Ему как-то все это было до лампочки — везет так везет. А с другой стороны, много ли умеют в ее возрасте?

А работа в кафе имеет свои преимущества. Окажись она в магазине или где-нибудь еще, ей бы не довелось увидеть этого потрясающего зрелища в дневных новостях. Телевизор работает себе весь день, что-то там мельтешит, нельзя ж на него беспрестанно глазеть — так ничего сделать не успеешь. Да и что по этому ящику — в основном всякая скукомотина. Но сегодня…

Глаза ее загорелись при одном воспоминании, и девушка невольно ускорила шаг. И кто бы мог подумать, что в нем есть такое! Кому расскажешь, как она обалдела, когда услышала весь этот шум и гам, крики протеста и все такое прочее, подняла глаза и нате! — увидела его — только подумать! — во главе демонстрации за спасение дома для престарелых. Он впереди всех! Телевизионщики, полиция, типы из этой компании, что заполучили участок, и весь святой клир из кафедрального собора. А он впереди всей демонстрации с мегафоном в руке.

В памяти всплывали отрывки его речи.

„И это цена прогресса? Его стоимость? Эти люди, у которых нет ни денег, ни власти, ни даже помощи детей — неужели они должны расплачиваться?“

— Да? Неплохо сказанул! — Она даже подпрыгнула от восторга и подняла над головой кулачок. — Выдайте им, настоятель! Что еще он там сказал?

„Встаньте и пусть вас всех пересчитают! Не позволим, чтобы такое произошло с людьми, которые слишком стары, чтобы бороться — слишком устали, чтобы бороться за себя. Им нужна наша помощь!“

Это было как раз перед тем, как копы навалились на него. Ну не так уж рьяно, конечно, и не так, чтоб очень, ясное дело, он же как-никак служитель Церкви. Нежный девический рот вдруг стал жестким. А жаль. Ему, наверное, никогда не приходилось видеть, что такое грубость и жестокость. Может, это дало ему хоть какое-то представление о том, какой жизнью живет другая половина человечества! Но как бы то ни было, они запихнули его со всеми остальными в воронок и будь здоров! Интересно, как он себя чувствовал в тюряге?

Только все равно это ничего не меняет. Ничегошеньки! Не ждите. Что она задумала, то и будет. Заметано! Но немножко больше уважать его — это не помешает, так даже интереснее.

Лицо у нее стало по-настоящему серьезным; темно-синие глаза загорелись огнем и решительностью.

Нет, это еще не все. Если уж на то пошло — это только начало.

Домой, в свою комнату — от ненужных вопросов, от любопытных глаз. Закрыв за собой дверь, она принялась за сумку. Аккуратно достала и положила на стол номера „Сидней Стар“ и множество других дневных и вечерних газет, которые раздобыла в киоске метро.

Со всех страниц под полотнищами лозунгов на нее смотрело лицо настоятеля Мейтленда. Она долго созерцала его с каким-то мстительным удовольствием. Затем взяла ножницы и начала вырезать.

Через некоторое время от каннибальского пиршества, учиненного ею над газетами, осталась кипа вырезок. Все это было тщательно уложено в потрепанную папку, рядом с небольшой коллекцией моментальных снимков и совсем худосочным набором документов — свидетельством о рождении и смерти (одно рождение, одна смерть). Жемчужиной всей коллекции были, однако, не документы, а пачка зачитанных до дыр газетных вырезок, пожелтевших от времени и разодранных по краям, — действительно сокровище, которым могла похвастать любая девушка, единственное, быть может, в Сиднее, а то и на всем острове.

Ах, эти старые надоевшие газетные вырезки! Кому теперь дело до того, что произошло когда-то в Брайтстоуне — до катастрофы на шахте и смерти этих никому не нужных Калдеров? К черту их! Уже давно пора все это выкинуть! С черным пакетом для мусора Джоан вошла в свой офис и направилась прямиком к полкам с документами, где хранились нужные ей папки. Все один мусор! Пора на помойку. В печку!

Джоан Мейтленд никогда в жизни не ругалась. Но последнее время грубые слова так и просились на язык, а в голове вертелись дурные мысли, и остановить их она была не в состоянии. Разумеется, она молилась, как, впрочем, и всю жизнь. Но и здесь, в общении со Всевышним, тоже что-то разладилось и пошло вкривь и вкось. Что происходит?

Назревает что-то ужасное и очень опасное — в этом Джоан не сомневалась ни на минуту. Не сомневалась она и в том, что рано или поздно выяснит, что все это значит. А когда она докопается до истины, то, вне всякого сомнения, придумает что делать. Брайтстоун — а сейчас Сидней! — еще никто не знал, на что „способна“ мисс Мейтленд. Ну, так вот, мисс Мейтленд способна на все — уж в этом-то она была абсолютно уверена.

Но как действовать со всей решительностью и целенаправленностью, если не знаешь толком, в чем дело и откуда напасть — эта загадка отравляла ее дни и мучала по ночам. Частично это объяснялось болезнью Роберта. Возвращение его застарелых болячек, последствия тяжелейших травм и прежде всего сотрясения мозга в результате падения в шахту — только этим можно было объяснить его непредсказуемое поведение, эти самовольные отлучки неизвестно куда, такие идиотские поступки, вроде демонстрации в защиту „Алламби“.

Ну, ладно, с этим, положим, она может разобраться. Пока он отмахивался от всех ее вопросов и слушать не хотел о том, чтобы лечь в клинику к хирургу, который оперировал его после несчастья и у которого, скорей всего, сохранились все рентгеновские снимки и результаты анализов. Но после этой ужасной сцены на демонстрации, когда Роберт зашел так далеко, что позволил себя арестовать, он уже не мог делать вид, что все прекрасно. Теперь ему придется отправиться к врачу.

Это номер один — с этим разобраться несложно, считала она. А тот странный приступ, когда он вышел из приемной архиепископа? Служитель видел, как он стоял, прижавшись к стене, и счел своим долгом сообщить об этом. Ну, с этим, в общем, тоже можно разобраться, ничего ужасного не произошло. В известном смысле даже к лучшему: этим можно объяснить его странное поведение, спровоцировавшее высшие эшелоны церковной власти отказаться от мысли продвигать его вперед — ведь он сам проявил полную незаинтересованность!

Джоан думала, что ее хватит удар, когда услышала о происшедшем в резиденции архиепископа. Однако она подавила бешенство и сразу позвонила Его Преподобию. Половина дела была сделана, когда она сообщила, что Роберт явился на заседание дисциплинарного комитета совершенно больным. О, разумеется, настоятель был не в себе — нет, естественно, никто не придает особого значения его словам на заседании, ну, и, кроме того, если он действительно плохо себя чувствует, что немудрено, учитывая нагрузку новой должности в соборе и массу беспокойств, связанных с проектом святого Матфея, это более чем объясняет некоторые ошибки в его поведении, в том числе и участие в этой демонстрации у „Алламби“, тем более что епископу известно теперь, что полиция не намерена выдвигать против него какие-либо обвинения…

Она позволила себе легкую улыбку. Похоже, Роберт Мейтленд снова выйдет сухим из воды. Благоухая при этом розами. Во всяком случае, пока она не спускает с него глаз и не позволит повториться инцидентам с демонстрациями, несчастным случаям или историям с поспешным бегством без пиджака перед носом главы Церкви…

Джоан нахмурилась. Есть все же какое-то пропущенное звено. Событие, послужившее толчком для всего дальнейшего. И оно каким-то образом связано с той брайтстоунской катастрофой, — с потерей памяти или с его беспокойством по этому поводу…

С этого, очевидно, и надо начать. Лучше не будить спящего льва. Здесь, по крайней мере, она может кое-что сделать. Джоан направилась к полкам с документами и со злобной решительностью сунулась в нижний ящик. В нем покоились все папки с вырезками из Брайтстоуна, весь исторический материал, собранный для Столетнего юбилея, тщательно разложенный и снабженный ярлычками, написанными девическим школьным почерком. Столетие! „Боже, как будто это и впрямь было сто лет тому назад, а не двадцать!“ — с ненавистью подумала Джоан. Нахмурившись, она продолжала раскопки. Еще ниже хранилась информация о катастрофе на шахте, об убийстве и судебном процессе. Эти вырезки — после Алли Калдер с ее школьным почерком — четко аннотированы несчастливой рукой Клер. Она сгребла в охапку все бумаги, сунула их в пакет и сорвала ярлык. Скатертью дорожка! Блаженны борющиеся за правду, воины Господни.

* * *

Солнце играло на дорожках сквера, пестрыми пятками метило листья деревьев, пекло головы прохожих. В соборе было прохладно, всюду, как и полагается, царил порядок. Роберт остался в одиночестве — редкий миг мира и полного покоя между заутреней и обедней; он бродил по храму, и на душе у него было светло.

Как же могут заблуждаться люди, имея даже самые благие намерения. Им кажется, что он оскорбил церковное чиноначалие и лишил себя шансов на продвижение, потому что был, дескать, в состоянии болезни или временного помешательства. Если бы так! На губах у него появилась ироническая улыбка. Дело в том — и как же приятно сказать себе правду, пусть пока только себе — дело в том, что у него нет ни малейшего желания быть епископом, сейчас он даже не уверен в том, что хочет оставаться настоятелем.

Губы его расплылись в улыбке и тут же снова сжались при мысли о том, как к этому бы отнеслась Джоан, как восприняла бы новость о его отступничестве — она ведь обозначит это именно так. Как подступиться к ней с таким сообщением? Дорогая сестричка, мне все эти титулы вот где. А посему я лишаю нас обоих работы, а все семейство дома — так, по чистой прихоти. Да, да, продолжайте звать меня святой отец, мои прихожане. В конце концов, я еще священник!

Он не мог удержаться от смеха. Подойдя к скамье, он опустился на колени, положил голову на ладони и попытался собраться с мыслями. Неожиданно, к его изумлению, на его плечо опустилась ласковая рука и над ухом послышался шепот:

— С вами все в порядке?

Подавив страх, он резко встал.

Это была девушка. Показалось ли ему, или и вправду какая-то темная недобрая тень, совсем мимолетная, омрачило это личико Мадонны? Она сообщила, спокойно глядя ему в глаза, что просто проходила мимо и подумала, что может застать его здесь, но вовсе не собиралась так пугать. Но разве можно было в чем-нибудь подозревать ее? В утреннем свете, льющемся сквозь стеклянные стены храма из бетона и хромированной стали, она казалась нимфой лета.

Он был чрезвычайно рад видеть ее. Только сейчас начинал Роберт понимать, как много значит для него эта девочка. Он был уверен, что работая с Мерреем, сможет докопаться до загадочной тайны другой девушки, — неведомой Алли Калдер, лицо которой он теперь знал так хорошо, что не надо было заглядывать в выцветшие газетные вырезки, некоторое время назад вытащенные из папок Джоан. Однако целью работы с Мерреем было не только разгадывание загадок прошлого. Теперь ему казалось, что все его беспокойство, все попытки докопаться до прошлого, чтобы найти выход, были больше связаны с его теперешним состоянием, с тем, что он начинал задыхаться в своем мире. А вот она — плоть и кровь, — купается в солнечных лучах и улыбается, как ангел.

— Привет, — спокойно бросил Роберт.

— Привет вам!

Откуда это? Откуда этот легкий юмор, это чувство причастности? Она легко опустилась на сидение рядом с ним.

— Я действительно надеялась, что вы здесь. Хотела поговорить с вами по душам. Я все думала о том вечере, когда вы крутились там.

Его удлиненное красивое лицо выразило интерес и внимание.

— Ах да, — пробормотал он.

— Я просто хотела сказать, что извиняюсь за то, как повела себя — грозила полицией и все такое. Это с перепугу.

— Ах да, полиция… — Он улыбнулся извиняющейся улыбкой.

В ответ она глянула на него с ухмылкой.

— Вы и сами, кажется, имели счастье познакомиться с ними после того, как мы расстались, не так ли?

— Малость пришлось. По глупости… или мудрости…

— Мне очень жаль.

— А чего тут жалеть?

Она рассмеялась.

— Да, вам беспокоиться нечего. Я ни единой душе не заикнусь о том, что вы заходили ко мне. Я понимаю, с вашей респектабельностью есть чего бояться.

— М-м-м-м — моей респектабельностью? — Ей показалось, что он посмотрел на нее с нескрываемым изумлением. — Не уверен, что так уж забочусь об этом последнее время. Как бы то ни было, предоставьте мне самому беспокоиться о своей репутации. Это не ваше дело.

— Конечно, нет, — согласилась она.

Снова что-то странное промелькнуло в ее глазах, или ему померещилось? Боже, держи себя в руках, а то померещится странный взгляд у Девы Марии в капелле Богородицы!

— Во всяком случае, — решительно закончил он, как бы подводя итог разговору, — приношу свои извинения за то, что напугал вас и вел себя неприлично.

— Ну и ладно. Так что теперь мы квиты.

— Надеюсь.

У него фантастическая улыбка, подумала она. Вполне мог быть киногероем в молодости. Сейчас ему, наверное, уже за сорок. Но он все равно выглядит потрясающе. Интересно, он сам-то об этом знает? Наверное, нет. Эти священники не от мира сего. Их, похоже, мало трогает, какое впечатление они производят!

Внезапно для нее самой с губ слетели слова:

— Должно быть, в ней было что-то особенное, в этой девушке, которую я вам напоминаю.

— Да.

Почему само упоминание Алли Калдер было явно связано с глубоким непередаваемым чувством блаженства, знакомым ощущением парения, полета, раскрепощения и неизъяснимой радости?

— Она была очень красива и очень молода, — медленно заговорил он. — Я сужу по портрету. А потом она погибла. Но это, пожалуй, и все, что я могу сказать.

— Все?

Она отрешенно смотрела вдоль прохода, потеряв, казалось, всякий интерес к разговору. Проследив ее взгляд, он увидел группу посетителей во главе с одним из младших клириков[28]: это была первая за день экскурсия; собор быстро снискал себе славу архитектурного чуда света, соперничать с которым мог только знаменитый сиднейский Дом Оперы.

— Ну, я пошла.

Она встала. Ему не хотелось, чтоб девушка уходила. Слова сорвались с его губ раньше, чем он выстроил их в голове:

— Послушайте, если вы не заняты, я воспользовался бы случаем реабилитировать себя за причиненный вам испуг. Что если нам устроить выходной и просто пошататься по Сиднею? Неплохая мысль, как вы считаете?

Неплохая — совсем неплохая. Он не помнил, когда так славно проводил время за последние годы. Первая остановка, уверял он ее, это сиднейский Зоопарк, где все обитатели острова — коалы, кенгуру и прочие — жили счастливо в условиях, близких к естественным, — к вящему удовольствию юных туристок с другого конца света.

— Или вы не туристка? — осторожно прощупывал он, покупая билеты. — Как вам здесь нравится? Не подумывали о том, чтобы остаться?

— Поживем — увидим.

Та сдержанность, которую она иногда проявляла, равно как и неискоренимое английское произношение, каждый раз напоминали ему, что она здесь чужая. Ему очень хотелось расспросить ее о пареньке, которого он видел в кафе, и еще раз вернуться к той ночи, когда ехал за ней до самого дома, но он побоялся нарушить то хрупкое доверие, которое возникло между ними.

Как только они оказались в зоопарке, она превратилась в обыкновенного ребенка.

— О, я с самого начала хотела сходить сюда, — со счастливым видом оглядывалась она по сторонам.

— А… — Он попытался придать своему голосу оттенок безразличия. — Когда же это было?

— А… — Словно эхо откликнулась она. — Месяцев шесть, а может больше.

— Целых полгода? — Он не чувствовал уверенности в том, что она говорит правду. Но уточнять не стал.

— Эй! — На глаза ей попался указатель. — Здесь, правда, есть панды?

— Сущая правда, — улыбнулся он. — Только очень далеко, на другом конце парка, несколько миль.

— У меня полно времени.

— Отлично.

— А у вас-то есть?

Он взглянул в глубокие, задумчивые, немного настороженные глаза и с трудом сдержал непреоборимое желание взять да обнять ее от всей души.

— Да, есть. — Он подмигнул, как подросток, решивший прогулять школу. — У меня есть время. Все время мира.

29

Золотистые потоки солнечного света проникали сквозь жалюзи кабинета Меррея Бейлби, создавая теплую, сонливую атмосферу, нарушаемую только спокойным монотонным голосом.

— Думайте, Роберт. Пусть ваш ум плавает, свободно парит. Что вы видите? Что вокруг вас? Откуда это чувство счастья, которое вы не можете объяснить?

Плывет… свободно парит… в ночи, бархатной синей и черной ночи… звезды… конец дивного лета, лучшего лета в моей жизни… затем прикосновение руки…

И луна, и музыка, и ты!

Роберт резко остановил поезд своей памяти, и сознание отступило от того пути, которым вело его. Свободные ассоциации, так называет это Меррей. Просто позволить своим мыслям свободно парить и смотреть, что из этого выйдет. Но как может быть свободен человек, в оковах? Это так трудно, так неимоверно трудно. Но ничего важнее никогда не было.

— Это здесь — где-то здесь — голову даю на отсечение, Меррей, — настаивал он, постукивая себя по лбу.

— Вероятно, — соглашался Меррей. — Но мы никогда ничего не извлечем оттуда, если вы не научитесь расслабляться!

— Простите. — Роберт послушно вытянул свои длинные ноги на уютной черной кушетке и снова закрыл глаза. — Где мы были?

— Мы проводили сеанс свободного ассоциирования.

— Ах да — не очень успешно.

— О’кей, давайте вернемся. Вы снова виделись с девушкой довольно длительный период времени и при свете дня. Продолжаете ли вы считать, что она являет для вас образ другой девушки, давно погибшей?

— Да нет… — нехотя уступил Роберт. — У нее голова той же формы, те же светлые волосы.

— У множества юных девушек светлые волосы, Роберт.

— У нее тот же овал лица, — упорно стоял на своем Роберт. — По крайней мере, судя по фотографии в старой газете, которая у меня есть. Но вот что касается глаз — выражения, вернее, их формы в уголках — здесь разница И потом, она воспринимается как англичанка, это совсем другая девушка.

— А что вы чувствуете, находясь с ней?

Роберт задумался.

— В основном — смущение. И немного испуг…

— Что вас испугало?

— Она — чуть-чуть. Потому что есть в ней что-то такое, что я никак не могу раскусить…

— Постарайтесь раскусить.

— Видите ли… в ней какая-то настороженность. Она все время начеку. Но и еще что-то. Злость? Она явно чем-то смущена. Первый вечер, когда я разговаривал с ней в кафе, она вдруг посреди нормального милого разговора разозлилась на меня, а потом ушла и не вернулась.

— Вы спрашивали ее, в чем дело?

— Да.

— Ну и?..

— Она наотрез отказалась говорить об этом.

— Девушка была сердитой вчера — когда вы возили ее в зоопарк?

— Да нет. Вовсе нет. Она была счастлива.

— Почему вы так считаете?

— Я тоже был счастлив. Да, счастлив!

Меррей сделал паузу. А затем задал вопрос, который готовился задать уже некоторое время.

— Вы чувствовали себя так, когда были с Алли Калдер? — Он спросил это как бы между прочим.

— Я никогда не был с…

Краска с лица лежащего на кушетке Роберта схлынула. Острый глаз Меррея ничего не упустил. Выражение лица пациента резко изменилось; все его существо явно почувствовало необычайное волнение.

— Как вы себя чувствуете сейчас? — продолжал он с мягкой настойчивостью.

— О… я счастлив… Так счастлив…

— Как счастливы?

— Черт побери, Меррей. — Восклицание Роберта было чем-то средним между стоном отчаяния и воплем негодования. — Вы же мужчина, в конце концов! Неужели я должен вам все это по полочкам раскладывать?

Потом они долго молчали. Роберт лежал на кушетке, как крестоносец на надгробье, совершенно неподвижно, закрыв лицо руками. И только дикое напряжение, о котором вопила каждая клеточка длинного, стройного тела, свидетельствовало о том, что это человек, а не мраморное изваяния.

— Вы знали эту девушку, Алли, — совершенно спокойно произнес наконец Меррей. — Ваше тело и ваши эмоции помнят то, что постарался забыть мозг. Вы знали ее и знали очень хорошо.

Подвергаемая пытке фигура на кушетке задвигалась, отняла руки от лица, но глаза оставались закрытыми.

— Не валяйте дурака, Меррей, что за шутки. Что вы говорите?

— Что я говорю? Что вы эмоционально были близки с ней… и, похоже, физически и сексуально также.

— Но этого не может быть… этого не могло быть…

Язвительно улыбаясь, Меррей вернул Роберту его слова:

— Вы же мужчина, в конце концов, Роберт. Неужели я должен вам все это по полочкам раскладывать?

Роберт был в полном шоке, лицо его побелело и напоминало слоновую кость.

— Но моя прихожанка — и такая юная…

— Как Эмма?

Спокойный вопрос Меррея окончательно вывел его из равновесия.

— Чтоооо?

Меррей склонился над ним.

— Это не дешевый трюк, Роберт, я говорю серьезно. Подумайте над этим. Вы мужчина, мужчина в расцвете лет. Воротничок и сутана скрывают сильное и здоровое тело. Вы не первый готовы потерять голову из-за смазливой молоденькой девочки — особенно если она одинока и, так это или не так, проявляет к вам интерес.

Его охватило отвращение.

— Вы считаете, что я попался на малолетке. О, Бог ты мой!

— Не молчите, Роберт. Разубедите меня, если я ошибаюсь!

— Но это совсем другое. Все совсем не так.

— Не так, как было с Алли?

С Алли…

Как было с Алли…

Почему ему кажется, что он падает? Глубоко вздохнув, он поборол желание подняться и сесть, спустить ноги с кушетки и вернуться к нормальной жизни. Двигайтесь дальше, слышал он негромкий настойчивый голос Меррея, двигайтесь дальше, дальше.

Дальше с Алли. Что это было? Запах, нежный, как сама невинность. Маленькая, крепкая ладонь… Этот незабываемый ливень мягких волос, это совершенно определенно. И глаза… звезды, сияющие над ними… море… падение… море…

Море! Паническое чувство сбило его с ног, словно волна прилива. Он сел и выпрямился, пытаясь сохранить равновесие.

— Меррей, море! — забормотал он. — Море! — Качаясь, он встал с кушетки и тут же вцепился в стол, чтоб удержаться на ногах.

— Спокойно, Роберт. — Голос Меррея был само спокойствие. — На сегодня более чем достаточно, Роберт, просто здорово. Думаю, на сегодня хватит. А теперь я бы хотел, чтоб вы отправились домой и больше сегодня ни о чем не думали. Не вздумайте перегружать ваши усталые мозги между сеансами — они и так славно потрудились — я дам вам что-нибудь от головной боли, хорошо что вспомнил. Но дело идет к тому, что вы скоро узнаете, что хотели, только в свое время; если будете выполнять мои указания, — вы узнаете все!

Алли — Эмма — Эмма — Алли.

Где кончается одно и начинается другое?

Он не знал. Но знал наверное, что они были разные — и чувство счастья, испытываемое им от общения с Эммой, как он описывал его Меррею, было тоже другое. Но вместе с тем, несомненно, встреча с Эммой явилась своего рода вторым шансом — исправить свой промах. Какой промах? И перед кем из них? Он потряс головой. Это напоминало труднейшую картинку-загадку — когда известно с самого начала, что каких-то частей не хватает, но не знаешь, сколько именно и откуда.

Весь во власти своих мыслей, Роберт ехал домой, не обращая внимания на дорогу. Не спеша поставил машину, открыл дверь. „В Брайтстоуне, — подумал он, весь под обаянием прошлого после сеанса с Мерреем, — переступив порог пасторского дома, я всегда кричал: „Клер! Джоан“! Мы так рады были видеть друг друга. А сейчас все прячутся по своим комнатам и ходят по дому на цыпочках, тайком — лишь бы ни с кем не столкнуться“. С тяжелым сердцем он захлопнул входную дверь и направился в кабинет.

С удивлением он увидел Клер: она вышла из гостиной в задней части дома.

— Привет, — спокойно сказала она.

— Клер! А я думал, ты… я думал, сегодня твой день…

Клер слабо улыбалась и молчала, словно заставляя его припомнить, когда он последний раз проявлял интерес к ее делам или к тому, как она живет от одного дня до другого.

— Сегодня вторник, Роберт, — обронила она. — Ты забыл?

— Вторник?

— Вторник. Первый вторник месяца. День посещения Поля.

— О Господи!

Она не проявляла признаков раздражения, но была явно огорчена.

— Мы могли бы еще успеть, — деловито сказала она, — если гнать как сумасшедшие. Я приготовила сандвичи — можем перекусить по дороге. — И только увидев, что он продолжал стоять не шелохнувшись, тупо глядя перед собой, словно оглушенный бык, она взмолилась, выдавая, чего ей стоило это спокойствие.

— Ну давай, Роберт! Я вижу, у тебя что-то на уме. Но расскажешь все в машине.

Путешествие почти в триста километров в каждый конец дает хорошую возможность поговорить. Но когда Роберт выбирался с оживленных улиц на автостраду, пытаясь наверстать упущенное время, разговор не клеился, а затем и вовсе оборвался.

Если он любил эту девушку Алли — если, думал Роберт, потому что рассудок его отказывался принять то, что было столь самоочевидным в уединенности кабинета Меррея, — если это так, то какое право имеет он сидеть в машине рядом с Клер в качестве ее мужа? Нарушить брачный обет, обет, данный не только ей, но и Богу — это ужасно!

Пасть так глубоко — и кому — священнику — не простому человеку, а тому, кто обещал свою жизнь посвятить Богу, жить по образу Божию — неужели он так низко пал? Предал эту милую тихую женщину, столь обездоленную жизнью и так сдавшую — предал себя, свои лучшие упования?

Неожиданно ему пришла в голову мысль о падении Люцифера, ярчайшего и лучшего из лучших, от которого ожидали только высшего! Самого высокого!

Ожидали высокого…

Неужели он действительно так жаждал стать епископом, раз все эти долгие годы позволял Джоан продвигать себя с этой единственной целью? Сейчас это казалось невозможным. Все равно, что спросить его, не хочет ли он живописать как Пикассо, или возглавить полет на Луну. Эти церковные амбиции принадлежали другому человеку. Разумеется, он обязан чем-то поделиться с Клер.

— Клер, — неуверенно заговорил он. С чего начать? — Эта история с „Алламби“ — ты очень расстроена?

— Ты это серьезно? — Даже краешком глаза — потому что вынужден был внимательно следить за дорогой — он видел, насколько она подавлена. — У меня сердце разрывалось! Эти несчастные старики, вышвырнутые из единственного дома, который у них был — и этот милый уютный дом, который хотели снести — о, да, это меня расстроило донельзя!

Как легко сделать ложный шаг! Боже, какой же он глупый!

— Нет, я не о том, я имею в виду мое участие. Демонстрация, арест — урон, который это могло нанести моей карьере…

— А…

Она не сказала: „Ах, это“. Но, по-видимому, имела это в виду.

— Так тебе все равно? — продолжал допытываться он.

— О, Роберт. — Разговаривать с ним в таком духе было все равно, что прыгать со льдины на льдину во время половодья. — Если бы мне было все равно, — медленно произнесла она, — не думаю, что ты был бы здесь сегодня.

Настроение его мгновенно изменилось.

— Конечно, ты права, конечно. Прости, Клер.

Но ее уже понесло, и никакая сила не смогла бы заставить ее замолчать.

— Но вопрос в том, где ты? И где мы все, Роберт? Ты добился всего, чего хотел — одного, по крайней мере, — высокого положения главы кафедрального собора. Ну, и куда это привело тебя?

Он крепче сжал баранку, всем сердцем желая, чтоб она продолжала.

— Счастливым тебя не назовешь, это уж точно. И кроме того, ты ввязался во что-то такое — чем не можешь со мной поделиться. Хотела бы я только, чтоб все обошлось, вот и все.

„И я, Клер, и я“, — мысленно присоединился к ее словам Роберт.

— Что бы ни было, не думаю, что это имеет отношение к Церкви. Воспринимай как хочешь, Роберт, но мне сдается, сердце твое далеко от служения последнее время. И епископом быть ты не хочешь, что бы там ни думала Джоан. Иначе не говорил бы так с архиепископом — и дело не в том, болен ты был или нет. Дело не в болезни. То, как ты себя вел, говорит о человеке, зашедшем в тупик.

Он боялся дохнуть, чтобы не помешать ей изливать душу. Неужели она уже давно так думает?

— Но это ты. Ты сам во всем разберешься. Тебе самому придется выбираться, если не хочешь обращаться к кому-нибудь за помощью или советом, — но ты всегда таким был, и ты найдешь выход в конце концов, — чего бы это тебе ни стоило.

Она помолчала, словно собираясь с силами.

— Но все это имеет мало отношения к нам. К нам, Роберт, к тебе и мне. Я могу потерять брата, но не готова терять еще и мужа. Что происходит с нами? Когда мы разговаривали последний раз? — Она отвернулась к окну, чтобы скрыть выступившие слезы. — И когда последний раз любили друг друга? О, тебе, наверное, кажется, что я уже перестала думать о ребенке за все эти годы, раз молчу. Но послушай, что я тебе скажу! Нет, Роберт, не перестала! Каждый раз, стоит мне увидеть на руках какой-нибудь женщины младенца, и моя душа плачет. Каждый месяц я все еще живу надеждой. Пусть и призрачной сейчас, но все-таки надеждой. Мне ведь только чуть за сорок, еще все возможно. Но одно можно сказать с уверенностью, не будучи провидцем — нельзя зачать ребенка одной, без мужа!

Они всегда старались приезжать в тюрьму с самым бодрым видом, чтобы не омрачать Полю и без того мрачную жизнь. Но в этот раз никакие усилия не могли помочь скрыть подавленное настроение. И Поль это почувствовал сразу, как только они вошли в комнату для свиданий, с обостренной наблюдательностью человека, у которого достаточно времени, чтобы видеть и улавливать реакции людей. Однако беглого взгляда на Клер было достаточно, чтоб готовые сорваться слова застряли у него на губах, и он только помахал в воздухе рукой, как бы приветствуя всех присутствующих, а затем обнял Роберта.

— Лучше поздно, чем никогда! Хорошо, что мама вдруг взяла и приехала совсем неожиданно, а то я остался бы один-одинешенек как девушка поутру — в компании своих милых каторжан!

— Прости, дорогой, — пыталась выдавить из себя улыбку Клер. — Нас задержали. Рада тебя видеть! Здравствуй, мама! — И она горячо обняла пожилую женщину.

— Привет, дружище!

Роберт сжал руку Поля с искренней симпатией. Он не переставал восхищаться мужеством своего шурина, с которым тот переносил все невзгоды, выпавшие на его долю. Пожимая руку, Роберт чувствовал, какое колоссальное внутреннее напряжение испытывает Поль. Да, страдания его нельзя измерить. Разве можно всего этого не замечать?

— Роберт.

— Здравствуйте, Молли.

Молли улыбалась.

— Он прекрасно выглядит, не правда ли?

— Хоть сейчас на ринг.

— Ну, нет. Мы его лучше домой отвезем. На заднем дворике еще живо сливовое дерево, и сливы есть, — говорила она, поворачиваясь к Полю. Глаза ее были полны материнской любовью. — Можешь выбирать самые вкусные, сынок.

— Когда я вернусь, у меня будет кое-что поважнее слив, мама, — мрачно произнес Поль. — Одно-другое дельце, пара должков. Это самое главное.

Лицо Клер вдруг расцвело и засияло от радости. Роберт изумленно смотрел на нее и думал, какая она красивая.

— Неужели освобождение Поля решено? — У нее даже дыхание пресеклось.

— Еще нет, милая, — уверенно сказала Молли, — но будет. Я знаю, что на сей раз он его получит. Я это чувствую.

Лицо Клер погасло, и она бросила украдкой взгляд на Роберта. Помоги им, Бога ради! — приказывал ее взгляд. Не дай снова впасть в обольщение. Это рай для глупцов. Так уже бывало…

Со свойственной ему способностью остро реагировать на страдания других Роберт подумал, что Клер права. Надо поговорить с Молли, предупредить ее, что бессмысленно строить надежды на пустом месте, — тем страшнее разочарования. Внутренне молясь о ниспослании вдохновения, Роберт наклонился к Молли и взял ее за распухший от артрита палец.

— Что-нибудь хотите, Молли? — мягко обратился он к ней. — Чашечку чая или кофе? Пойдемте в буфет, возьмем чай и бисквиты…

30

Кафе Газули не могло похвастаться большим наплывом посетителей, однако с тех пор, как появилась новая официантка, в „Джаканду“ стало захаживать все больше и больше клиентов, хотя ничего особенного для этого она не делала и попусту глаза не мозолила. Вот и сейчас один из ее поклонников просил девушку совсем не о чашке кофе, которую давно выпил до последней капли.

— Ну давай, Эмма. Скажи только, что мы встретимся, и я готов околачиваться здесь сколько угодно!

— Мне вовсе не надо, чтоб ты здесь околачивался, Гарри! — услышал он в ответ. — А кроме того, нет смысла. Я не свободна после смены. У меня другие планы.

— Уж не с ним ли? — настаивал паренек, нахмурив брови. — С этим стариканом, священником, которого я здесь как-то видел?

— Не твое дело.

— Что ты несешь, Эмма! Не можешь же ты его предпочесть мне! Это ж музейная рухлядь!

— Не суй нос не в свое дело! А теперь вали-ка подобру-поздорову, не хватало мне еще неприятностей с мистером Газули!

— Он не будет лезть к тебе. Я клиент. Плачу деньги!

— Вот и плати. Давай денежку и выкатывайся!

На сей раз это звучало как приказ. Парень поднялся.

— Ладно, ладно! Ухожу! Только не забудь, что обещала прийти в парк в субботу. Если будет солнце, я действительно хотел бы поснимать тебя — может, удастся поймать потрясающий световой эффект на твоих волосах. А это, черт побери, побольше, чем твой старый Иисусик может сделать для тебя за всю неделю!

— Давай без „старого Иисусика“ пожалуйста, — оборвала его Эмма. По лицу ее пробежала тень. — Знаешь, Гарри, у него самого может выйти потрясный портрет. Ты, кажется, подал мне неплохую идею…

Неужели он правда Иисусик, спрашивала себя Эмма, когда он заехал за ней. На такого он не похож. Она украдкой рассматривала его. Ну, начнем с того, что он не выглядит таким уж стариком. Пара морщин, но они делают его еще красивее, прямо Клинт Иствуд. А эти пепельно-белые волосы, которые не берет седина! Что касается Бога — то он ни разу о нем не упомянул. И слава Богу, для нее это пустой звук. Она рассмеялась собственной школьной шутке.

— Вы чего смеетесь?

Он прямо душка, когда вот так к ней наклоняется. Она тут же одернула себя. Что это она себе позволяет? Конечно, он может быть милым. Любой мужчина может быть милым, если захочет. Ну и хорошо, что они бывают милыми.

Не первый раз Роберт замечал, как быстро меняются эмоции на ее нежном личике и думал о том, сможет ли он когда-нибудь узнать, о чем она думает? Но как можно надеяться узнать это, когда он не всегда знает, о чем думает сам. Он улыбнулся собственному легкомыслию. Перестань умствовать. Меррей говорит, надо просто жить. И, если на то пошло, этого-то он больше всего и хочет.

— Я подумал, что мы можем проехаться и посмотреть, где тут неподалеку пляж, — он помог ей сесть в машину. — К сожалению, у меня всего час времени, а то бы я пригласил вас пообедать. Наверное, будет здорово, если вы узнаете, где тут поблизости море — сможете ходить туда в свободные дни.

— Конечно.

Когда он узнал, что Эмма не была ни на одном из сиднейских пляжей, то еще раз убедился, что она в городе вовсе не полгода, как уверяла его. Но Роберт уже привык относиться с осторожностью к тому, что она говорит. Правда, иногда она вполне откровенно болтала о своей жизни в Англии и о том, почему была счастлива уехать оттуда. В этот вечер красота маленькой бухточки, которую им посчастливилось обнаружить, да огромная порция мороженого из удачно подвернувшегося фургончика явно настроили ее на лирический лад.

— О-о-о! Хотелось бы мне показать это там, дома!

— Кому же?

Она опустила веки.

— Всей — всей семье в Англии! Им, небось, тоже захотелось бы сюда.

— А почему ж они не едут?

Она задумалась.

— Ну, как почему. Моя… моя сестра на пару лет старше меня, но уже замужем, и у нее ребенок. А дети, сами понимаете, связывают по рукам и ногам. — Она окинула его долгим, изучающим взглядом. — Потом брат… он-то, казалось, мог бы делать, что пожелает, ездить по всему миру — что душе угодно — плохо ли? — он мужчина, волен делать, что хошь, и не думать о последствиях!

Снова странный взгляд. У него было такое впечатление, что он не улавливает смысла разговора.

— Значит, он мог бы приехать сюда? Но не едет?

— Да нет. Он весь опутан условностями. Все как у всех. „Хорошая работа, хороший заработок, хороший счет в банке“!

— В конце концов, — улыбнулся он ей, — в конце концов вы здесь, и это главное, правда ведь?

— Главное… Черт его знает. И в чем это главное?

Ее непосредственность его рассмешила.

— Я тоже не знаю! — согласился он. — Когда ты молод, тебе кажется, что непременно откроешь тайну жизни, ты убежден, что наступит момент, когда все ответы у тебя будут. Но этот момент так никогда и не приходит. Более того, он все отдаляется и отдаляется, и когда становишься старше, то знаешь все меньше и меньше.

Он помолчал. Не наскучил ли он ей? Но она, не шелохнувшись, пристально смотрела на него, по-кошачьи сосредоточившись, и ловила каждое слово.

— Вот и я, дожив до своих лет, все пытаюсь понять, все ищу. Последнее время…

Стоит ли ей говорить? Честно ли будет обременять юность проблемами старости? Да и к лицу ли это настоятелю кафедрального собора? Ответ был однозначный, но это только подхлестнуло его.

— Последнее время я все чаще задаю себе вопрос, все ли так хорошо обстоит? На что я положил жизнь? Те же ошибки — одни и те же. Те же пороки — спотыкаешься на одних и тех же грехах. Все время ищешь, все время ждешь чего-то особенного — того чувства, когда воскликнешь: „Да, вот оно!“ Ведь только это оправдывает все.

— Я понимаю, что вы хотите сказать.

Мороженое бесцеремонно летит в урну; она вся поглощена его словами.

— У меня то же самое. Я надеялась, что будет лучше.

— Кое-что действительно сбывается.

Она, не моргая, смотрела ему в глаза.

— Не многое, если судить по вашим словам. А потом, где же радость? Жизнь должна быть радостью. Надо насладиться жизнью, пожить! Мы живем всего раз. Многие люди сдаются, даже не подступив к этому, — и забывают, что значит жить. Жить! Жить!

В чем дело, почему почти каждое ее слово проникнуто для него каким-то горько-сладким смыслом? Ему казалось, будто она берет его прямо за сердце так, как не брал никто в жизни. И в то же время его переполняло абсурдное и неизъяснимое желание опекать ее, защищать — абсурдное потому, что она явно и сама за себя постоять умела. Может быть, если бы у нас с Клер был ребенок, думал он, невольно вновь вступая, хоть и мысленно, на эту тропу боли. Или если бы Джоан вышла замуж, а мы стали дядюшкой и тетушкой, мы узнали бы это особое счастье…

— Некоторые люди более живые, другие менее. Так всегда было, — улыбнулся он.

— Ну, а вы?

— О… иногда живой, иногда мертвый — как все люди.

Она подняла на него глаза, и в них светилось любопытство.

— А сегодня?

Ответ не заставил себя ждать.

— Живой, — и он широко улыбнулся, — сегодня совершенно определенно живой!

— А вот и я!

Широко улыбаясь, навстречу им тяжело ступала Молли Эверард.

— О, мама!

Клер и Роберт понимающе переглянулись. Попытка Роберта поколебать уверенность Молли в том, что на этот раз долгожданное решение о досрочном освобождении Поля непременно будет принято, не возымела действия, как он ни бился во время их последнего свидания. Молли так страстно этого хотела, так верила, что желаемое превратилось для нее в реальность. Роберт горячо молился с того дня после их беседы, чтобы она оказалась права.

— Как вы оба поживаете?

Она явно была в приподнятом настроении, несмотря на трудности, связанные с дорогой и ожиданием. Клер сочувственно нахмурилась. Жара стояла изнуряющая, а около тюремных ворот не было ни тени, ни укрытия, ни скамейки, чтобы присесть.

— Мамочка, зачем ты стоишь здесь и ждешь нас? Надо было где-нибудь посидеть, отдохнуть!

— Отдохнешь, когда подохнешь! — засмеялась Молли. — Не могла пропустить этот день! Он уже, наверное, знает. Они должны были сказать ему еще утром. Я вся как на иголках.

Клер пропустила ее слова мимо ушей.

— Как ехалось?

— Дорога не стала короче, и поезд из Брайтстоуна комфортабельнее не стал. Особенно учитывая мой вес. Я вся потом изошла. Ужасно хочу пить и чего-нибудь перекусить!

— Подождите, только внутрь войдем, и я вам принесу самую большую чашку чая и торт.

Они повернули к тюрьме. Каждый шаг давался Молли с большим трудом.

— Ты в порядке, мама? — спросила с беспокойством Клер, но зная ее, опасалась подать ей руку.

— Все отлично, милая, все отлично, — задыхающимся голосом отвечала Молли. — Только мои бедные колени. Не много резвости в них осталось. А и чего ждать после восьмидесяти лет забот и слез? Но они еще меня держат. На последнюю пару миль их хватит. Вот только взгляну, как выйдет отсюда Поль, а на остальное начхать!

— Мам, но мы же об этом говорили! Ты же знаешь, сколько раз ему отказывали — сколько раз!

— Но не сегодня, милая, не сегодня! — Она повернулась к Роберту и, уже не притворяясь, вцепилась в его руку. — Твой муженек понимает в этом побольше, чем ты, — и она подмигнула. — Я ходила к святому Иуде. Конечно, сейчас это не то, что раньше, когда там были вы. Ни в какое сравнение не идет. Но я регулярно возношу молитву Всевышнему. И на сей раз, чувствую, она дошла. Оно и понятно, не так у меня много времени осталось!

Роберт уже в который раз был потрясен ее верой и стойкостью. Если бы только мы все относились к жизни с таким мужеством и с таким оптимизмом. Он заботливо помог ей пройти оставшиеся метры до комнаты свиданий.

— Вы бы не узнали Брайтстоун в последнее время, — продолжала говорить Молли, несмотря на то, что совсем задыхалась от одышки. — С этим открытием шахты и прочее. Былой Брайтстоун, разумеется, не возродить, куда там, не мне вам об этом говорить, но все же — особенно для молодежи… — Она глянула на Роберта своими острыми глазами. — Вы-то, надеюсь, приедете? На богослужение? Поминальное?

Клер посмотрела на Роберта.

— Даже не знаю. Как, Роберт?

— Не уверен, Молли. — Они уже давно не говорили об этом. А былое решение ехать как-то забылось в череде будничных забот.

Старушка покачала головой.

— Ах, Роберт, они рассчитывают на тебя. Нет, ты уж приезжай. В Брайтстоуне тебя хорошо помнят, имей в виду. Не забывают. Особенно мать Джонни Андерсона! Помнишь Джонни? Того, что ты из завала извлек. Он женился, я вам не говорила? Двое детишек, да! Есть за что быть благодарным.

— Да.

— А когда Поль приедет домой…

— Мы обязательно будем, Молли, не бойтесь, — внезапно принял окончательное решение Роберт.

— О, дорогой!

Лицо Клер просияло. Он совсем забыл, что она до сих пор спит и видит Брайтстоун. И еще это… „Дорогой“… Он не мог вспомнить, когда последний раз жена обращалась к нему так.

Они были уже в комнате для свиданий. И вновь тягостное ожидание. Возбуждение Молли достигло новой и, на обеспокоенный взгляд Роберта, критической точки. Она с трудом дышала, хотя путь до помещения на первом этаже был не столь велик, лицо ее приобрело серовато-землистый оттенок. Не менее обеспокоенная Клер взяла мать за руку. Они ждали.

Потом, думая об этом, Роберт вспомнил, что неимоверно долго тянущееся время ожидания само по себе уже красноречиво сказало все, что они хотели узнать. И все же они оказались неподготовленными. Дверь открылась, и на пороге появился Поль. Лицо его было словно выжжено огнем. Молли взглянула на него, поднялась на ноги и издала высокий неестественный вопль.

— Поль — нет!

— Да, мама. — В голосе его чувствовалось клокочущее бешенство. — Освобождения не будет.

С трудом удерживаясь на своих неверных ногах, Молли вскрикнула последний раз.

— О, сынок! — затем тяжело опустилась на колени и опрокинулась на бок. Поль склонился над ней, и только слабое движение губ подтвердило, что она знает, что он рядом. А когда появился тюремный врач, Молли уже отошла.

ОСЕНЬ

31

Много раз в своих снах Роберт возвращался в Брайтстоун — но никогда так. Конечно, это было очень мило со стороны архиепископа отпустить его на погребение Молли. Хотя в глубине души Роберт знал, что все равно приехал бы сюда, хотя бы ради Клер. Он прилетел на самолете и должен отправиться в обратный путь через час-другой, и от этого у него было чувство, словно он инопланетянин, попавший сюда из другого мира.

Бедная Клер… Не было слов, чтобы утешить ее. Все, что он мог сделать, это удостовериться, что обряд погребения, который он собирался служить, будет совершен по всем правилам и достоин Молли и ее памяти. Оставив Клер в трагически опустевшем домике матери на попечении семейства Джорди и нескольких других пожилых соседей и друзей, он отправился пешком из города в церковь, чтобы подготовить все к службе.

Погруженный в свои мысли, Роберт выбрался на дорогу, ведущую вверх на мыс. Преодолев наконец подъем, он вышел на вершину крутого утеса. Перед ним высился пасторский дом, — совсем такой же, как и двадцать лет назад, когда он в последний раз повернул ключ в замке и отдал его церковному старосте. Пройдя мимо дома, он направился к церкви и повернул к кладбищу. Благоговейно минуя последнее пристанище почивших, он отыскал могилу своих родителей.

„ВЕЧНОЙ ПАМЯТИ РОБЕРТА ДЖОРДЖА МЕЙТЛЕНДА И ЭММЫ ЛАВИНИИ, ЕГО СУПРУГИ“, — прочитал он. Упокоятся ли они с Клер здесь же, когда придет их день, и перипетии их жизни изгладятся в блаженстве вечного покоя? Неподалеку виднелась могила с надписью „ДЖОРДЖ ЭВЕРАРД, ЛЮБИМЫЙ СУПРУГ И ОТЕЦ“, к которой сейчас будет добавлено: „ЕГО ВЕРНАЯ СУПРУГА МОЛЛИ“, и этот последний союз не разделить никому. Кладбище заметно разрослось за эти годы, осматриваясь по сторонам, он видел все новые и новые надгробия. Наконец он нашел то, что искал. „В ПАМЯТЬ ДЖИМА КАЛДЕРА, ШАХТЕРА СЕГО ПРИХОДА, И ЕГО ДОЧЕРИ АЛИСОН“… В страстном порыве он распростерся ниц, будто пытаясь побудить безразличную землю выдать свои тайны. Здесь ли она лежит? Или восстала из мертвых, чтобы преследовать его?

Воздух был сырым и теплым, а не свежим и сухим, каким, казалось, должен быть на такой высоте. В голове у него стремительно проносились мысли. Вопросы, вопросы, — а где ответы? Как и когда узнает он истину?

Служба близилась к концу. Роберт целиком отдался скорби утраты, глубоким, терзающим душу стенаниям органа и власти случая.

— Этот путь, наш последний путь все мы, очевидно, проходим в одиночку. Молли Эверард умерла так, как всем нам хотелось бы умереть, — в лоне семьи, на руках сына. Но этот последний шаг — шаг во тьму неведомой страны по ту сторону смерти — мы делаем в одиночку.

Внизу, на семейном месте, оставшаяся в полном одиночестве Клер дала наконец волю слезам. В конце церкви, охраняемый тюремными служителями, стоял Поль, и в глазах его кипела ярость.

— И все же мы никогда не бываем совсем одни. В самую темную ночь есть подле нас Тот, Кто просит только об одном — довериться Ему, дать Ему руку, и Он осветит наш путь. В самые мрачные минуты не забывайте обетования, данного каждому из нас Иисусом: „Вот я всегда с вами до скончания века“.

— Вы можете побыть с заключенным пять минут, преподобный, до того, как мы его увезем.

Всем своим видом охранник хотел показать, что на похоронах матери несчастного надо с ним быть как можно мягче, какое бы преступление он ни совершил.

— Спасибо, офицер.

Он подошел к тому месту, где ждал Поль, окаменевшее тело которого и прямые плечи являли собой картину одиночества и непокорности. Роберт искал слова.

— Мне очень жаль, — промолвил он наконец.

Поль повернулся к нему, и тот же яростный взгляд, который Роберт ловил в церкви, словно пронзил все его существо.

— Напрасно. — В голосе его звучали жесткие, металлические нотки. — Она понимала, что дальше тянуть незачем, и все видела правильно. Когда подходишь к концу веревки, остается только одно. — Он стоял на мысу и смотрел в море — на далекий горизонт.

У Роберта к горлу подступил комок; он видел, что Поль оказался слишком близко к краю обрыва. Неужели… неужели он хочет?..

— Человек не может без конца тянуть лямку, приятель. Приходит момент, когда надо взять судьбу в свои руки. — Голос Поля был очень спокоен. Похоже, он решился идти до конца.

Что делать? Закричать? Или схватить Поля и повалить на землю, прежде чем он прыгнет? Что он задумал? Слабый ветерок затих, и опять воздух стал знойным и липким. Мысли в голове мешались. Воротничок, вечное его мучение в жару, казалось, душит его. Он видел, что взгляд Поля устремлен на край обрыва Было что-то смертельно-притягательное в этом зрелище, в этой безмерной зияющей бездне… так и чувствуешь падение, падение и сокрушительный удар о камни внизу…

Море ревело в ушах. Он падал, падал… крик, мужской крик впереди, а позади пронзительный женский… пронзительный, пронзительный…

— Эй, дружище, — что с тобой?

Он почувствовал, как сильная рука обхватила его за пояс. Перед глазами плыло полное сочувствия лицо Поля. Роберт попытался сфокусировать взгляд: лицо Поля вновь обрело свои четкие жесткие черты, он ослабил руки и отступил на шаг.

— Пять минут прошло, Эверард! — крикнул охранник, направляясь к ним.

Поль выпрямился и пожал плечами.

— Пора идти. — Пройдя пару шагов, он обернулся к Роберту: — Но я бы на твоем месте, старина, обратился к врачу! Не знаю, что случилось с тобой, но вид у тебя, должен сказать, был такой, будто ты увидел призрак!

Опущенные жалюзи в кабинете Меррея Бейлби не пропускали холодного осеннего солнца, отчего вся комната казалась пронизанной серовато-зеленым светом. Роберт лежал на кушетке, расслабившись, насколько можно. За головой пациента, вне его поля зрения, Меррей молча поводил пальцами и затем сжал их в кулак. Вот так. Проделав все предварительные приготовления, чтобы расчистить почву, он собирался при помощи гипноза провести Роберта в глубины его подсознания.

— О’кей.

В ушах Роберта зазвучал плавный, почти напевный ритмический голос Меррея, не похожий на его обычную речь.

— Поднимите глаза к потолку, поднимите глаза к потолку, к потолку, выше, как можно выше и фиксируйте на реальной или воображаемой точке, высоко над головой… сделайте теперь вдох, глубокий вдох, вдохните полной грудью и не выдыхайте, не выдыхайте и считайте до пяти… затем выдохните и опустите веки, расслабьте веки, пусть они станут тяжелыми и сами закрываются… выдохните, закройте глаза и засыпайте… спите теперь…

Спите теперь…

Спите теперь…

Спите…

Голос Меррея проникал в отдаленные уголки его сознания; Роберт чувствовал, как все его тело наливается тяжестью, которой он не может сопротивляться. Но он и не хотел сопротивляться — его охватывало такое внепроникающее тепло, такая обманчивая вялость, такое соблазнительное чувство свободы и вольного парения — с этим ничто не могло сравниться, ничего подобного раньше он не испытывал.

— Спите теперь… — доносилось повелительное бормотание, словно воркование голубки. — Спите… — Со вздохом человека, сбросившего наконец тяжелый груз с плеч, Роберт погрузился в сон.

— Сейчас мы возвращаемся назад… назад в Брайтстоун… вы вновь молодой священник, и вы встречаетесь впервые с девушкой, с юной очаровательной девушкой на похоронах Джорджа Эверарда…

— Нет…

— Расскажите мне…

— „В кладовке осталась всего одна коробка чипсов, Вик“, — заговорил он высоким, не своим голосом. Меррей затаил дыхание. — Я знаю кто вы, преподобный“.

— „Зовите меня Робертом“.

— „Преподобный… Роберт…“

Теперь другой голос — постарше, ниже, но тоже женский, судя по интонации.

— „Никакая она не родственница Вика! Это Алли Калдер, дочка бывшего профсоюзного босса… Все зовут ее Алли…“ — Голос смолк.

Молчание.

— А дальше… — Почти беззвучно прошептал Меррей.

— В церкви… похороны Джорджа. Удивительно красивая девушка. С этой свиньей, этой мерзкой свиньей!

Ничто из того, что всплывало под гипнозом, не удивляло Меррея.

— Ее отец?

— Ублюдок!

— Вы ненавидели его.

— Да! Она пришла к нам! Пришла у нас работать. Клер любила ее, как… как ребенка.

— И вы любили ее…

— Да! Да! Да!

— Но не… как ребенка?

Тонкое слоновой кости лицо порозовело, и лежащее на кушетке тело вдруг словно захлестнула волна неописуемого счастья. Больше привыкший к созерцанию человеческих несчастий, Меррей был потрясен, почувствовав приступ зависти. Что бы там ни случилось, это были не обыкновенные отношения! Имеет ли он право вторгаться в самое сердце этого видения? Он сжал зубы.

— Расскажите мне.

— Я любил учить ее всему… вождению… ей так многому надо было научиться… некому было учить ее… некому любить ее… — Он проявлял явные признаки недовольства.

— Вы двигаетесь теперь еще глубже, еще глубже, — нашептывал Меррей. — Вы парите, вы свободны… вы там, где хотите быть, куда стремитесь всей душой.

Молчание.

Затем снова высокий нежный голос.

— „Смотрите! Вон там, на горизонте корабль. Куда он уходит?“

— „В Англию.“

— „А священники — они такие же, как все мужчины?“

— „Ну конечно, совсем такие же.“

— Теперь вы двигаетесь глубже, Роберт, еще глубже, вдохните воздух — и в путь. В ночь, когда на шахте произошел обвал…

Он сопротивлялся, как мог, каждый дюйм приходилось брать с бою.

— Нет! Нет!

— Вы уже там, Роберт! Вы там. Говорите. Где вы?

— Темно… О, Боже. — Его всего трясло. — Далеко, далеко вниз!

— Вниз — в шахту? В стволе?

— Крик — кричат. И плач…

— Где вы?

— Смотрю.

— Что вы видите?

— Темнота.

— Темнота, Роберт, и вы двигаетесь далеко, далеко вниз, вы в глубине шахты…

— Наверху.

Меррей с удивлением переспросил:

— Наверху?

— Очень высоко.

— Высоко? Вы очень высоко? Где? — Врач понимал, что давит на него слишком сильно. Неподвижно лежащая фигура вдруг стала в возбуждении дергаться. Сжав кулаки, Меррей склонился над пациентом, чтобы помочь расслабиться и ему, и себе. — Теперь все глубже, еще глубже. Не торопясь, спокойно, пусть все идет своим чередом…

Он подождал немного, прежде чем решил, что можно продолжать.

— Вы снова туда возвращаетесь. Темно, вы поднимаетесь все выше, вы очень высоко, и кто-то плачет…

— Пронзительно кричит…

Ответ на вопрос Меррей знал прежде, чем задал его.

— Это Алли?

— Она там! Она на обрыве со мной! Мы на самом краю! Опасность! Страшная опасность!

— Опасность? От кого она исходит? Или от чего?

— Он хочет меня убить!

Его трясло теперь всего с головы до ног, он стонал и что-то выкрикивал, пытался поднять кулаки, словно желая защититься, но руки были как ватные, и со стороны казалось, что человек видит кошмарный сон. Меррей заметил, что он запомнил опасность, но не все событие — и главное, не то, чем кончилось дело. Оставлять его на этом было нельзя, но в то же время нельзя и толкать дальше. На сегодня достаточно. Еще один последний вопрос — и хватит. И снова он знал ответ на него.

— Где он, Роберт?

— Ушел! Ушел! Он ушел! — Раздался дикий крик. — Алли! Он умер!

Молчание — долгое молчание.

— О’кей, о’кей, не расстраивайтесь, спокойнее, спокойнее, дышите глубже, глубокие вдохи, все в порядке, вы в безопасности, вы здесь. Сейчас, еще немного, и я верну вас в полное сознание, и вы снова будете самим собой, отдохнувший, раскрепощенный, свободный — и никаких беспокойств, никакой боли.

Напряжение в мышцах постепенно спадало. Но негромко бормочущий голос у него над ухом продолжал.

— Сейчас мы начнем обратный отсчет, и сознание вернется, как только я скажу, начинайте считать: десять, девять, восемь. Но теперь, Роберт, когда вы выйдете из-под гипноза, вы не забудете. — Меррей склонился над самым ухом, чтобы быть уверенным, что каждый слог доходит до спящего. — Все, что вы восстановили под гипнозом, вы теперь будете помнить.

С жалким подобием улыбки — только на это и была она теперь способна — Джоан вошла в кабинет Роберта и приблизилась к письменному столу. С чувством удовлетворения она взглянула на записку, приготовленную к его возвращению.

„Преп: Молебен и Освящение, св. Иуда, Брайтстоун. Очень необычное и интересное богослужение, тем более, что его совершает духовное лицо такого ранга, являющееся к тому же и героем этой давней катастрофы на шахте. Все вместе — замечательный „по-человечески интересный“ рассказ для прессы и телевидения, так что надо подготовить пресс-релиз и в ближайшие дни передать в средства массовой информации. Отметь в своей записной книжке, чтобы быть готовым к интервью по выходе сообщения“.

Так. Это сработает. Немножко хорошей и добросердечной рекламы не помешает для возмещения убытков в связи с этой абсурдной демонстрацией у „Алламби“. Ну хоть одно доброе дело.

Есть и второе. Архиепископ и его коллегия полностью простили Роберту тогдашнюю неуместную выходку. Разумеется, обеспокоенность его здоровьем и твердый отказ Роберта воспользоваться случаем и снять с себя часть возложенных на него обязанностей только еще более расположили их в его пользу, и симпатии их вернулись ему сторицей.

И все же Роберт вел себя странно. Что-то у него на уме, но что именно, она никак не могла докопаться. Но пока внешне все тишь да гладь, она готова смотреть на это сквозь пальцы. Главное, чтоб ничего не пронюхала общественность. А в этом плане он сейчас молодчина — комар носа не подточит.

Но, пожалуй, настоящим бальзамом были новости о Поле Эверарде. Допустим, она с самого начала не верила в это досрочное освобождение. Но даже сама возможность освобождения или того хуже — нового следственного дознания, а то и пересмотра дела стоила ей нескольких неприятных минут и не одной бессонной ночи. Ну хоть это теперь можно спокойно выкинуть из списка забот. Словом, тем хуже для него — да только кого это трогает!

Она положила записку на стол и хотела было удалиться, но в этот момент ее внимание привлекла записная книжка Роберта, не официальная, с темно-синей обложкой, которая обычно не покидала его стола, а маленький карманный вариант, который по большей части он носил с собой. Подталкиваемая любопытством, она открыла ее и заглянула в записи на сегодняшний день. В глаза бросилось одно слово: „Меррей“.

Меррей Бейлби! Невролог и психиатр! — тот человек, к которому обращался Роберт, когда потерял память после падения в шахту! Они с Клер столкнулись с ним в соборе перед службой освящения и поставления Роберта в настоятели, и тогда он был там в качестве друга, а не доктора. Почему Роберт снова обратился к нему за консультацией? Почему?

Страх, физически явственный страх, словно страшное крылатое чудовище из кошмарного доисторического пейзажа, зашевелился у нее в душе. Нет, Роберт, нет! Почему он решил открыть эту банку с червями? Чтобы всех их погубить? Джоан била дрожь от злости и дурных предчувствий. Рука ее потянулась к телефону.

Он чувствовал себя совершенно измученным. Видит Бог, он уже слишком стар для таких игр!

Чувствуя себя выжатым как лимон, Меррей Бейлби проводил столь же вымотавшегося Роберта до дверей кабинета и через приемную к входной двери. Мужчины молча пожали друг другу руки, взаимно удовлетворенные сеансом, который прошел гораздо лучше, чем можно было ожидать. Скороговоркой бросив:

— Пока, до вторника? — Роберт удалился.

— Простите, доктор Бейлби. — Это была Джанет, его надежная и изобретательная секретарша Одной рукой она держала трубку, другой зажимала мембрану. — Вы можете ответить?

— О нет, Джанет, Бога ради, — замахал руками Меррей. — Делай что хочешь, только меня уволь. Мне плевать даже, если это премьер-министр. Я потом перезвоню.

— Но на этот звонок, доктор, вам лучше ответить, если вы в силах. — Джанет смотрела на него очень серьезно. — Она звонит с утра, который раз, и мне кажется, вам лучше самому переговорить! Я переключу на ваш телефон.

— Да, да, конечно, я прекрасно помню вас, мисс Мейтленд, Джоан — прошлой осенью мы встречались в Соборе на инаугурации Роберта Да, последние годы все хорошо. Чем могу служить?

Голос Джоан стал более хриплым, но ничто на свете не может изменить ее неустанную заботу о Роберте.

— Дело касается Роберта.

— Да? — Не зная почему, Меррей насторожился.

— Я знаю, что он вас посещает. Он говорил что-нибудь об этих… о своих помрачениях… или о чем-нибудь таком?

Меррей вздохнул.

— Мисс Мейтленд, вы должны знать, что я не могу обсуждать проблемы пациента — пусть даже вашего брата — с вами или с кем бы то ни было.

— Да, да, конечно, но…

— Боюсь, никаких „но“. Я знаю, как вы заботитесь о Роберте, но доверие между пациентом и психиатром священно.

Он почти физически чувствовал, как напряженно работает ее мозг перед следующим ходом.

— Не думайте, что я вмешиваюсь, доктор, но я так беспокоюсь за него, вот и все.

— Прекрасно вас понимаю.

— Я и подумала, что, может, как-нибудь могла бы помочь. Я хочу сказать, что вдруг что-то еще мучает его? Скажем, ситуация дома? Семейный кризис?

Меррей видел, что она начала импровизировать. Но даже если так, то какой кризис?

— Если что-нибудь есть, — сухо сказал он, — сразу же позвоните мне. Любые посторонние возбудители Роберту сейчас противопоказаны.

— Вы хотите сказать, что во время сеансов подошли к чему-то важному?

— Я так не говорил. — Но он сказал и понимал это.

— К чему именно? — Быстро переспросила она явно взволнованным голосом. — Что это такое? О том несчастном случае? О той ночи?

— Вы очень близки друг другу, — медленно произнес Меррей, тщательно выбирая слова. — Я знаю, что он почти во всем зависит от вас…

— В чем именно? — снова крикнула она. — Что он сказал? Он не знает! Он не знал, что делает! И это все ради него, все, что я сделала, все, что я вообще делала — все ради него!

Наступила долгая пауза.

— Зачем вы это говорите, Джоан? — спросил он необдуманно — слишком необдуманно.

Что она сказала? И зачем? Ее трясло еще сильнее. Молча она положила трубку.

Чуть позже, когда тяжелые тучи с востока начали затягивать низкое небо, она надела пальто и вышла из дома.

— А теперь выкладывайте все напрямик.

Мик Форд гордился собой за то, что достаточно владел искусством сделки. И правило номер один гласило: выясни, что ты должен сделать за то, что должен получить.

— Этот тип, Бейлби, — вы хотите убрать его, так? И просите меня сделать это?

Твердое выражение лица Джоан и весь решительный вид не могли скрыть внутренней тревоги. Еле заметная дрожь в голосе выдавала ее.

— Небольшой инцидент на дороге, — ответила она. — Ничего серьезного. Так, чтобы он не мог работать некоторое время. Чтобы было о чем поразмыслить на досуге, так сказать.

Мик Форд не выглядел чересчур привлекательным и в тот вечер по спасению „Алламби“, когда она видела его последний раз, даже несмотря на великолепие антуража званого обеда. Сейчас, в неверном свете дня с водянистым, едва пробивающимся сквозь тучи солнцем, льющим серую муть в давно немытые окна штаб-квартиры профсоюзов, он казался засаленным и неухоженным.

Не прибавил ему обаяния и невинный вид, который он напустил на себя, чтобы усилить эффект произнесенной залпом фразы:

— Насилие? Коррупция? За кого вы меня принимаете?

Но ею нельзя не восхищаться, ухмыльнулся он про себя. Этой дамочке палец в рот не клади.

— У вас, Мик, связи, это всем известно.

— У кого, у меня? — он комично выкатил глаза. — Это у человека-то в моем положении?

Ей было не до игр.

— Ах бросьте, Мик. Я вас знаю. Коррупция — ваше второе имя, со дня рождения.

— Помилуйте, Джоан…

— „Ваше положение!“ Это было бы положением Поля Эверарда, если бы не ваши свидетельские показания — и вы это прекрасно знаете!

— Это был он. Я видел его.

— Так вы сказали. Но поклянитесь на самом деле.

— Что вы хотите сказать? — Его крошечные глазки подозрительно буравили ее.

Что она хочет сказать? Осторожнее, Джоан, осадила она себя.

Не теряй голову. Из того, что ты знаешь, что он лживый ублюдок, просто воспользовавшийся случаем, чтобы упечь Поля Эверарда в тюрьму, еще не следует, что ты можешь выдвинуть против него это обвинение. Потому что единственный человек в мире, который знает, что он говорит неправду — ты! — и ты не можешь открыть это, не открыв все остальное! Думай!

— Что вы хотите сказать? Хотите сказать, что я все это сделал, чтобы просто отделаться от него? Рискуя угодить за решетку?

Она схватила свою сумку с видом утопающей.

— Вы сделаете это или нет?

— Смотря что.

— Что — что? — Ей не понравилась его ухмылка.

— Смотря что вы мне предложите.

— То, что вас больше всего интересует, Мик, — деньги. Сколько?

Но мысли его были где-то далеко.

— Этот тип, Бейлби, — он часом вам ничего такого не причинил?

— Конечно, нет! Послушайте, Мик, я предлагаю вам выгодную сделку…

Но он продолжал сверлить ее своими глазками, ничего не отвечая. Ужасная мысль пришла ей в голову. Наконец до нее начало доходить. Он не хочет взятки! Ему нужно растоптать ее. Какое унижение молить Мика Форда о милости, а он тебя ногой в зубы! В бешенстве от одной мысли об этом, она вскочила, чтоб уйти. Но при первом же ее движении он поднялся, вразвалку двинулся через пустынный офис и преградил ей дорогу.

— Да что это на вас нашло, Джоани? Откуда вы этого набрались? „Небольшой инцидент. Ничего серьезного?“

Волосы у нее на затылке встали дыбом.

— Меня зовут Джоан.

— Знаете, вы ни капельки не изменились за эти двадцать лет.

Она всеми силами пыталась скрыть страх.

— Вы тоже.

Он погладил свое выпирающее брюхо с самодовольным видом.

— Ну, я набрал несколько фунтов. Но это мне не мешает.

Он стоял почти вплотную к ней. Она чувствовала его запах, тошнотворную смесь застарелого пота, пивного перегара и чего-то еще противнее.

— У вас отличное местечко там, в резиденции. Но вы всегда умели навести красу в доме. Да и на себя марафет навести. Вы все делали хорошо, Джоан, в одном, по крайней мере. — Он как бы невзначай облокотился рукой на стену позади нее. — Но в другом не очень хорошо. Вы так и не сподобились выйти замуж, не так ли? Кто-то там по вас скучает.

— Похоже, и вы не дальше ушли? Какой-то бедняжке посчастливилось ускользнуть!

Это был ее завершающий удар, и он не сработал. Мик аж причмокнул от удовольствия, и его поросячьи глазенки распахнулись.

— Я всегда восторгался твердостью вашего духа, Джоани. И вдруг такое! Такая очаровательная девушка — ах! ах! — вы же дочка пастора и все такое. Бывало мы, пацаны, трепались там, в Брайтстоуне. Да, если б к ней подмазаться, был бы класс — она такая!

Рука его коснулась ее щеки, он с отсутствующим видом поглаживал ее по шее, по плечу, с таким видом, будто левая рука не знает, что творит правая.

— Да только ни у кого из нас и полшанса не было, а, мисс Мейтленд? Разве что встать в очередь за Полем Эверардом!

Поль! О Поль! Она придушенно застонала и отдернула голову от ненавистной лапы. Он хрюкнул каким-то отвратительным горловым звуком и, сжав ее лицо железными пальцами, мокрыми слюнявыми губами поцеловал взасос; затем крепко прижал к стене, пальцы его теперь бродили по ее шее, ниже, ниже. Запутавшись в пуговицах, он рванул ворот ее платья и с садистской медлительностью сдернул с плеч бретельки лифчика.

— Ах, кто бы мог знать? — с нарочитым интересом бормотал он, уставившись на сосок, затвердевший от его прикосновения. — А он хорош! И другой тоже?

Она стояла перед ним обнаженная, закрыв глаза, сгорая от стыда и боли.

— Ты первый раз, а, Джоани? — впился он ртом в ее шею. — Не бойся, я аккуратненько. Можешь довериться мне… вот теперь мы заключаем сделку…

32

Из семи кругов ада, составляющих тюремное бытие, последний, как известно, оставлен за теми, кто после невыносимой пытки ожидания амнистии получает отказ. Как бы ни похвалялся своим безразличием заключенный, сколько бы ни пытался он подготовиться к разочарованию, в действительности нет такого человека, который мог бы напрочь изгнать надежду, которая теплится незримая и неистребимая даже в самой ожесточенной душе. И поэтому гибель надежды и насильственное погружение в новую пучину отчаяния приносит невыразимое страдание и ожесточение, избегнуть которых не в силах даже самые сильные люди. Да здесь и нет никакого выбора, потому что продолжать чувствовать — значит чувствовать боль.

Все это Клер, сидя за столом напротив Поля, читала в его лице. Все горячие приветствия застыли у нее в горле, когда она увидела, как он вошел, и впервые за все эти годы почувствовала, что не знает, что сказать.

Поль поздоровался отрывисто и отчужденно, словно ему тоже с огромным трудом давались слова.

— А Роберт? — спросил он.

— Он не приехал. — „Не буду я выкручиваться из-за него“, — подумала Клер. С какой стати изображать верную жену с вечными извинениями. „Ах, у него столько работы!“, „Ах! Он никак не мог выбраться!..“ — У него столько работы, — пробормотала она. — Никак не мог выбраться.

— Еще бы, стоит ли ради этого бросать большой город! — желчно подхватил Поль, окидывая взглядом убогое помещение для свиданий с дешевенькой, потасканной мебелью и буфетной стойкой в углу. — Да и компания здесь не ахти какая! — Он боком сел на стул, уставив глаза куда-то вдаль, словно перед ним была не голая стена в двадцати шагах, а далекий горизонт.

— Поль… — Даже произнести его имя было свыше ее сил, не говоря уж о связной речи. Словно какой-то злой дух парализовал язык. Но надо было говорить. Надо. — Поль, что ты собираешься делать?

— Делать?

Он вздернул голову и резко расхохотался, так что все присутствующие повернулись к нему.

— Делать? Да вот подумываю податься в горы на лыжах покататься, потом прошвырнусь до Англии — всегда хотелось посмотреть, откуда появились шпицы и как их разводят. А с приходом зимы надо будет присмотреть за плодовыми деревьями в поместье и, может, посадить новенькие вдоль забора Ну и потом родственники, друзья. Всех надо повидать. У плейбоя и бизнесмена разве есть свободное время? Жизнь бьет ключом.

Клер опустила голову на грудь.

— Я не это хотела сказать? — тихо обронила она.

— А что же ты хотела сказать, — агрессивно выкрикнул он. — Думаешь, мне улыбается торчать здесь еще десять-пятнадцать лет? — Его голос вновь стал набирать силу и высоту; у женщины это назвали бы истерикой. — Пятнадцать лет, только подумай, сестричка!

— Не могу.

— Ну, а я могу! А я, значит, могу, не так ли? — Безумная гримаса исказила его лицо, и ей показалось, что он сейчас набросится на нее, вопьется зубами.

— Но разве они тебе — они тебе ничего не обещают? — запинаясь, выдавила она.

— А то как же! Спят и видят, чтобы все их мальчики были счастливы! Мне прислали формальное послание от начальника тюрьмы: „Не нам судить почему, Эверард. Закон — что дышло. Комиссии по освобождению виднее. Их решения не всегда нам ясны, но все, что ни делается — к лучшему“. Смешно? Я думал, что сдохну! — И снова он издал дикий, лишенный всякого веселья, пугающий смешок, как в начале свидания.

Что тут скажешь? Перед лицом этой сокрушенной надежды, этого леденящего кровь сарказма, его понятного бешенства любое слово могло только подлить масла в огонь, любое утешение звучало издевательством. Она сидела как школьница, глядя на собственные ладони, и мучительно думала, что сказать, как нарушить невыносимое молчание.

Его настроение вдруг резко переменилось, словно ветер, неожиданно изменивший направление.

— Тут вот какое дело…

— Да? — Что угодно, Поль, что угодно.

— Прислали сюда нового капеллана — он прибыл как раз в тот день, когда мне дали от ворот поворот. Вечером явился ко мне. Я, говорит, знаю о происшедшем, что, значит, меня мордой об стол — и, говорит, хотел бы помочь. Ну, дружеских чувств я поначалу, прямо скажем, не выказал. Отделался доморощенными банальностями на тему великого Начальника на Небесах.

Не нужно было и особого воображения, чтобы понять, какое терпение, человеческую доброту, да просто святость надо иметь, чтобы такое выдержать. Поль в этом состоянии был, вероятно, подобен разъяренному быку. Попытаться приблизиться к нему, вызвать на разговор значило попасть ему на рога.

— Он малость поговорил со мной и спросил, какие у меня шансы выйти не по амнистии. Я сказал, что апелляция заморожена — нет новых свидетельств, а при наличии столь неопровержимых улик против меня шансы на пересмотр равны нулю. Тогда он спросил, не хотим ли мы пойти другим путем.

— Что он имел в виду? — насторожилась Клер.

Взгляд Поля был по-прежнему агрессивный.

— Ему довелось посмотреть по телевизору, как твой муженек валял дурака во главе демонстрации или Бог весть чего. Говорит, он в Сиднее хорошо известен как заступник слабых и угнетенных. Почему бы, говорит, Роберту не начать компанию в мою защиту — апеллируя не к закону, а к человечности и требуя моего освобождения? Он уверяет, что у Роберта достаточно влияния, чтобы оказать давление на тюремное начальство и комиссию по амнистии.

— Правда? — Лицо Клер загорелось энтузиазмом. — Как это мы раньше не подумали!

— Раньше он не был столь знаменит, — с некоторым ехидством пояснил Поль. — Впрочем, может, и сейчас еще недостаточно. Что ты об этом думаешь? Стоит попытаться?

Говорил он с таким видом, будто его это особенно не касается, и она почувствовала укол в сердце.

— Что ты говоришь, — не задумываясь, выпалила она. — Конечно, стоит. Если есть хоть малейшая надежда.

— А он взялся бы?

— Разумеется, взялся…

С ужасом она почувствовала, как голос ее дрогнул. Взялся бы он? Год назад, даже месяц, она, не задумываясь, ответила бы за Роберта. А сейчас — Боже мой! — она не знает! Клер мысленно перенеслась в то утро, когда проснулась, как это теперь бывало почти всегда, одна в кровати — в кровати, которая была пуста и прошлой ночью, и ночью до этого. Она даже не знала, где находится ее муж в данную минуту, почему не с ней и куда ушел, не оставив даже записки, почему ей пришлось отправляться в тюрьму одной, чтоб не опоздать или не пропустить свидание. Она чувствовала, как краснеет от гнева и стыда Так нельзя, Роберт, так нельзя! Что-то с этим надо делать.

Как всегда чуткий ко всему происходящему, Поль сразу же заметил растерянность Клер.

— Не возьмется, так что ли? — требовательно спросил он, и его лицо исказилось враждебностью. — Что ему мешает? — презрительно продолжал он, еще больше разъярясь от разочарования. — Боится ручки замарать и попортить себе карьеру? А ты спроси его, что он думает о моей карьере, которая вместе со мной здесь погребена заживо, пока он порхает по собору в своем бабьем платье?

Она больше не могла сдержать слез, которые копились, если говорить по правде, целых двадцать лет. Потрясенный Поль схватил ее за руку.

— Эй, сестренка! — крикнул он, и голос его дрожал от избытка чувств. — Что с тобой? — Вдруг в голову ему пришла мысль, ужасающая по своей простоте. — Да послушай — у вас что, совсем плохи дела?

— Чашку чая? Кофе? Да вы садитесь. Не смотрите на этот беспорядок, у меня вчера были девчонки, и мы полночи проболтали.

Стоя на пороге комнаты, Роберт с изумлением озирался вокруг. Для него, привыкшего к чистоте и порядку, который поддерживала в доме аккуратная Клер, валяющиеся повсюду банки из-под кока-колы и пива, жуткая вонь от переполненных пепельниц и остатков дешевого обеда из китайского ресторанчика были чем-то немыслимым и говорящим о настоящей оргии.

— Девчонки? Полночи?

С трудом он отыскал, куда присесть. Роберт знал, что выглядит усталым — многие ему говорили об этом — но как можно было объяснить, что он никогда себя не чувствовал лучше. Не покидающее его последнее время острое ощущение близости цели, уверенность, что покров, окутывавший двадцать лет его память, вот-вот будет сброшен — все это переполняло его, и ему приходилось изо всех сил сдерживать свои эмоции, подавлять возбуждение, так и рвущееся наружу.

Было в этом и немало страха, что правда, то правда Что в действительности случилось в ту ночь? Что это была за ночь, которую вызвал из глубин его подсознания Меррей? Все еще много разрозненных частей предстоит подобрать, чтобы они сложились в общую картину. Но разгадка уже близка. Он следил за девушкой, колдующей над чайником, и думал о том, что она могла бы пролить свет на его тайну.

Но главное — и он признавал это со всей откровенностью — ему просто хотелось видеть ее. Больше всего на свете хотелось быть с ней, узнавать о ней, разговаривать с ней. Когда он проснулся рано утром и выбрался из постели, стараясь не разбудить Клер, ему как никогда захотелось побыть одному, поразмыслить над ожиданиями и страхами, навеянными сеансами с Мерреем, а потом встретиться с ней, побыть в удивительной атмосфере близости, которая постепенно возникла между ними. Он не сомневался, что она тоже знала об этом. И ничего не имела против. Его сегодняшний визит был жданным и желанным. Она совсем не удивилась, когда открыла дверь. И не потому, что больше ни с кем не виделась, вовсе нет — сегодняшний бедлам тому свидетель. Он снова улыбнулся.

— Приятно узнать, что у тебя есть подружки. — Действительно, это было замечательно. Значит, она жила своей нормальной беззаботной и счастливой жизнью, как и все девушки ее возраста. „Мы только один раз живем! — вспомнил он. — И не много времени нам отпущено!“

— Да, я познакомилась с ними по работе, — улыбнулась она в ответ. — Одна из них официантка, а другая — ее подруга. Вообще-то они не совсем в моем вкусе, но когда все время одна, бывает немного скучно.

Он впервые слышал от нее признание такого рода — некоторое отступление от воинственной независимости.

— Если б ты осталась здесь, нашла бы много друзей. — Он помолчал, внимательно глядя на нее. — Не думаешь остаться? Совсем осесть? — Он с удивлением поймал себя на том, что с нетерпением ждет ответа и что этот ответ очень важен для него.

Она выказала к его вопросу еще большее равнодушие, чем это пытался сделать он, задавая его.

— Да не… Хотя — как знать. Это зависит…

— От чего?

Она вдруг сердито повернулась к нему.

— Много будете знать — скоро состаритесь, мистер Длинный Нос!

— Ах, прости. — Он сразу замолк. Но рана была нанесена.

— Почему вы меня все это спрашиваете?

— Так — из любопытства. Хочу знать.

— Обо мне?

— О тебе — и обо всем.

Но ее не так-то просто было провести. Насмешливый взгляд яснее ясного говорил, что его отговорки ее не обманут.

— Ну так спрашивайте. Валяйте. Спрашивайте, что хотите знать. — Она резким движением налила кипяток в чайник и помешала ложечкой. — Ну, валяйте.

— Э-э-э — где у тебя чашки?

Они дружно прихлебывали чай, ее дурное настроение улетучилось, но разговор никак не клеился.

— Ну, раз вы меня не спрашиваете, буду спрашивать я, — объявила она.

Он немного напрягся, но останавливать ее не собирался.

— Эта девушка — Алли. Та, которую я вам напоминаю. Вы ее любили?

У него было такое чувство, будто он что-то открывает в своей душе и пытается показать — что-то такое бесконечно хрупкое и драгоценное, что никакими словами передать невозможно.

— Очень, очень.

— Почему же вы не женились на ней?

— Я же говорил. Она умерла.

— А до того?

— Я был уже женат.

Презрение в ее глазах было явным и неприкрытым.

— Ага, погуляли и бросили! Романчик на стороне? — Он не мог понять, что больше ему причиняет боль — то, что об Алли говорят такими словами или что Эмма действительно так на это смотрит. Она поняла, что он чувствует.

— Ну я не знаю! Не обижайтесь! Но скажите мне правду.

— Правду?

— Да, правду! Вы действительно ее любили? Вы бы женились на ней, если б могли?

Он был не в силах говорить. Его воспоминания об Алли, столь новые, столь свежие, столь бесценные — только-только возвращенные ему стараниями Меррея после того, как пролежали под спудом в темной бездне времени и забвения годы и годы, не могли вынести такого беспощадного допроса. Но в то же время разговор о ней доставлял ему какое-то жестокое болезненное блаженство.

— О да! Да! — Его буквально разрывало от нахлынувших чувств и воспоминаний. — Я любил ее больше всего на свете — просто невозможно выразить, как сильно… — Он прикрыл глаза, и ее лицо в тот же миг всплыло перед ним. Он видел ее такой, какой она была, словно девушка стояла рядом: Алли улыбающаяся, Алли смеющаяся, Алли, бросающая на него эти свои странные взгляды искоса, Алли, обнимающая его, Алли, любящая его… Окружавший мир начать таять, и он сам жаждал исчезнуть, раствориться, чтобы быть с ней…

— Эй! — Глуховатый, изменившийся голос Эммы достиг его слуха, но как бы издалека. — Что с вами?

— Ничего…

— Сюда. — Маленькие ручки крепко подхватили его и отвели к кровати, на которую он с благодарностью прилег. Влажная салфетка на лбу быстро сняла боль в виске.

— В чем дело? Вы больны? — ее тон совершенно изменился.

Он покачал головой.

— Несчастный случай. Давным-давно. Сильная травма головы. Я месяцами лежал в коме. Выздоравливал два года. Когда пришел в себя — память как отшибло, ничего не помнил. — Лицо его вдруг исказилось от жесточайшей боли, пронзившей на сей раз не голову, а сердце. Она видела по закрытым векам, как бьется его пульс. — А когда очнулся — ее не было.

Наступило долгое молчание. Потом он услышал, как она пошевелилась на стуле рядом с кроватью.

— А память к вам вернулась?

— Нет. Вот только совсем недавно.

— А вы не пытались?

Он сердито засмеялся.

— Это не такое простое дело.

— А что же произошло недавно?

— Я встретил тебя.

— И сразу — раз! Как в кино — пленка прокрутилась назад?

— Нет. Отдельные черты в тебе напоминали мне о ней. Твои волосы. Форма головы. Твои ладони. И как ни странно — твой голос. О, я знаю, что ты англичанка, и не утверждаю, что ее голос звучал так же. Но дело в том, что ее интонации не были чисто австралийскими. У нее был какой-то акцент — никогда не подумаешь, что она чистая австралийка, как того можно было ожидать. А когда она говорила…

Эмма резко оборвала его, словно разговор о другой девушке был ей невыносим.

— Для того, кто начисто все забыл, вы помните чересчур много!

Он улыбнулся.

— Это ты провела меня туда И мне кажется, будто все было как вчера.

— Ах эти мужчины. Все вы одним миром мазаны! — Каждый раз слыша от нее такие слова, он ломал себе голову — на основании какого жизненного опыта девушка столь неодобрительно отзывается о половине рода человеческого. Она говорила так, будто ей уже далеко за сорок, и жизнь поступила с ней не лучшим образом — и вот теперь она выжата как лимон, брошенная и никому не нужная. Трудно было представить, что слова эти принадлежат юной девушке, только вступающей в жизнь, у которой все впереди. Она нагнулась над ним и сняла салфетку с лица.

— Я еще смочу.

Он посмотрел снизу вверх в ее ясные холодные глаза.

— Спасибо. Ты очень добра. Я никогда не забуду.

Она так и прыснула от смеха.

— Вы! Самый непомнящий из всех, что живут на свете! Если верить вам, вы забыли больше, чем иной человек переживает за всю жизнь! — Она чуть помолчала. — Хотела бы я знать, забудете ли вы меня?

— Никогда. — Он выпалил это с какой-то невероятной силой убежденности. Но откуда у него такая уверенность?

Что-то столь же странное промелькнуло на личике Мадонны.

— Ну что ж, поживем — увидим.

— Да, — улыбнулся он. Он говорил, как думал, без задней мысли, и никак не мог предположить, что односложное слово может причинить обиду. Но она вся так и вскинулась.

— Вы думаете, я слишком молода и не понимаю, что говорю! Вы думаете, я и представить себе не могу, какую большую любовь вы утратили! Так вот послушайте, настоятель Роберт Мейтленд. Может, я для вас и ничего не значу, так, дитя малое, не в счет! Но я знаю, что это такое — страстно хотеть человека, который никогда не будет с тобой, мечтать, чтобы к тебе вернулись и любили тебя, зная, что этого не будет. Я знаю! Знаю! Знаю!

Было уже поздно, когда Роберт приехал домой. Они с Эммой говорили и говорили; он всеми способами пытался уверить ее в своей любви и заботе, она кружила вокруг да около, желая что-то открыть ему — он это чувствовал — но всячески отказываясь как-то объяснить свою внезапную вспышку.

Устало потягиваясь и разминая затекшие от долгой дороги члены, он вдруг сообразил, что уже далеко за полночь, если вовсе дело не идет к утру. Несколько абсурдно — и подозрительно для женатого человека и уважаемого представителя Церкви возвращаться домой в такой час! Что он скажет Клер? Любой жене простительно косо смотреть на супруга, который исчезает из дома ни свет ни заря „по делам“ и возвращается в два часа ночи. Как можно оправдываться? И к тому же он был с юной девушкой — никакой не родственницей — один на один в ее комнате весь вечер! Невинно, конечно, — но почему он думает, что ему поверят?

Прокручивая в уме различные варианты, он открыл входную дверь и вошел в дом. И тут же почувствовал, что случилось что-то нехорошее. Клер ожидала в холле, и новости, которыми она встретила его, исключали всякие расспросы о том, где он так поздно задержался.

— Ох, слава Богу, ты наконец приехал! — устало произнесла она. — Боюсь, Джоан заболела. Я застала ее здесь, она вся тряслась в ванной, пытаясь помыться. Видно, промерзла до костей. Мне с трудом удалось довести ее до постели, но она продолжала так трястись, что я опасалась судорог.

— Бедняжка Джоан! Доктор был?

— Конечно. Он сказал, что это скорей всего вирус, сейчас такого добра полно.

— Мне можно повидать ее?

— Пожалуй, лучше не стоит. Доктор дал ей снотворное. Оно долго на нее не действовало, но теперь она наконец уснула. — Клер заметила тревогу в его глазах. — Хотя взглянуть на нее, думаю, можно. Это не причинит ей вреда.

Немного воспрянув, он стал подниматься по лестнице наверх.

— К сожалению, это еще не все, — донесся до него голос Клер. — Есть еще кое-что — тебе надо знать.

Он обернулся. Клер стояла внизу с выражением смертельной усталости — такой он никогда не видел ее.

— Печальные новости, хотя, насколько мне известно, ты не виделся с ним последние годы. С Мерреем Бейлби. Несчастный случай — разбилась машина. Меррей был за рулем. Он погиб.

33

Все умирает осенью. Но Меррей?

Нет, этого не может быть.

— Меррей? Нет! Не может быть! Я только вчера видел его — я только что видел его…

Для него это был страшный удар. Но почему? Роберт годами не встречался с Мерреем, разве только иногда, в связи с какими-либо событиями. Что это с ним? Последнее время его реакции совершенно непредсказуемы! Клер не могла сдержать горькие слова, вертевшиеся на языке.

— Ты только что видел его? Ты что, считаешь, что этот факт мог спасти его от смерти?

Он удивленно посмотрел на нее.

— Нет, но я…

Она отвернулась. Он видел, как плечи ее безвольно опустились, свидетельствуя красноречивее всяких слов о чувстве усталости и отчуждения.

— Сдается, последнее время ты думаешь только о себе, Роберт. А как насчет его жены? Семьи? И всех его пациентов? — Она помолчала и повернулась к нему. — А как насчет Поля? Сегодня мне пришлось одной добираться до тюрьмы, потому что ты настолько поглощен собой, что даже не вспомнил, что сегодня его день. Как быть с этим несчастным, замурованным в клетке без всякой надежды когда-нибудь выбраться оттуда? Ты о нем хоть когда-нибудь думаешь? — Она бросила на мужа взгляд, полный упрека и гнева. — Или в мире существует один только великий настоятель Мейтленд?

* * *

Великий настоятель Мейтленд…

Слова Клер, а еще больше то, как она пожала плечами перед уходом, пронзили его сердце. После страшной новости о гибели Меррея это было больше, чем он мог вынести. Но придется справляться с этим в одиночку, судя по удаляющейся спине Клер, всем своим видом подчеркивающей непричастность к его бедам. Теперь ты один как перст, Роберт, — красноречивее слов говорило ее поведение. Что посеешь, то пожнешь. Расхлебывай теперь сам. Словно раненый бык, он копал землю, а боль прожигала до мозга костей.

В кабинете он наконец дал волю своему отчаянию. Меррей ушел… Меррей, который предложил ему единственный шанс проникнуть в эту тьму. Меррей, который уже вернул ему самую бесценную и мучительную часть его знания о своей жизни, воспоминание об Алли. Меррей единственный, у кого хранился ключ от его сознания, этого ларца со сломанным замком, содержимое которого было столь необходимо, чтобы восстановить мир в душе и спастись от безумия.

Меррей, наконец — его единственный друг в это ужасное время, единственная душа в мире, которой он полностью доверял, перед которой не боялся быть самим собой, а не великим настоятелем Мейтлендом, и благодаря которому он пытался рискнуть думать и жить как Роберт, обыкновенный грешник…

Меррей ушел.

Уронив голову на руки, он зарыдал.

На следующий день резиденция настоятеля превратилась в обитель траура в мире печали, низкое серое небо являло собой идеальное зеркало всепоглощающей скорби. Рваные тучи с металлическим матовым блеском проносились по небу, угрожая в любой миг излить на землю все хляби небесные и подвергнуть дольный мир каре нового потопа, но потом вдруг сменяли грозное настроение на игривое и с неуклюжей слоновьей грацией неслись за кобыльим хвостом ветра. Словом, день не сулил ничего доброго. Да ничего доброго и не предлагалось троим обитателям настоятельской резиденции.

В худосочном свете раннего утра нежное как лепесток лицо Клер было серым и поблекшим не просто от утомления, а от настоящей слабости, тошнотой подступающей к горлу. Только на рассвете она решилась оставить Джоан — когда тревожные всхлипы и метания прекратились и она, судя по всему, погрузилась в тяжелое забытье без сновидений. И сон Клер был тревожным, коротким и часто прерывался внезапными пробуждениями. Сейчас ей позарез требовалась чашка, вернее, кофейник хорошего крепкого кофе, чтоб прийти в себя и начать день. Поглощенная поисками фильтров, она не расслышала мягких шагов по лестнице.

— Доброе утро, Клер.

Клер резко обернулась.

— Джоан! Что ты здесь делаешь? Тебе надо лежать!

— Я уже в порядке.

Клер с нескрываемым беспокойством смотрела на нее:

— Я собиралась подняться наверх и заглянуть к тебе — вот только кофе хотела сварить. Тебе надо лежать в постели. Ступай, я приготовлю завтрак и принесу.

— Да я уже в порядке.

Невероятно, с облегчением подумала Клер, но похоже на то. Джоан стояла перед ней уже одетая и, хотя была бледна, выглядела вполне здоровой. Только сейчас Клер поняла, насколько ужасно было видеть, как Джоан — это Джоан-то! — склонившись над биде, яростно скребла себе бедра, живот и груди. Но сегодня жар явно спал, тошнота прекратилась, а сон сделал свое дело. Да и лекарство, прописанное доктором, вероятно, помогло — просто фантастика, какие таблетки теперь производят!

Искренне обрадованная и благодарная Клер засуетилась вокруг новоисцеленной.

— Кофе? А как насчет простого тостика, чтоб не на пустой желудок?

Бледная, но сдержанная Джоан осторожно опустилась на стул и взяла чашку кофе. Тактично, не вовлекая золовку в разговор, от которого та явно предпочитала уклониться, Клер ворковала за двоих, стараясь во всем услужить Джоан. Нарезая тонкие ломтики хлеба, Клер случайно бросила взгляд на часы.

— Посмотри, сколько времени! Мне уже пора быть одетой. У меня встреча в десять, затем еще одна в двенадцать — насчет сегодняшнего большого благотворительного вечера — да поможет нам Бог собрать нужную сумму, на это так рассчитывают! — я должна все по минутам расписать… — Скинув халат, она выскочила из кухни. В этот момент в холле зазвонил телефон. — Ты возьмешь трубку, Джоан? — крикнула она. — Если я подойду, то могу опоздать, я себя знаю!

Джоан вяло поднялась с места и направилась в холл. Она подняла трубку и тут же отпрянула от телефона.

— Привет, Джоани.

Она не могла говорить.

— Просто позвонил, чтоб узнать, как ты. Ты выглядела не очень после нашей встречи. — Он издал какой-то чмокающий, сальный звук. — Все проходит, знаешь ли.

— Мик… — нечеловеческих усилий стоило ей произнести это имя. Но она должна узнать. — Как это могло случиться?

— Что могло случиться? — Она так и видела эту притворяющуюся рожу, невинно выкатившиеся поросячьи глазки. — А что случилось? Ничего такого не случилось. Насколько я знаю.

— Но… — Слова и упреки так и рвались на язык и от этого ей трудно было говорить связно. — Но я этого не хотела! Мы так не договаривались! — Она нервно бросала взгляды на лестницу. Но Клер была под душем и не могла слышать. — Я не хотела, чтоб он погиб! Не хотела, чтоб его убили! Только — вывести ненадолго из игры! Время — вот что мне было нужно, немного времени — время перевести дыхание…

— Но ты получила с лихвой, сверх договора, Джоани, а что, не так? — Снова мерзкое хихиканье. Ее жгло словно раскаленным железом, ее женская гордость и душа — все вопило от боли.

— Время…

— Теперь у тебя его навалом. Сколько угодно.

— Если б я только могла предположить…

— Ах бросьте, мисс Мейтленд! Я думаю, именно этого вы и хотели! В буквальном смысле слова… — Его интонации напоминали его лапающую руку. Что тут можно было сказать? В голосе Мика пели торжествующие нотки удовлетворенного самолюбия. — По мне, так это чистая работа. Очень профессиональная. Объект завершен, и все концы в воду — комар носа не подточит. А ты что ожидала? Ты играешь теперь в игры со взрослыми мальчиками, Джоани! Это взрослые игры!

К горлу подступила тошнота, во рту она почувствовала горечь только что выпитого кофе.

— Прошлым вечером с тобой был тоже большой мальчик, разве не так, Джоани? Большой, правда? Тебе понравилось, а? Я видел! Мне тоже. Мне страшно понравилось. Знаешь что?

Она знала.

— Нам нужно, Джоани, провести ответный матч. Из нас получается славная парочка Ты и я — два сапога пара. Что ты делаешь в пятницу вечером?

Она открыла рот и с трудом выдохнула:

— Ухожу.

— Не думаю, Джоани. — Он говорил так, словно сожалеет о том, что ему приходится нарушать распорядок ее дня. — Я полагаю, что ты для меня свободна. В конце концов, разве мы теперь не партнеры, как ты считаешь? Так что будь наготове, как это говорится. Я посмотрю, как у меня со временем, и позвоню. Пока, Джоан.

— Кто это звонил?

Надевая на ходу плащ и сбегая по лестнице, Клер не видела лица своей золовки. К счастью для Джоан, в это время зазвонил дверной звонок.

— Кого еще там несет? — раздраженно воскликнула Клер. — Чувствую, что сегодня из дома не выберусь!

Она помчалась к двери. На пороге стояла маленькая женушка второго священника, Патси Райт.

— Патси?

— Добрый день, миссис Мейтленд.

— Заходите скорей, такой холод. Что случилось?

— Я насчет доктора Бейлби. — Когда Патси переступила порог, Клер с изумлением увидела, что она плачет. — Меня послал Джеффри. Он хотел спросить настоятеля, будем ли мы служить панихиду.

— Даже не знаю, но думаю, будем, — ответила Клер, нахмурившись. — Меррей был очень заметным человеком в Сиднее и очень известным — двадцать лет практики как-никак — людям хочется воздать ему последнюю дань уважения. Но я не знаю наверняка, думал ли об этом Роберт — он так убит.

— Ну, так мы и подумали! — затряслась Патси, и глаза ее вновь наполнились слезами. — Вы знаете, как много сделал доктор Бейлби для стариков в „Алламби“, когда Джеффри был там священником. Да и потом он многих продолжал курировать как частных пациентов бесплатно, когда дом для престарелых прекратил свое существование и Церковь перестала ему платить за лечение.

— Я этого не знала, — в замешательстве сказала Клер.

— Он был хороший человек. И хотел только одного — помогать людям. А теперь вот такое случилось с ним!

Невыносимая разъедающая смесь вины, печали и отвращения поднимались в Джоан. Она боялась, что ее сейчас вырвет, и хотела было удалиться.

При виде Джоан Патси залилась краской, словно школьница. Она никогда не забывала, с какими язвительными насмешками набросилась на нее Джоан в тот праздничный вечер в „Алламби“, когда она имела глупость позволить этой Эллен пичкать ее сплетнями насчет настоятеля и брата миссис Мейтленд. Но даже Патси сразу поняла, что мисс Мейтленд сегодня не до нее.

— Вы что-то плохо выглядите, мисс Мейтленд. С вами все в порядке?

Клер решила воспользоваться случаем и убить сразу двух зайцев.

— Она подцепила какой-то вирус, препротивный, и хотя сегодня ей уже лучше, но все же, мне кажется, надо быть поосторожнее. Патси, дорогая, я должна присутствовать на собрании в Обществе жен священников в десять; полагаю, вы тоже туда едете. Почему бы вам не снять пальто и не приготовить чашечку чая себе и Джоан, пока я сбегаю по делам и все устрою, а потом мы вместе поедем на собрание. Идет?

Несколько нервничая, Патси проводила бледную Джоан на кухню.

— Вы на меня не обращайте внимания, мисс Мейтленд. Я сейчас немножко освоюсь, осмотрюсь, что тут где. Первым делом поставим чайник, здесь, вроде, никаких сложностей, так ведь?

Некоторая нервозность не мешала, однако, Патси оставаться врожденной жрицей чайного ритуала, и сам его привычный процесс вскоре восстановил ее обычное благодушие.

— Вы не против, если я приготовлю чай у вас на кухне? Если против, только скажите. Я заскочила на секундочку, так что не обязательно было приглашать меня зайти. С другой стороны, чашечка чая не повредит в любое время дня, не правда ли? — Словоохотливость была у Патси в крови: она твердо верила, что при любых обстоятельствах болтовня, как ничто другое, помогает сгладить углы.

Бедняга мисс Мейтленд действительно выглядит так, что чашечка чая ей не повредит — если не что-нибудь покрепче. Известие, видать, сильно на нее подействовало, решила Патси.

— Да, это просто ужасно — про доктора Бейлби, правда? Вы думаете, благотворительный вечер отменят в знак уважения? Хотя в обществе он особенно не бывал. Скорее частное лицо, так ведь?

— М-м-м.

— А бедная его жена! Вы не знали, что в это Рождество они должны были отмечать тридцатипятилетие своего брака? Она совсем не в себе, говорят.

— О…

— А пациенты! Они все его так любили! Он ведь не какой-нибудь заурядный врач, как вы думаете? Не так просто сменить врача в самый разгар лечения.

Она пододвинула дымящуюся чашку в ледяные руки Джоан. — И как теперь будет настоятель?

— Настоятель?

Кровь прильнула к щекам Патси. „Бог ты мой, — запаниковала она, — неужели меня опять угораздило влезть куда не надо?“

— Ну да, мы думали — э, я говорила Джеффри: бедный настоятель Мейтленд — посреди лечения и все…

Холодная ладонь Джоан вцепилась в ее руку.

— Откуда вы узнали?

Патси задрожала.

— Я видела, как он входил в офис Бейлби! Мне и в голову не приходило, что это секрет! — Она нервно заморгала и собралась с мыслями, чтобы дать ясный и исчерпывающий ответ. — Вы знаете, что я не сплетница, и всегда стараюсь не лезть не в свое дело, я имею в виду настоятеля. Мало ли что болтают.

Молчание. Сверлящей ее взглядом Джоан, которая так и сидела, вцепившись в руку бедняжки Патси, этого было явно недостаточно. Совсем сбитая с толку, та не могла уже остановиться.

— Я потому и сказала Джеффри, когда мы как-то увидели настоятеля с какой-то девушкой, — не будем, говорю, распространяться об этом, не нашего ума это дело. То есть я уверена, что здесь ничего такого нет, но вы же знаете, как люди любят совать свой нос куда не надо, а служитель церкви всегда представляет особый интерес для злых языков, то есть им всегда подавай пример, даже если это не так, то есть я не имела в виду настоятеля… ну вы понимаете, что я имею в виду… Во всяком случае я ему, Джеффри, говорю: не вздумай вот так по улицам шляться с девушкой, пусть даже по церковным делам…

— С какой девушкой?

— Ну я про девушку, с которой видели настоятеля! — Окончательно растерявшаяся Патси несла уже невесть что. — О, я уверена, что это ваша близкая знакомая или что-то в этом роде, а может, прихожанка — ну, обыкновенная девушка, юная девушка, да я ее толком и не разглядела…

„Она лжет!“ — подумала Джоан, закипая от гнева. Патси не могла не разглядеть девушку, она ее прекрасно видела. Эта любопытная корова посрамит и Шерлока Холмса! Теперь только она так перепугалась, что ни за что на свете не скажет. Надо сменить тактику; ну живо — и вперед!

— А что они делали?

— О, ничего — ничего особенного.

Полного ненависти взгляда Джоан было достаточно, чтобы к Патси частично вернулась память.

— Они ехали на машине — у Дабл Бей… смеялись… совсем как старые друзья, знаете ли, — быстро закончила Патси. — Я так и сказала Джеффри, что все выеденного яйца не стоит, но надо же знать людей, они из пальца высосут и невесть что наплетут, ведь правда? Надо соблюдать крайнюю осторожность. Тем более, когда дело касается настоятеля, столь заметной фигуры, известной всем и каждому. Имя его и так не сходит с языка. Я и говорю Джеффри: привыкай к осторожности, дорогуша, чтобы, когда ты станешь столь же знаменитым, как настоятель…

Роберт проснулся с тяжелым чувством, словно вернулся из небытия. Мир стал холоднее. Выбравшись из постели, он наспех принял душ и, не в силах даже смотреть на завтрак, укрылся в собственном кабинете. Часы проходили за часами, но он, вероятно, ничего не замечал, погрузившись в пучину своего одиночества, такого холодного и неизбывного, что выдержать это было невозможно. Он слышал, как начинает оживать дом, — обычно для вставшего ни свет ни заря это были привычные и радующие душу звуки. Сейчас же у него не возникло ни малейшего желания бежать на кухню, чтобы за дружеской болтовней выпить чашечку чая.

Но что же делать? День простирался, как голая пустыня, иссушенная и бесконечная, одно сплошное зияние. Он заставил себя взглянуть в книгу, где были отмечены предстоящие дела. Расписанные там недели и дни, время и место — все эти кропотливые записи представлялись ему сейчас бессмысленными иероглифами, пустыми каракулями. Он чувствовал одно: нельзя терять себя в беличьем колесе бессмысленных дел. А тут еще этот благотворительный вечер — неужели сегодня? Как может он заставить себя с обворожительной улыбкой и радостным лицом обхаживать представителей высшего общества Сиднея, умасливать богачей и очаровывать их жен — и все ради чего? — чтобы положить еще один куш в церковную копилку?

Как обычно мысли его перенеслись к девушке — без какого-либо усилия, спокойно и непреодолимо. Ему вдруг пришла в голову мысль, что он мог бы пройти через все, что угодно, только бы она была рядом — ее взгляд, ее яркие волосы, ее неколебимый здравый смысл и неискоренимая искренность.

Снизу до него донеслись голоса.

— Ну, до свидания.

— До свидания.

— До свидания, мисс Мейтленд — надеюсь, вам будет лучше.

Это Клер уходит, отправляется на свое собрание вместе с Патси Райт, ранней пташкой, чья неумолчная трескотня доносилась даже к нему в кабинет.

— Ты ляжешь, Джоан? Обещай, что побудешь сегодня в постели.

— Да, да, обещаю.

Хлопнула дверь, и шаги Джоан, непривычно тяжелые, раздались на лестнице Джоан отправилась к себе пестовать свой вирус. Он один. И он уже знал, что будет делать.

Мыслями витая где-то в облаках, Роберт вывел машину и направился к окраине города. Отрешенный от всего, он ни разу не удосужился взглянуть в зеркальце заднего обзора Перед его мысленным взором уже вставал удивленный взгляд Эммы, когда она увидит его. Он надеялся, что сумеет освободить день, а там — угощение, поездка, пикник, а то просто долгая, неторопливая прогулка и разговор обо всем и ни о чем. При мысли о ней лицо его смягчилось, скорбное выражение изгладилось под воздействием целительного бальзама нежного чувства.

Какого чувства, вопил в нем внутренний голос. Лучше все это прекратить пока не поздно! Тебя несет куда-то не туда! Ты еще не во всем разобрался! А теперь ты один. Один как перст! Но он пресек поток этих назойливых вопросов. Об этом он подумает завтра — всему свое время; и, верно, в одиночку, — Меррея больше нет и помочь некому.

А Алли — ему еще предстоит как-то разобраться с этим фактом их близости, столь долго погребенным, что сейчас он словно с первозданной интенсивностью чувствовал вновь любовь, всю ее дикую яркость и восторг, все ее невероятное целомудрие, всю печаль и боль утраты. Но какой же я тогда священник? — недоумевал он. Какой супруг? Какой человек? А чему меня это научило? Переменился ли я? Или тот факт, что случившееся оказалось волей случая погребено на дне моей памяти после несчастья в шахте, означает, что все ушло в подсознание и ничему меня не научило?

Да, сделать еще предстояло очень и очень много. Он понимал это.

Но только не сейчас.

Сейчас достаточно того, что он увидит ее, будет с ней — очень скоро, теперь уже скоро, скоро.

Наконец с бьющимся сердцем, едва выдерживая рвущуюся из него радость, он затормозил около кафе и, заметив сквозь запотевшее стекло вспышку ангельских волос, поспешил внутрь. И ни разу на протяжении всего пути не бросилась ему в глаза машина, неотступно следовавшая за ним, за каждым его движением и исчезнувшая только тогда, когда он повернул к центру города; после этого она направилась к резиденции, чтобы вернуться раньше и ни у кого не вызвать подозрений.

34

Будь мил с людьми.

Это часть работы.

Не будешь милым, не дадут денег, которые нужны.

С удивлением думая о том, когда же это он стал таким циником, Роберт глядел рассеянным взглядом в трюмо в спальной, готовясь к предстоящему вечеру. Из зеркала на него смотрело строгое неулыбающееся очень красивое лицо с мужественными чертами и проницательным умным взглядом, который отнюдь не умалял, а скорее, наоборот, усиливал его привлекательность. Впрочем, сейчас ему было не до своей внешности. Застегнув запонку на крахмальной рубашке, он приступил к ритуальному сражению с галстуком и нескончаемым потоком мыслей.

Как Джоан? Достаточно ли она выздоровела, чтобы брать ее на это гала-представление? Пальцы безуспешно скользили по непокорному шелку и, оставив бесплодную попытку, начали вторую. И что же все-таки с ней такое было? Она в жизни, насколько он помнит, не болела, и еще не было такого случая, чтобы сестра не появилась рядом с ним на важном событии.

А как насчет Клер? Может он еще на нее полагаться? Как и Джоан, она всегда была с ним, около него — готовая ко всему, всегда — до сегодняшнего дня. Но последнее время они как-то все более расходятся в разные стороны. И тем не менее, несмотря на свое увлечение Эммой, несмотря на подлинную одержимость ею и погибшей девушкой Алли, чьим таинственным двойником оказалась Эмма, он никогда не любил Клер так, как сейчас. В чем его ошибка? Как, почему он позволил ей отойти? Когда он найдет выход из этого лабиринта? И когда же — когда, Господи Боже мой, — научится он завязывать галстук? Вновь и вновь обманчивый шелк скользил по пальцам, которые превратились уже в какие-то сосиски. Он с большим трудом сдерживался, чтобы не выругаться.

— Ты готов?

Блестяще одетая Клер на минуту впорхнула в спальню. Роскошному тончайшему платью не уступала ниспадающая с плеч прозрачная вечерняя накидка. Что это за цвет? Синий? Фиолетовый? Гиацинтовый? Он как нельзя лучше оттеняет удивительный цвет ее глаз — подернутые дымкой весенние колокольчики, светящиеся на фарфоровом личике, как тогда, на брайтстоунском пляже. А шикарный шелест? Шелк? Где она все это достала? И когда? Он смутился: не исключено, что этот наряд у Клер давно, а собственный муж не соизволил его заметить. Да, конечно, так. О, Клер, если это действительно так, я сделаю все, чтоб оправдаться перед тобой, дай только закончить со всем этим. Но тут же его кольнуло болезненное подозрение. А если платье новое? Клер, оно выглядит на миллион долларов. Даже на настоятельские доходы вряд ли можно позволить себе что-либо подобное, скажи мне, дорогая?

Деньги, деньги, деньги — он весь во власти этих денег. Вот что бывает, когда начинаешь заниматься этими благотворительными гала-представлениями. Но не надо быть особо хорошим бухгалтером, чтобы увидеть зияющую бездну человеческих несчастий, которую Церковь отчаянно пытается заполнить. И даже все миллионеры Австралии — а в Австралии много миллионеров — не смогли бы тут помочь. Слишком много бедности и несчастий. Слишком много. Слишком много.

И как невыносимо трудно — еще свежа память „Алламби“, Дома для матерей-одиночек или последнего пристанища наркоманов — как трудно заставить себя проникнуться симпатией к этим жирным котам! Сами-то они себя чувствуют прекрасно, раз в год посещая большое благотворительное мероприятие. И при этом от тебя требуют, чтоб ты был очаровательным и благодарным за жалкие крохи с их пиршественного стола! Да неужели же в этом его действительное призвание? Или он оказался на этом месте в наказание за какую-то провинность, в силу отсутствия иного более важного стремления? Рано или поздно он должен ответить на все эти вопросы, принять, наконец, вызовы, бросаемые ему ежедневно из каждого закоулка его сознания.

А непослушный галстук не поддавался.

— Ты готов? — вновь послышался голос Клер, на сей раз из холла.

— Через минуту спущусь, — откликнулся он, удивляясь, насколько это далеко от действительного положения дел.

— Нужна помощь?

В дверях возникла Джоан, облаченная, словно в доспехи, в черный шелк с ног до головы. Лицо ее было очень бледно, а глаза неестественно блестели, однако она с места в карьер отмела все вопросы о здоровье.

— Я? Прекрасно, никогда не чувствовала себя лучше. — Он не верил ни одному ее слову, однако понимал, что спорить бесполезно.

Честно говоря, он давно уже не имел над Джоан никакой власти, и она жила сама по себе. На ней тоже было платье, которое он ни разу не видел. Высокая и стройная, как породистая лошадка, она гордо выступала на своих непомерно высоких каблуках.

Это была совсем иная Джоан.

— Привет, странник! — обратилась она к нему, одаривая оживленной улыбкой. — Хорошо провел день? — Это простейший вопрос явно скрывал что-то другое, ибо сопровождался чересчур пристальным взглядом. Но она не дала ему времени на размышление. Ее ловкие пальцы взялись за галстук, моментально сломили его слабую попытку изогнуться и начали со знанием дела складывать и завязывать узел. Роберт с удивлением подумал, что болезнь изменила ее. Однако следующие слова развеяли подобные предположения. — Я просто спросила — удачный день?

У него засосало под ложечкой. Не хотелось начинать лгать про Эмму, про то, как он провел день с ней.

— Так себе.

Новая обворожительная улыбка, теперь уже в неприятной близости.

— Я следила за тобой.

Что она имела в виду?

— Следила?

Голос ее вдруг стал каким-то чужим, и она пропела.

— У меня было такое чувство, будто ты всячески избегаешь меня.

Он почувствовал колотье в затылке.

— Почему я должен избегать тебя?

Рука, повязывающая галстук, ласково похлопала его по щеке.

— Это ты скажи мне, Роберт, ты.

Он хотел покончить с этим.

— Готово? Клер ждет. Надо идти.

Она одним рывком затянула галстук, так что шелк чуть не лопнул.

— Галстук повязан. Я готова. Идем. — Она смахнула с пиджака воображаемые пылинки. — Готово, Роберт. Ты выглядишь, как картинка! — Снова сияющая улыбка, которая исчезла бесследно, как только она приблизила к нему свое лицо. — Но я еще не закончила, — прошептала она. — Сегодня вечерком нам с тобой надо будет кое о чем потолковать. Идет?

— Настоятель Мейтленд! Как мило, что вы пришли!

— Мы в восторге, Клер и я, — вы знакомы с моей сестрой, мисс Джоан Мейтленд?

— Ну, конечно. Очень рада! Замечательно. Очень мило, что пришли.

Конечно, он знал, кто это. Одна из первых дам Сиднея. Ее званые вечера были сногсшибательными, о ее благотворительных праздниках ходили легенды. Она была в близких отношениях с Нэнси Рейган, Элизабет Тейлор, принцем Чарльзом и с Имельдой Маркос, хотя последнее время ей не приходилось часто видеться с ней, поскольку у Имельды, к сожалению, случились маленькие неприятности; она была накоротке с Джаггером — тем паче, что Мик стал в последнее время намного общительнее, чем прежде, и особенно с Джерри Холлом. Мадонна обещала заскочить попозже, если позволят обстоятельства. А Принц будет в кабаре. Ну, ладно, хоть Принц. Может, есть кто и получше…

Словом, эта женщина была другом и посредником в мире знаменитостей. Ее дом, один из немногих легендарных старинных домов Сиднея, до сих пор остававшихся в частном владении, представлял собой небольшой дворец; его гостиная, банкетный зал, приемные и оранжерея нередко предоставлялись радушной хозяйкой для благотворительных мероприятий Церкви, где он и видел ее. Почему же ему не помнить ее имя?

Да и какое все это имело значение? Подобно всем событиям такого рода, это был бал-маскарад — где все скрывали свое истинное лицо. Раскрывать карты считалось здесь гораздо худшим проявлением дурного тона, чем, скажем, обнажать интимные части тела. Он видел, что Джоан усвоила правила игры — она не собиралась показывать, что у нее на руках. Просто играла с ним в кошки-мышки и ждала.

Хозяйка, блиставшая бесценными брильянтами и чудом портновского искусства из бледно-розового и красноватого шелка, наклонилась к его уху.

— Настоятель Мейтленд — успех необычайный. Все потрудились на славу. Одни только билеты дали уйму денег, а впереди еще пожертвования. Женский комитет превзошел себя, соединив все это вместе — я очень вас прошу всех их поблагодарить потом персонально — но так или иначе, похоже на то, что лелеемый вами проект Дома святого Матфея и пара других церковных задумок получат право на жизнь.

— Да, да. Великолепно! Потрясающе. Изумительно. Чудесно. Просто сногсшибательно!

Он выдал целую обойму превосходных степеней, что, тем не менее, с самого начала не прозвучало убедительно. Хозяйка, блистая, уплыла. Роберт огляделся кругом в поисках Клер, которую только что отловила Бесси Маддокс. Обе женщины так и не смирились с разрушением дома для престарелых в „Алламби“, и обе, насколько ему было известно, носились с идеей другого дома, где они могли бы вновь собрать под одну крышу рассеянную общину бесприютных душ. Вообще-то говоря, не надо на этом ставить крест. Он сам попробует что-нибудь придумать. На другом конце зала он заметил председателя Городской опеки. Сейчас, когда пыль от их последнего спора осела, неплохо будет замолвить словечко и здесь. Во всяком случае, чем черт не шутит. Попытка не пытка.

В этот момент рядом выросла Джоан, следя за направлением его взгляда. Он опять почувствовал вызов.

— О чем ты говоришь?

— Что они все подумают — о таком большом человеке, о таком герое — если только узнают?

— Джоан, хватит играть со мной в кошки-мышки. Что узнают?

Она улыбнулась ему улыбкой Горгоны.

— Не сейчас об этом будет сказано!

Говорят, кошка играет живой мышкой вовсе не из садизма, а для того, чтобы размять мышцы перед едой. К концу вечера Роберту, как он сам мрачно отметил, нужны были все силы, чтобы справиться с растущим напряжением и страхом. Он всячески пытался дать достойный отпор проискам Джоан в минуты их редких встреч во время кратких передышек от всевозможных переговоров с людьми, ради которых и было устроено все это представление. Но Джоан продолжала играть с ним в игру, правила которой, как видно, были известны только ей, и право насладиться результатом которой она предоставила только себе и лишь в тот момент, когда почувствует, что устала.

Весь вечер он преследовал ее, и весь вечер она ускользала с каким-то неизъяснимым кокетством, уносясь в танце с одним, обхаживая другого и напоминая третьему, что от него еще ждут чека на святого Матфея.

И когда он уже оставил всякие попытки объясниться, она сама отыскала его. В глазах ее блеснуло что-то маниакальное.

— Тебе конец, Роберт. Все кончено! — решительно заявила она, сразу беря быка за рога.

— О чем ты говоришь?

Немного помолчав, Джоан вновь заговорила.

— Девушка.

— Ну и что? — Он не мог думать об Эмме и Джоан одновременно, ему было невыносимо говорить о них на одном дыхании.

— Я видела тебя сегодня!

— Сегодня?

— Я следила за тобой. Когда ты отправился в кафе повидать ее. Я видела, как ты вошел туда Видела все, что ты делал — на протяжении всего дня. — Лицо ее вдруг исказилось. — Меррей знал?

— Бог с тобой, Джоан, — какое это к нему имеет отношение?

— Что ей нужно? — Она вцепилась ему в плечо.

— Да о чем ты?

— Это шантаж? — Джоан буквально сыпала словами в страшном волнении.

Он совсем растерялся.

— Джоан, с какой стати ей меня шантажировать?

— Я видела ее лицо! Это Алли Калдер! Что она снова здесь делает? Она умерла! Она умерла! Она мертва!

К счастью, никто из мельтешащей вокруг толпы не уловил смысла слов. Однако произведенный Джоан шум, тонкий пронзительный крик, а затем сток и полуобморочное состояние привлекли к ним внимание некоторых посторонних людей.

— Сестра не вполне здорова, — кратко бросил Роберт подошедшей женщине. — Не может ли кто-нибудь найти мою жену и позвать ее сюда?

С помощью добрых самаритян Джоан усадили на удачно оказавшийся в алькове стул, в стороне от водоворота танцующей публики и от ушей сочувствующих, но излишне любопытных ближних, появившихся как из-под земли. Роберт, не долго думая, склонился над сестрой с заботливым видом, тем самым укрыв ее от посторонних взоров. Ему было не до разговоров, но она уже не могла остановиться, и все говорила и говорила.

— Роберт, Роберт! — вцепилась она в лацканы его пиджака. — Послушай меня, Роберт! Во что ты играешь с этой девицей? Мы можем все потерять!

— Джоан, все как раз наоборот. Я думаю, мы все обретем — все то, что так необходимо знать.

— Ты опять валяешь дурака. Боже, это же старо как мир! Мужчина твоих лет — бегает за девчонкой! Это омерзительно! Неужели ты не понимаешь, как это выглядит со стороны? И кто бы мог подумать, что ты, Роберт, связался с девчонкой, которая годится тебе в дочери!

— Все это не так, Джоан, — все совершенно не так!

— …с младенцем, который к тому похож — похож на кого-то другого…

— Ты видела, Джоан? Ты тоже узнала ее?

— Нет! Нет! Все это не так! Какое-то средневековое наваждение, морок! Это похоть соблазняет тебя, тебе чудится…

Он опустился на колени и посмотрел ей прямо в глаза.

— Или воспоминание? — медленно, с расстановкой произнес он.

— Нет! Нет! Нет!

— Роберт, что случилось?

Вид у Клер был встревоженный.

— Дорогой, что случилось? Ты болен?

Он отметил с некоторым удовлетворением это обращение „дорогой“, сорвавшееся с ее губ. Но было не до размышлений.

— Джоан совсем плохо. Надо отправить ее домой.

— О, бедняжка! — Внимание Клер моментально переключилось на безвольно поникшую фигуру на стуле; обхватив Джоан одной рукой за плечи, другой она стала поглаживать ее ледяную ладонь. „Сострадания у Клер хватит на то, чтобы обнять серийного убийцу, идущего на электрический стул, — подумал Роберт. — Но только не меня. Со мной она натерпелась дальше некуда“. На сердце легла невыносимая тяжесть. Джоан увидела Эмму и истолковала все таким образом… нет, это выше всяких сил. Он просто не может этого допустить — даже малейший шанс… опасность…

— Я возьму ее пальто и отвезу домой. Побудь здесь, пока я все устрою и вызову такси.

— Я отвезу вас.

— Не глупи, Роберт. — Момент теплоты прошел. Голос Клер опять обрел безличную окраску постороннего человека. — Ты должен произнести главное вступительное слово перед презентацией призов. Здесь масса полезных людей. Ты еще не закончил работу. Увидимся дома, когда все кончится.

Когда все кончится…

Кончится…

Роберт устало сидел в машине напротив многоквартирного дома на окраине. Было уже далеко за полночь, и ему давно пора домой. Только свет в ее окне не отпускал. Но он не собирался стучаться к ней в столь поздний час. Ему надо поговорить с ней. Но это могло подождать до завтра. Подождет… Лучше отправиться домой… пора…

Внезапно распахнулась дверь, и из подъезда вышел Гарри, а за ним Эмма. Отрывисто попрощавшись, парень ушел. Осторожно выйдя из машины, чтобы не привлекать внимание удаляющейся фигуры, Роберт подбежал к ступеням как раз в тот момент, когда Эмма уже закрывала за собой дверь.

— Эмма!

— Бог ты мой! Что вы здесь делаете? — Окинув его взглядом, она бросила: — Вечеринка, а? Не ахти какая веселая, судя по вашему лицу?

— Что он тут делал? Этот Гарри? В такое время?

Она вся вспыхнула.

— А вам какое дело?

— Я видел, как он смотрел на тебя.

— Ну и?

— Он раза в два моложе меня. Может, больше.

— Да при чем здесь это? Он просто приятель! Ничего больше. Принес мои снимки — он фотограф — мы хотим с ним одно дельце провернуть. Да и с какой стати я должна отчитываться перед вами!

Он чувствовал себя ужасно. Голова, начавшая болеть с того момента, как Джоан бросила, наконец, свою бомбу, теперь просто раскалывалась, хоть кричи. Выражение лица и тон Эммы вдруг изменились.

— Эй, да вы совсем плохи. Давайте-ка лучше выпьем чашечку чая перед тем, как ехать домой.

— Нет-нет. Мне надо ехать.

Она отреагировала на это с беспечностью молодости.

— Ну, ехать, так ехать. Пока, в таком случае. В среду я занята полдня. Если будете поблизости, можем…

— Эмма, я, я ухожу… Я… пришел попрощаться.

Она даже подпрыгнула, словно котенок.

— Попрощаться? Вы хотите сказать — совсем?

Роберт кивнул. Он боялся заговорить, чтоб не сказать лишнего.

— Что я такого сделала? Мы же не делали ничего плохого! Почему мне нельзя видеть вас? — В голосе ее звучали слезы. Он даже не думал, что может причинить ей такую боль.

— У меня… меня сегодня словно осенило — я увидел, как это все выглядит со стороны. Посмотри на меня. Я в отцы тебе гожусь. Ты юная девушка, одна — этим можно воспользоваться…

— Но это неправда! И никогда такого не будет!

— Мы-то знаем. Но как на это могут посмотреть со стороны?

— Какое мне до этого дело!

— Да, но я обязан быть осмотрительным за двоих. И мне, кроме того, есть о чем беспокоиться. Моей сестре известно, что я встречаюсь с тобой. Она мне это выложила сегодня вечером. Эта женщина не будет терпеть то, что она не одобряет или не понимает. И потребуется только время, чтобы рано или поздно она начала угрожать мне, шантажировать меня. Здесь все было повязано — ты — я — мы…

Слова эти оставляли у него во рту привкус пепла, он с трудом говорил, с трудом думал. Неужели он верит в то, что произносит? А что же с ней, ведь она дитя его сердца, подкидыш эльфов… она… она что? Кем она была ему? Или он ей? Как утопающий, он хватался за соломинку.

— К тому же я женат. Я люблю свою жену и не хотел бы подвергать ее…

— Но это не мешало вам раньше! — Голос ее стал пронзительно тонким, слезы текли по щекам от бессильной ярости и боли. — Ты ублюдок. Эгоистичный ублюдок! Так вот, что ты нес ей, вот что ты говорил Алли Калдер — вот такую лживую жвачку?

— Нет!

— И ты хочешь, чтоб я поверила?

— Да! С ней все было по-другому!

— Ну почему? Ведь я тебе никогда не надоедала. Я только хочу видеть тебя. Что в этом плохого?

— Ничего.

— Я не она. Но тут уж ничего не поделаешь. Почему ты не любишь меня?

Она плакала, как ребенок, но с неизмеримой горечью взрослого. Никогда он не чувствовал себя таким негодяем, глупцом, обманщиком, поправшим все доброе и прекрасное.

— Послушай, это моя вина. Это я начал. Надо было быть умнее. Просто видеть тебя оказалось достаточно, чтобы все вернулось. Это моя ошибка, а не твоя. Мне очень жаль. А теперь я ухожу.

Он двинулся к двери.

— Ключ к твоему прошлому — только этим я для тебя и была? — Лицо ее блестело от слез. — А как насчет будущего, Роберт? Моего будущего? Тебя это не трогает?

Двигаясь точно осужденный на смерть, он открыл дверь и стал спускаться по ступенькам.

— Не уходи, — закричала она. — Пожалуйста! Не оставляй меня! Не уходи вот так!

Но он шел не оглядываясь, затем сел в машину и всю дорогу до дома упорно не слушал команду, звучащую в каждом ударе сердца: „Поворачивай обратно! Поворачивай обратно!“

* * *

Любовь, любовь и боль — где кончается одно и начинается другое? Без чувств, без сил, совершенно опустошенный, Роберт бездумно гнал машину по автостраде, но даже опасность, подстерегающая его время от времени на шоссе, не могла заглушить карающих мыслей. Сколь же хрупко было его счастье с Эммой! И как же глупо было надеяться, что эта эфемерность может быть долгой! И как быстро, с какой легкостью Джоан вторглась в его жизнь со своим безошибочным чутьем убийцы, чтобы растоптать все и уничтожить…

Слепец… слепец… слепец…

Когда он наконец станет умнее? Все та же вечная история с Алли — с той только разницей, что на сей раз он был чист перед Господом, совершенно безгрешен — даже без греховных помыслов! Его чувство к Эмме — и он готов был принести свою душу перед суровые очи Судии даже в день Страшного Суда — было сама чистота, забота и любовь.

Но в конечном итоге, какое все это имело значение? Он попытался заставить себя во всем разобраться. Противостоять своим страхам — вот единственный путь. И начать сначала. Ну, что ж, начнем с азов.

— Это все похоть! Ты одержим похотью! — кричала Джоан. Он зло рассмеялся. „Это больше говорит о тебе, чем обо мне, Джоани“, — размышлял он. Он твердо знал, что физического вожделения к Эмме он не испытывал.

Ты то же самое думал поначалу об Алли, напоминал ему голос совести.

Но то было совсем другое!

Почему другое? Ты любил Алли, ты любишь Эмму, тебя страстно тянуло к ним, тебе хотелось заботиться о них, так ведь?

Да!

Так в чем же разница, ваше преподобие? — подначивал главный из его бесенят. Разве все не просто дело времени — и ты целовал бы эти нежные губы, ласкал юные маленькие груди, бедра, непробужденное тело…

* * *

Нет! Нет! Нет!

Чувствуя тошнотворное отвращение к себе, он резко нажал на газ и погнал машину еще быстрее. За окном кабины низкое безлунное небо склонилось над мрачной юдолью скорби. Далеко на горизонте сгрудившиеся тучи полосовали кроваво-красные плети. Уже светает. Снова и снова в голову ему приходили мрачные мысли об утрате и крушении всех надежд.

Еле волоча ноги, он вошел в дом и медленно стал подниматься по лестнице. Может, ему удастся соснуть пару часиков до начала нового рабочего дня… И он начнет все сначала. Переделает все дела в соборе, которые здорово запустил. И прежде всего — постарается уладить отношения с Клер…

В спальне горел свет. У туалетного столика в кресле с прямой спинкой сидела Клер и смотрела на него холодным пристальным взглядом. Что это за взгляд? Неприязнь? Она ждала его появления.

— Почему ты не говоришь мне, что происходит, Роберт? — начала она без всяких предисловий. — Все это время. По крайней мере я могла бы помочь.

Он лихорадочно искал, что ответить.

— Да нет, все в порядке.

Когда, в какой момент отринул он ее любовь, ее почти благоговейное отношение к себе; ведь она буквально впитывала любое его слово, каждое его изречение было для нее евангелием, и она, ничтоже сумняшеся, с энтузиазмом принималась воплощать их в жизнь? Сейчас же от ее взгляда сковало бы льдом и ад.

— У тебя и без меня сейчас забот полон рот, — смущенно пожал он плечами. — И смерть мамы… и Поль…

Она пропустила его слова мимо ушей.

— У тебя кто-то есть, правда? — спокойно спросила она.

— Да нет же!

— Роберт, не относись ко мне, как к ребенку. — Она была пугающе спокойной. — Вы оба так смотрите на меня — ты и Джоан. Я знаю, что она чем-то крайне озабочена, и это касается тебя. От нее тоже слова не добьешься. Вам кажется, что я слишком глупа.

— Да нет же…

— Будто я не знаю! Послушай, Роберт, я не собираюсь играть роль обманутой жены. И не собираюсь допытываться, где ты был допоздна вчера и в ночь, когда погиб Меррей — и в другие дни, ты сам знаешь — и все это — ужасно.

Только слабые, едва заметные придыхания в потоке ее слов свидетельствовали о том, что она на самом деле переживает. Немного помолчав, Клер продолжала.

— Вот что я тебе скажу, Роберт. Да ты и сам знаешь это не хуже меня. Мы все больше и больше отдаляемся друг от друга. Ты живешь сам по себе…

— Но у меня никого нет! — с отчаянием воскликнул он. Но она даже бровью не повела.

— И больше я с этим мириться не желаю. Ты мне лжешь на каждом шагу, ты всячески избегаешь меня — больше я этого выносить не могу. Я дошла до точки и поняла, что незачем терпеть все это. Не думаю, что брачный обет обязывает меня продолжать жить с человеком, который даже перестал притворяться, что он мой муж.

Что она такое говорит? Совсем растерявшись, он все же пытался сосредоточиться и понять смысл ее слов.

— Когда ты вернешься из Брайтстоуна… — Брайтстоун! Бог ты мой, он совсем забыл про эту торжественную панихиду по случаю открытия шахты, — нам надо будет сесть и спокойно все обмозговать…

— Обмозговать? — Он впал в панику и скороговоркой выпалил: — Клер, но никого нет. Поверь мне, я говорю правду! У меня нет никого, кроме тебя. И никогда не было. Поверь мне! Ради всего святого!

— Роберт — я требую развода!

35

В Брайтстоун.

Что еще готовит ему жизнь?

Брайтстоун был последним местом на земле, где бы он хотел сейчас оказаться.

Все началось в Брайтстоуне, вся история — и все с самого начала пошло наперекосяк. Все плохое случилось в Брайтстоуне. Но, видно, это проклятое место еще не закончило с ним свои игры! И в тот самый момент, когда его брак трещит по швам, ему приходится оставлять Клер и возвращаться туда, чтобы служить панихиду по умершим и праздновать открытие шахты. „После этого, — клялся Роберт, — ноги моей никогда не будет в Брайтстоуне!“ Но в тот самый миг, когда он давал себе столь торжественное обещание, в самой глубине сознания зашевелилась странная мысль. Это было не случайное посещение. Это прошлое вставало на дыбы перед лицом настоящего, сталкивая его с той правдой, которую он избегал или отрицал все свои зрелые годы. Если все началось в Брайтстоуне — то почему не может там же и закончиться?

В напряженном молчании Джоан везла его на вокзал. День был хмурый, серый; небо затянуто низкими облаками. Роберта одолевало беспокойство, он совсем не выспался; потрясение от слов Клер о разводе развеяло всякую надежду поспать часок-другой. В затянувшемся споре он не смог возразить ей что-нибудь существенное по поводу того, что их брак зашел в тупик. Единственное, что ему удалось добиться от нее это обещания, что она не будет предпринимать никаких шагов до его возвращения. Все станет на свои места! — с сардонической усмешкой говорил он себе. Потому что придется биться за ее любовь и за свою жизнь — ставки немалые!

Он бросил взгляд на сидевшую за рулем Джоан и с горечью подумал, что даже в мыслях не допускает, что с ней можно поделиться всем этим. Он сам не понимал, почему еще терпит ее. Когда она стала такой далекой, такой чужой? Глядя на тонкие руки, вцепившиеся в баранку, на чуть побелевшие костяшки пальцев, слыша пронзительный с хрипотцой голос, перехватывая агрессивные взгляды, ощущая всем своим существом исходящий от нее дух накопившегося за долгие годы недовольства, он ловил себя на мысли, что видит сестру в таком свете впервые, и сердце его наполнила боль за ту девочку, которой уже нет. О, Джоан, что с тобой произошло? Что произошло со всеми нами?

Наконец они подъехали к вокзалу. При прощании Джоан изобразила лицемерное оживление и радость, будто ему предстояла увлекательная поездка.

— Везет же тебе! Ну, желаю хорошо провести время! Постарайся развлечься как следует до службы!

— Постараюсь, — бросил он, надеясь, что эти слова не будут восприняты слишком саркастически.

— Я поставлю машину и пойду на вокзал — куплю тебе чего-нибудь почитать на дорожку.

— Ради Бога, не беспокойся.

— Не хочешь никакого журнальчика?

Она огорчилась как ребенок, которого лишили сладостей. Роберт наклонился вперед и пристально посмотрел ей в глаза.

— Нет, Джоан, — ровно произнес он. — Даже журнальчика.

Она вспыхнула.

— Не знаю, с чего ты злишься! — резко бросила она. — Я ничего не сделала! Это ты вовлек нас в эту переделку!

Он открыл дверцу.

— Ну, так я вас из нее и выведу, только подожди немного. — Он потянулся за своей сумкой.

Лицо ее осветилось надеждой.

— Ты хочешь сказать?..

— Все кончено, вот что я хотел сказать.

— Это правда?

— Джоан, Бога ради!

Она даже не пыталась скрыть дикой радости, охватившей все ее существо.

— О’кей! О’кей! Ты меня еще когда-нибудь поблагодаришь! — восторженно воскликнула она. — Ты мне еще скажешь спасибо! Подожди! И, думаю, очень скоро! Вчера я беседовала с архиепископом…

— Джоан… — Он придержал ручку дверцы. — Не надо. Не надо говорить обо мне с кем бы то ни было — или за меня. Хватит! Отныне я сам принимаю решения. Маловероятно, чтобы они пожелали сделать меня епископом. И еще менее вероятно, что они когда-либо снова будут слушать тебя. — Он без особого нажима закрыл дверцу. — Ты больше не работаешь, Джоан, — спокойно бросил он в побелевшее лицо с вылезшими из орбит глазами. — Мне придется подыскать другую помощницу. — И, не оглядываясь, зашагал к вокзалу.

Путешествие на поезде дальнего следования утомительно. Слушая стук колес, несущих его по равнинной, удаленной от моря части острова, Роберт думал о том, что с каждой милей приближается к своему прошлому, к Брайтстоуну, откуда все началось, и в то же время движется вперед к последнему шансу, пусть очень незначительному, научиться жить более осмысленно, более правильно и открыто. Его не оставляло чувство, будто с каждой милей этого пути у него отслаивается слой за слоем защитная кожа. Журнальчик. Какой тут журнальчик, когда перед ним вся книга его жизни, и ее надо перечитать, а кое-что и переписать заново!

Роберт задремал, но сон был неглубокий и не принес отдохновения; его преследовали какие-то видения, которые таяли, как только он просыпался, и оставляли неотвязное ощущение страха и утраты. Он знал, что снится ему что-то очень важное, но понять, или хотя бы уцепиться за смысл, не удавалось. Ему надо подумать о Клер, говорил он себе, об их браке, а не о разводе, что бы там она ни несла, но разум его при одной мысли об этом превращался в сухой, съежившийся орех.

А как справиться — да что там справиться, хотя бы подступиться к сосущей пустоте в сердце, к той невосполнимой утрате, которую он чувствовал при одной мысли о том, что никогда не увидит Эмму. В сочетании с былой утратой, совсем недавно возвращенной его памяти Мерреем, это давило его тяжестью двойного горя, вынести которое было не по силам смертному. Он метался между тревожными мыслями и мучительными снами, как арестант на допросе, не приближаясь, однако, к искомым ответам.

Никогда-не-возвращайся, никогда-не-возвращайся, никогда-не-возвращайся, выстукивали колеса. Он горько улыбнулся. Нет, неправда. Надо возвращаться. Тайна будущего погребена в прошлом. Без знания, без истины, грехи отцов обречены переходить к детям — и так без конца, аминь.

Верую, Господи.

Помоги моему неверию.

Даруй нам мир Твой.

Все не так просто. Стоило ему сойти под пронизывающим осенним ветром на брайтстоунский перрон, как на него обрушился поток мучительных воспоминаний о весеннем полном надежд деньке много, много лет тому назад: комитет по встрече во главе с напыщенным боссом шахты Уилкесом, Джордж и Молли Эверарды, так и сияющие от радости, и Поль, милый Поль, в гордыне своей юности и мужественности на ревущем любимом „додже“ „Голубая стрела“.

„А где все мы теперь?“ — с горькой отстраненностью размышлял он. Уилкес, сломленный убытками после катастрофы на шахте, продал ее международной корпорации, которая не знала и знать не хотела брайтстоунских обитателей и жаждала только одного — открыть шахту во что бы то ни стало и получать доходы. Джордж и Молли до срока призваны Богом; последние годы жизни Молли омрачены тяжелейшим несчастьем, которое только может выпасть на долю матери — погребен заживо ее единственный сын Поль… а Клер… Джоан… туда же надо причислить и его самого… ведущие призрачную жизнь, искривленные обрубки того, чем они должны были быть… Почему? И может ли эта, пускай и запоздалая, попытка вернуться к корню всей этой беды, всего несчастья увенчаться успехом?

— Настоятель Мейтленд?! — Сияющий молодой человек в пасторском воротничке, поспешивший взять у него из рук сумку, был явно возбужден важностью события и величием знаменитого гостя. — Я Линдсей, священник этой округи, — немного нервничая, выпалил он. — Брайтстоун один из моих приходов. Рад приветствовать вас здесь. Мы тронуты тем, что вы окажете нам честь присутствовать на нашем торжественном богослужении!

— Я не мог это пропустить, мистер Линдсей, — машинально ответил Роберт, идя вслед за молодым человеком к его машине. — Это старинное местечко… — он затаил дыхание при виде знакомых улочек Брайтстоуна, — это старинное местечко было когда-то мне очень дорого. И сдается, я не многое забыл из тех времен.

— С вашим пребыванием здесь возникли некоторые проблемы, настоятель, — все также нервничая, откликнулся Линдсей. — Мы получили ваше письмо с пожеланием остановиться в пасторском доме, и все было там приготовлено. Но епархиальный совет счел, что вам будет гораздо удобнее в отеле. Дом уже многие годы пустует с тех пор, как Брайтстоун перестал быть самостоятельным приходом.

— Я не сомневаюсь, что там будет замечательно.

— О, разумеется, женщины из прихода поддерживают его в чистоте и порядке, а на этой неделе они приготовили постель и все необходимое. Но телефон там не всегда работает, а электричество частенько барахлит, потому что мы не в состоянии содержать все как положено — это нам не по карману, — нахмурившись, он переключил скорость: машина медленно преодолевала подъем на мыс. — Вы, действительно, уверены, что хотели бы остановиться там, сэр?

— В память былых дней…

В пасторском доме время как будто остановилось. Словно во сне, Роберт вышел из машины, поднялся по каменным ступеням и толкнул тяжелую дверь. Его спутник, явно вздохнувший с облегчением при виде наведенной чистоты, запаха мебельной политуры и тщательно застеленной наверху в гостевой комнате постели, суетливо проверив все, что можно было проверить, оставил наконец господина настоятеля наедине с самим собой.

— Надеюсь, вы славно отдохнете сегодня, настоятель, — сказал он на прощание. — В холодильнике еда, а если что понадобится, мой номер на столике, рядом с телефоном — сразу звоните. Замечательно, что вы смогли приехать заранее. Комитет по поминовению хотел еще кое-что обсудить, но с ними связаться легко. Ну, отдыхайте!

Улыбнувшись и помахав рукой, Линдсей удалился. Неужели и он был таким молодым, изумлялся Роберт, таким расторопным и зеленым? Конечно, был. Только молодой и зеленый Линдсей явно не оставлял за собой обломки крушений. Это, как остро чувствовал сейчас Роберт, было его личной привилегией и вовлекало в свой круг всех, кто любил его и чья жизнь пересекалась с его жизнью за эти двадцать последних лет.

О, Боже, надо взять себя в руки, а то он скоро уподобится Старому Мореходу или иному зловещему созданию, обреченному скитаться по семи морям в муках вечного раскаяния! Пора на свежий воздух! Малоприятная и даже мучительная прогулка привела его на главную улицу Брайтстоуна. Перед ним, освещенный полуденным солнцем, развернулся городишко, словно поношенная полустертая лента, давно вышедшая из употребления. Он чувствовал, как липкий пот покрывает все тело, и в то же время его била дрожь: холод пронизывал до мозга костей, до самой души.

Ноги сами вели куда надо. В конце главной улицы, где начиналась, как он мрачно припоминал, „бедная часть города“, до сих пор работало кафе „Парагон“, предлагая разочарованной местной молодежи свой нехитрый набор молочно-фруктовых коктейлей. Секунду помешкав у входа, он распахнул дверь и вошел внутрь.

— Кофе или что?

За стойкой стоял грек, как две капли воды похожий на Вика. Он протирал грязной тряпкой стакан и смотрел на Роберта с таким же подозрением, как Вик в первое его посещение. Тот же солнечный свет проникал через то же окно, освещая то же место на полу, где стояла она…

Из задней двери вышла девушка и повернулась к нему. Она была маленькой и чернявой с выражением мучительной скуки на лице. В руке у нее было потрепанное меню. Всем своим видом девушка как бы давала понять, что ей все до лампочки. Увидев перед собой незнакомца, она широко раскрыла глаза и уставилась на него, будто он был идиотом или уродцем.

Резко развернувшись, он вышел из кафе на улицу. Чего он ищет здесь, на что надеется? Может, он и правда идиот? Что бы там ни было, надо как следует пошевелить мозгами, прежде чем предпринимать дальнейшие шаги!

Внезапно тяжелая рука хлопнула его по спине.

— Вы посмотрите, кого я вижу! Да это же настоятель собственной персоной!

Он обернулся. Перед ним стоял Мик Форд в окружении целой свиты, по-видимому, шахтеров, потому что кое-кого он узнавал в лицо, хотя не мог бы назвать по имени.

— Мик, — с горькой улыбкой отозвался он. — Рад вас видеть здесь. Какими судьбами?

— Теми же, что и вы, настоятель. Мы здесь, полагаю, по одному делу. Открытие шахты — моя официальная работа, как и ваша, так-то вот. Должен же кто-то хоть одним глазком глянуть что тут да как в смысле новой организации и прочего. Да и кто, по-вашему, вел переговоры?

— Конечно, вы, так ведь, Мик?

Мик подозрительно посмотрел на него сквозь щелки глаз, его вечно ущемленное самолюбие искало подвоха, но не успел он ответить, как их прервали.

— Эй, Мик, — голос принадлежал высокому худощавому молодому человеку, стоявшему позади профбосса. — Познакомьте нас, а?

— Само собой! — засуетился Мик. — Роберт, это Дейв Гастингс, продюссер, делает видеофильм об открытии шахты. Это как раз то, что вам нужно, — широким жестом указывая на Роберта, бросил Мик Гастингсу. — Этот человек придаст остроту вашему ролику! „Герой Катастрофы“ — вот кто такой наш настоятель. Спас уйму людей. Причем одного парня чуть ли не ценой собственной жизни — он едва сам не погиб в шахте, наш настоятель. Сейчас он настоящая звезда, с телеэкрана не сходит! Его так и называют „народный настоятель“ помните его?

— О, еще бы!

Теледеятель смотрел на него с нескрываемым интересом.

— Никакой рекламы, Мик! — твердо сказал Роберт. — В этой службе я сам заинтересован и…

— Никакой рекламы! — Все коротенькое, заплывшее жиром тело Мика заколыхалось от смеха. — Пресса со всего мира устроила десант в Брайтстоуне, настоятель! Даже из России прикатили, это же такая история! Ваша физиономия опять будет во всех газетах и на телеэкранах, как тогда! Попробуйте-ка сами остановить их!

— Эй, что за гонка?

Гарри Йетс не обманывался насчет отношения к нему Эммы и знал, что девушка не питает к нему никаких чувств, но все равно был уязвлен, когда она выхватила у него из рук пакет и бросилась к ближайшему столику, даже не удосужившись сказать „привет!“

— Возьми кофе, если хочешь, Гарри, — только и сказала она. — Я говорила мистеру Газули. Он ничего не имеет против.

„Зато я имею“, — хотел возмутиться Гарри, но побоялся ее острого язычка, правда, еще больше парень боялся, что пожалуйся он хоть раз на ее отношение к себе — и пиши пропало, не видать ему ее как своих ушей. Вконец раздосадованный, он поплелся к стойке и получил чашку нехотя заваренного невкусного кофе, еще более неохотно выданного нелюбезной рукой.

— Недурно, недурно, Гарри.

Глаза Эммы блестели. Он никогда не видел ее в таком возбуждении. С восхищением она рассыпала пачку фотографий по столу; ее маленькие пальчики бегали от одного изображения к другому, останавливались на отдельных снимках и постукивали их ноготком.

— Вот этот, например! Чертовски здорово! И как тебе это удалось?

С некоторой обидой он взял у нее из рук фотографию.

— Фотографировать не так уж сложно, Эмма, ты знаешь. Даже если объект съемки и не подозревает, что его щелкают.

Эмма с глубочайшим вниманием рассматривала снимок.

— Он не знал, — растягивая каждый слог, проговорила она.

— Но почему? В чем смысл? Я не понимаю.

— А тебе и не надо понимать, Гарри, — резко парировала она. — Я тебя просила щелкнуть мне несколько снимков по дружбе. Между прочим, предлагала заплатить, а ты сказал, что не надо, что это будет забавно.

— Я просто думал, что будет забавно пощелкать, вот и все, — проворчал Гарри. — Почему ты не попросила его улыбнуться в камеру и не сказала, что его снимают, как всех?

— Потому!..

— Что ты хочешь сказать?

— Потому что мне хотелось сделать ему сюрприз.

Гарри смотрел на бесчисленные изображения Роберта Мейтленда, разбросанные по столику: Роберт отъезжает с Эммой от кафе, Роберт покупает ей мороженое и улыбается, глядя на нее.

— Он будет очень удивлен. Вот уж сюрприз так сюрприз.

— Ну вот и хорошо. Большое спасибо, Гарри. — Она собрала фотографии и сложила их. Парень почувствовал, что сейчас ему дадут от ворот поворот.

— Послушай, Эмма, — начал было он.

Она мгновенно приняла оборонительно-агрессивную позу.

— Что-то не так, Гарри?

Он набрался храбрости.

— Видишь ли, эти снимки. Сюрприз, сказала ты. Я как-то особенно голову тогда над этим не ломал. Но потом… скажи мне, будь добра, с какой стати ты должна ему делать подарок? Кто он такой? Какой-то старый чудак, шляющийся вокруг кафе. Почему ты хотела, чтобы я всю дорогу следил за вами и делал вот такие снимки?

— Не задавай лишних вопросов, Гарри, тебе это не идет. Все, что от тебя требовалось, это направить объектив и щелкнуть. Работа окончена? Не так ли?

— Нет, не так. — Эмма бросила беспокойный взгляд через плечо. Старик Газули, насупясь, уже посматривал в их сторону. Ей в голову не приходило, что от Гарри можно ожидать неприятностей!

— Это моя работа, — он с каждым словом повышал голос. — И я имею право знать, что ты с этим собираешься делать. Мне не очень все это нравится — то, как ты заигрывала с ним, завлекала его и все такое.

— Ну, ладно, Гарри, раз ты хочешь, я тебе скажу. — Лицо ее побледнело, и глаза были холодны и тверды как сталь. — Ты говоришь о праве. Так вот, все что я делаю, я вправе делать. Клянусь тебе в этом. В мире никто не имеет большего права на время и внимание настоятеля Мейтленда, чем я, и я полмира проехала, чтобы доказать это! А твои фотографии и есть доказательство — вот что они такое. Свидетельство. Мое свидетельство. И увильнуть от этого ему не удастся, как бы он ни пытался. А он попытается, ставлю на это последний доллар, попытается! Мужчины. Все они одинаковы! Но на сей раз ему не отвертеться. На сей раз — нет! На сей раз нет! Нет, этого не будет снова!

Она замолчала, мысли ее были где-то далеко.

— Некоторое время мы не увидимся, Гарри. Я собираюсь уехать. На несколько дней — на побережье. Ты едва ли слыхал о таком местечке, оно называется Брайтстоун. Но сначала надо заехать в другое место — вглубь континента. Пора повидать кое-кого, и этот кое-кто очень удивится, увидев меня. И обрадуется, надеюсь, — не многие женщины его посещают…

ЗИМА

36

Она снова чувствовала, что устала, устала от всего, устала от жизни.

Жизни?

Какой жизни?

Вялой рукой Клер собрала свои бумаги и проверила содержимое сумки. Большой блокнот, чтобы подробно записывать суть беседы, набор ручек, записная книжка, куда следует заносить даты и время следующей встречи… Боже, что за всемогущая дребедень! Как ей удалось заделаться членом стольких всевозможных комитетов? Как вообще случилось, что она стала бесплатным придатком своего мужа да еще с ненормированным рабочим днем? А где во всем этом ее личная жизнь?

Ее жизнь, с горькой улыбкой подумала Клер. После двадцати лет это совсем не легко. Что она будет делать? Клер понимала, что придется начинать с нуля. Даже в мелочах. Скажем, следует ли вернуть свое девичье имя? Она попробовала его на кончике языка: „Клер Эверард“.

Клер Эверард? О, нет. Это была совсем другая женщина — вернее, девушка — юная, полная надежд идеалистка… Но „Клер Мейтленд“ слишком связана с Робертом и той жизнью, которую она хочет оставить. Надо выбирать новое имя, когда разводишься, чтоб оно не принадлежало ни отцу, ни мужу, а было полностью твое, имя новой женщины, которой ты хочешь стать, и которую ты хочешь явить миру. Может, она так и сделает. На свете много хороших имен.

Если б только она не чувствовала себя такой разбитой! О, Роберт, Роберт, взывала она к нему в глубине души, где мы споткнулись? Я так тебя любила… так любила. И ты любил меня, когда-то, по крайней мере. Нам было так хорошо вместе. Она с легкостью вызвала мысленный его образ: красивый орлиный профиль, добрые глаза с лучиками морщинок по углам, когда улыбается, длинное, стройное тело, которое всегда откликалось на любое желание, суля утешение или глубокое наслаждение, стоило ей только захотеть…

О, Роберт…

Она аж застонала, до боли желая его, его прикосновения, его поцелуя, его силы, от которой она чувствовала себя такой маленькой, такой нужной и надежно защищенной даже тогда, когда он возносил ее на вершины блаженства…

Со смешанным чувством гнева и изумления она подумала, что войди он сейчас в дверь, и все ее протесты и твердые решения разлетятся как пух, и она будет с ним в постели через тридцать секунд! Но что это разрешит? И что исцелит?

Голод, да… она не рискнула говорить ему о том, как сильно тоскует по любви, настоящей, горячей физической тяге друг к другу, которая всегда у них была, по близости, которой он лишил ее последние месяцы. Лечь с ним в постель — нет, это не ответ, это ничего не решало. Это все равно что наклеивать пластырь на сломанную ногу или на глубокую гноящуюся рану. А она устала от этого, устала от страдания, которое он причиняет им обоим, устала До глубины души!

Бросив мимолетный взгляд в зеркало, она прочитала в своем отражении прискорбную правду. Женщина из Зазеркалья скорее похожа на только что освободившуюся из мест заключения. Совсем как Джоан. Она, вероятно, подцепила вирус Джоан, когда заботливо выхаживала ее. Может, пришел ее черед и пора позаботиться и о ней? Болезнь налицо, нет только сиделки!

— Доброе утро, Клер!

Заставив себя улыбнуться, Клер подняла голову на привычное приветствие выходящей на кухню Джоан: та была уже одета и собралась на работу; в руках она держала утреннюю почту.

— Привет, Джоан. Как себя чувствуешь?

— Прекрасно! — Односложный ответ звучал как издевка, и Клер это понимала. Хотя золовка всячески настаивала на том, что ей гораздо лучше, по ее виду этого нельзя было сказать. Но разве Джоан переубедишь, если она что-то себе вбила в голову!

— Письмо тебе, остальное Роберту. Разберу, когда вернусь, — машинально сообщила она. — Я еду в офис. Масса запросов по поводу интервью Роберта в Брайтстоуне, это, безусловно, окажет ему большую услугу. Вернусь поздно, не жди меня.

Твердой походкой Джоан направилась к машине и поехала в город, с обычной своей собранностью следя за оживленным утренним движением. Все идет нормально, решила она. Роберт просто сошел с ума — бросить все, что они строили всю жизнь — подумать только! А эти слова — „ты больше не работаешь!“ Глаза ее загорелись от гнева. В жизни никто не указывал ей, что делать! Никому не позволено указывать мисс Джоан Мейтленд!

Ну ладно, Роберт, — ни один мужчина не имеет права диктовать ей! Тем более… Она даже мысленно не могла произнести это имя. Знакомая волна парализующего ужаса охватила ее при одном только воспоминании, к горлу подступила тошнота и пришлось посильнее вцепиться в баранку, чтобы не потерять управление. „Не давай себя оседлать этому грязному слюнявому отродью! — твердила она сквозь заволакивающую сознание муку. — Ты сделала то, что должна была сделать. И баста! Все. И с ним все кончено, кончено навсегда!“

Только его в этом убедить будет куда сложнее. Ей удалось выторговать себе отсрочку, прикрывшись возвращением пятничного „вируса“. Он знал, что она водит его за нос, но из чисто садистских соображений не прочь был продлить эту игру в кошки-мышки. Полагая, что податься ей все равно некуда, он готов был позволить ей ускользать и тянуть, сколько душе угодно.

— Увидимся, когда вернусь из Брайтстоуна, Джоани, — с обманчивой мягкостью сказал он. — И будь любезна не заполнять бальную карточку. Отныне на все танцы претендую я один.

Он? Ее передернуло от отвращения. „Танцевать“ с ней? Да он не достоин развязывать шнурки на ее башмаках. Да он не достоин… не достоин…

Он не достоин жить.

Несчастные случаи бывают со многими.

Вот Меррей Бейлби, например. А почему не Мик Форд?

Да, способы есть — именно Мик и научил ее этому.

Но он же научил ее и тому, что опасно и ненадежно связываться с третьей стороной. Такие вещи надо делать в одиночку. Тогда можно быть уверенным, что все произойдет так, как задумано. И можно быть уверенным, что все будут держать язык за зубами.

В общем это действительно только вопрос способов и средств. Средств… много. Она что-нибудь сообразит. Что-нибудь хорошее… и как можно быстрей… и тогда — гуд бай, мистер Форд…

Решено. С чувством облегчения и странным блеском в глазах Джоан, увидев между машинами свободное пространство, переключила скорость и, нажав на газ, помчалась в город.

— Послушай, Эверард. Я тебе не мальчик на побегушках!

Охранники получают место в тюрьме не за милый нрав и доброе сердце. Начальник охраны Майкл Уоррен заранее ненавидел день посещений — зеки с самого утра начинали колобродить и уйми их, попробуй, потом — света Божьего не взвидишь. Но когда этот красавчик отказался выйти к посетителю, а посетитель все настаивал на своем, Майкл почувствовал, что дошел до ручки.

— Так выйдешь ты к ней или нет? — заорал он. — Меня все это не колышет! По мне, так не выходи на свидания, пока не сдохнешь здесь и не сгниешь. Но мне, мать твою, что-то ей надо сказать!

— Скажи, чтобы валила на все четыре стороны и не морочила мне голову.

Уоррен видел, что Эверард опять взбесился. У него крыша поехала с того самого дня, как ему отказали в амнистии. Последние пару недель он так и нарывается на драку, спит и видит как бы чего натворить. Пожалуй, не стоит чересчур затягивать узду. Уоррен поубавил тон.

— От нее так просто не отделаешься, парень, я сколько тебе талдычу. А потом, по тюремным правилам, она вправе знать причину твоего отказа.

— Отказываюсь, потому что отродясь ее не знал и знать не желаю.

Охранник крякнул.

— Не думаю, что тебя надо представлять такой крале! — Он уставился на Поля своими блестящими маслянистыми глазками, и во взгляде было что-то похотливое. — Такая, я тебе скажу, штучка, прямо под тебя…

— Закройся, Уоррен!

— Попридержи язык, Эверард, — рявкнул вертухай скорей даже дружелюбно. — Я мог бы тебе за это кое-что устроить, если б захотел. Карцер за оскорбление охранника мигом привел бы тебя в чувство. Последний раз спрашиваю, — ты выйдешь к ней?

— Да тебе хоть кол на голове теши! Сколько можно говорить — не знаю я, кто она такая. — Поль уже начал заводиться. — Не знаю я ее! Понятно? И знать не желаю! Пусть катится ко всем чертям вместе со своим благотворительным дерьмом!

— Забавно, — бросил озадаченный Уоррен. — А она толкует, что ты отлично знаешь ее. Знавал, дескать, давным-давно. „Скажите, говорит, только ему мое имя. Скажите, что Алли…“

— Что?

— Алли, — да, так, вроде, — Алли Калдер.

* * *

— Кто вы?

Уоррен не без удовольствия наблюдал, как Поль затрясся, как осиновый лист. Знает ее как облупленную, чего бы там ни нес. Вот только откуда — он тянет лямку здесь уже… да, лет двадцать с чем-то, а малышке, дай Бог, столько же — лет двадцать, двадцать один от силы. Но он ее, точно, знавал, этот Эверард, только глянь на его физиономию. Так и ест ее глазами, как только порог переступил. Да оно и понятно. Штучка еще та, хоть и ребенок на вид. Слава Богу, вроде, совершеннолетняя!

— Вы Поль Эверард?

Она холодна, как кусок льда, заметил он с досадой, потому что сам дрожал, как девчонка.

— Нам обоим это известно! — резко отрезал Поль. — А теперь скажите кое-что, чего не знаю я. Как ваше настоящее имя?

— Эмма.

— Эмма как?

— Неважно. Послушайте, я могу извлечь вас отсюда.

— Вы что? — Изумление сменилось яростью. — Что это все значит? Что за шуточки? Уж не от какой-нибудь дерьмовой газетенки вы свалились на мою голову? — осенило его. — Матерьяльчик для слезливой истории — надо только завести меня?

— Нет! Я здесь сама по себе.

— И что ж вам нужно?

Она улыбнулась и вдруг стала выглядеть намного старше своих лет.

— Вы верите в справедливость? Вернее — в возмездие? Все зависит от того, как на это посмотреть.

Его и без того ни на что не годившиеся нервы начинали сдавать. Еще не хватало связываться с хитрой маленькой ведьмой, которая явилась невесть откуда и играет в свои игры. Он вскочил на ноги, отбросив стул.

— Убирайтесь вон!

— Вы этого не скажете, если выслушаете меня.

Ее неколебимое спокойствие подействовало на него сильнее, чем горячие протесты. Он в нерешительности посмотрел на девушку. Она наклонилась к нему.

— Я знаю, кто убил Джима Калдера.

Он почувствовал, что ему врезали в солнечное сплетение.

— И кто запихнул вас сюда, — все с тем же спокойствием продолжала она. — Кто подставил вас так, и кто смеется по сию пору, радуясь, как все удачно вышло. — Ее улыбка вернула его к действительности. — Я знаю, что произошло на самом деле. Ну, теперь мне убираться?

— Послушайте, послушайте… — Он с трудом подбирал слова, ошеломленный и весь во власти эмоций. — Помогите мне…

Снова улыбка.

— А я здесь зачем?

— Почему вы сказали, что вы Алли Калдер? Какое это имеет отношение к ней?

— Самое прямое. Потому что она была тоже там. Той ночью. А я дала обещание…

— Кто вы такая? Выкладывайте немедленно! — Но он сам не был уверен, что в силах вынести ответ.

— А вы не можете угадать? Если не можете, то это не имеет значения.

— Что вы пытаетесь мне втолковать?

Он совершенно потерял контроль. Ее же самообладание было абсолютным. Неужели она так отрепетировала всю сцену, разработала каждую деталь?

— Что я пытаюсь вам втолковать? Ничего такого, чтобы вы знали.

— Ну, так говорите!

— Разрешите мне для начала задать вам вопрос. Алли Калдер никогда вас к себе не подпускала, так ведь? И вы почитали ее. Вы думали, что она девушка. Вы ведь и пальцем к ней не прикасались, правда? И не пытались? Даже поцеловать?

Затаенная боль ущемленного мужского самолюбия вернулась к нему.

— Нет.

— А вам не приходило в голову, что у нее мог быть кто-то другой — в то самое время, когда вы с ней встречались?

— У Алли? Никогда!

— Подумайте… она была такой привлекательной. Какой мужчина отказался бы от такой возможности. — Она помолчала. — А один в особенности.

— Не Мик же Форд!

— Нет. — Снова молчание, и вдруг как обухом по голове: — А как насчет вашего шурина?

В глазах у него все закружилось. Алли? Роберт? Какая тут связь? Но мягкий, тихий голос не давал ни секунды передышки.

— А Джоан? Как насчет мисс Мейтленд? Она часто посещает вас? Или последние двадцать лет она чересчур занята?

Глаза ее были такие же миндалевидные, как у Алли, с такими же странными уголками. Он чувствовал, что тонет в их холодной ясной глубине.

— А потом есть еще славный старина Мик Форд. То, что вы здесь, — это его рук дело. Все остальные свидетельства были косвенными. Только он связал вас с Алли и Джимом — он опознал вас в ту ночь — тогда как в действительности видел другого человека, — человека, который прикрывался вами все эти годы, который имел вашу Алли у вас под носом… И он белее белого и любим всеми, а вы здесь, погребены заживо… Они подставили вас, Поль, все вместе — и концы в воду. Они кого угодно уберут, если тот окажется у них на пути. Вам нужны доказательства? Вот вам доказательства!

На фотографии в газете, которую она бросила на стол, два человека пожимали друг другу руки и улыбались; тот, что поменьше, фамильярно похлопывал по плечу высокого, импозантного компаньона. „БРАЙТСТОУНСКАЯ ВСТРЕЧА“, — гласил заголовок. Текст внизу словно каленым железом прожег мозг Поля. „Два старых соратника, которые присутствовали при трагическом обвале в шахте двадцать лет назад, встретились сегодня вновь, чтобы отметить открытие шахты. Его преподобие настоятель Мейтленд и профсоюзный лидер Мик Форд хорошо знают друг друга не только по былым дням в Брайтстоуне, но и по совместной работе над строительными проектами в Сиднее, ответственность за которые возложена Церковью на настоятеля…“

Подняв голову, Поль взвыл как слон, попавший в ловушку. Затем повернулся к Уоррену и одним ударом уложил его. На секунду задержавшись над распростертым охранником, он перепрыгнул через столик и выбежал во двор.

Уже через минуту тюремное радио бросало торопливые команды: „Побег — побег — побег — всем охранникам готовность номер один. Не пытайтесь — ПОВТОРЯЕМ: НЕ ПЫТАЙТЕСЬ — задерживать заключенного, он вооружен и очень опасен. Не стрелять — он взял в заложники охранника у ворот. Принимайте его условия, не рискуйте жизнью. Вызываем всех охранников, вызываем всех охранников — побег — побег — побег…“

37

Что он здесь делает?

Что надеется найти?

И как далеко может продвинуться в одиночку, когда рядом нет Меррея, который помогал и руководил им? Но он обязан попробовать. Обратного хода нет.

Роберт брел, не оглядываясь, по бесконечным дюнам, без конца и края простирающимся над бухтой Крушения. Он твердо знал, зачем пришел сюда — нужно заново открыть место, где он встретил ту редкостную и несравненную любовь, и снова пережить тот волшебный, может единственный в жизни момент своей юности, настоящей юности, когда безоглядно отдаешь себя чему-то — или кому-то.

Но пустынный пейзаж не рождал даже мимолетного воспоминания, навеянного пронзительным соленым бризом. Боже, какой же он глупец! Ведь даже в расцвете своей любви к ней он не мог ни отыскать, ни отличить ту единственную дюну, где они впервые стали любовниками, ту белую чашу, дароносицу его блаженства. Они все были похожи как две капли воды — эти дюны и зияющие у их подножья ямы — все на одно лицо. Внезапно его охватило необоримое желание лечь здесь, оставить неравную борьбу и раствориться в пространстве. Но это было бы недопустимой трусостью.

Он шел и шел, пробудившаяся совесть гнала его вперед, невзирая на боль измученного тела; но вскоре темнеющее небо возвестило о близящейся ночи, и он повернул назад в пасторский дом. „По крайней мере, — с горечью думал он, — я буду спать эту ночь!“ Не обольщайся, замурлыкал самый юный из его бесов, когда он наконец вытянулся на ложе, обещавшем славную ночную работу: у нас есть другие планы относительно вас, настоятель!

Уже темнеет?

Ночи наступают сейчас быстро. Скоро начнутся штормы.

Зима будет долгой и суровой.

Ублажая себя подобными размышлениями, Джоан задернула шторы кабинета и принялась разбирать незаконченные дела. Пресса ворошит старое — очень к месту этот интерес к Брайтстоунской кампании поминовения. Тебе это только на пользу, дружище. Она разговаривала с Робертом, как привыкла это делать всю жизнь. Но последнее время ловила себя на том, что неожиданно для себя и окружающих стала подчас говорить вслух — скажем, в церковных кулуарах и даже на кухне с Клер. Несколько слов, фраза-другая срывались с языка, иногда что-то очень важное, что ей надо было обязательно сказать ему, напомнить или поделиться с ним.

Вы бы посмотрели на их физиономии! Какие же глупцы, как они не понимают, что Роберт всегда с ней — всегда был и будет, что бы ни случилось с каждым из них — до скончания века… сколь же глупы люди! Как мало они знают! Она громко рассмеялась.

Машинально Джоан навела порядок на столе. Надо, чтоб ни пылинки не было, пока его нет. Скоро он вернется, и все потечет своим чередом, как прежде. Не забыть сказать ему, что ежеквартальное заседание Комиссии по оценке недвижимости переносится на вторник…

Телефон? Думая о своем, она подняла трубку.

— Дом настоятеля Мейтленда?

Молчание. Глубокое, мужское молчание.

— Нет?

К горлу подступила знакомая тишина. Но это был не Мик Форд. Голос таил еще более тошнотворный ужас, еще большую угрозу.

— Джоан?

Прошло больше двадцати лет, а она не забыла этот голос. Его голос, голос, который когда-то значил для нее больше любого другого голоса в мире, — даже Роберта.

— Джоан? Я знаю, что ты здесь…

— Как?..

— Прекрати этот театр и слушай. Я все узнал. Чтоб мне провалиться на этом месте, я до всего докопался! Здорово, не правда ли? Любой простак, не такой глухой, как я, догадался бы давным-давно, как ты считаешь?

Она лишилась дара речи — у нее не было ни слов, ни мыслей. А голос продолжал звучать:

— Ты и твой братец! Что за парочка! Он столп Церкви, а в тебе можно держать лед, как в холодильнике. Мисс Сама Респектабельность Мейтленд и Его Преподобие Роберт. Кто бы мог назвать вас парой лжецов там в суде?

— Поль…

— Закрой рот, Джоан. Двадцать лет — теперь моя очередь говорить. Попав между молотом и наковальней, между тобой и твоим голубоглазым мальчиком, и слепец мог, наконец, понять, где собака зарыта. Ясно, что голова всему делу — ты. Котелок у тебя всегда работал что надо — знай я тогда, как он у тебя работает, ничего б такого не случилось. А что касается его — мозги у него между ног прилажены так же, как у других мужиков! Ему, конечно, такое не докумекать и не сварганить! Это по твоей части — ты все и сделала!

— Поль, ты несешь чушь — мерзкую чушь…

— Ты все задумала — но осуществил он! Он сделал то, за что расплачиваюсь я! Он убил Джима Калдера, а не ты! Он позволил тебе лгать, изворачиваться, интриговать — чтобы спасти его. Все беды из-за него — он протянул свои лапы к единственной женщине в мире, которую я хотел, имея при этом все, что может пожелать мужик — мою сестру!

В звенящем от переполнявших его чувств голосе что-то вдруг дрогнуло, и он стал немного мягче.

— Но тебе, Джоани, нечего беспокоиться. В конце концов, ты все это делала ради него. И потом — я не убиваю женщин. Мне подавай дичь покрупнее, настоящую добычу! Я взял след, Джоан. Я знаю, где он, и еду за ним. Скажи ему — этому лживому лицемеру — чтобы помолился!

Линия отключилась. Мгновение она стояла неподвижно, мозг работал в застывшем теле, как динамо-машина. Затем круто повернулась и выскочила из комнаты.

Что-то случилось. Это Клер почувствовала, едва войдя в дом.

— Джоан?

Со второго этажа доносился какой-то странный шум. Клер поднялась в спальню золовки и увидела, как та в страшной спешке запихивает свой несессер в сумку.

— Джоан? Что-нибудь случилось?

— Уезжаю! — скороговоркой отреагировала Джоан. — Ненадолго!

— Да куда?..

— О, повидать Роберта! Очень важное дело!

— Собираешься в Брайтстоун? Ты это серьезно?

— Дело!

— Что за дело? И потом, почему бы просто не позвонить, если это так неотложно?

Джоан закончила сборы.

— Надо бежать! Тебе нечего беспокоиться! Оставайся здесь! Мы позвоним!

Она уже была внизу на полпути к двери. Это безумие, подумала Клер, это чистое безумие.

— Джоан, — как можно мягче сказала она, беря золовку за руку. — Мне кажется, нам лучше поехать вместе. Мы поведем машину на пару. Да мало ли что, я могу тебе помочь. А если что-нибудь с Робертом, я должна быть с ним.

— Нет! Нет!

Она не узнает меня, подумала Клер с ужасом. Она просто не видит, кто перед ней. У нее такой взгляд, будто она никогда в жизни не видела меня — будто я ее смертельный враг, будто я чудовище. О, Боже, Боже, помоги ей… помоги нам…

— Что случилось, Джоан?

Джоан оскалилась на нее, как дикий зверь, лишенный дара речи. Клер осторожно приблизилась к тому, что когда-то было близким человеком.

— Джоан… милая Джоан…

Удар по голове свалил ее с ног. С трудом поднявшись, она двинулась вслед доносившемуся топоту убегающих ног. Ответом на слабые крики были мелькнувшие красные огоньки машины, с ревом развернувшейся и устремившейся к дороге. Приложив ладонь к ушибленному месту, Клер вернулась в холл, поднялась наверх и в свою очередь стала собирать вещи.

Свободен.

Он свободен.

К ней надо малость привыкнуть — к этой свободе.

Поль мрачно улыбался сам себе, сражаясь с незнакомой машиной. Да, далеко ты, малышка, ушла от старины „доджа“, сказочной „Голубой Стрелы“, обращался он с упреком к маленькому „дацуну“. Нет, ты не авто для мужчины — слишком много всяких мудреных штучек, — поди, ломай себе мозги, что тут да как — особенно когда всего несколько часов в большом мире…

Ииии… Ииииииии…!

Свободен!

Крепко держа руль, он гнал машину вперед, вопя от радости и возбуждения. Свободен! Вот так соскочить из тюряги — и чтоб у ворот тебя ждала машина! Он похлопал по баранке. Немного нечестно угонять тачку, когда она словно специально его ждала, ключи только поверни, и все! Готов поклясться, хозяева считали, что надежнее местечка для машины не сыщешь — прямо напротив ворот централа и вокруг на сто миль ни души. Ладно, это будет для них хорошим уроком на будущее, так ведь? В наши дни никому доверять нельзя. А уж беглому каторжнику — тем более. Он от души рассмеялся.

Итак, куда теперь? Есть одно место. Да не так уж далеко, если гнать, не останавливаясь. А насчет бензина — так у него есть кое-что получше бабок. Он нежно погладил холодную сталь пистолета, лежащего на пассажирском сиденье прямо у него под рукой. А с автозаправочной тут же стукнут в полицию. Да они и так в курсе, куда он направляется, насколько знает он Джоан Мейтленд. Так что ему наплевать.

Он поежился от внезапной прохлады. В кабине было холодно — как в этих чертовых новых колымагах включается обогреватель? Перед ним разворачивался холодный зимний пейзаж, в этой пустынности было что-то совершенно невероятное для взора человека, запертого в клетке в течение двадцати лет. Набухающие черные тучи, громоздившиеся друг на друга на горизонте, предвещали что-то зловещее. Но Полю было не до них, он жил в царстве своих дум, рисуя сцены возмездия. И в этих сценах он давал себе мрачный зарок одну из шести пуль всадить в предательское сердце его преподлого преподобия Роберта — и будь что будет! До встречи в Брайтстоуне! А потом — в аду! — слал он мысленно телеграммы. Молись, настоятель!

Надо собраться с духом, дорога предстоит не из легких. А что касается разговоров с самой собой, так тут ничего плохого нет. Многие знаменитые люди разговаривали сами с собой, ну, например… например…

Да, это известные вещи. Любой может говорить с собой. А потом, как остановить эти разговоры? Как заставить замолчать других, если машина полна голосов?

— Заткнитесь! — взвизгнула Джоан. Она с трудом сдерживалась, чтобы не завыть. Но кабина вдруг погрузилась в блаженную тишину. Они и впрямь заткнулись! Хоть ненадолго, и то ладно! Так им и надо! Если б только не такой собачий холод! Она снова протянула руку к рычажку и с удивлением увидела, что он повернут до отказа Надо будет проверить обогреватель.

Брайтстоун — сколько миль, что там было на знаке? Она не заметила, как, впрочем, не успела заметить и другие указатели, да какое это имеет значение? Она и без того знает, куда едет, и ей незачем останавливаться. Ехать и ехать. Вот что главное. Добраться до места. Снасти Роберта… потом навести полицию на этого бешеного пса Эверарда — и все взятки гладки!

Полиция. В помраченном мозгу Джоан с четкостью вспыхнула трезвая мысль. Может, надо было бы позвонить им до ухода из дома и предупредить, чтобы были на месте до появления убийцы в Брайтстоуне?

Но подумав, она решила, что это глупо. Полиция ничего не сделает сверх того, что может она сама. Ее возможности неизмеримо превосходили их, она хорошо знала Роберта, гадину Эверарда, Брайтстоун — да и все на свете в конце концов — куда им тягаться с ней! Что эти щенки по сравнению с ней… нет, забудь полицию… весь род человеческий — это жалкие твари, ползающие между небом и землей… только они с Робертом парят высоко над ними в голубой бесконечности… высшие существа… выше закона, выше смерти… выше упрека…

Сколько миль осталось до Брайтстоуна? Темнеет — и холодно, жутко холодно. Снова зима, хотя должна быть весна; времена года покорны ее повелениям! Да! Она торжествующе рассмеялась. Словно подслушав ее мысли, пронизывающий ледяной ветер задул с новой силой, а тяжелые тучи, собиравшиеся впереди, грозили яростным штормом. Пусть разразится! — ликовала она, — пусть обрушится! И все голоса в ее голове пробудились с еще большей силой — и завыли, и завопили, и пронзительно завизжали в знак согласия.

Темнело; суровое небо, сулившее бурю, держало в страхе всю округу. Слава Богу, она успела добраться до того, как небо разверзнется и начнется шторм. Дрожа от холода, девушка расплатилась с такси и потащила свою сумку в захудалую гостиницу на незаметной улочке. Таксист на вокзальчике с первого взгляда сообразил, что ей надо, и действительно подыскал единственное местечко, которое было ей по карману. Но что за дыра Брайтстоун? Сверкающий камень? Эмма не верила глазам. Что тут сверкающего? Даже название отдавало дурацкой шуткой. Чем скорее она уберется отсюда, тем лучше.

— Теперь уже недолго, — подбодрила она себя. — Совсем недолго!

Хозяин, которого трудно было удивить, тем не менее бросил изумленный взгляд на диковинного посетителя.

— Комнату? На одного?

— Да, на одного. — Черт, с этим каши не сваришь.

— Насколько?

— Ненадолго.

— Насколько ненадолго?

Вот тупая башка, подумала она, теряя всякое терпение. Вслух же вполне мило уточнила:

— Может, на ночь. Может, на две или на три. — „И что ты нос суешь, миляга, можно подумать, что в твоем клоповнике очередь на комнаты?“

— О’кей. Номер пять. За ночь вперед, само собой. И будьте добры расписаться в книге, мисс…

— Разумеется. — Она взяла ручку и написала в регистрационной книге: „мисс Алли Калдер“.

„И ЕГО ДОЧЬ АЛЛИ“…

Склонив голову, Роберт молча стоял перед могилой Джима Калдера и его дочери, отдавшись тяжелой, всепоглощающей скорби. Все утраты его жизни словно расплавились и слились в одну скорбь по Алли: потеря надежды еще мальчонкой, когда все непосредственное, все радостное было выбито из него родителями, учителями и сестрой. Потом потеря родителей, причина всех его горестей и угрызений, первородный грех, за который должно было подвергнуться наказанию.

Одна за другой эти потери проходили перед его внутренним взором. Утрата юности, закончившейся в день гибели родителей. Утрата собственной жизни, когда он отказался от права на свободный выбор и решил служить Церкви во искупление вины за смерть отца. Тщательно, шаг за шагом проводил он ревизию своей жизни, хотя душа его от этого невероятно страдала. Его некогда цельная натура была разрушена, он занимался делом, в котором давно уже разуверился; он утратил веру, а с ней и свое лицо и, наконец, главная, худшая из худших и последняя потеря — Клер.

Алли — Клер — где кончалась одна и начиналась другая? Или Алли была фантазией, сном в летнюю ночь, кратким эпизодом в долгой, как жизнь, любви к Клер? В сгущающихся сумерках перед ним живо возникло лицо жены — миловидное, слишком бледное последнее время, темные волосы отброшены со лба нетерпеливой рукой, нежность ее кожи, ощущение ее женственного тела… она была настолько реальной, что, казалось, протяни он руку в полумрак — и можно было бы прижать ее к себе.

А где же Алли — где его другая любовь? Он искал ее, о, как он искал ее все эти последние одинокие и пустые дни — в молочном баре, где они впервые встретились, в церкви, где он увидел ее на похоронах Джорджа Эверарда, в брайтстоунском зале, где она танцевала с Полем в ту последнюю ночь, когда все еще были свободны, счастливы и по-настоящему живы.

И ему приходилось смотреть в глаза правде — Алли не было. Она ушла. Ее возродил для него Меррей, чтобы, как Роберт начинал теперь догадываться, он смог наконец попрощаться. Ветер крепчал, в его порывах слышны были стенанья вселенной; и он присоединил к ним свой голос в знак солидарности и простился с ней навеки.

С моря надвигался шторм, словно враждебное воинство на незащищенную страну. Отбросив всякие уловки, он стоял там, где застигла его стихия — не имеет теперь смысла изворачиваться, прятаться, бежать или попытаться искать укрытие. Первая молния, расколов мир надвое, низринулась в сердце вскипевшего огнем океана — затем вторая, третья. Это было внушительное зрелище, космический фейерверк, подобного которому он не видывал. Тяжелые капли дождя, предвестники близящегося потопа, обрушились на его неприкрытую голову. Через несколько секунд он промок до нитки.

Наконец Роберт с трудом заставил себя сдвинуться с места. Ему не хотелось домой — он ощущал себя абсолютно комфортно в этой дикости природы, в ладу со стихиями, в ладу с собой. Чувствуя себя очищенным, укрепившимся и готовым ко всему, он двинулся в пасторскую обитель. Перед его внутренним взором вставала Клер. Он чувствовал, что только сейчас начинает понимать, что любит ее. Надо убедить Клер в этом — возродить ее любовь, а с ней и их брак и совместную жизнь. Наконец-то Алли Калдер и ее бедный, печальный дух нашли успокоение. Прошлое было погребено. Время обратиться в будущее и идти дальше.

Он добрался до крыльца пасторского дома и, отыскав в темноте замочную скважину, отпер дверь. Полный благодарности, он переступил порог, вошел в тепло и свет уютного, пахнущего сандаловым деревом холла и сделал шаг к лестнице, чтобы подняться наверх и сбросить мокрую насквозь одежду. В этот момент едва различимый шум на крыльце привлек его внимание. Он обернулся и увидел листок бумаги, белеющий на полу.

Он понял, что там написано, прежде, чем поднял листок. „НЕ МОГУ БОЛЬШЕ ОСТАВАТЬСЯ В БРАЙТСТОУНЕ… НАЙДЕШЬ МЕНЯ НА МЫСЕ У БУХТЫ КРУШЕНИЯ НОЧЬЮ — А.“ Он рванулся к двери и распахнул ее, но никого не было видно — только неистовствовал шторм и дико отплясывал сорвавшийся с цепи ветер. Не мешкая, не задумываясь, он ринулся в бушующую стихию и вновь погрузился в ночную тьму.

38

В ночь, в ночь…

Надо было захватить плащ…

Да какая теперь разница…

Рассудок оцепенел, фиксируя только ритм собственных шагов. Роберт продвигался вниз по дороге, мокрый до нитки; где-то в глубине сознания гнездилась мысль о том, что в любой момент одна из этих чудовищных молний выберет его мишенью и с безжалостным безразличием обрушится на незащищенную голову. Однако страха не было. Он знал, что события движутся к предопределенному свыше финалу и не нуждаются в его вмешательстве.

Внизу, у подножия мыса городские пабы мигали огоньками, словно маяки добрых дел в море вселенского зла. Сидящие в их душноватом тепле и уюте брайтстоунские завсегдатаи с изумлением взирали на измочаленного штормовым ветром незнакомца, внезапно возникшего в распахнутых дверях из воющей тьмы. Только бармен, гордившийся тем, что знает всю подноготную городка, признал почетного гостя города в этом ночном пугале с прилипшими ко лбу космами волос и мокрой насквозь одежде, болтающейся на нем тяжелыми складками.

— Добрый вечер, настоятель, — бросил он с удивлением. — Чем могу служить?

Скорее усталость, чем грубость заставила Роберта говорить напрямик, без обычных вежливых реверансов. Однако он боялся, что его вопрос вызовет недоумение и отказ.

— У вас есть машина, которой я мог бы воспользоваться?

— М-м-м… — Как любой хозяин кабачка Билл Прайс построил свою карьеру на жесткой шекспировской заповеди: „Не занимай и не ссужай[29]“. Но в требовательных, будоражащих, горящих каким-то необычным огнем глазах, сверлящих его насквозь, было что-то такое, отчего лукавое жизненное кредо Билла впервые пошатнулось.

— Да, видите ли, настоятель…

Пока он мямлил, из задней двери вышла его жена с подносом сандвичей. Увидев Роберта, она остановилась как вкопанная.

— Боже праведный, что они с вами сделали? — вскрикнула она, и в голосе ее звучало нечто среднее между неуверенностью и ужасом. — Неужели у вас нет плаща или чего-нибудь прикрыться?

— Да все в порядке, честное слово, спасибо, — живо откликнулся Роберт, абсолютно утративший очертания реальности.

— Но с вас же течет, хоть отжимай!

— Ах, простите, — и Роберт с недоумением взглянул на лужу, растекающуюся на ковре. — О, я сейчас же уйду. Да-да. Мне бы только машину…

Хорошо бы его как-то спровадить, подумал про себя хозяин, испугавшийся, как бы ночной гость не испортил вечер его постоянным клиентам.

— Чего говорить, настоятель. Возьмите мою. — Он сунул руку в карман за ключами. — Красный „форд“ у дверей. Ни с чем не спутаете.

— Я принесу что-нибудь сухое, настоятель, а то вы простудитесь насмерть! — заговорила Фай. — Пойдемте на минутку наверх, что-нибудь из одежонки сына вам подойдет. Нельзя же ехать в таком виде!

— Да нет, не надо, все в порядке, я же говорю, что все нормально. — И он растаял в ночи подобно духу тьмы.

— Ну хоть полотенце захватите, голову вытереть! Вы же простудитесь!

Дверь тихо закрылась, будто это была проделка ночного ветра. Хозяин паба глянул на жену и покачал головой.

— Должно быть, стряслось что-то из рук вон выходящее.

Фай кивнула головой в знак согласия.

— Судя по всему, сегодня все идет вкривь и вкось. — Билл глазами указал на телевизор, монотонно бубнящий в дальнем конце бара. — Ты видела?

— Что? — Она посмотрела на лицо, уставившееся на нее с экрана. — Кто это?

— Да ты послушай!

„…сбежал сегодня днем из государственной тюрьмы на украденном „дацуне“ синего цвета под номером 336212. Увидевшие этого человека ни в коем случае не должны пытаться задержать его: он вооружен и очень опасен. Поль Эверард, некогда проживавший в Брайтстоуне, городке на побережье угольного района штата Новый Южный Уэльс, отбывал пожизненное заключение за убийство шахтера. Замеченные полицией машины, похожие на украденную, не позволяют составить представление о том, куда именно направляется Эверард…“

Алли…

Алли…

Где ты, любовь моя? Вернись… вернись ко мне…

Сердце Роберта переполняла боль и радость, глаза ничего не видели от слез, все тело трясло, словно в лихорадке; он вел машину против встречного ветра над обрывом. Записка! От Алли? А если не от Алли, кто мог ее написать? Голова шла кругом, мысли мешались, и вся чистота и ясность, с такой болью рожденные в часы могильного бдения, рассыпались в прах. Одно он знал наверняка — чего бы это ни стоило, надо слушаться ее призыва — даже если он доносится к нему из могилы.

Дорога к бухте Крушения была запечатлена стальным резцом в его сердце. Колеса будто сами находили дорогу, а чужая машина слушалась его рук, как старый добрый друг. Неужели теперь вопреки злой воле все будет как надо? Пожалуйста, Боже — Алли — Клер — Эмма — Алли — Клер — пусть так будет… Отец — Бог — пожалуйста…

Роберту казалось, что путь к бухте Крушения никогда не кончится. Чувства его обострились до предела; наконец он услышал сквозь рев и завыванье ветра сокрушительные удары волн о берег и понял, что добрался до вершины каменной громады. Обрыв должен быть где-то неподалеку, в опасной близости от дороги. Он съехал на обочину, выключил мотор и некоторое время сидел без движения, пытаясь взять себя в руки.

Сквозь кромешную тьму впереди фары вырывали полоску дерна, дальше, очевидно, в том месте, где край утеса обрывался в бесконечность, было чуть посветлее. Почти на краю обрыва стояло одинокое дерево, ствол его был искривлен временем и вечным сопротивлением жестоким ветрам. Роберт содрогнулся и затрясся мелкой дрожью, узнав это место. Он был здесь раньше! С ней! Но как? Когда?

Медленно… медленно…

Неимоверным усилием он заставил сердце умерить свои бешеные удары, а сознание приоткрыть двери всему тому, что с такой настойчивостью стучалось в них. Здесь. Да, здесь! Он когда-то стоял здесь, в этом самом месте, глядя вниз на бухту Крушения и видел, как Алли неслась на гребне волны в белом, как сама невинность, купальнике на фоне сине-зеленой водной толщи — словно она была русалкой, дельфином, морской нимфой. Да! Память вернула ему ее лицо, тело, каждый его изгиб…

Но это же самое место будило в его памяти еще что-то, темное, ужасающее. Что-то произошло здесь и он не осмеливался вспомнить…

Огромная тень вырастала перед ним, простирая свои необъятные черные крыла.

— Нет! — прошептал он. — Нет!

Впереди в кромешной тьме что-то двигалось. Нервы его напряглись до предела, он чуть не закричал от страха. Легкая фигурка мелькнула в свете фар, словно ночная птица.

— Кто ты? — громко закричал он. — Алли? Алли? Приди ко мне! Приди ко мне!

Дверца открылась, и в машину села она. Это была Алли, Алли Калдер, живая и невредимая: взгляд искоса из уголков ее миндалевидных глаз, детский росчерк розовой помады на нежных лепестках губ, тонкого хлопка платье, облегающее стройную фигуру, нитка голубых бус, которую он выиграл для нее в тот последний день на празднике у церкви. Она смотрела на него с торжествующей насмешкой, приоткрыв рот, словно желала что-то сказать. Он затаил дыхание, чувствуя, что вся его жизнь была прожита ради этого мгновения.

— Удивлен? — спросила она.

Все померкло у него в глазах.

— Эмма!

Она посмотрела на него странным восторженным взглядом.

— Я знала, что ты придешь. Как в старые добрые времена, не правда ли?

— Что ты делаешь?

Она одарила его сияющей кошачьей улыбкой.

— О, — просто — хочу — расквитаться.

— За что? — взмолился он.

— За то, что ты меня бросил! — Глаза ее сверкали от гнева. — За то, что отыскал меня, водил за нос — и вдруг сообщил, что не можешь больше меня видеть, потому что это, видите ли, опасно „в твоем положении“! Ты лицемер! И у меня есть доказательство! — Она торжествующе сунула руку в сумку и выудила оттуда пачку фотографий. Его собственная улыбающаяся физиономия с глазами, сияющими любовью, он рядом с ней, он, нежно обнимающий ее за плечи, он в магазине, покупающий ей всякую мелочь женского туалета, он с грудой этих тряпок на коленях. — Только представь, что за шум может устроить пресса со всем этим, ты же такая знаменитость — настоятель Мейтленд!

Два последних слова сорвались с ее губ словно два оружейных выстрела. Она продолжала с мстительным торжеством.

— Славненький скандал, не так ли? „Настоятель и Незнакомка“ — с массой подробностей, полученных от меня! Настоятель, кружащий вокруг моего дома, подглядывающий в окна, караулящий меня днем и ночью, устраивающий сцены из-за моего дружка…

Что она несет? До него с трудом доходило то, что она говорила. В ушах вдруг всплыли слова Джоан, сказанные ему, и он грубо оборвал ее.

— Это что? Шантаж?

— Шантаж? А вы сами ничего ничегошеньки не знаете, не так ли?

Он почувствовал, что голова раскалывается. Машинально он прижал пальцы к виску, откуда рвалась боль, пытаясь сосредоточиться.

— Я… не понимаю.

Ее резкий смех ранил его еще сильнее, чем ее слова.

— Ах да, у вас с головой того, правда ведь? Вы ничего не знаете, ничего не понимаете, ничего не помните! Неплохое объяснение, как вам кажется? И прекрасное алиби. Можно отвертеться от чего угодно — стоит только сказать, что вы ничего не помните!

— Эмма…

Она отмахнулась от него, как от мухи.

— Что ж, может освежить вам память? Вы помните Алли? Алли Калдер? Ваша бедная память сподобилась вернуть вам ее, как нечто смытое морем?

— Да…

— У вас с ней были делишки. На стороне, так сказать.

— Все это было не так…

— А потом, когда вы натешились — когда вас застукала ваша драгоценная сестрица Джоан, вы решили бросить ее, как потом бросили и меня.

— Нет! Я любил ее! Я так ее любил, что готов был всем пожертвовать ради нее!

— Так что же вам помешало?

Ничто не могло остановить поток этих безжалостных вопросов. У него было такое впечатление, что он находится на скамье подсудимых, и борьба идет не на жизнь, а на смерть.

— Она была так молода…

— Но не настолько молода, чтоб нельзя было ее трахать!

Его душил гнев, и он стал говорить грубее, чем хотел.

— Эмма, ты не понимаешь, что несешь! Когда я говорю тебе, что любил ее, это так и есть! И именно оттого, что я любил ее, мне пришлось от нее отказаться! Реакция Джоан, когда она обо всем узнала, показала мне то, что я и без нее знал — миру дела нет до влюбленных. Он карает нарушителей закона — и все. Ей бы пришлось страдать не меньше, чем мне, а больше! В таком городишке как Брайтстоун — потерять доброе имя… оказаться в лапах этой свиньи, считающей себя ее отцом — и быть при этом слишком юной, бедной, необразованной, чтобы стать на ноги где-нибудь в другом месте…

Голос ее задрожал от избытка чувств.

— Однако ей ведь пришлось в конце концов, разве не так?

Он уставился на нее.

— Что ты имеешь в виду?

— Вставать на ноги в одиночку — юной, бедной, без работы…

Он схватил ее за плечи.

— О чем ты говоришь?

— Когда вы спровадили ее в Англию.

— Что? — он слышал, как его голос поднялся почти до визга. — Кого?

— А ты кого думаешь? Алли, конечно. Алли Калдер!

Это было выше его сил. Он чувствовал, как слезы радости выступили у него на глазах.

— Ты хочешь сказать — что она не погибла в море?

— О, нет, она умерла — но не тогда и не здесь. Да только тебе-то что до этого? Тебе и твоей распрекрасной сестрице? Уж коль вы раз отделались от нее…

— Джоан? Но она-то как в этом замешана?

Эмма пристально посмотрела ему в глаза, словно перед ней был полоумный.

— Той ночью, когда ты поехал на шахту, Джоан явилась сюда, на обрыв и отыскала Алли. Она переодела ее в свою одежду, отвезла в ближайший город, дала ей малость деньжат и посадила в ночной поезд с наказанием валить отсюда как можно дальше и никогда не возвращаться. Потом швырнула ее тряпье в воду с утеса, чтоб все подумали, что она тоже погибла, как и Джим. Умно — что и говорить! Исчезновение Алли Калдер!

— Нет! Нет, нет, нет!

От его яростных воплей тряслась машина. Сидящая рядом девушка онемела от потрясения.

— Боже мой! — прошептала она, став белее полотна, что было видно даже в ночном полумраке. — Ты не знал?! Ты в самом деле не знал!

— Нет!

Она судорожно вздохнула.

— Но в таком случае ты не знаешь еще кое-чего. Когда Алли спровадили, она была беременна.

— Беременна?..

— Да, Роберт, она носила ребенка. Твоего ребенка. — Она пристально смотрела на него глазами Алли. — Меня.

В пабе все как один пришли к выводу, что странное появление настоятеля, промокшего до нитки и выглядевшего так, будто он повстречался с призраком, было зрелищем, достойным внимания.

— Очень жаль, Мик, что ты опоздал, — уверял профбосса один из шахтеров. — Тем более, ты-то его знавал.

— Но чтобы в таком виде, пожалуй, нет, — говорил Мик, напрягая все свои не Бог весть какие творческие способности, чтобы вообразить, как выглядел Роберт, и затем соединить это с известным ему образом выдающегося церковного деятеля. — Хотел бы я знать, что там такое произошло? — Мик не отличался особо богатым воображением. Но только что услышанная история пробудила в нем какую-то непонятную тревогу, заглушить которую он никак не мог. — Так говоришь, выглядело презабавно — и даже жутковато?

Ломая голову над этим вопросом, Мик, сидевший спиной к двери, не обратил внимания на следующего посетителя, хотя струя холодного ночного воздуха с улицы, где еще не угомонился шторм, пробежала через весь зал.

— Расскажи еще разок, Рой, все, что ты видел. Что-то в этом есть — мне даже не по себе…

Стоящим за стойкой Биллу Прайсу и его жене в это время было еще более не по себе при виде новоприбывшего, хотя тот обратился к ним достаточно вежливо.

— Привет всем, — улыбаясь, говорил он. — Я ищу настоятеля, настоятеля Мейтленда. Вы случайно не знаете, он остановился в пасторском доме, а? Что он делает сегодня вечером? Было бы здорово, если б вы сподобились сказать, где он.

— Иисусе Христе! — „Это он, — подумал Билл в совершенном изумлении, — в моей лавочке!“

— Ну, не совсем так. Не Иисус Христос. Хотя, сдается мне, вы кое-что могли бы сказать о втором пришествии… — Лицо незнакомца изменилось, хотя вежливая улыбка осталась на месте. — Ладно, если вам известно, кто я, вам должно быть известно, что у меня есть. — Он как бы между делом погладил пальцем оттопыривающийся карман. — Спрашиваю еще раз. Мой старый приятель Роберт Мейтленд — настоятель кафедрального собора — вы его видели?

— Он сегодня заходил сюда. Ну буквально часа два назад! — выпалила Фай, в смертельном ужасе думая о том, как бы ее обычно мирному муженьку не втемяшилось в голову натворить каких-нибудь глупостей. — Он взял машину! Сказал, что позарез нужно ехать!

— Куда ехать?

— Хоть убей, не знаю! Он не сказал! Мы больше ничего не знаем!

Похоже, не врет, подумал Поль. Судя по тому, как женщина ведет себя, она выложит все что хошь. Да и что у нее за резон покрывать Роберта, которого она раньше не видывала. Одарив всех еще одной устрашающей улыбкой, он повернулся было, чтобы уйти.

— Ничего, говорите, не знаете? Это очень хорошо и полезно для здоровья. Вы, например, не знаете меня — и даже не знаете, что я вообще подваливал сюда сегодня, так ведь?

— Так, так!

Пора убираться. Продолжая улыбаться, Поль сделал шаг к двери. Но обычная безмятежность паба уже была нарушена. Головы начали поворачиваться в его сторону. Чувствуя на себе любопытные взгляды, Поль попытался успокоиться и не вести себя как зверь, удирающий от опасности. Однако из дальнего конца зала раздалось низкое задыхающееся бульканье. Это был голос страха, и Поль, круто развернувшись, в мгновенье ока прижался спиной к стене и выхватил пистолет.

— Эверард! — Лицо Мика Форда было серым и дряблым от ужаса.

На физиономии Поля появился волчий оскал.

— Привет, Мик! Ты меня еще помнишь. Как же это мило. Приятно знать, что тебя не забыли! И главное, не надо тратить время на разъезды.

Мик бессвязно забормотал:

— Эверард… я…

— Заткнись, Мик. Ты-то уж распрекрасно знаешь, что сделал, не отвертишься. За тобой должок. Жизнь. Твоя за мою. И хочешь отгадать? Сегодня день отгадок. Ты подвернулся прямо как по заказу!

— Нет! НЕТ! — Мик валялся на полу в соплях и слезах, канюча и вымаливая пощаду с нескрываемым ужасом. — Не надо, не надо… Я никогда не думал так подставлять тебя, засаживать на двадцать лет… и убирать с дороги Меррея Бейлби тоже не моя идея… я только договаривался… Не убивай меня! Не стреляй! Я сделаю все… все!

Это был уже не Мик Форд, а сама воплощенная мольба о спасении, человек уничтоженный, растоптанный, совершенно раздавленный. Выразительное пятно начало растекаться по его брюкам и тонкий острый запах страха засмердил вокруг него. Но Поль был словно вырезан из мрамора. Прищурив глаза и тщательно прицелившись, он поднял пистолет и выстрелил. Затем повернулся спиной к распростертому телу и спокойно покинул паб.

39

Дочь Алли.

И его.

Его дочь!

Омытый светом нежданного, незаслуженного чуда радости, Роберт все еще не мог освободиться от объятий тьмы и обмана, и Эмма не готова была отказаться от чувств оскорбленности и обиды, сопутствовавших всей ее короткой жизни. Они тщательно взвешивали информацию, но с некоторой усталостью, словно враги, которым только что велели остановиться и пополнить свои запасы.

— Я долго был в коме, это может подтвердить кто угодно, — неторопливо заметил Роберт. — А когда наконец пришел в себя, последствия сотрясения мозга были столь тяжелы, что я едва ли сознавал, где нахожусь. У меня была ретроградная амнезия, так назвали это врачи. То есть я забыл все, что происходило со мной за несколько недель до несчастного случая. А мы были с ней знакомы всего несколько недель. — В его голосе звучала боль.

— Так вот что… — полувопросительно, полуподозрительно произнесла Эмма, — ты совершенно не помнил ее? Сплошное белое пятно?

— Не совсем. Большую часть своей жизни я не утратил. И какие-то фрагменты памяти о ней — тоже. На протяжении многих лет что-то вдруг пронзало меня, как нож — взгляд, улыбка, запах — но я никогда не понимал, что и почему. А порой, — он передернул плечами от досады, — порой я вдруг слышал музыку или что-то в этом роде и весь переполнялся беспричинным счастьем — я так ее любил…

Эмма не могла не поверить ему.

— Она тебя тоже любила, — проговорила она просто. — Ты был первым, о ком я от нее узнала, о ком мы говорили. Она назвала меня в честь твоей матери. А второе мое имя Лавиния. Эмма Лавиния Калдер — вот кто я. Ты этого никогда не знал.

— Назвала тебя в честь моей матери? — Роберт поднял брови от изумления. — Да откуда же она знала имя моей матери?

— Видела на могильном камне на церковном кладбище. Если бы я родилась мальчиком, то была бы Робертом Джорджем в честь тебя и твоего отца.

— Значит… значит, она меня простила?

— Ты был ее жизнью. Она всегда жила надеждой, что когда-нибудь увидит тебя снова.

— Но как… как она могла надеяться на это?

— Она считала, что ты знаешь, где она.

— Знаю, где она? Откуда я мог знать?

— Потому что знала Джоан. Джоан знала, почему мама решила ехать в Англию, хотя могла уехать в Америку или в любое другое место на земле.

— Но почему?

— Потому что ее мать была англичанкой.

— Как, эта… — Ему не хотелось называть ее „хористкой“, это как-то и на нее бросало тень. Но она и так почувствовала, что он хотел сказать.

— Да, танцовщица. Она ездила в турне по Австралии, там встретила Джима Калдера, и они поженились. Но бабушка была из Англии.

Ну конечно! Он вдруг как будто услышал эти странные неавстралийские интонации речи Алли, вспомнил, что та говорила ему о своей матери.

— Так она отправилась в Англию посмотреть, нельзя ли найти свою семью?

— Да. Она знала девичью фамилию матери и город, откуда она родом. Бабушка скончалась в Австралии за год до этого — она так и не вернулась на родину. Но мама надеялась, что остался кто-нибудь — из родственников.

— Ну и?

Эмма покачала головой.

— Нет, ничего не получилось. Кое-что она, конечно, разыскала. Бабушка была из приличной семьи, достаточно состоятельной. Ее родители и слышать не хотели, чтобы их единственная дочь пошла на сцену. Они не разрешили ей поступить в театральное училище. В результате она сбежала с каким-то проезжим театром — единственное, что ей оставалось.

Все было яснее ясного.

— И после этого, — задумчиво проговорил он, — найти что-нибудь получше она уже не могла.

— Нет. А они так никогда и не простили ее. Она один раз приезжала домой, чтобы попробовать наладить отношения. Но отец буквально впал в неистовство и даже разговаривать с ней не захотел. Они просто послали ее ко всём чертям. А вскоре после этого они умерли, один за другим. Ни сестер, ни братьев у бабушки не было. Но мама надеялась, что раз уж мы добрались до дома, то сможем как-то прожить.

Сердце его переполняло чувство сострадания. Ему было ясно, почему Алли поступила именно так. Это ближе всего к понятию дома — корней, своего места — то есть к тому, что она хотела бы обрести, оставаясь за пределами Австралии. А до тех пор, пока Джоан знала, где она, у нее были все основания жить там, потому что это была единственная возможность не утратить связи с ним.

— Так значит, Джоан знала, где вы?

— Да, она знала — и могла быть уверена, что мы там! Ведь Джоан обещала, что если мама не будет оттуда никуда соваться, то она пришлет тебя к нам. Мама никогда не теряла надежды свидеться с тобой. И я тоже. Мы часто говорили о том, как вот откроется дверь и на пороге появишься ты.

Он чуть не заплакал, представив, как они ждали, как страдали, как безнадежно мучились всю жизнь.

— В конце концов мама не выдержала. Она сказала, что, по-видимому, Джоан водит ее за нос и вовсе не собирается позволять драгоценному братцу повидать своего внебрачного ребенка и вообще возвращаться к этой неприятной истории. — В словах ее вновь почувствовалась вся накопленная горечь. Чему ж тут удивляться, если у нее такой ужасный взгляд на природу человеческую — и на мужчин прежде всего! — Тогда она и решилась нарушить обещание и попробовать разыскать тебя сама.

— Обещание? Какое обещание?

— Джоан взяла с нее обещание никогда в жизни не пытаться связаться с тобой. Джоан сказала, что мама единственный свидетель убийства и что, если она когда-нибудь вернется, тебя тут же будут судить и посадят за решетку.

Он почувствовал невыносимую боль, будто у него отдирали с кровью еще один слой кожи.

— Убийства?..

— Ее отца, Джима Калдера.

Вот, кажется, наконец то самое, вот оно перед его глазами, оно здесь.

— Ты убил его. Он хотел избить тебя, а ты его оттолкнул. И он свалился с обрыва.

Он слышал, как из его горла со свистом вырывается воздух.

— Я толкнул его с обрыва?..

— Она была единственным свидетелем. Она все видела. Но она и мысли не допускала, чтобы ты оказался за решеткой.

— Так Поль…

Боже праведный, не может того быть! Поль! Козел отпущения. За его грехи! Поль!

— Ты или он. Так сказала Джоан. Ты или он.

О да. Джоан.

Теперь ему все было ясно.

Отличная работа тонкая, что и говорить. В духе Джоан. Это сама мисс Мейтленд в лучшем виде. Ну, спасибо, Джоан.

— Но неужели Алли не пыталась как-то связаться со мной?

— Она хотела повидать тебя. Но еще больше хотела — так она сама говорила — чтоб ты увидел меня, свою плоть и кровь. Она хотела, чтобы у меня была возможность получить образование, как у дочери настоятеля — законно признанной. Она надеялась, что мне удастся поступить в колледж, ей так этого хотелось. Ты помнишь — мы как-то говорили об этом в кафе, я тогда и повела себя, как чокнутая, потому что у меня как раз такой возможности никогда и не было, ни разу не было.

— Да, я помню.

— И еще ей всегда было не по себе из-за Поля. Он к ней так хорошо относился, и она очень переживала, что все так получилось. Она собрала все вырезки по процессу — полную документацию. Это, собственно, все, что она мне оставила после смерти — это да свидетельство о рождении с твоим именем, да еще пару фотокарточек, где мы вместе — там я совсем крошка. Мама скупила все газеты в Сиднее перед тем, как Джоан прислала ей деньги на отъезд. Она частенько пересматривала вырезки и плакала.

— Ну а когда она решилась, наконец, связаться со мной — что она сделала?

— Отправила тебе письма.

— Письма! Какие письма? — Боже, сколько лжи, обмана! Ради Бога, сколько можно!

— Она писала тебе. Последний год перед смертью — дважды.

— Но я ни одного не получил!

А как могло быть иначе? Ведь почту просматривала Джоан! Дикий приступ ненависти охватил его, Роберта трясло, как терьера при виде крысы. Сейчас он мог бы убить ее. И поделом. Он ей этого никогда не простит.

— Она думала, что получил. И просто плюешь на нее. Это-то и убило ее в конечном итоге.

— Убило ее?

— Врачи сказали, что у нее вирус, какой-то редкостный вирус. Но я думаю, что это разбитое сердце. — Видно было, как Эмма напряглась, чтобы не расплакаться: только костяшки пальцев побелели. Он не посмел высказать ей свое сочувствие.

— А потом я осталась одна. Она так никогда и не вышла замуж, даже другом не обзавелась. Кроме тебя, она ни о ком не думала. Всегда говорила мне одно и то же: если что-нибудь с ней стрясется, я должна приехать сюда и разыскать тебя; взять с собой вырезки и свидетельство о рождении и обо всем рассказать тебе. Но я не знала, как это сделать. Да и не так-то это было просто.

— Да.

Все постепенно вставало на свои места.

— Ты хотела сначала сама узнать меня по-своему, правда? Чтобы убедиться, что я могу тебя полюбить такой, какая ты есть, а не какого-то подкидыша из Англии, свалившегося на меня помимо моей воли?

Наконец, последние детали картины улеглись на нужные места. Теперь он понял, для чего она высмотрела его в соборе, затем попалась ему на глаза, хотела залучить его на собственную территорию, на собственных условиях, в нужное ей время.

— Да, — она смотрела ему прямо в глаза. — Я хотела, чтобы ты узнал меня — такой, какая я есть. И хотела узнать, что за человек ты сам. Мне надо было понять, не использовал ли ты ее, а затем отбросил как ненужный мусор. Мне не хотелось, чтоб это оказалось правдой. Я хотела удостовериться, что ты достоин быть моим отцом.

— А если б я оказался недостойным? — Он помолчал и посмотрел в бездонность ее глаз, от которых щемило сердце. — Эмма, это все?

— Нет, — и она посмотрела ему в глаза с пронзительной искренностью. — Не все. В таком случае я готовила свою месть. Свою и мамину.

— Свою месть?

— Да. И я знала, что хочу сделать. Я все продумала. Разоблачить тебя, смешать с грязью, обольстить и потом бросить — как ты поступил с мамой.

Брайтстоун! Наконец-то!

Вцепившись в баранку, полуодуревшая от усталости Джоан увидела указатель на подступах к городку и возрадовалась в сердце своем. Доехала, цела и невредима! Теперь надо только разыскать Роберта, спасти его, и он снова полюбит ее, как любил всю жизнь, как любил ее, когда они были детьми много, много лет тому назад…

Осторожно она продвигалась по узкой улице: повороты и выбоины таили еще большую, чем обычно, опасность из-за непрекращающегося проливного дождя. Давно не обновляемое уличное освещение Брайтстоуна с трудом пробивало черноту ночи. Но зато и бояться нечего: на улице не было ни души. В такую ночь воистину хороший хозяин собаку из дома не выгонит, думала про себя Джоан. И крыса из норы носа не высунет. Кроме одной. Кроме одной. Для того она и здесь, чтоб отрубить ее длинный хвост.

Вот и мыс, и огромный старый утес вздымается впереди во всем своем гордом величии. Машина карабкалась вверх по дороге. Когда крутой подъем кончился, она попыталась разглядеть очертания пасторского дома и церкви в непроглядной мгле, но ей это не удавалось. Но она знала, что дом и церковь здесь, она чувствовала их незримое присутствие и радушие, с которым они ее приветствовали.

Преодолевая усталость и слезы, она поставила машину и с неимоверным напряжением оторвала замерзшее тело от сиденья. Казалось, что она гнала машину часами, днями. Ну, все, приехала, наконец. Ей бы только поговорить с Робертом, и все опять будет замечательно.

Ни одно окно в доме не светилось. Может, он в маленькой гостиной с задней стороны дома, где любила читать и работать Клер? С трудом передвигая затекшие ноги, она поднялась по ступенькам и толкнула дверь. Та оказалась открытой. Значит, он дома. Глубоко вздохнув, Джоан вступила во мрак холла. Ее встретил до боли знакомый запах старого помещения. Дома.

— Роберт!

Ни звука. Она пересекла холл и открыла дверь комнаты Клер. Всюду было темно и пусто. Но в доме чувствовался человеческий дух — все замерло в ожидании, словно дом, затаив дыхание, надеялся, что вот-вот закипит в нем человеческая жизнь, и нить из прошлого будет подхвачена, будто ее обронили лишь вчера.

И все же присутствие мужчины ощущалось с такой силой, что Джоан не сомневалась: Роберт только что вышел, просто выскочил, может по вызову комитета по празднованию на заключительное совещание-летучку. Качаясь от усталости, она побрела наверх. „Буквально минутку передохну в своей комнате, — говорила она себе, — потом внесу сумку и приготовлю все на ночь“. Ноги сами вели ее куда надо — так хорошо они помнили каждую ступеньку, каждую выбоинку в старом доме. Свет она даже не включала — зачем ей свет? Джоан знала здесь каждый дюйм.

В ее комнате ничего не изменилось, будто и не было этих долгих лет. Джоан охватило чувство благодарности. Она сделала шаг к кровати, и вдруг — без звука, без предупреждения мужская рука железной хваткой обхватила ее талию, а ладонь зажала рот и нос, так что невозможно стало дышать. Она ощущала его тело, крепкую выпуклую грудь, длинную стройную ногу, сладострастно прижавшуюся к ней сзади. В воображении, если не в памяти, это тело когда-то давным-давно находило в ее собственном теле такой сильный отклик! Она знала каждый его изгиб, оно владело всеми ее чувствами и желаниями. Вскрик застыл на ее губах вместе с надеждой.

— Привет, Джоани, — раздался приятный голос, но в кем чувствовалась смертельная угроза. — Что такая очаровательная девушка делает в этом месте?

— Поль!

Он почувствовал, как свистит у нее в горле воздух, и рискнул немного ослабить свою хватку.

— Ты, стало быть, тоже за Робертом, — проворковал он ей на ухо. — Значит, я на верном пути?

— Пусти!

— Не торопись! Где твой разлюбезный братец — пресвятой Роберт?

— Не здесь! Ему надо было уехать. Убирайся. Для того я и здесь!

Он рассмеялся, и дыхание его теплой струей защекотало ей макушку.

— Ты врешь, Джоан. Но ведь ты что хошь готова нести, чтобы спасти его, правда ведь — все что угодно?!

Она всем существом ощущала его тело, его близость, его потрясающий мужской запах. Его руки — одна на талии и бедрах, другая, легко лежащая на груди и плечах — жгли ее, словно каленым железом.

— Твое вранье стоило мне жизни, Джоани, — почти пропел он. — Ты всегда знала, что это он убил Джима Калдера И тебе ничего не стоило подставить меня вместо него — на всю жизнь! Пожизненный приговор! За тобой должок, Джоани.

— Нет! — Она яростно извернулась в его объятиях и почувствовала мертвящую тяжесть пистолета. — Я пыталась спасти тебя, глупый ублюдок! Когда за тобой пришли, я предложила тебе алиби! Я сказала полиции, что ты всю ночь был со мной. Но ты отшвырнул меня! Ты отшвырнул свою собственную жизнь, Поль Эверард, потому что, видите ли, твоя гордость не позволила тебе сказать, что ты спал со мной!

Перехватив ее руки, он пытался рассмотреть ее лицо в неверном ночном свете.

— Вот почему ты это сделала, — задумчиво произнес он. — А я, значит, повел себя как глупый ублюдок, да? Спал с тобой? А я бы хотел! Это было бы здорово! Ты мне всегда нравилась — да и кто из брайтстоунских ребят не мечтал об этом — переспать с самой мисс Мейтленд! Но я даже толком не знаю… как-то не мог сам сделать первый шаг… а ты, оказывается, сама была не прочь!

Ловко вывернув ей руки за спину, он сжал ее запястья одной сильной рукой, а другой, почти нежно, двумя пальцами повернул к себе ее лицо. — Ты и сейчас еще неравнодушна ко мне, Джоан? — нетерпеливо обратился он к ней. — Меня столько продержали — я не видел женщин целую вечность…

Он нагнулся к ее губам с жадностью истосковавшегося по любви человека, и ее тело потянулось к нему в его цепких объятьях. Словно человек, чуть не умерший от жажды, он целовал и целовал ее, и с каждым ее движением тело его наливалось желанием. Неуклюжими пальцами новичка он нашел ее грудь и почувствовал затвердевшие соски, ждущие его ласки. С какой-то грубоватой настойчивостью он гладил ее спину, бока, с силой прижав к себе. По тому, как напряглось ее тело, он понял, что она готова отдаться ему. И тогда он осторожно поднял ее на руки и понес к кровати.

Она лежала, как мрамор, в блеклом свете луны, но часто дышала, и это возбуждало его невыносимо. Сбросив пиджак и положив пистолет на тумбочку у кровати, он лег рядом с ней и расстегнул платье, обнажая безупречно гладкую кожу. Когда она наконец стала издавать горлом задыхающиеся вскрики радости, он протянул руку и поднял юбку, открывая шелковистый треугольник. В то же мгновение Джоан резко перевернулась на бок, и пальцы ее сомкнулись на рукоятке пистолета.

Времени на размышления не было. Он резким движением отбросил оружие в сторону и всем телом навалился на нее, прижимая своей тяжестью к кровати.

Выстрел отозвался у него в ушах трубой Страшного Суда. Тупая боль пронзила бок. Навалившись на нее всей своей тяжестью, Поль протянул обе руки и сомкнул сильные пальцы на длинной шее.

— Это была глупость, — устало пробормотал он. — Теперь ты сама напросилась на худшее, и, видит Бог, ты это получишь!

Она не шевелилась.

— Ты слышишь меня, Джоан?

Он яростно затряс ее. Она болталась в его руках, как тряпичная кукла, и сквозь тупую боль к нему пришло ошеломляющее понимание. Тело ее было совершенно расслаблено, слишком расслаблено, — она не издавала ни звука… Не издавала ни звука, потому что не дышала. Спрыгнув с кровати, он бегом пересек комнату и щелкнул выключателем. Освещенная ярким электрическим светом, внезапно выхватившим ее из ночной темноты, Джоан лежала на постели в луже крови. Глаза ее были широко открыты, губы улыбались, но она была мертва.

— Всю свою жизнь я считала, что тебе до нас нет дела. И вдруг выясняется — что ты просто ничего не знал.

Это было так ново для нее: он видел, что ей еще надо к этому привыкнуть. А ему самому — как свыкнуться со всем, что он сейчас узнал?

— Да, вероятно, потребуется время — нам обоим — чтобы сжиться со всем этим, — задумчиво проговорил он, уставившись невидящим взором в потоки дождя за окном. — Но в конце концов, это только начало. Теперь мы знаем правду — и можем хоть что-то исправить из всего этого нагромождения ошибок. — Он помолчал. — Эмма, я…

Он не успел закончить. Дверца внезапно распахнулась. У машины, покачиваясь под проливным дождем, стоял Поль в окровавленной рубашке. Лицо его дергалось от ярости.

— Вылезай! — приказал он, размахивая пистолетом. — Поживей!

— О нет, Поль! — закричала Эмма. — Я ошиблась! Он не знал! Он не хотел, чтоб ты расплачивался за него!

Поль зло рассмеялся.

— Теперь он и тебя обработал, так, что ли? Какое обхождение с дамами! Только подумать! Ну-ка вылезай, ты, ублюдок! Вылезай из машины — мигом — не то я пристрелю девчонку!

По его виду можно было понять, что он на все готов. Роберт не торопясь стал выбираться из машины. Пронизывающий ветер и дождь обрушились на него, но он старался не дрожать. Ему не хотелось показывать страх.

— Туда!

Пересиливая ветер, они двинулись по утесу, волоча ноги по жухлой свалявшейся траве С возрастающим ужасом Роберт понял, куда они идут. Впереди, всего в нескольких ярдах был обрыв. Рев волн, бьющихся о камни, казалось, так и звал броситься в их дикие объятья. Он был почти готов отдаться воле рока и принять прощальный поцелуй этой последней ночи. Конец всему. Конец вине…

Нет. Рано сдаваться. Он подумал об Алли, потом об Эмме, потом о Клер. И спокойно взглянул в дуло пистолета.

— И не думай, Поль! — он повысил голос, пересиливая воющий ветер. — Можешь пристрелить меня, если хочешь, но прыгать ты меня не заставишь. А если я умру, то знай, ты убил невинного.

— Ну так и подыхай!

— Нет!

Поль в ярости направил пистолет в голову Роберта, и в этот миг раздался нечеловеческий крик Эммы. Роберт склонил голову и закрыл глаза.

— В руки Твои, Господи, предаю дух мой: да пребудешь со мной в час моей смерти…

— Ты… ты… — Вой смертельно раненного человека перекрыл и крики Эммы, и рев разбушевавшейся стихии. Рыдая, Поль отвел ствол пистолета. — Ты уничтожил меня! Ты уничтожил меня, Роберт! Как мог ты такое сделать, ничтожный лицемер! Мой собственный шурин? Все эти годы ты творил за меня молитвы, сам же меня подставив! — Возрастающая ярость шторма вторила его воплям, усиливая их своей оркестровкой. — Ты, ты! За всем этим стоял ты! Подлый негодяй! Я убью тебя! Я убью тебя! — Он медленно поднял ствол пистолета.

— Нет! Нет! Нет!

Из дула пистолета вырвался язычок красного пламени, осветив на миг окрестности. Роберт почувствовал чудовищный толчок в голову, словно его ударило какое-то титаническое существо, затем резкую боль, и понял, что пуля задела череп. В голове что-то раскололось, словно молния. Буря, драка, неистово вопящий человек, крик девушки… Ночь гибели Джима Калдера! Это и была та самая ночь!

Его трясло от неизъяснимого ужаса, он присоединил свой голос к нестройному хору человеческого и сверхчеловеческого страдания: драма достигла своего апогея, финал близок; он чувствовал, как силы покидают его, а сознание начинает мутиться. Из ночного мрака на него, стоящего на самом краю обрыва, несся человек, вопящий как провозвестник смерти. В ужасе он приготовился оттолкнуть убийцу, биться до последнего дыхания, чтобы защитить себя и спасти свою жизнь.

Он или я!

Джим! Джим! Бога ради, НЕТ!

Но когда нападающий поравнялся с ним, в свете вспыхнувшей молнии он увидел лицо Поля. Отступив на шаг в сторону от несущейся на него громады, он схватил Поля за пояс и швырнул на землю, чтобы остановить его безудержный бег вперед. Но Поль, как когда-то Джим, оказался жертвой собственной ярости, скорость его была слишком велика, чтобы ее мог мгновенно погасить человек с меньшей массой тела. К отчаянию Роберта, махина тела Поля продолжала неумолимое движение к краю обрыва; руки и ноги ослабели от потери крови и напрасно скребли по грязи и траве, пытаясь затормозить движение. Из последних сил Роберт со всего маха рухнул на тело друга и в его угасающем сознании пронеслась клятва — погибнуть вместе с Полем, если у него не хватит сил спасти его. Словно страстные любовники, они обнялись на краю гибели, медленно, но верно скользя в вечность.

— Роб!

Поль издал последний возглас и потерял сознание.

— Боже, — взмолился Роберт, — сейчас или никогда — будь со мной!

Силы оставляли его. Он знал, что долго не продержится. Борясь со штормом, собственным страхом, скользкой предательской почвой, засасывающей их в лоно смерти, Роберт призвал последние крупицы веры и надежды. Край утеса под ними обрывался в черное ничто. Распростертое тело Поля медленно, но неуклонно двигалось в пропасть; ноги и вся нижняя часть уже исчезли на глазах у Роберта.

Последняя самая яркая вспышка молнии осветила совершенным белым светом небо. В последний момент, когда, казалось, уже нет возврата, он нашел в себе силу, о которой молился. И когда Поль, подобно человеку, возлюбившему смерть превыше жизни, завис над роковой бездной, с энергией, о которой он даже не подозревал, Роберт ринулся вперед. Толкаемый слепым бешенством, он нащупал одну жилистую руку, затем другую и одним яростным невероятным движением рванул Поля наверх буквально за миг до того, как вместе с ним низринуться в безжалостное забвение.

40

Белый покой, белая тишина, белое блаженство.

И за что ему такое счастье!

Или он умер и вознесен на небеса?

Не хотелось открывать глаза. Ласковое прикосновение знакомой руки укрепило его в этом предположении. Он действительно умер, и сейчас на небесах. Потому что на земле это было ужасно давно — Клер вот так держала его за руку с неизъяснимой нежностью и трепетной любовью. И он снова погрузился в сон, окутанный безмолвным блаженством.

Засыпая, просыпаясь, вновь впадая в забытье, он чувствовал, как скользит сквозь череду дней и ночей. Иногда он ощущал желание говорить, но это стоило слишком больших усилий. Да и слова, доносившиеся до его сознания, как бы не соприкасались с ним. Все это не так важно — разберемся после…

Потом он проснулся в луче яркого, как весна, солнечного света. И вновь почувствовал прикосновение знакомой любящей руки — близкой до боли. Он осторожно приоткрыл глаза. Клер сидела на краешке кровати, лицо ее было открытой книгой, в которой с первого взгляда читалась безраздельная и безусловная любовь. При первом же движении его век Клер разразилась неудержимым плачем.

— О, Роберт! — запричитала она, смеясь сквозь слезы. — Это уже второе смертное ложе, у которого я сижу; ради Бога, чтоб больше этого не было! Сколько можно?

С изумлением оглядывал он тихую белую комнату, крахмальную белизну постели.

— Я что, в больнице? — полюбопытствовал он.

— Да, милый. И лучшего места для тебя не придумаешь. У тебя травма головы, пулевое ранение. К счастью, неглубокое, и скоро ты совсем выздоровеешь, но пока надо соблюдать покой. Так что ни о чем не беспокойся. Поспи еще — это самое лучшее.

Он уснул.

В следующее свое пробуждение он был значительно сильнее.

— Сколько я уже здесь?

Ему казалось, это продолжается несколько дней, а то и неделю. Ее ответ был для него полной неожиданностью.

— Со вчерашнего вечера. Вас с Полем нашли на мысе. Он тоже здесь.

Поль! Вот те раз. Поль.

— Как он?

Лицо ее сразу стало мрачным.

— Очень плох. Судя по всему, в него стреляли, но полиция никак в толк не возьмет, где и как.

— Он в сознании? Что-нибудь говорит?

Она покачала головой.

— Врач говорит, что он потерял очень много крови. До сих пор не приходит в себя. Полиция ждет, чтобы допросить его. А потом его заберут обратно, в тюремную больницу.

Роберт взял ее за руку. Теперь он понял, что надо делать, и почувствовал прилив сил.

— Нет, милая, не заберут.

— Что?

— Ш-ш-ш-ш-ш. Последний вопрос. Когда нас нашли той ночью — кто-нибудь с нами был?

Она взглянула на него в полном недоумении.

— А кто там еще мог быть?

— А откуда же полиция узнала, где мы?

— Анонимный звонок, кажется. Из паба, будто бы. Поль заходил туда вечером.

— А я так не думаю, Клер.

Она внимательно посмотрела на него, в глубине души еще не совсем веря, что эта неподвижная белая фигура вновь превращается у нее на глазах в любимого нежного мужа.

— Я слушаю, милый. А что же это такое?

Он взял ее руки и стиснул в своих ладонях.

— Клер, я наделал кучу ошибок, ужасных ошибок, и узнал о них только сутки назад. У меня одна возможность сохранить себя — это честно и искренне принять все как есть и дальше положить жизнь на то, чтобы исправить, что можно. — Он прочел на ее лице тревогу и недоумение. — Видишь ли, мне не хотелось бы тревожить тебя попусту, но ты должна знать все, что случилось, от начала и до конца И если ты решишь, если ты действительно решишь, что не можешь жить со всем этим… жить со мной после случившегося — я все пойму и освобожу тебя от обетов без всяких проволочек. Но прежде, чем ты сделаешь это, милая, — и он поднял ее ладони и прижал к своим губам, словно творя горячую молитву, — прежде чем ты сделаешь это, я хотел бы, чтоб ты твердо усвоила одну вещь: за эти последние дни я понял, как сильно люблю тебя, насколько недостоин тебя и как страстно надеюсь и молюсь, чтобы ты дала мне еще один шанс, и я мог бы попытаться доказать тебе, как много ты значишь для меня и как это для меня важно.

Он прикрыл глаза и нахмурил брови, стараясь сдержать слезы. Не следует пользоваться ее сочувствием или ее мягкостью. Наступило долгое молчание. У него было такое чувство, что жизнь его, подобно перышку, повисла в воздухе и только ждет первого порыва ветра. Наконец она заговорила.

— Роберт, не знаю, что ты хочешь сообщить мне, и было бы глупо полагать, что я тут же прощу тебя, лишь бы не потерять, как я думала, когда приехала сюда. Но одно знаю наверное, — ее чистые глаза заглядывали ему прямо в душу, — то, как ты говорил со мной сейчас, это первый честный и искренний разговор между нами за долгие годы! Поэтому еще глупее было бы — я была бы просто дурой — взять и отбросить все просто так. Давай попробуем. В конце концов, попытка не пытка. Но попробуем вместе. Понемножку. По шажку. И тогда увидим.

— Боюсь, что шажками тут не обойдешься, надо действовать быстро, — с горечью заметил он. — Не могла бы ты найти сестру и попросить ее принести мою одежду? О, Клер, мне так много надо рассказать тебе — и еще больше сделать!

Начинать надо с Эммы, дитя, потерянного чуть не двадцать лет назад и потерявшегося снова. Почему она пропала? Почему полиция не видела ее, когда явилась спасать в ту ночь его и Поля? И куда она могла деться?

Чтобы объяснить все про Эмму, надо было объяснить свои отношения с Алли. Он чувствовал, что никогда сильнее не любил Клер, хотя и понимал, что каждым словом нещадно терзает ее. Обхватив руками колени — этот бессознательный девический жест до сих пор действовал на него безотказно, — Клер, веря и не веря, слушала всю его историю, которую он выкладывал без утайки. То, что неверность, в которой она подозревала его сейчас, на самом деле имела место больше двадцати лет назад, было в каком-то смысле отменой смертного приговора. В то же время подлинным ударом оказался объект любви.

— Но с Алли! Роберт! С Алли! — только и повторяла она. Он понимал, что потребуется время, чтоб Клер как-то свыклась с этой мыслью.

Не меньшим шоком было сообщение о том, что плод этой связи жив, мало того, находится здесь и хочет признать Роберта своим отцом.

— Я это не могу отрицать, Клер, — изрек он с такой простотой, что Клер была уязвлена в самое сердце. — Но не могу и требовать, чтобы ты это приняла, так что решай сама.

Клер еще не знала, как ей повести себя в этом деле. Но одно понимала четко: существует потерянный ребенок, пусть и двадцати лет, и мать в ней не могла с этим примириться ни на секунду.

— Первым делом, Роберт, надо ее найти, ясно? — с волнением воскликнула она. — Дай мне хоть посмотреть на нее, ладно? А там видно будет. Думаю… это все, что в моих силах — во всяком случае — пока.

* * *

Они начали с полиции и тут же получили от ворот поворот. Никаких сообщений о молодой женщине не поступало. Никаких происшествий, кроме двух мужчин в бессознательном состоянии, найденных прошлой ночью на мысе. Никаких дорожных инцидентов и пропаж. К сожалению, ничем помочь не можем.

— Но где-то на ночь она останавливалась! — настаивал Роберт; на лице его было явное беспокойство. — Потому что если она всю ночь провела под этим дождем… — Он даже не решился закончить мысль.

— Давай попробуем по отелям.

Ничтожность размеров Брайтстоуна на сей раз явила свои преимущества Пансионов в городке было раз-два и обчелся, а тех, что ей по карману, и того меньше. Так что им не пришлось тратить время на поиски.

— Юная девушка лет двадцати, белокурая? Да, была здесь, останавливалась прошлой ночью.

— А где она сейчас?

Улыбка. Желтые искрошенные зубы.

— Спросите что полегче. Была да сплыла.

Он ни словом не обмолвился о том, что молодая дама заплатила только за ночь вперед, что так ни разу и не ночевала здесь и что, наконец, ее пожитки и сейчас стоят на чердаке. Обо всем этом особенно распространяться было незачем. В конце концов, каждый по-своему зарабатывает на хлеб.

Клер ждала его в машине; лицо ее было бледным и озабоченным. Глубоко обеспокоенный Роберт подсел к ней.

— Она уехала, — коротко доложил он.

— Куда уехала?

— Ему ничего неизвестно. Как и мне, — признался он.

Какое-то время они сидели молча.

— Давай-ка все обмозгуем, Роберт, — заговорила Клер, к своему удивлению чувствуя, что не на шутку беспокоится. — Давай попробуем взглянуть на дело ее глазами: куда она отправилась бы, что делала? Вчера ночью она была там, на мысе, с вами, вы оба были ранены и находились в смертельной опасности. Как ты думаешь, что она могла предпринять?

— Она попыталась бы найти помощь. Это, наверно, первое, что пришло бы ей в голову.

— Каким образом она могла бы это сделать?

— Машину взять она не могла. Она не умеет водить, — ответил Роберт, пытаясь собрать все по клочкам. — В полиции же сказали, что обе машины — моя и Поля, — были на месте — во всяком случае, когда они туда прибыли.

— Следовательно, ей надо было возвращаться от бухты Крушения пешком. Бедное дитя! В такую ужасную бурю! Где-нибудь внизу она нашла телефон и позвонила в полицию. Куда могла она податься после этого?

Они переглянулись и чуть не в один голос воскликнули:

— Конечно! В пасторский дом!

— Боже праведный! — выпалил Роберт. — Надо ж быть таким идиотом! — Включив мотор, он направил машину в сторону мыса. Боже, сделай так, чтоб она была там, молился он про себя. Цела и невредима Неужели Ты подарил мне ее для того, чтобы тут же отнять, и не даешь возможности показать, каким отцом я могу ей быть… Господи, Отче Всемогущий, услышь меня… пощади ее…

Они нашли ее под старым дубовым столом в холле — промокшую до нитки; девушку колотил озноб, и она почти ничего не соображала. Увидев ее бедственное состояние, Клер заплакала и заключила Эмму в свои объятья.

— Ну, ну, — шептала она, качая ее на груди — движение утешения и любви, живущее в крови у любой матери со времен Адама и Евы. Эмма приникла к ней как малое дитя и пыталась выговорить что-то неразборчивое. Наконец Клер подняла голову. — Мне кажется, она говорит „наверху“, не пойму, Роберт, что она пытается этим сказать, но, может, тебе лучше подняться и самому взглянуть?

* * *

Она лежала на своей девичьей кровати; глаза ее были закрыты, лицо спокойно и ясно, как никогда в жизни. Она лежала, словно в глубоком сне, вся подтянутая и чистая, как всегда Будто прилегла ненадолго отдохнуть. Только огромное пятно крови на белом покрывале свидетельствовало о том, что уснула она навеки. А аккуратно сложенные на груди руки ясно говорили, что умирала она не в одиночку.

Еще через минуту он был внизу, его лицо являло собой маску спокойствия, несмотря на пронзающую боль.

— Клер, тебе лучше увести Эмму отсюда. Отвези ее в отель, сними комнату, сделай что можешь.

— А ты?

Она сразу поняла, что произошло что-то ужасное.

— Позвони мне из отеля сразу же, как уложишь Эмму в постель. Я буду здесь. Я буду… ждать полицию.

История, которую излагал настоятель Мейтленд, была столь невероятной и сложной, что все полицейские, с которыми он встречался, передавали его по инстанции выше. И с каждой встречей, с каждым допросом бюрократическая машина начинала набирать обороты, поднимались старые досье, открывались новые доследования, и слепая Фемида, эта капризная старая дева с весами, медленно, но верно стала наконец поворачиваться в нужную сторону.

Все это время Поль, получивший в печень и селезенку пулю, отнявшую жизнь Джоан, отчаянно боролся за свою собственную — с переменным успехом. И все это время Клер либо Роберт были рядом, непрестанно что-то рассказывая или читая не приходящему в себя раненому, а что касается Клер, то та напропалую бичевала брата за его недостаточные усилия и грозила всеми карами, если он не проявит явных признаков улучшения прямо у нее на глазах.

Таким образом, вполне справедливо, что именно Клер была вознаграждена, когда Поль наконец открыл глаза и еле слышно проговорил:

— Привет, сестренка.

— Поль! О, Поль!

— Вот и я! — Голос был слаб, но принадлежал Полю — сомневаться не приходилось. — Побереги слезы… а то у тебя на мои похороны ничего не останется!

Врачи, которые в глубине души уже отчаялись поставить беднягу на ноги, настаивали на особом режиме покоя и медицинского наблюдения в период выздоровления, и потому потребовалось известное время, пока он достаточно окрепнет, чтобы довести до его сведения все, что произошло в течение недель его болезни. Первым делом Клер поспешила обрушить на голову брата новость о том, что с него снимаются все обвинения в совершенном преступлении с возмещением морального и физического ущерба за столь длительное заключение и потерю доброго имени в виде исключительно высокой денежной компенсации.

— Роберт нанял дорогого адвоката, чтоб занимался специально этими делами, Поль, — огорошила она его, — это значит, что работать тебе не обязательно до конца жизни. Теперь ты и в самом деле сможешь быть плейбоем, как хотел всегда!

Поль изобразил ухмылку.

— Скажи ему спасибо от моего имени.

— Скажу. Но он не хочет благодарностей, он делает то, что считает нужным.

— А что полиция говорит о нем?

— Им известно, что у него не было вражды с Джимом Калдером. Известно также, что за субчик был Джим. Полиция остановилась на версии, что Джим напал на Роберта без предупреждения, в результате чего последовала случайная гибель. — Клер нагнулась и взяла его руку. — И еще кое что. Мика Форда посадили в тюрьму.

— Мика? — глаза Поля засветились любопытством.

— Ему предъявлено обвинение в участии в заговоре против Меррея Бейлби. Что он со страху наболтал в пабе, когда ты держал его на мушке, слышали все, кто там был. Его чуть ли не сразу же арестовали. И он во всем признался. Ему грозит пожизненное заключение, хотя он уверяет, что делал это для другого человека.

— Другого? Кого именно?

В голосе Клер звучала скорбь.

— Для Джоан.

— А что с Джоан… той ночью.

— Пистолет был у нее в руке, и выстрелила она. По характеру твоей и ее раны ясно, что она хотела убить тебя, а не наоборот. — Она помолчала. — Роберт считает… Роберт считает, что так даже лучше. Он бы никогда не смог простить ее за то, что она причинила тебе, и за то, что делала с ним всю его жизнь.

— Н-да. Ну и дела. — Поль посмотрел на сестру с любопытством. — Она спала и видела его епископом или что-то в этом роде. Но я всегда считал, что он хочет того же.

Клер легко рассмеялась.

— Не ты один. Все мы думали, что хотим этого. Но чем ближе к цели подходили, тем меньше нам это нравилось — и Роберту, и мне. И тем больше отдалялись друг от друга. Все дело в том, что на самом деле Роберт вовсе не тип общественного деятеля. У него это хорошо получается, когда надо, но в глубине души он вовсе не этого хотел.

— А чего же? Не может же он снова стать скромным приходским священником, а? Сдается мне, не так-то он был от этого счастлив и тогда, в молодости.

Клер улыбнулась. Она ужасно похорошела за последнее время, подумал Поль, такая же полненькая и миленькая, как бывало. Что и говорить, ей идет быть счастливой. И, похоже, она больше не намерена выпускать из рук синюю птицу.

— Да он что-нибудь придумает, не бойся. Мир велик, и нам место найдется. А с головой у него все в порядке?

Глаза у нее заблестели.

— Роберт хочет начать новую жизнь, и для себя, и для нас — для всех нас! В конечном итоге, нет худа без добра, и все, что ни делается — к лучшему. Зло, слава Богу, осталось позади. Роберт окончательно рассчитался с прошлым, и все духи обрели покой раз и навсегда. Перед ними блестящее будущее — и я жду не дождусь, когда оно начнется?


  1. Главный храм в епархии.

  2. Помещение в христианском храме, где хранится священническое облачение и церковная утварь.

  3. Совокупность всех священно- и церковнослужителей.

  4. Tabula rasa — чистая доска (лат.), т. е. нечто чистое, нетронутое.

  5. Церковно-административный орган.

  6. Молитвы и священнодействия, совершаемые священнослужителями по просьбе верующих.

  7. Чаша, в которую вливается вино, символизирующее кровь Христову.

  8. Главный диакон епархии, в ведении которого находятся благотворительные дела.

  9. Букв. „всевыжигающий огонь“ (греч.). В „Ветхом Завете“ — жертвенный, истребляющий огонь. Термин часто используется для обозначения катастроф большого масштаба, массового убийства. В современной истории Холокостом иногда называют массовое истребление евреев во время второй мировой войны.

  10. Каноник или другой член капитула, владеющий доходами и имуществом, предоставляемым Церковью привилегированной части духовенства за исполнение обязанностей, связанных с занимаемой должностью.

  11. Штатный священнослужитель, состоящий членом капитула, т. е. коллегиального учреждения при епархиальном епископе, ведающего делами епархии.

  12. Духовное лицо, посвященное на служение церкви.

  13. В. Шекспир. „Гамлет“. Акт первый, сцена третья. Пер. с англ. Б. Пастернака.