Стена пала.
Потом Аксенов приехал в Казань в начале 1990-х. Решил снять биографический фильм и познакомиться со следственным делом Евгении Гинзбург. Рассказывал об этом так: «Чего стоят только профильные и анфас фотографии матери, сделанные фотографом „Черного озера“… Чего стоят списки реквизированных предметов: костюм старый хорошего качества, белье постельное, игрушки детские, Эммануил Кант, собрание сочинений…
Иные, выявлявшиеся из грязно-мышиного цвета папочек „материалы“ опрокидывали меня. Прожитые десятилетия, казалось, исчезали, и я по-сиротски останавливался на краю той юдоли, на пороге разгромленного семейного очага, возле Лядского садика моего детства…»
Он еще не раз побывает в Казани, будет много ездить по стране. Но центром жизни для него останется Москва.
Москва его поразила. Он приезжал в город, где среди нищеты царила пьяная гульба, причем не только ошалевшего ворья, бандитья и нуворишества, но и богемы, кормившейся рядом с ними. В кабинетах президентов новоиспеченных компаний средь резных кресел и ваз на коврах могли валяться титановые лопаты, а на столиках ампир — черные пистолеты. А президенты, говоря по трем телефонам, по привычке не забывали приобнять пару барышень, похожих, как почти все девушки тогдашней Москвы, на проституток, но необязательно работавших по этой линии.
Он приезжал в город, где несло потом со сцен модных дивертисментов и обратно. Название шоу «Шаг в сторону — расстрел на месте» никого не удивляло.
Дискотека в любой момент могла обернуться непотребством — и не дракой, как в свое время на казанских и питерских танцах, а «конкретным мочиловом». И в то же время вернисажи, премьеры, выпуски новых книг превращались в праздник. Поставить, показать, опубликовать — были б деньги! — можно было всё.
Нормы и пределы исчезли. Было неясно, чего осталось больше в стране, где рождалось непонятное незнамо что, — угроз или обещаний.
Когда в один из первых визитов Аксенов попросил свозить его в «типичное московское злачное место», знакомые медлили. Зачем? Не насмотрелся? Еще больше удивились, когда узнали, что его интересует ночная жизнь молодежи в столице СССР.
За экскурсию взялся Алексей Козлов. Он знал столичную ночь и повез друга в знаменитое диско «Красная зона», что отплясывала на Ленинградке близ «Аэровокзала» и комплекса ЦСКА. Место считалось опасным — можно нарваться на буйных юнцов. Но не поиск приключений и не грохот попсы и рейва влек поклонника Чарли Паркера и Джерри Маллигана. Аксенов хотел знать, чем живет молодежь, под какую музыку перебирает резвыми ногами… куда хочет идти. Вот Козлов и взял его в Red Zone.
В огромном цехоподобном помещении, где в мерцании цветовых пятен оттягивались сотни людей, были клетки из прозрачного плексигласа. Там в свете софитов эротично извивались девушки. Голые. Аксенов прошептал: в Америке такое невозможно…
Торговля всем и везде — книги соседствовали с кроссовками, голландский спирт с китайскими игрушками, духи с фаллоимитаторами; бесчисленная армия снующих челноков, мошенников, карманников, «кидал» и попрошаек, бойцов рэкетирских бригад… Всё это не убеждало в скором пришествии буржуазного благолепия. Не убеждали в нем и частные кафе. Чем закончились нэповские ресторации? Голодовками…
Аксенов знал, что в эпохи крушения укладов и систем и нарождения новых иначе не бывает. Но суета мешала ему. Казалось, он разочарован происходящим, включая, возможно, и горячий прием литературно-театральной публики.
Но под пузырящейся толщей безобразия могло таиться российское новое. И прежде всего — новое искусство, которое в ту пору и впрямь укрылось в не менее глубоком подполье, чем при Советах. Аксенов ждал, что, когда рассеется чад, оно прозвучит ярко и ясно.
Он приезжал. Но не чувствовал, что вернулся… Ощущал себя дачником, иногда свадебным генералом. Прилетал, улетал, прилетал снова. Жил на два дома. Он, похоже, не узнал страну, не нащупал ее. Но можно ли было вернуться? И — куда? 1980-е упились свободой, их тошнило. Как и ее — небывалую, нео-нэпманскую, полубандитскую, не столько демо-, сколько охлократическую Россию. Писатель не был уверен, что хочет ее полюбить.
Кстати, охлократию он сам предсказал, хотя и невольно. В «Острове Крым», показав нравы элиты застоя. Вырождение идеалов. Отсутствие ценностей. Мафиозность власти. Потная тяга к потреблению и вера в товарный рай, при нуле человеческих чувств — о них Аксенов сказал одним из первых. Всё это не обещало радужных перспектив. Последующие годы унаследовали больные гены. Потому и понятен смысл заголовка статьи «Василий Аксенов как зеркало первой криминальной русской контрреволюции». То был не милый писателю карнавал, а разложение во всей его неприглядности. Но Аксенов — врач и гноя не боялся. Мечтая о крахе большевизма, он вовсе не чурался социальных нарывов и пытался разглядеть за хаосом образ и жест, способные роднить эту страну с Западом. Он был далек от его идеализации. Но верил, что если есть пример, способный стать ориентиром для России, то это, как и при Петре Великом, Запад и только Запад.
Именно вероятность вхождения России в орбиту Запада делала ее интересной для Аксенова. В базарном мельтешении и сопротивлении подколодной посконины он видел последние судороги застоя. Он знал Москву 1970-х. И понимал: сейчас — лучше. Ибо в сейчас есть надежда на завтра.
Москва времен «Ожога» — жутка, как кости супового набора. Жалкий неон над магистралями. Уличные лозунги сообщают месту особый колорит: «Слава КПСС!», «Решения XXV съезда КПСС[235] — в жизнь!», «Пятилетке качества[236] — рабочую гарантию!», «Да здравствует помощник партии — Ленинский комсомол!».
Теперь — не так. Тех огней уже нет. Новых реклам еще нет. Лозунгов тоже. Считается, что новой системе не в чем убеждать — всё и так ясно: «Капитализм — светлое будущее человечества!» Авторы старых девизов перестраиваются. КПСС дышит на ладан. Комсомол перестал быть ленинским и с юной энергией, управленческой выучкой и аппаратной смекалкой взялся за буржуйское дело. Известно, что оно нередко перетекает в дела уголовные. Аксенов относит это к числу несчастий. Но видит и переход от «неравномерного распределения убожества» к «неравномерному распределению блаженства». И уверен: это — благо. Тем более что где-то рядом мерцает нечто обнадеживающее. Чей-то абрис. Некий контур. Молодой деловой человек… Именно появление предприимчивых людей рождало гипотезу о новом герое, человеке 1990-х. Ну какая новая Россия без нового героя?
Но раз он не спешит к нам, то надо его найти, создать, описать. Так абрис преобразуется в Славу Горелика — делового сына стареющего красного интеллигента, парня с подпольным прошлым и острым чувством юмора. И в его женское отражение — Светлякову Наташу. Здесь и сейчас — звезду станции метро «Нарвские ворота», а в литературной вечности — красавицу, распутницу, соратницу по борьбе.
Следом за ними является группа вспомогательных характеров обоего пола из местного населения. Но не обошлось и без эмигрантов старших поколений — от седых бонвиванов-монтеров-сантехников графа Джина Воронцофф и князя Ника Олады до бродяги и артиста Саши Корбаха, что некогда чужим анонимом встретился Аксенову с битой сандалией на сбитой ноге и системой Станиславского на пивных устах… И мановением пера был обращен в героя — сперва советского изгоя и штатского голодранца, а после — в посланца идеалистов Запада в новую Россию.
Явились и сами идеалисты в лице миллиардера Стенли Корбаха и его команды, которые подобно тимуровцам взялись перевести через опасную дорогу переходного периода буржуазную барышню Русь, ее юную культуру и их мамашу историю.
Вот кого нашел Аксенов в дебрях 1990-х. Плюс — несметную свиту других образов. Вполне положительных. Но были и гады. Бандюги, шпионы, грязные дельцы, предатели и каратели, террористы и марксисты, южные упыри и прочие дикари… Для всех нашлось место в нескольких романах.
Анатолий Гладилин говорит: «Самая интересная, написанная им в Америке книга — „Негатив положительного героя“». Она не про Штаты, а про Россию. Ее реже всего упоминают «аксеноведы». С нее и начнем.
В «Негативе», составленном из нескольких новелл, автор дает волю единству и борьбе противоположностей. В полном соответствии со своей верой в то, что эти вот плуты и мошенники, а то и убийцы и жертвы убийц, будучи (субъективно) мерзкими и достойными осуждения, объективно играют благую роль. Ибо они, и никто другой, пролагают дорогу к свободе, достатку, закону, уважению к личности, правам человека, справедливости и патриотизму. Вот такое единство. Такая борьба. И одновременно — с тоталитарным мировидением и его наследниками, которые не приемлют новое общество, отвергают свободу, презирают личность, рядят патриотизм в цвета черной сотни, справедливость — в кумач коммунизма, а Запад — в личину врага. Но «заткнись, красная жаба! — велит автор. — Не трожь… Запада — нашей духовной родины».
Однако любая борьба идет в рамках единства — ведь ее участники — россияне, дети одной страны, над которой несутся «сонмы советского воронья, а понизу самумы рыночного мусора из банановых ошметков, целлофановых клочков, мятых алюминиевых банок и одноразовых сморкалок». А между верхом и низом — человек. Путь его далек и долог. Он лежит через август 1991-го, когда компания воротил нагнала в Москву танки давить свободу, но народная духовная революция смела их самих. И через скудость 1992-го. И через оживление 1993-го, в котором тоже не обошлось без танков. Правда, на сей раз у мятежников их не было, а были КрАЗы, врубающиеся в окна мэрии и подъезд телецентра, арматура, пистолеты, автоматы. Толпы люмпенов. Ряды боевиков. Их остановили танки. Но они же, как считал Аксенов, открыли стране путь к свободе.
Он поддержал «Письмо 42» в защиту курса Ельцина: «…фашисты взялись за оружие, пытаясь захватить власть, — писали в „Известиях“ деятели культуры. — Слава Богу, армия и правоохранительные органы… не позволили перерасти кровавой авантюре в гибельную гражданскую войну, ну а если бы вдруг?.. Нам некого было бы винить, кроме самих себя. Нам очень хотелось быть добрыми, великодушными, терпимыми. К кому? К убийцам? Терпимыми… К чему? К фашизму? История еще раз предоставила нам шанс сделать широкий шаг к демократии и цивилизованности. Не упустим же такой шанс…»
Аксенов заявит: «Если бы я был в Москве, то тоже подписал бы это письмо…» Но в Москве его не было. Как не было там и одного из главных действующих лиц «Негатива положительного героя» — актера и «ходока», а ныне министра культурных связей Аркадия Грубиянова. Сидя в американских гостях и глядя CNN, он «болеет» то за Ельцина, то за Руцкого, как символ замороченности того многочисленного россиянина 1990-х, который реагирует лишь на телекартинку и лишен убеждений и идеалов.
Глядя, как люди Руцкого берут мэрию, и выбрасывая «трехцветные тряпки, вздымают победный кумач», он кричит: «Ух, дали! Ух, здорово! Саша, вперед!» Вот толпа поет перед Останкино: «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и Макашов на битву поведет». С ревом несется выпущенная ракетная граната. Летят стекла, коллапсирует бетон. «Ух ты! Ух ты!» — хохочет в вирджинской ночи министр свергаемого правительства. В нем всё сплелось: Ставрогин и Свидригайлов — с новой гнилью.
Но вот танки Павла Грачева дают залп по штабу «Второй Октябрьской революции». Над Белым домом столбы дыма. И Грубиянов хохочет: «Вот дают! Вот здорово! Паша, вперед!» — а когда вождей выводят, заходится до икоты: «Во кайф!»
Хозяева глядят на гостя с печалью. Как на душевнобольного. И отчасти они правы. Ибо таков россиянин, застрявший между СССР и Россией, красным стягом и трехцветным знаменем, гордыней империи и радостью свободы. Странным кажется он человеку западному. Аксенову тоже. Но… Велика Российская Федерация, а отступать некуда.
А Аксенову было куда. Во-первых — в литературу. Во-вторых — в закатные страны. Из того же «Негатива»: «Билет на „Бритиш Эруэйз“, два паспорта, остатки рублей и валюта, всё было в сборе. В воздухе попахивало… кислотным осадком недавнего мятежа». I’ll fly away / Oh, Glory / To a land where joys will never end / I’ll fly away, — поет в наушниках Вилли Нельсон. Вашингтон, самолет, закат, летим туда, где кайфу нет конца…
New Sweet Style. Говорят, звучит как слоган из рекламы. Скажем, автомобиля люкс. Фешенебельного квартала. Частного аэроплана. Но это не так.
New Sweet Style — английская версия названия романа «Новый сладостный стиль». Этот перевод в полной мере выявил частичную скудость богатого и могучего английского языка, в котором нет слов, передающих смысл русского «сладостный». А сладостный ведь куда богаче, чем сладкий!
Сладкий бывает бон-бон, пастилка, пупсик. А сладостный — уж так сложилось — относится единственно к любви.
Это и есть роман о любви. Большой и сложный. И потому не станем даже штрихами чертить его сюжет. Ибо это неизбежно обеднит впечатление. Тем более что еще вопрос: что в романе важнее — сюжет или герой. Очень похоже, что герой. А прочее, включая сюжет, сам Новый сладостный стиль и отсылы к Данте, служит ему — Александру Корбаху — бродяге и артисту.
Корбах — не просто новая версия аксеновского супермена с бешеной творческой и сексуальной потенцией. Он — материализация мечты писателя и воплощение его утопии. Гласящей, что Художник может обрести заслуженное признание, став новым человеком на новой земле. А вместе с ним — все остальные.
Итак — Саша Корбах (это о нем говорил Аксенов на лекции в Спасо-хаусе). Режиссер театра «Шуты». Изгнанник из андроповской России. Убежденный космополит. Богемный скиталец. Бездомный гений. Интеллектуал высокого полета. Мастер, презирающий славу и взыскующий покоя. («Почему меня не могут оставить в покое? Почему судьба мне подбрасывает то театр, то любовь?»)
Но рога трубят. В России — вилы. Он едет в Штаты. Телепается в ночлежке «Кадиллак». Гоняет машины на паркинге. Пьет «Столичную» в баре «Первое дно», где, надравшись, толкует о Станиславском. Вдруг — новость: да он же в родстве с гением бизнеса Стенли Корбахом — владельцем заводов, газет, пароходов, тонкого вкуса и байронического духа. У него конечно же русские корни. А иначе чем объяснить его внезапные и таинственные исчезновения из круга родственников, слуг, а также капитанов мировой биржи и промышленности? Саша влюбляется в дочь его — Нору, которая замужем за неким Мансуром. Роман Саши и Норы прекрасен. Стенли от него без ума. В восторге он ищет фамильные корни. Саша с Норой кувыркаются в койке и в творческих парениях. Она летит в космос. Он — в Голливуд. Она левая либералка. Он правый либерал. Их любовь горяча, но разлад неизбежен.
Позднее Аксенов говорил: «…герой „Нового сладостного стиля“ лично ко мне имеет небольшое отношение. Может быть, гораздо большее к Высоцкому, и одновременно к Тарковскому, и одновременно к Юрию Петровичу Любимову». Ну как же — небольшое?! Образ Саши многими гранями сливается с автором. Оба ищут в современности новый сладостный стиль, открытый великим Данте, но и ныне новый, как любовь. Любовь ведет Сашу в его творчестве. Любовь ведет Стенли в байронических исканиях. Аксенов предлагает разным группам читателей разные образы. Читателю-предпринимателю — Стенли, читателю-артисту — Сашу, даме, интересующейся разнообразием жизненных положений, — Нору и т. д. Но объединяет их всех любовь! Это ее сила влечет к героям Аксенова таких разных людей — и ученых, и дельцов, и гоп-компанию калифорнийских бездельников. В этом — еще одна утопия: любовь есть. Она доступна. Та — могучая, свободная, романтическая, вечная и прекрасная.
Третья утопия такова: в России возможна добрая жизнь. Свобода. Закон. Комфорт. Это — единственная из утопий, не выдержавшая испытания сюжетом. Избрав молодую страну объектом широчайшей гуманитарной помощи и социальных инвестиций, Саша и Стенли обнаруживают: нужны не они. А бюджеты для распила. Их гранты растаскиваются, вложения присваиваются, кругом царят лицемерие, пошлятина и ложь, а их самих хотят убить боссы мафии и тайной полиции.
Меж тем «Новый сладостный стиль» — единственный роман Аксенова, в котором симпатии автора полностью отданы постсоветской России. На три дня. В августе 1991-го. В баррикадной толпе у Белого дома.
Вот герой лежит в отключке под фанеркой среди хлама баррикады: «Позже, вспоминая эти провалы, он думал, что в них… было что-то метафизическое: энергетический его контур на время покидал жар истории, чтобы отдохнуть в прохладном астрале. Проснулся он только тогда, когда в сумке под боком заверещал сотовый телефон». И поговорил со Стенли, залетевшим в Индию…
И тут услышал аплодисменты. «Вокруг его убежища стояла группа поклонников, мужчин и женщин… Этих „поздних шестидесятников“ он мог бы различить в любой толпе. Сейчас они умиленно ему аплодировали, как будто он только что сыграл сценку „Разговор по-английски с неведомым персонажем“. Одна женщина сказала ему с характерным для этой публики смешком: „Знаем, что глупо, но это все-таки так здорово видеть вас сейчас здесь, Саша Корбах!“».
Тут и Ельцин предложил ему партию в теннис.
Вообще, в романе море гротеска. В него погружены все. И сами Корбахи, и их близкие, и американские либералы с консерваторами, и кинодельцы, и люмпены, и постсоветские бандиты со спецслужбистами (и не всегда разберешь — кто где), и гэкачеписты, и ельцинисты, и коммунисты, и даже евреи. Гротеск торжествует. Вместе с драмой Данте и Корбаха, а также тревогой автора за Россию.
Но в части книги, посвященной обороне Белого дома от министра Пуго и маршала Язова, нет ни тревоги, ни драматизма. Казалось бы, там им самое место! А автор и герой наслаждаются жизнью и свободой. Случилось небывалое — они совпали! Герои и читатели встретились на баррикадах, чтобы защитить от советчины Свободу и Искусство.
«В углу басовитым соловьем разливается виолончель Ростроповича. Увидев товарища по изгнанию, Слава, как был в каске и бронежилете, бросается с поцелуями: „Сашка, ты тоже здесь! Вот здорово! Люблю твой талант, Сашка, ети его суть! Фильм твой смотрел про Данте, обревелся!“
Саша мягко поправляет всемирного любимца. Фильм-то, Славочка, еще не начал сниматься… Слава продолжает дружеский напор. Песню твою люблю! Музыку обожаю! Ты первоклассный мелодист, Сашка! Ну-ка, давай, подыграй мне на флейте! Ребята-демократы, у кого тут найдется флейта? Коржаков уже поспешает с флейтою на подносе. А мне вот Филатов „чело“ привез из Дома пионеров!..