Самые значимые работы Чередниченко, благодаря которым он осознает себя, - Журналистиковедение как научная дисциплина», «К семиотике жанра некролога», «Категория времени в контексте перевода лирических текстов с грузинского языка на русский». Это, надо отдать должное, хорошо сработанные, вполне самодельные труды, пленившие Факторовича своей субнатуральностью. И впрямь, на фоне официально-прокламируемых филологических поделок, коллажей, переписываний дописанного и квазиактуальных нарезок - письмо Владимира Чередниченко профессионально незажато, теоретически оснащено, даже наворочено. Его настойчивое внедрение термоединицы «журналистиковедение» в филологическую науку добавляет крови, пожалуй, всем анемичным конструктам. А экскурс в семиотику некролога сопрягает с постмодернизмом и обществом потребления, ибо разгораживает дорогу к тому, чего он жаждет - эгоцентрическому самовыказыванию, чаемому приоритету. (См.: Альянс, Краснодар, 2009; Гуманитарные исследования, Парабеллум, 2010).
О том, что структурализм как оппозиция русской феноменологии и, вообще, русской культуре давным-давно сошел на нет, Чередниченко прекрасно знает. Отлично ему ведомо и то, что в 1950-1960-е годы, вначале в рамках развивающейся антропологии (Клод Леви-Стросс), затем в литературоведении и культурологии (Роман Якобсон, Ролан Барт, Жерар Женет), затем в психоанализе и истории идей (Жак Лакан, Мишель Фуко) и, наконец, в теории марксизма (Луи Альтюссер) структурализм подвергся решительной реконструкции. А в 1970 году в статье Жака Деррида «Структура, знак и игра в дискурсе гуманитарных наук» заслушал вынесенный себе смертный приговор, ибо, по выкладкам знаменитого мыслителя, иерархические оппозиции, организующие западную мысль - внутри-вне, душа-тело, природа-культура и т.п. - не что иное, как «радикализуемый неолит». То есть проявление воюющих сил обозначения, действующих внутри текста, - и не больше того. Проще – лицемерящая матрица, конструкция-гибрид.
Отношение к структурализму как к искушению, как к капитуляции живой мысли перед «выкрутасами», оказалось в центре внимания и советских ученых- гуманитариев. Можно было бы, что называется, с ходу, привести добрый десяток сокрушительных «трепанаций» этого самого «структурного метода», принадлежащих перу П. Палиевского, Ю. Барабаша, других действительных светил. Но убедительнее всего, думается, окажется Юрий Кузнецов. Герой его стихотворения «Атомная сказка» Иванушка в интересах науки «структурирует» лягушку, не подозревая, что губит прекрасную царевну. Для него главное, что лягушка прокладывает дорогу «правому делу». И он, ничтоже сумняшеся, препарирует ее «белое царское тело» - пропускает через него электрический ток. В итоге: В долгих муках она умирала, В каждой жилке стучали века. И улыбка познанья играла На счастливом лице дурака.
Владимир Ильич Чередниченко, разумеется, не Иванушка - он мудрее. И мудрость его не антигуманна. Что же тогда понуждает структурного апологета держаться за иссушающее бесплодие и гримироваться под подозрительного наукомана?..
3.
На этот вопрос Владимир Чередниченко отвечает сам и предельно внятно. В его эссе «К семантике жанра некролога» примечательны такие подразделы: «Концепт «светлая память» в советских некрологах 1980-х годов», «Композиция советского некролога 1980-х годов», «Модель идеального советского человека». О чем они? Ну, конечно же, о предмете чрезвычайном - наследии советской эпохи, которой нет уже 20 лет и которую автор - как символические останки - предлагает как можно скорее люстрировать. О том, что постсоветских неэлитарных горемык, научившихся нахраписто выживать, надо так же, если не гнобить, то и не жаловать. О том, что советские кэгэбисты - исчадие ада, а эфэсбешники, измазанные кровью и белужьей икрой, люди чести. О том, что модель идеального советского человека - это проекция «чумного плебса», и место ему в сырых подвалах, отделенных от элиты заборами с колючей проволокой... Как совкоборец-эпигон, пробудившийся с досадным опозданием, Чередниченко ищет в «неохваченных» структурных элементах следы советской цивилизации с ее звездами, трудом, героикой. И вслед за Гройсом, прочими гробокопателями заваливает грязными нечистотами весь русский советский XX век.
Что это? Старания прозревшего сателлита или непонимание происходящего? Но «непонимание» не хочется произносить, имея ввиду ученую ипостась пишущего. Лучше сказать о необыкновенном, прямо-таки патологическом приноравливании, о чутье, заставляющем всяческую ученость исчезать, причем, с опережением, если, конечно, она имеет какое-то «вещество».
Свой шанс прислуживать космополитическому Упырю и господствующему Молоху так безраздельно, Чередниченко (1952 г.), разумеется, не купил. Он действует добровольно, с затаенной надеждой на востребованность. Вспоминается в этой связи сказанное Василием Степановичем Курочкиным (1831-1875) об одном поистине знаковом фигуранте XIX века, Петре Андреевиче Вяземском (1792-1878), проделавшем скорбный путь от журналиста, критика, мыслителя до «циркулярной многоножки», заклейменной даже приближенной сектой: «Судьба весь юмор свой явить сумела в нем, Забавно совместив ничтожество с чинами. Морщины старика с младенческим умом. И спесь ученую с холопскими статьями...»
Безусловно, поименованные персоналии разноплановы, разновелики, предельно несопоставимы. И, тем не менее, у них, в контексте «сошки, несвободной от комплексов», есть нечто общее, как бы полуподвальное - растворенность в воцарившемся страхе и неудержимая страсть к комфорту. Больше того - сознательно-бессознательная готовность разлагаться, менять свое фортификационное обличье и дальше...
4.
...Как известно, Ницше науку называл «предрассудком». Ницше так утверждал потому, что все, особенно в гуманитарной области, ему представлялось вытертым, склонным к лукавому обессмысливанию и казалось необоримым препятствием для свободного кровообращения. Если нынешнюю филологическую науку «снять» с поверхности наблюдаемой нами ученой особи, то перед нами открывается столько же откат, сколько и доморощенный самообман. А если проследовать в глубь этой самой ученой особи? Ученые труды Чередниченко в свое «нутро» никого не впускают. У них все в структурных канонах, в наукообразном облачении. В некоем, кроящемся за научным миром, квазиученом мареве. Так что, замурованная видимость? Как ни произвольно, но да, видимость. Однако, не расхожая, не вышибающая, а церемонно-претенциозная, оборачивающаяся своей лавирующей, то есть, претендующей на право «торжествовать», стороной.
Среди всех поразительных впечатлений, которые Владимир Чередниченко не оставляет, а насаждает, выступает его испытание окружающих на предмет научно-теоретической оснащенности. Он никем не пренебрегает, а внимает в ожидании - пассивно-требовательном, участливо-взыскующем. И это образует пространство-паузу - напряженно-удушливую и почтительно-игровую.
Когда он пребывает в своей сфере и буквально щелкает один вопрос за другим, от него исходит только его присутствие. Заполнить это само-наличие целиком, он, несмотря на колоссальные усилия, не в состоянии, ибо, погруженный в самого себя, затормаживается, как бы застывает в самоповторах. Сколько-нибудь разрешимыми поставленные задачи он не делает, а остается условно выдержанным и важным. И в этой важности - не всегда значительным, будто что-то укрывающим в неопределенности или временной чересполосице.
То, что его поведение, обусловленное его учеными дефинициями, - Личина, некая Благопристойная Маска, адекватная заявляемому Лику, всем очевидно изначально. И потому, общаясь с ним, каждый думает о том, как себя повести, чтобы эту маску приподнять. Приблизиться к обладателю архи-синергетического ядра. Пищу он принимает за своим столиком отстраненно, заставляя проникаться скромностью его съестной снеди и легко угадываемой домашней аскезы. Старательно пережевывая и запивая неторопливо, с публично-зримой соразмеренностью, он, подобно эху, пророчествующему в отсутствии времени, оповещает: никакого сколько-нибудь значимого смысла в его искусных маневрах и манерах пока нет. А проработка «неблошиных истин» - теоретико-гипотетическое предстоящее.
Не верхогляд, не прохиндей со связями, не профанатор-интеллектуал, а сдержанно-невзрачный и неугомонно-побудительный анахорет, играющий в науку по своим эксклюзивным правилам, свидетель текущего трагифарса, насквозь воображаемый и до жути суперреальный, Владимир Ильич Чередниченко - отражение сегодняшнего маргинально-депрессивного отражения. Наше проворно-смятенное и обреченное мельтешение. Сделавший ставку на развитие того, что развиваться не может, он неустанно открывает врата в научные чертоги. И тут же, как бы соскальзывая в накрученную им на самого себя исключительность, предупреждает: «Моя научно-методологическая Формация перед вами, только нужен сведущий ключ, чтобы сюда войти». Та особая атмосфера, что липко, густо, неощутимо при этом возникает, тут же поглощает, сводит на нет пробивающуюся было ясность. И превращает ее в заструктуренный непропуск, непроизвольную регрессию, перекодированное ни то, ни се, «смердящее впустую»...
5.
У Владимира Чередниченко на этапе текущих поп-перемен возникла тема культовой постановки. То есть синтеза «пития», «развлечения» и «оттяжки». Этому акту «веселого водоворота», в котором личность растворяется, а желания неизменно обманываются, он посвятил две последние работы - «Философия тоста» и «Философия гола» («Кубань», 2010, № 1-2). Они по-своему замечательны, ибо движутся к семантическому минимализму. По ним можно наблюдать не только процесс исчезновения Высокого Смысла из жизни, а и поворот ученой особи к тому тотально-профанному гомеостазу, который мы называет
нашим сегодня.
Тост - это пляска между яиц, а гол - вопль козлогового Максима Галкина, несущийся из нижних оборок инцестуозно-формалиновой Аллы Борисовны. Владимир Чередниченко, тем не менее, воспринимает эти «мессиджи» почти «хорошо». И не выпуская из виду строгие научные рамки, размышляет над ритуалами тоста и гола как доктринер, углубленный в зрелищность и релаксацию. В его концепте нет «табу» и нет «конца». Он структурирует «нарциссизм», «головоногий драйв», буйство тщедушно-скоморошьего «человеческого суперстада». И в этом ремейке архаического множества, как бы «схватившись» со своим постакадемическим отражением, блистательно выигрывает по очкам.
«Я сею мозг…» (Кубанский постмодернизм) *
Я не ученый. Не ваятель.
Не балетмейстер. Не шахтер.
Я не крутой. Не обыватель.
Я не убийца. И не вор.
Не гомосек. Не извращенец.
Не сутенер. Не мазохист.
Не диссидент. Не отщепенец.
Не конформист. Не коммунист.
Я не еврей. Не пофигенец.
И не торговец анашой.
Я просто «новый Карфагенец».
АЗОРИС - хоть и небольшой.
Эти строки, увидевшие свет в одном из первых выпусков журнала «Новый Карфаген», сегодня, десятилетие спустя, настойчиво просятся в качестве эпиграфа к кубанскому постмодерну, который на фоне общего культурного «разбавления» отчетливо претендует на вполне самостоятельный статус. Определение АЗОРИС в контексте «Нового Карфагена» и книжной серии «Голоса молодых» - не просто слово, состоящее из сочетания звуков, а интеллектуально-энергетический импульс, разумная и духовная Система, точнее, Космос, объединяющий все сущее Светом бога Ра (Солнца). «Зреть», «Взор», «Зорить», сливаясь воедино, согласно Сергею Рою, автору вышеприведенных строк, свидетельствуют: в этом мире никакой тьмы нет, а та, что есть, заключается в человеке. И высвобождение из этой тьмы - важнейшая составляющая АЗОРИС.
«Я сорвал с тайны звука седьмую печать: словом „Свет» буду мир освещать...» - декларирует «Новый Карфаген». «На заветную песню души отзовись. Да святится твой путь АЗОРИС...» - вторят ему «Голоса молодых». Журнал «Новый Карфаген» редактирует Валерий Симонович, а «Голоса молодых» Валерий Кузнецов, люди, поглощенные виртуально-информационным пространством Интернета и выше всех экстра-рыночных принципов ставящие девиз из «Портрета Дориана Грея»: «Быть сегодня естественным - это поза, и самая ненавистная людям поза».
Если сделать попытку дать предельно краткое определение «Новому Карфагену» и книжной серии «Голоса молодых», то можно будет сказать: «независимый» журнал и «независимая» книжная серия - это упоенная безобразием жизни конформистская фронда, где стихи и проза собственного сочинения перемежаются с репликами из Булгакова, строками из Мандельштама, сентенциями из Серебряного века и недавно погребенного диссидентского прошлого. А реальное и выдуманное, меняясь местами, стреляет то патриотизмом, то антифашизмом, то русофобией и преисполнено осанной сексу, водке, зоне, малине, «дну жизни» вообще. Иначе говоря, фронда столь же кочующе-декоративная, сколь и психоделическая: с криком, надрывом, ужасом исчезновения и песнопением брезжащему «солнечному лучу».
Бренд Валерия Симановича - его анти-шекспировский итог в стихотворении «Анти-Шекспир». В нем он прорицает: «Людей, которых гордость разделяла, объединили алчность и порок». Вообще, погружаясь в стихотворно-повествовательный поток как «Нового Карфагена», так и сериала «Голоса молодых», каких-либо следов сугубо конкретной жизни с ее «зияющими дырами» не находишь. А находишь житейские псевдо-тупики, срывы, и коловращения в таком безотчетно-глагольном формате: «выпил», «сел», «встал», «закурил», «налил», «врезал», «откинулся», «опростался», «загнулся» и т.д. и т.п.
«Раненый ангел», «Последний пепел», «Псих», «Углы круга», «Исповедь волчонка», «Некое нечто» - характерные заголовки прологов-творений на страницах «Нового Карфагена» и «Голосов молодых». Они отдают эпатажем и в то же время искушают налетом безысходности, которая отличает сегодняшнюю опрокинутую массу, находящуюся в состоянии энтропийного гомеостаза. Елена Аверина с ее «Прокуренным мыком», Марианна Панфилова, охваченная «Ржавым стоном», Валентина Артюхина, пребывающая в «Омуте всезаблуждения», почти сомнабулически вырываются за пределы обалдело-раскаленного обиталища. И вместе с карамельно-розовыми переводными интенциями из Шарля Леконта де Лиля, Джона Донна, Райнера Рильке вызывают в памяти Зинаиду Гиппиус. А точнее, её «Последние стихи», что обрели новое дыхание в начале 2000-х, а потом в качестве вкраплений попали в творения наших авторов. Вот лирический монолог Зинаиды Гиппиус «Всё кругом», клиширующий новокарфагеновских поэтесс и как бы предопределяющий их «личную императивность»:
«Страшное, грубое, липкое, грязное, Жестоко-тупое, всегда безобразное, Медленно рвущее, мелко-нечестное, Скользкое, стыдное, низкое, тесное, Явно довольное, тайно-блудливое, Плоско-смешное и тошно-трусливое, Вязко, болотно и тинно-застойное, Жизни и смерти равно недостойное, Рабское, хамское, гнойное, черное, Изредка серое, в сером упорное, Вечно лежачее, дьявольски-косное, Глупое, сохлое, сонное, злостное, Трупно-холодное, жалко-ничтожное, Непереносное, ложное, ложное!»
А вот «Все вокруг» Елены Авериной, по ассоциативному «факту» самодемонстративно передающее аберрацию близости:
«Пришёл к концу предел ума и смысла. Я сею мозг - он всходит коноплёй. Душа чернеет на поминках мысли, И всё вокруг равняется с землёй...»
У А.Н. Веселовского в «Исторической поэтике» нет сочетания «текстовая общность». В работе «Поэтика сюжетов» он говорит о «разбавленных схемах», о «сюжетной схематизации», о «словаре типических схем и положений», применяя их к выявлению заимствования или психологического самозарождения. Применив его посыл к кругу наших авторов, мы видим типичный характер заимствования, но не с Востока (как у Веселовского), а отовсюду. Новая жизненная ситуация понудила авторов «Нового Карфагена» и «Голосов молодых» искать типическое в битве за собственную адаптацию. И они прибегли к помощи архетипа, дающего волю их инстинкту. «Словари типических схем и положений», подчеркнем в этой связи, живы и действуют. В первой части «Поэтики сюжетов» Веселовский ссылается на два таких: для сказок и для драмы. Мы используем этот оборот и включим в него, помимо сюжетов и мотивов, поэтический стиль и культурно-исторический принцип. Только наименование «Словарю типических схем и положений», возникших на материале «Нового Карфагена» и «Голосов молодых», дадим иное - «Свод постархетипов».
Итак, постархетип № 1 – «Амбициозный непротивленец».
Это не герой, а переполненный слухами, чужими представлениями и книжными «негоциями» персонаж. Нравственный долг, «дело, которому ты служишь», у него подменили потайные излишества. И автор, лепя героя, оказывается во власти прихотливого зазеркалья. В повести «Встреча на дождливом шоссе» Евгений Петропавловский, например, рассказывает о своем «интиме» не то что все, а даже как бы больше, чем все. Его лирический герой задаривает героиню таким количеством «шкодных сексоигрушек» – фаллоимитаторов с прибамбасами и без, - что жилище любимой вскоре превращается в сплошную эрогенную зону. И этот «уют беды», этот эротокоматоз - высшее жизнепостижение героя.
Его рафинированно-повелительный подвиг. Точка отсчета, как представляется, не случайная, ибо в программном рассказе «самого Симановича» «Прикосновение» авторский исповедальный сексо-синдром не просто победоносно преподносит себя, а и одушевляет яростно-пикантными деталями. Тем «срамом без тормозов», что выступает нормой «свободной одержимости».
Постархетип №2 - «Жанрово-стилевой римейк».
Со страниц «Нового Карфагена», как из рога изобилия, сыпется сказочное, феерическое, эпатажное. И царят полуманифестность, полуэссеистичность, полудневниковость, полумемуарность, полудокументальность, если иметь в виду интонационно-стилевую и содержательно-языковую среду. И как следствие - цитатность, пересказ, дух ёрничества, та статика рефлекторно-зависимого перенасыщения, что оборачивается симптомом отторжения.
Постархетип № 3 - «Непреходящее ощущение кризиса».
В восприятии эпохи и в своем автопортрете персонаж-автор «Нового Карфагена» и «Голосов молодых» движется по нисходящей. «Мы великой России одонья, промотавшие Совесть и Честь», - его девиз, чужеродный утверждающемуся режиму и площадно-раскованный в стихии резервации таких же, как он.
Постархетип №4 - «Дурак и дурнушка».