«Последней каплей» стала публикация в «Огоньке» серии статей об отношениях Маяковского с Лилей Брик и выпуск собрания сочинений поэта, в пятом томе которого эти отношения описывались так, что советская цензура изъяла книгу. ЦК решил убрать Софронова с поста главного редактора «Огонька». Ему предложили уйти на пенсию. Как-никак 72 года, пора. Он взъерошился: «А почему? Я здоров и готов продолжать работать. И потом, мне Черненко[155] обещал — работайте спокойно и сколько сможете».
— Пришла пора решать вопрос. Надо дать дорогу молодым.
— А если я не согласен? Почему вы ко мне так плохо относитесь?
— Вам присвоили звание Героя Социалистического Труда — это плохо? Второе прижизненное собрание сочинений — это плохо? Сколько вы получили за первый том?
— Около тридцати тысяч рублей.
— Значит, за все собрание сочинений вы получите более двухсот тысяч… И вы говорите о плохом к вам отношении?
Софронов понял, что протекции его не спасут, и ушел на покой.
Эти воспоминания Альберта Беляева свидетельствуют о прямой связи литературной бюрократии с бюрократией партийной. Это иллюстрация того, как и ради чего консерваторы в Союзе писателей оберегали идеологию КПСС. А помня о записках по поводу «МетрОполя», направленных Шауро в ЦК, можно ли сомневаться, что люди, подобные Георгию Маркову, громя «МетрОполь», исполняли волю партии? Как свою.
Воля эта состояла в доведении до конца начатых мероприятий. И в отношении Попова с Ерофеевым, и в отношении «ренегата Аксенова», самовольно — экая вражеская наглость — «положившего билет на стол».
Что же касается самого Василия Павловича, то, несмотря на постоянный стресс, он упорно работал. Писал пьесу «Цапля». Причем, как человек уже (почти) не связанный с системой и (почти) не стесненный ее запретами, писал не «в стол», а за границу. И, возможно, уже размышлял над новым романом — книгой о «МетрОполе». История: группа советских фотографов готовит неподцензурный фотоальбом. Название подобающее: «Скажи изюм» — саркастический призыв явить унылую беспомощность — сложить губки трубочкой, пронюнить: ю-ю-ю-ю… Дескать, пока где-то звучит энергичное say cheese, за которым следует пусть не всегда искренняя, но бодрая улыбка, у нас нюнятся нюни, люли и тюти. С понятными результатами. В этих нюнях — вся суть печального бытия заторканного советского человека.
Но светлая метафизика творчества, явленная в романе в тайне фотографии, одолевает железную физику угнетения, представленную в образах преследующих фотохудожников бюрократов из Союза фотографов, а также представителей власти, которые и в постели с женщиной говорят на языке команд и отчетов с примесью комсомольской фени 1970-х, потому что так, «во-первых, Родине больше пользы… а, во-вторых, конечно, материально получается лучше, чем в оргсекторе МГК ВЛКСМ. Судите сами: ставка выше на 52 рэ плюс 60 рэ за звездочки… Плюс!.. 5 рэ 50 коп „оперативных“ на вечер… Ну, если нужно в ресторанчике посидеть…».
Ну а фотографы, творящие в это время свой «Изюм», говорят легко и свободно на простом, веселом и в чем-то даже чуть-чуть чрезмерно поэтическом русском языке: «Вот такая, фля, получается конспирация. Такая флядская навязывается нам игра этой шиздобратией. Охранка рыщет, мировая пресса свищет, тренированные курьеры курсируют. Короче, сегодня вечером надо передать этому парижскому феру штуку „Изюма“, и это сделаешь ты!..»
Речь здесь идет о передаче на Запад как бы фотоальбома (а на самом деле — «МетрОполя»). О попытке подстраховаться: мол, если вы с нами станете делать что-нибудь совсем нехорошее, в мире рванет неслабая культурная бомба. И тряхнет вас, товарищи, не по-детски. И хотя и в этой подстраховке сквозит Удручающая наждачная несвобода, издатели выглядят неизмеримо свободнее надзирателей. И даже друзей, партнеров и покровителей в «странах свободного мира», где ведь, согласитесь, странно корить начальство за попрание прав человека. Особенно — при русских…
Впрочем, не без помощи светлых, если угодно — надмирных сил, побеждают в романе вольные фотографы — их вождь Максим Огородников, его команда и еще один таинственный персонаж — чудесный юноша Вадим Раскладушкин, в котором трудно в какой-то момент не увидеть представителя тех самых сил света… Расскажем, пожалуй (с сокращениями), как всё происходит.
«Утро следующего дня оказалось кристально прозрачным и свежим. За ночь как-то сбалансировалось атмосферное давление, так что можно было… исключить большое число негативных сосудистых реакций, что ведут нередко к принятию дурацких партийных и правительственных решений.
Вадим ехал на велосипеде к Миусской площади и… читал вслух кое-что из молодых стихов Пастернака. „Пью горечь тубероз, небес осенних горечь“…
В Союзе фотографов в этот час начался закрытый секретариат, который должен был подвести итог борьбе боевого отряда „объективов партии“ за сплоченность своих рядов перед лицом очередной провокационной попытки спецслужб Запада. „Изюмовская“ кампания всех уже основательно измочалила. Ну вот, подведем итоги, и — в заслуженные, очень даже заслуженные загранкомандировки!
…Предполагалось одобрение текста статьи „Чужой“ — о предательстве Огородникова. В тексте высказывалось пожелание общественности СФ СССР о привлечении предателя к уголовной ответственности. Далее ожидалось условное исключение из союза всех „изюмовцев“… Из союза, как и из Партии, самому выйти нельзя, как нельзя одной отдельно взятой личности возвыситься над народом!
Едва расселись… как в кабинет вошел светлоглазый человек.
— Я — Вадим Раскладушкин. Разрешите поприсутствовать?
Все секретарские рожи будто поплыли… обращаясь в одно коллективно улыбающееся лицо.
— Нужно ликвидировать всю эту мерзость, которую вы, товарищи… заготовили против честных фотографов.
Все взволнованно загудели. Конечно же, и чем скорее, тем лучше! Всю эту гадость — в корзину! Корзину — в печку! Пепел — в коробку! Коробку — хоть в Мировой океан! Быстро собрали всё подготовленное… Стол очистился, и участники секретариата навалились на него в сторону Вадима Раскладушкина. Какие еще будут предложения?
— Закажите сюда обед, — сказал юноша.
…Окончательный восторг! Если бы все проблемы решались в этом ключе!»
Но то — в Союзе фотографов. А ведь есть еще ГФИ — тайная служба надзора за фотолояльностью. Там идет допрос арестованного фотографа Жеребятникова. При отсутствии, впрочем, унижения достоинства. В прежние времена из-под каждого ногтя уж торчало бы по иголке! А так… «Стоял стул. На нем сидел мощага… Вокруг прогуливались генерал-майор Планщин, майоры Плюбышев и Крость.
— Жеребятников, брали деньги у иностранца по имени Лерой?
— Был грех…
— В каком размере?
— Сто тысяч…
— В какой валюте?
— В монгольских тугриках…
В кабинет тут вошел Вадим Раскладушкин с двумя бутылками массандровского шампанского. Присутствующие ахнули. Чекисты — про себя… Жеребятников — громко.
— Вадька, да как ты сюда попал?
— Через седьмой подъезд…
Генерал схватился за телефонную трубку… Вы, так-вас-рас-так-четырехэтажным, на проходной. Кого это вы пропустили? Вадима Раскладушкина. Товарищ ведь пришел, чтобы… погодите, я записал, вот… чтобы „развеять недоразумения и предрассудки, мешающие нормальной жизни общества“. Генерал, потрясенный, положил трубку.
— А шампанское-то зачем? — мягко спросил он…
— Отметить освобождение… — пояснил Вадим и попросил принести стаканы.
Они смахнули в корзину следственный хлам… Бум. Ура! Стаканы с пузырящейся влагой взлетели в радостном тосте. Эх, хорошо, толи думал, то ли говорил генерал. Вовремя пришел Вадим Раскладушкин. Ведь экая гадость готовилась, уму непостижимо!»
Ну, что ж — так разрешилось дело в ГФИ. Но ведь есть инстанции повыше ГФИ. Скажем, ЦК… Но и туда поспел юноша.«…Хотел с ходу проскочить на велике под арку Спасской башни, да пара огромных ментов обратала его за милую душу. Ты кто таков?
— Да бросьте, ребята… Я ведь… на заседание Политбюро иду…
…Никогда эта дверь прежде не скрипела, а тут чуть пискнула. Вошел скромный и милейший, одетый в стиле „ретро“ — кардиган в оксфордскую клетку, брюки гольф. Сел в углу, сделал жест — продолжайте, продолжайте, товарищи!
Брежнев смотрел на него с опаской. Товарищ у нас тут по какому вопросу?..
— Не волнуйтесь, Леонид Ильич, я только лишь по вопросу „Скажи изюм!“.
Генсек величаво зачмокал. Изюм? Что там у нас с изюмом? Неужели не обмануть Вадима? Хрущева обманул. Дубчека обманул. Картера поцелуем усыпил, даже Андропова ведь в конечном счете запутал… Какой-такой изум, что-то не припомню…
— Не нужно врать, Леонид Ильич, — сказал Раскладушкин и подошел к главному столу государства. Это напомнило захват кабинета министров в октябре 1917 года, но в отличие от Антонова-Овсеенко визитер был вооружен не „маузером“, а улыбкой.
Брежнев застонал. Да ведь дело-то идеологическое, товарищ Раскладушкин… Не может партия пойти на компромисс в идеологическом вопросе…
— А от жестокостей нужно воздерживаться. — Вадим остановился возле секретаря ЦК товарища Тяжелых, заглянул тому в глаза и добавил: — Это ко всем относится.
По большевикам прошло рыданье. Раскрыта была крайняя тайна партии — истинная власть. Ведь именно товарищ Тяжелых с его старушечьим мордальончиком, а вовсе не генсеки… произносил магическую фразу „есть мнение“ в послесталинском ЦК.