Сколько незаслуженных упреков, сколько злобной критики получила в свой адрес всего за год новая императрица!
Казалось, все во дворце ей были чужими, и она не желала общаться там ни с кем! Она к тому же плохо танцевала, и танцы не любила. Ее беседы не отличались живостью, и она не обладала даром привлекать к себе симпатии. Все проявляли к ней свою враждебность. Балы, устраиваемые русским двором, эти знаменитые балы, с неизменной аккуратностью проходившие во дворце на протяжении многих поколений, были самой большой достопримечательностью Санкт-Петербурга, — сколько важных лиц с тоской вздыхало, не получив на них приглашения! Эти балы, вызывавшие такой неописуемый восторг как у молодых, так и не очень молодых людей, казались ей ужасно пресными. На них не было прежней живости, пропала куда-то веселая венская беззаботность, которую в них лично вносила Мария Федоровна, в этот вихрь вальса под яркими люстрами Зимнего дворца, когда все соперничали друге другом в элегантности, изяществе, остроумии, заливистом смехе. Все горело, все искрилось, все переливалось, словно море шампанского!
Петербургское общество сходило от этих балов с ума, высший свет ими гордился, так как они просто поражали своим великолепием всех иностранцев. Тот, кто побывал на них хотя бы разок, мог ходить с высоко поднятой головой...
Все эти шумные праздники служили еще и средством наказания, — ведь по общественному статусу о тех или иных судили по количеству полученных теми или другими приглашений. Тайно, шепотком, но поголовно, все эти дамы из аристократической среды, осуждали иностранную принцессу, которая явилась сюда в их страну за короной, и теперь мешала им всем беззаботно отдаваться любимым развлечениям. Разумеется, сама Александра ничего не запрещала. Но ее поведение, ее нелюбовь к танцам и всевозможным светским раутам вызывала у многих разочарование и недовольство.
Александра, конечно, ничего не отменяла, но отчетливо давала всем понять о своем пристрастии к куда более серьезным развлечениям и торжествам. Они с мужем отдавали предпочтение театральным вечерам, и зима 1895 года была вся посвящена театральным спектаклям в частном дворцовом театре. Именно они, эти спектакли, позволяли судить об увешанных медалями богатых бездельниках и осыпанных драгоценностями богатых бездельницах, об их интеллектуальном уровне и «оригинальности», когда они получали от церемониймейстера заветную блестящую, глянцевую карточку — приглашение в театр.
Одна княгиня говорила другой:
—Л идия, в будущую среду я не пойду в театр! Какая ужасная скука, дорогая! Дают трагедию Расина, французскую, но тем не менее, трагедию... Она мне явно действует на нервы...
— Уж лучше бы она проявляла свой вкус к оперетте, право, не знаю, — подхватывала подруга с презрительным видом, скорчив недовольную гримаску, — такому знатоку с таким вкусом уж лучше просидеть весь вечер в трактире, чем в партере императорского театра.
Мужчины старались перещеголять друг друга. Граф Маслов признавался:
— Она даже не умеет вести «Полонез». Вспомните, с каким блеском это делала наша горячо любимая государыня, — Мария... Ах, что там говорить! Какой славный вход, какое изящество, какая легкость, воздушность шага, а этот танец с шалью, — никто так больше танцевать его не будет... сегодня все утрачено... Эта маленькая немка, которая кичится своим английским воспитанием, вздумала нас всех учить...
В неприятных для Александры беседах кампания ее повал ьного унижения продолжалась, и все больше приглашенных отказывались от билетов в театр по самым непредвиденным предлогам.
Александра только недоуменно качала головой:
— Кажется, нашим подданным не нравится комедия!
Министр двора князь Сергей Трубецкой вежливо поклонился:
— Вашему величеству, лучше меня известно, какое важное место в календаре развлечений и праздников занимают дворцовые балы...
— От такого количества танцев у меня кружится голова... А разве я не открывала в начале года первый из таких балов..,
— Да, на самом деле, Ваше величество...
— Кажется, император со мной открыл первый тур «Полонеза». За мной следовала Ее королевское высочество инфанта Эвлалия, а в третьей паре танцевала жена английского посла... Я пообещала танцы двум Их превосходительствам, — французскому послу Палеологу и послу турецкому. Разве вам этого мало?
Князь Трубецкой снова низко поклонился:
— Ваше величество сами могут судить об этом. Но мне хотелось бы ради истины заметить, что так много придворных дам выражают горячее желание возобновить подобные бальные вечера...
— Могут танцевать сколько угодно и без меня. Коли они к этому привыкли. Прежде, сиятельный князь, мне следует следить за своим слабым здоровьем, да и вообще, — я отдаю предпочтение театру. Кстати... не забыли вы направить еще одно приглашение мадам Режан, — пусть приедет из Парижа, продемонстрирует нам свое дивное искусство. Императору так хочется вновь увидеть ее в «Сапфо», она так хорошо играет эту роль. Подготовьте Михайловский театр к ее будущим гастролям. Пригласите всех наших общих знакомых. Те, кто откажутся и не придут, лишат себя такого исключительного удовольствия.Слабо улыбнувшись, кивком своей гордой головы она дала понять министру двора, что он свободен.
А тем временем при дворе, в близлежащих дворцах, продолжали распространяться тревожные слухи о намерении императрицы отказаться от слишком многочисленных бальных вечеров в пользу театральных представлений, причем опере и балетам отдавалось явное предпочтение.
А злопыхатели только усердствовали!
Графиня Шереметева говорила тихим голосом:
— Ну и что здесь удивительного? В темной ее ложе не видно будет ее нарядов. Она ведь совсем не умеет одеваться...
— Да, какая жалость! Как ей не стыдно. Ведь государыня...
В разговор вступила Ольга Нарышкина:
— Конечно, наряды у нее хороши, но нет утонченности, изыска... Известно ли вам, что она сама рисует свои платья и при этом требует, чтобы портнихи строго следовали всем ее малейшим указаниям. Ничего нельзя изменить! Ни малейшей детальки...
— В этих германских княжествах все только и думают об экономии, — фыркнул молодой барон Сивере, который был просто счастлив вставить и свое словечко...
— Какие смешные у нее претензии! На последнем балу, моя дорогая, представьте, у нее был шлейф вишневого цвета. Какой гротеск! Поневоле начнешь вспоминать очаровательные туалеты нашей дорогой Марии Федоровны! Как давно мы ее уже не видели во время большого выхода на крыльце большой дворцовой лестницы...
— Сегодня кажется, что мы возвращаемся к мастерству неумелых портних, которым только и шить форму для де- тей-сирот в наших школах! — высказалась еще одна добрая душа из высшего общества.
Послышался злобный смешок, и в завершение тайного сборища все его участники потянулись за чашкой чая...Перед самым окончанием зимы Александра заболела корью, и в результате два запланированных больших бала были отменены, вызывая негодование всего высшего общества.
Злословие в ее адрес усилилось. Одна графиня жаловалась, что гордыня государыни поражает воображение и по этому поводу тихо произнесла поговорку, которая когда-то была очень модной в Варшаве:
— Когда пьет Август, в Польше — похмелье!
Говорили, что всего несколько ее улыбок смогли бы соблазнить всю эту галерею придворных льстецов, которых ничего не стоило подкупить с потрохами!
Но врожденная прямота Александры, ее строгое воспитание, привычка действовать при любых обстоятельствах с предельной искренностью, не позволяли ей идти на уступки такого рода. Она, конечно, не могла скрывать своего нерасположения к этому разноголосому оркестру, в котором скрипка каждой, и еще больше — каждого, была настроена на выражение презрения к ней.
Влияние вдовствующей императрицы не спадало. И чаще всего, без всякого объяснения, без всякой причины, все уничижали молодую императрицу только ради того, чтобы доставить удовольствие Марии Федоровне, этой тигрице в овечьей шкуре, славящейся своим женским обаянием.
Ее исключительная красота не спасала ее от злобных суждений исподтишка в ее собственном окружении, напротив, она лишь распаляла недоброжелателей. Кто теперь с большим удовлетворением не тыкал пальцем в ее чуть располневшую после первых родов талию, на легкое покраснение на лице, на плечах.
Могли ли в таких условиях ей нравиться балы, разного рода торжества, которые она была призвана организовывать?
Существуют люди, которые не знают, что такое притворство, которые не способны поступиться внушенными им сдетства принципами, тем более если их натура вполне соответствует тому, чему ее так старательно обучали.,.
Чтобы немного забыться и противодействовать такому действующему ей на нервы положению, ей в голову пришла идея создать императорскую рукодельную мастерскую, причем куда более разнообразную, чем обычно. В ней будут работать придворные дамы, а также представительницы высшего света. Каждая из мастериц должна была сшить по три платья за сезон, и эта одежда потом будет распределяться бесплатно среди бедных.
Николаю нравилась такая инициатива жены, она его так трогала.
— Алике, ты проявляешь такую похвальную щедрость, уделяешь так много своего времени, почти весь свой досуг, такому занятию, но неужели ты на самом деле считаешь, что этим должна заниматься такая красивая, такая могуществен- наяженшина, как ты, неужели у тебя нет никаких амбиций, и ты не хочешь заняться какой-то иной деятельностью, гораздо более увлекательной и веселой?
Александра долго не сводила взгляда с мужа:
— Любовь моя, должна тебя разочаровать... Ты был воспитан в обстановке постоянных праздников и дворцовых балов. Мне в детстве приходилось много работать, о многом передумать... Прежде нас учили позаботиться об обездоленных, и только потом думать о своем развлечении...
— Это, конечно, весьма благородно с твоей стороны, но...
Она перебила его:
— Будь всегда со мной искренним. Если на самом деле считаешь, что я поступаю благородно, то не следует мне возражать. Разве мы с тобой не находимся на вершине, а ведь, как говорится, положение обязывает, не так ли?
Император, испытывая нежность к жене, подошел к ней поближе:
— Да оставь ты это вязание... У тебя такие тонкие пальчики, такие красивые глазки, Солнышко мое, для чего тебе надрываться на такой работе? Портить пальцы, зрение?Именно потому, что положение обязывает, ты должна первой подавать пример своему окружению и повести кампанию милых улыбок...
— Что, у меня кислый вид?
— Да нет, что ты! Но ты сейчас такая серьезная, такая сдержанная, ты совсем не общаешься со своими дамами...
— Но они все такие глупенькие! Пустышки! По крайней мере я в своем положении императрицы заставляю их делать кое-что более полезное и разумное, чем просто сидеть у самовара, грызть баранки и судачить о других!
Ты их совсем не знаешь, к счастью для тебя. Они занимаются всяким вздором, городскими скандалами, сплетнями, выясняют, кто кого из их соседей любит, и только мечтают о балах, на которых можно встретить жениха, смазливого офицерика или неженатого дипломата, и, прежде всего, они змеюки, выискивают для себя очередную жертву.
— Нет, что ты, дорогая, кажется, ты сильно преувеличиваешь. В нашем окружении есть весьма почтенные дамы. Многие наши друзья организуют в своих владениях больницы для народа, открывают школы для деревенских детишек, обучают их различному полезному ремеслу, чтобы таким образом помочь им выбиться из ужасной нищеты...
Александра была явно недовольна тем, что он сказал, но на мужа не обиделась.
— Не знаю, где такие люди, о которых ты говоришь. Здесь, во дворце, я только вижу таких, которые весной отправляются в Париж или в Вену за модной одеждой, а потом все лето пропадают в морских путешествиях, в которых безумно веселятся, безбожно флиртуют, а осенью все прилежно делятся свои ми впечатлениями. Ну, как тебе нравится их жизненная программа?
Прости меня, любимый, но я никогда не сумею заставить себя жить среди этих глупых ветрениц...
Николай недовольно сморщился:
— Тем не менее тебе нужно попытаться их завоевать на свою сторону... нужно достучаться до их сердец...
— Сердца? Где ты их у них нашел? Когда в их присутствии начинаешь только говорить о благотворительности, можно подумать по выражению на их лицах, что их склоняют к какому- то просто тяжкому труду, который невозможно исполнить...
За этот первый год ее царствования высшее общество Санкт-Петербурга разделилось на два клана: первый воскурял фимиам вдовствующей императрице, которую в течение тринадцати лет нахваливал двор, проявляя свое искреннее желание безудержно веселиться и развлекаться; второй делал все, чтобы соблазнить молодую жену Николая, приехавшую из Германии. Их первый ребенок, который только что родился, не был даже наследником, — гарантом продолжения династии Романовых!
Вот в такой атмосфере готовилась церемония коронования, которая намечалась на май месяц.
Москва с Санкт-Петербургом соперничали, разрабатывая свои проекты организации пышного общенационального праздника.
Обряд коронования должен был проходить в полном соответствии с вековой русской традицией, и в первые дни апреля уже не было никаких сомнений в том, что коронация будет в Москве.
Увы, Москва, в эту весну 1896 года в последний раз брала на себя роль ревностной хранительницы прошлого, обязав императора — своего последнего правителя — подчиняться выработанный ею законам.
По взволнованному городу прокатился радостный слух, слухи все множились, царь, говорят, собирается короноваться по старинному обычаю предков, и по этому случаю будут проведены массовые народные гулянья. Такой радости давно в городе не царило. Она волнами вместе с вновь прибывающими накатывалась на Москву. Москвичи теперь только и думали о том, как весело они проживут эти торжественные, праздничные дни. Каждый час в старую столицу прибывали тысячи иногородних. Это было похоже на чужеземное вторжение, — такого потока разношерстного народа никто здесь не ожидал.
Все принимали участие в этом ярком, шумном торжестве, вероятно, одном из последних, если не последнем, перед наступлением сумерек кровавой Революции...
Три дня до коронования царям полагалось проводить в молитвах, чтобы лучше подготовиться к принятию священного таинства миропомазания на царство.
В полдень 25 мая выдался теплый, почти летний денек, слепящее солнце сияло на золотых куполах церквей, на окнах дворцов и особняков, словно бросая в них горсти бриллиантов. Николай совершал торжественный въезд в Москву. На протяжении всего шестикилометрового парадного шествия выстроились две шеренги солдат, словно живые цепи, вдоль пути, по которому должен был проследовать царский кортеж, сдерживая разволновавшуюся толпу. На каждом балконе любопытных, желавших поглазеть на своего императора, — битком, казалось, что он вот-вот может рухнуть под тяжестью многочисленных тел. В некоторых местах на улицах были возведены специальные смотровые площадки для привилегированных приглашенных. Торжественную процессию открывал отряд Императорской Конной гвардии. В касках, блестящих кирасах, — все они казались большими золотыми пешками на мозаичной шахматной доске, положенной прямо на землю.
За ними ехали казаки в длинных накидках фиолетового или темно-красного цвета, за ними — московская знать, важные сановники, высокие гражданские и военные чины в своих блестящих сюртуках и мундирах, с яркими шарфами, разукрашенных золотыми ленточками, медалями и орденами на груди, в которых поблескивали на солнце драгоценные камни. Далее за ними шли придворный военный оркестр царя, императорские егеря и придворные лакеи императорского дома в париках на французский манер, в красных, по колено, панталонах и белых шелковых чулках.
Медленно в золоченых каретах продвигались обе императрицы, великие княгини, великие князья со своей свитой на конях. Карета императрицы-матери ехала впереди второй, в которой сидела еще не коронованная молодая императрица. На голове Марии Федоровны поблескивала маленькая корона из бриллиантов.
Она в эту минуту, вероятно, не без горечи вспоминала о том, как сама тринадцать лет назад принимала участие в собственном короновании, и тогда вот такой же пышный кортеж медленно ехал к Кремлю. Она потребовала, чтобы ее карста ехала впереди кареты невестки, — ведь она еще не коронована, и церемониймейстер удовлетворил ее каприз.
Николай ехал перед ней на белом коне в мундире полковника Преображенского полка. Когда проезжала карета Марии Федоровны, толпа устраивала ей шумные овации. Она сидела в карете одна, с сосредоточенным, строгим лицом, и лишь вяло приветствовала рукой свой народ, купаясь в последних лучах своей уходящей славы.
Ее великолепную карету, на которой когда-то ездила дочь Петра Великого Елизавета, по такому случаю вновь позолотили. На ней установили императорскую корону, а рамы, стекло и ручки кареты были украшены россыпью бриллиантов.
Вдовствующая императрица, наконец, сняла свой годичный траур, и теперь на ней было роскошное белое платье, несколько жемчужных ожерелий подчеркивали белизну ее шеи.
и Часто она подносила носовой платочек к глазам, чтобы скрыть охватившие ее эмоции.
Кортеж продолжал медленно двигаться вперед, а народ ликовал, устраивая невообразимый шум. Очень красивая Александра без короны и без головного убора, сидела, слов- но застыв, за стеклами окон своей кареты. На ней тоже было белоснежное платье, расшитое драгоценными камнями. Вдруг кортеж остановился, подъехав к чудодейственной иконе Иверской Божьей Матери. Обе императрицы вышли изсвоих карет, чтобы смиренно, как и простые нищие, поцеловать ее.
► Тогда и произошел один памятный инцидент. Как только Мария Федоровна вступила с лесенки на землю, как тол ь- ко толпа увидела ее миниатюрный силуэт, направлявшийся к иконе Пресвятой Девы, то все разразились оглушительными рукоплесканиями. Овации становились все сильнее, все напряженнее, так что из-за этого шума там больше ничего не было слышно. Так Москва выражала свой пылкий восторг этой женщине, которую каждый в толпе считал своей Матерью.
Вдовствующая императрица не могла больше сдерживать своих чувств. Крупные слезы катились у нее по щекам, и она ничего не могла с ними поделать.
Тринадцать лет назад она ехала вот по этой дороге в той же карете, чтобы получить из рук Александра III корону Петра Великого и Екатерины II, А сегодня она ехала только за тем, чтобы посмотреть, как ее, эту корону, будут передавать другой, которую она так не любила. Какое трудное испытание для такой самовлюбленной, как она, женщины, ее доминирующего надо всеми шарма и ее громадной популярности!
И вдруг, словно кто-то с небес послал свой приказ, — этот громкий, оглушительный поток славословий в ее адрес прервался, наступила полная тишина. Что такое? Что произошло? Оказывается, приближалась другая карета, без императорской короны на крыше, ибо та, кто сидела внутри, не имела пока на нее никакого права. Александра собиралась тоже поклониться знаменитой иконе. Губы у нее были плотно сжаты, глаза покраснели, сердце колотилось в груди. Сколько она ни старалась, но она не могла улыбнуться народу, хотя ей так этого хотелось.
Все в толпе молчали, словно лишившись дара речи, когда новая императрица медленно выйдя из кареты, подошла к святой иконе и запечатлела на ней свой проникновенный поцелуй. Никто в толпе не выдавал своих чувств. Никакого намека на поклонение Ее величеству, лишь холодная, жестокая враждебность. Товарищ моего отца, который давным- давно умер, прошептал на ухо стоявшей рядом княгине Рад- зивилл:
— Боже, как все это странно! Ведь императрица едет на свое коронование, а кажется, что, напротив, она начинает свой путь на голгофу...
У въезда в Кремль, у Никольских ворот, государей встречал городской голова. По православному русскому обычаю он преподнес им хлеб и соль, а на серебряном подносике — ключи от города. Александру с утра мучила острая головная боль. Утром ее парикмахер, примеряя на ее голове корону, прикрепил ее к волосам длинной бриллиантовой заколкой. Но по его неосторожности, он вонзил слишком глубоко ее в волосы императрицы, и та даже вскрикнула от боли. Правда, она вскоре прошла, так что ни у Николая, наблюдавшего за этой утренней ее церемонией, ни у фрейлин, ни у близкого окружения не возникло ни малейшей тревоги.
В Кремле слуги расстелили малиновый бархатный ковер на ступенях знаменитого Красного крыльца, ведущего к Успенскому собору, где должна была состояться торжественная церемония.
Во главе процессии, спускавшейся с Красного крыльца, шествовала целая толпа священников в золотых ризах. Мария Федоровна шла сразу за ними в расшитом бриллиантами белом платье из бархата, длинный шлейф которого несли двое слуг. Наконец на самой высокой ступени Красного крыльца появились Николай с Александрой. Они возвышались над волнующейся толпой.
Коронационная церемония длилась целых пять часов. По русской традиции царь должен короновать себя сам. Он принимает корону из рук митрополита и возлагает ее на себя. Для своей коронации Николай предполагал использовать в качестве короны шапку Мономаха с золотой филигранью, которой насчитывается восемьсот лет. Это была довольно непритязательная корона, которую, как предполагалось, водрузил себе на голову Владимир Мономах, правивший Киевской Русью в XII веке, к тому же очень легкая по сравнению с другими; она весила всего каких-то два фунта (698 г). Но «железный* церемониал этого не допустил, и Николай был вынужден надеть на голову другую, сделанную для Екатерины Великой в 1762 году по случаю ее коронования, — она была ужасно тяжелой и весила три килограмма шестьсот граммов.
Так что императору пришлось подчиниться вековым обычаям своей империи! Он был вынужден выдерживать ее вес на голове целых два часа, после чего, со всей осторожностью, сняв с головы, водрузил ее на голову Александры.
Можно себе представить, как разрывалась голова у Александры во время этой долгой болезненной церемонии.
Императрица-мать подошла к теперь уже коронованной императорской чете, и поочередно обняла сына и невестку. Александра, несмотря на все испытания, писала одной из своих сестер, что несмотря на продолжительную церемонию, она почти не чувствовала усталости, этому препятствовали переживаемые ею сильнейшие эмоции. Она теперь навсегда прошалась с маленькой девочкой из Дармштадта и становилась не только императрицей, но и государыней- матушкой, матерью всего народа русского.
Установившаяся в соборе благоговейная, почти мистическая тишина вдруг была прервана грохотом колоколов на колокольне Ивана Великого, и с ним смешались залпы орудий и громкие крики толпы.
Николай и Александра, совершив вековой обряд коронования Романовых медленно покидали собор, чтобы пройти по установленному традицией маршруту, — посетить все Кремлевские церкви и поклониться хранившимся в них святым реликвиям.
Потом императорская чета вышла из Кремля на Красную площадь, где их приветствовала неистовая толпа.
Позже, с наступлением ночи, для знатных гостей был устроен коронационный банкет.