* * *
Александра заканчивала утреннее чаепитие в обществе Лили Ден, жены морского офицера, служившего на императорской яхте, которая своей скромностью, своим почтением, лишенным лести и угодничества, сумела заручиться ее довернем. Лили Ден была женщиной красивой. Клан вдовствующей императрицы считал ее личностью маловажной, но кто были они сами эти разодетые трещотки с перьями на шляпках, для чего рядились в судей?
Лакей объявил о приходе «старца».
Лили Ден тут же встала, чтобы уйти. Императрица ее остановила:
— Нет, дорогая моя, — сказала она, — вам многое известно о том, что говорят в городе, я хочу, чтобы вы с ним познакомились. Скажите свои впечатления, это весьма для меня важно.
Лили Ден снова уселась возле глубокого кресла, обитого сиреневым шелком, на котором сидела царица.
Вошел Распутин. Казалось, ничто его не смущало. Он шел широко, словно мерил большими шагами землю у себя на родине, и ничто ему не мешало, никакие препятствия. Он подошел к государыне, поклонился, перекрестил ей лоб в знак благословения двумя пальцами.
— Григорий, хочу представить тебе мою молодую подругу, которая очень хотела познакомиться с тобой.
«Старец» поднял глаза, посмотрел на молодую женщину. Она по-светски протянула ему руку. Он, подойдя к ней, сказал:
— Вижу, что красива ты, молода. Ты счастлива. Вижу, что счастье от тебя не отвернется, ибо не знаешь зла..,
— Зла, мой отец, — удивленно повторила Лили,
— Да, зла! О нем мы думаем, оно цепляется ко всем нашим самым простым мыслям... Из-за него люди и несчастны... Тебе это не грозит...
— Но, святой отец, — перебила его Александра, — но ведь есть люди, никогда никому не сделавшие зла, и, тем не менее, они страдают...
— Да, конечно... Но это другое дело... От Бога ничего не скроешь. Всегда нужно платить по счету. Порой приходится нести ответственность за других...
Очаровательная посетительница, видимо, не желая мешать их беседе, встала. Императрица взглядом похвалила ее за это.
— Ты уже уходишь, голубка? Я тебя напугал?
— Нет, отец мой. Нужно возвращаться в Санкт-Петербург. У меня муж...
— Как ему повезло... Передай ему, что Григорий не дает в обиду хорошеньких женщин...
Она чуть улыбнулась, сделав реверанс перед своей августейшей подругой, вышла из салона.
— Присаживайся, святой отец. Мое материнское чутье говорило мне, что ты можешь сделать для моего ребенка гораздо больше любого опытного медика.— Люблю я, матушка, твоего цесаревича...
— Вот твой самый главный секрет. Ты любишь тех, кого исцеляешь. Поэтому хочу попросить тебя о чем-то. Но прежде я должна исповедаться перед тобой...
— Ну, я готов тебя выслушать матушка. Если бы кто-то сказал мне, что самая прекрасная государыня в мире мне когда-то доверится...
— Я не только доверяюсь тебе, Григорий Ефимович, я связываю с тобой все свои надежды... Только ты, ты один, можешь излечить меня от болезни, которая меня изводит...
— Ты несчастна с батюшкой?
— Наш царь-батюшка—самый благородный из всех мужей на свете, самый почтительный, уважительный, самый нежный. Когда я оказываюсь в его объятиях, то чувствую себя снова молодой девушкой, — и это-то после пяти беременностей!
— Ну так чего же желать лучшего? Ну, я понимаю, твои тревоги из-за больного Алеши...
— Это моя самая главная беда... Но есть и другие. — Она чуть приподнялась в своем кресле. Своим рассеянным взглядом она, казалось, следила за уходящим днем за окном. Слезы застыли в ее глазах, и этого не мог не заметить «старец».
Он сидел, не двигаясь, словно застыл. Этот человек, о котором говорили, что он ведет себя повсюду с поразительной грубостью, обладал чисто крестьянским состраданием к страждущим. Он не желал ей навязывать свою волю, не хотел задавать сейчас ненужных вопросов. Он терпеливо ждал.
— Должна тебе открыться, — продолжала царица, — знаешь, с детства я испытываю какую-то странную раздвоенность своего всего существа...
— Как это — раздвоенность, — спросил он с трогательной наивностью.
— Ну, это такое ощущение, — как бы тебе пояснить, — когда ты не одна, а тебя две в одной. Понимаешь? Это назы - вается раздвоение личности...
— Ну, а как же иначе? — воскликнул он, вздымая руки к небесам. — Ты называешь это раздвоением личности... Постараюсь не забыть...
— Послушай, Григорий... клянусь тебе, что с того момента, как я появилась на этом свете, я никогда не замышляла дурного, никогда его не желала никому и никогда ни с кем дурно не поступала. Но мне кажется, что чьи-то черные крылья уносят куда-то все мои светлые мечты, они иногда закрывают передо мной действительность... Я была ребенком, которого мать просто обожала, самой младшей во всем доме... когда мне исполнилось шесть лет, смерть унесла от меня мою дорогую мамочку...
И вот с тех пор мне кажется, чтоу счастья, почестей, кратких приятных отдохновений есть своя изнанка, — так сказать, противоположность. И они меняются местами. В каждом человеке обретается микроб несчастья, и он множится, заполняет непосредственное пространство...
...Распутин слушал ее с самым серьезным видом. Рукой он разглаживал свою всклокоченную бороду, похожую на густую шерсть лесного зверя. Он, слушая ее, покачивал головой. Императрица продолжала:
— Когда мое сердце, изголодавшееся по любви, дало мне понять, что Николай целиком отвечал моей мечте, я вся излучала громадную радость. Мы тогда были в Англии... Моя бабушка, английская королева, обручила нас. Мой будущий супруг был таким молодым, таким пылким. Я видела в нем настоящего рыцаря из легенды, который не только дарил мне корону, но и всеми своими силами оказывал мне защиту... Мне было ничего больше не нужно, — лишь принадлежать ему, принадлежать всей своей сущностью, целиком, отдавать ему свою жизнь, чтобы руки его всегда сжимали меня в объятиях. Он был всегда таким веселым, очаровательным, он знал, что такое радость жизни.
И вдруг мы получили ужасное известие: император Александр III был при смерти, и его медики ничего не могли поделать...
— Нужно ведь когда-то умирать, — прошептал Распутин, — понимаешь, голубка?
— Мой будущий тесть был очень сильным, крупным человеком, настоящий колосс. Человек из крови и стали.
И всего за несколько недель он угас... Николай, который никогда и не думал, что он так скоро станет императором всей России, расстался со мной, уехал на родину, чтобы присутствовать при предсмертной агонии своего отца. Мне тоже пришлось приехать в Россию из Дармштадта, чтобы присутствовать при его последних минутах жизни, затем следовать за его гробом и въехать в свою будущую столицу в черном траурном одеянии. Мой брак все комментировали по-раз- ному. Меня обвиняли в том, что я несу смерть...
— Не стоит говорить так, матушка. Смерть настигает только эгоистов и скряг. Тот, кто любит, не умирает..,
— Да слушай ты, Григорий! Через некоторое время мы приехали в Москву, где при громадном стечении народа, клира, нас с ним короновали в полном соответствии с вековыми русскими законами. Весь город сиял, все были веселы и счастливы...
— Да, да вспоминаю, мне говорили об этом. Разносчики мелких товаров приходили к отцу, рассказывали. Вечерами они после ужина рассказывали о всех этих чудесах... Они говорили, какая бы была красивая, со своими золотистыми пышными волосами, и как святость отражалась на ваших лицах с будущим мужем, когда епископ благословлял ваш брачный союз.
— А знаещь ли ты, что на следующий же день произошла страшная катастрофа?
— Что за катастрофа?
— Разве ты ничего не слыхал о давке на Ходынке? Угощения на столах, раздача подарков, привлекли громадную толпу, началась толчея, давка, и ничто уже не могло этому помешать...
Мы с императором хотели сблизиться с народом в этот день нашего счастья, используя для этого самый простой метод: предложить вкусную еду, напитки, раздать подарки, объявить амнистию политическим, отменить на год все налоги и вот>~ на тебе! Черные крылья, о которых я тебе говорила, вновь унесли все мои светлые мечты, мои слишком заманчивые надежды.С каким страхом в душе, унынием, жаждой покаяния, покидали мы тогда с Николаем Москву. Ты знаешь, что эта суеверная, злопамятная Москва, которая всегда противилась делам великого Петра, перестала быть столицей всей России, ты знаешь не хуже меня, что она никогда не прощает...
Распутин встал. Видимо, ему не понравились слова государыни:
— Москве нечего тебе прощать, матушка, ты не виновата, в том, что тогда произошло. Господь судит не поступки, а злонамерение... Кто же и в чем может упрекнуть тебя, голубка?
— Конечно, не Бог, и не ты, кого Он послал ко мне,., но люди...
— Люди — это взрослые дети. Давайте им погремушки, пусть как следует поиграют, неплохо выпьют, посовокупля- ются, — ах, прости, не след об этом говорить, но тем не менее, это очень важно, поверь мне. Дайте им титулы, копейку, пирожные, знамена, если им этого очень хочется, и тогда они никогда не станут творить зла...
— Григорий, сразу по тебе видно, что ты до сих пор жил в дремучих лесах, степях, да монастырях...
— Но я бывал и в кабаках и этого от тебя не скрываю. Иногда старые пьяницы-попрошайки вызывали у меня куда больше доверия, чем ухоженные, лоснящиеся попы, изо ртов которых с тонкими презрительными губами часто слетают охулки, обвинения во всех грехах абсолютно невинных женщин...
Он все больше расходился. В маленьком салоне становилось темнее, словно кто-то набросил на него серое покрывало. Слуга принес зажженный факел. Императрица его отослала назад. Она, казалось, уже устала. Но все же продолжала через силу:
— Григорий, после нашей грандиозной свадьбы, просто феерического, пышного коронования, после того, как я познала счастье быть обожаемой супругой своего мужа, мне нужно было отвечать упованиям страны, всего народа, — дать России наследника престола, но в этой связи мне при- холилось так страдать от едкой критики со стороны свекрови и всех членов царской семьи, этих ревнивцев...
— Но ведь ты его дала, клянусь святым Василием!
— Да, но это произошло совсем недавно. Но перед этим было несколько опасных беременностей, я произвела на свет четырех дочерей, и наконец, в награду за все перенесенное мною зло Господь послал мне ребенка, но у него чудовищное заболевание, заболевание, которое, судя по всему наследственное, его передавали друг другу женщины моей семьи...
— Эту болезнь можно вылечить. Он выздоровеет, могу тебе в этом поклясться.
Может, Пречистая Дева явилась в детстве ко мне для того, чтобы направить меня к тебе... Я должен был спасти твоего цесаревича... Если, как говорят, Господь любит Россию, то я ее обожаю... Думай постоянно о ней, матушка, укрепляй ее, приближай ее, как можешь, к своему мальчику. Ничего не бойся... До тех пор, покуда я с вами, ни с вами, ни с ним ничего не произойдет. Получил я повеление из мрака. Я поведу Алешу по тропе жизни... Это — моя миссия... Тот, кто помещает выполнению этой моей миссии, тот лищь ускорит падение России в бездну...
Александра встала. Опустилась на колени.
— Благослови же меня, Григорий, святой отец. Я в этом дворце вся дрожу от страха. Я чувствую, что сама виновата в тех несчастьях, которые меня преследуют.
— Никакие несчастья тебя, матушка, не преследуют. Старайся только царствовать с добротой, с всепрощением, не забывая о благородной роли своей материнской...
— Николай боится царствовать.
Распутин помог ей встать с колен.
— Матушка, все это не столь серьезно, как кажется. Но нужно любить. Нужно молиться. Лично я молюсь за вас обоих и денно и нощно.
Вдруг тихо, бесшумно отворилась дверь. В комнату вошел царь.
Он знал, что его жена беседует с Распутиным.— Григорий, надеюсь, тебе удалось утешить нашу горячо любимую царицу...
Александра пошла навстречу мужу.
— Ники, с каким наслаждением я слушала слова отца. Он пообещал мне, что наш ребенок будет жить...
Император заключил жену в свои объятия и все время погладывал на нее, словно объятый страстью влюбленный.
Из темного угла, почти невидимый, Распутин благословлял их обоих.
Он выходил из салона с такими словами:
— Денно и нощно думаю о том, как помочь вам обоим, батюшка и матушка. Но никогда не забывайте — царствовать можно лишь через любовь. Лучше уйти, удалиться, чем накликивать смерть и проливать кровь...