— Ты пошел и что сделал? — спросил Джесс. — Ты не сказал, что записался в армию!
— Да, — сказал Том, — все верно, записался добровольцем. Сегодня в три часа.
— А ты? — спросил Джесс, уставившись на Роджера. — Ты наверняка не сделал того же?
— Они не возьмут меня, не поверят, что мне восемнадцать.
— Господи Боже мой! — сказал дед. — И одноглазый бы увидел, что у тебя молоко на губах не обсохло.
— Они записали мою фамилию, — похвастался Роджер. — Когда будет нужно, они меня вызовут.
— Когда будет нужно, — сказал Джесс с облегчением. — Ну, тебе будет восемнадцать еще только через год. К тому времени война, конечно же, кончится.
— Хорошо бы! — согласился дед. — Эта проклятая штука слишком уж затянулась.
— Так, значит, Том должен идти? Просто не верится! — Джесс с сомнением посмотрел на жену. — Как ты думаешь, должны мы его отпускать или, может быть, ты собираешься решать сама, что ему делать?
— Мы не можем удерживать его, — сказала Бет. — Ему уже давно исполнилось восемнадцать, и он взрослый мужчина. Если бы все зависело от моего слова, эта война уже закончилась бы, так и не начавшись. — Она посмотрела на Тома, стоявшего напротив. — Когда ты должен отправиться в казарму?
— Сержант сказал, они пришлют повестку.
— Ты правильно сделал, что записался, — сказал дед. — Я только рад, что этого не сделал наш Вильям.
Том ушел проведать пони в стойле, и там его нашла Бетони, которая узнала новости от родителей.
— Почему ты пошел и записался вот так, не сказав никому ни слова?
— Я просто решил так, вот и все.
— Ты думаешь, легко быть солдатом?
— Не знаю, я не думал об этом.
— Ты, наверное, был выпивши, как всегда.
— Наверное, — он пожал плечами.
Как она ни старалась, Бетони так и не удалось сблизиться с ним. Он только отвечал на ее вопросы. Так было всегда, с самого начала, с тех пор, как он пришел в Коббз, когда она заставила его почувствовать себя изгоем и уйти в себя, подобно тому, как краб прячется в своем панцире. Казалось, ничто не могло изменить его теперь. Он никогда не поверит, что она просто заботилась о нем.
— Я не могу представить себе Тома солдатом.
— Кажется, ты переживаешь, — сказал Майкл, — а он ничем не отличается от других добровольцев.
— Том знал так мало счастья. Было бы жестоко, если бы его убили.
— Но разве он не был вполне счастлив в вашей семье?
— Но он не узнал радости, —сказала Бетони.
— Многим ли знакома радость?
— Думаю, немногим, да и то мимолетом.
Они гуляли в саду Кингз-Хилл-хауса. Бетони осталась на чай и выдержала допрос матери Майкла. Но мысли ее витали где-то далеко.
— Для таких людей, как Том, должны быть какие-то особенные радости, — сказала она, — хотя я и не знаю, какие именно.
— Ты, кажется, не замечаешь, как грубо он с тобой обращается все время.
— Потому что знаю, что я заслужила это.
— Ну, довольно! — возмутился Майкл. — Не может быть, чтобы ты относилась к нему так плохо.
— Ты не знаешь. Тебя там не было. Дети бывают очень жестоки.
— Это было очень давно.
— Все равно я чувствую себя виноватой.
— Я рад, что дело только в этом. А то я уже начал опасаться, что ты влюблена в него.
— Но я на самом делелюблю его! — сказала Бетони. — Я очень люблю его и молю Бога, чтобы мне удалось заставить его доверять мне. Он совершенно одинок в этом мире, и все же я не могу приблизиться к нему, я ничем не могу помочь ему. Да, я люблю его. Я действительно очень люблю его!
И вдруг она заметила выражение глаз Майкла.
— О нет! — сказала Бетони. — Это совсем не то! Совсем не та любовь. Как мне заставить тебя понять?
Она не могла видеть его столь несчастным, поэтому поднялась и поцеловала, обняв его голову руками.
— Ты не должен так смотреть, — сказала она. — У тебя нет повода быть таким печальным.
— Бетони…
— Да, да, я знаю.
— Ты что-нибудь чувствуешь ко мне?
— Конечно. Как ты можешь спрашивать?
— Ты чувствуешь то же, что и я?
— Дай мне время, я буду чувствовать то же.
— Время, — повторил он. — Время!
Но она обещала ему, а это стоило куда больше, чем если бы она просто уступила. Он сказал ей об этом, взяв ее руку и поднеся ее к губам. Теперь в его глазах не было отчаяния.