Наступило душное нью-йоркское лето. С июня по сентябрь жители города спасаются прохладой кондиционированного воздуха. Кондиционеры жужжат повсюду — в домах, в машинах, в учреждениях, в вагонах метро и в автобусах. В здании нашего госпиталя была своя сильная система охлаждения, в каждой из двадцати операционных комнат в подземных этажах мы могли регулировать температуру по своему желанию, какую хирургу хотелось. Нам с Френкелем хотелось попрохладней — мы два-три дня в неделю проводили в операционной по шесть — восемь часов, вместе делали четыре-пять операций по илизаровскому методу, кроме того, у Виктора еще были частные пациенты.
Частная практика — основная форма американской медицины, она составляет более 80 % всего лечебного дела. Остальное — госпитальная или поликлиническая работа на твердой ставке. Хотя Френкель получал за свое директорство большие деньги, но основной доход ему приносила его частная практика. Однако справиться с новым наплывом пациентов для илизаровских операций ему одному было трудно. И я стал помогать Виктору принимать больных два раза в неделю в его частном офисе.
Мне было полезно присматриваться к работе в офисе, учиться вести прием частных больных. Эта работа во многом отличается от безличного приема в поликлинике: частные больные платят прямо доктору (через секретаря — доктор никогда ни деньги, ни чеки в руки не берет, а если у пациентов есть страховки, то плата из страховой компании тоже идет в карман доктора через секретаря). Поэтому и внимание к частным пациентам повышенное.
У нас была налаженная поточная система приема: пока Френкель заканчивал осмотр пациента в одной из двух смотровых комнат, я начинал осмотр следующего в другой комнате. Моя функция была лишь вспомогательная, чтобы он не тратил время на технические детали. Когда Френкель входил в мою комнату, я подготавливал рентгеновские снимки и коротко ему рассказывал. Оставалось установить диагноз и предложить план лечения.
В обращении с пациентами Френкель был приветлив, бодр и прост. Он по-доброму всем им улыбался и у многих вызывал ответную улыбку. Взрослые приходили в сопровождении своих мужей-жен; детей, понятно, сопровождали родители. Их надо было умело успокоить, ободрить. Френкель делал это легко, и они сразу чувствовали в нем доброго многоопытного доктора. Его разговор с ними звучал приблизительно так:
— У вас укорочение ноги на 6 сантиметров с искривлением. Раньше у нас не было хорошего способа исправить это. Но теперь я могу предложить вам лечение новым методом русского профессора Илизарова.
Тут же он представлял меня:
— Это доктор Владимир из России. Он работал с профессором Илизаровым. Через Владимира я поддерживаю с профессором прямой контакт. У Илизарова есть для этого специальный телефон. — Тонко рассчитанная шутка, чтобы подкупить заинтересованность пациента.
Пациенты уже ранее слышали об этом методе или видели быстрый его показ по телевизору. В ту пору новых отношений между двумя странами слова «новый русский метод» им импонировали. А непосредственная связь Френкеля с русским ученым тоже производила впечатление. На меня как бы падала отраженная слава автора.
Многие расспрашивали:
— Это правда? Вы работали в России с самим профессором Илизаровым?
— Как давно вы приехали в Америку?
— Как вам нравится здесь, в Америке?
— Скажите, а профессор Илизаров еще приедет в Америку?
Я отвечал на вопросы, рассказывал, и у меня с пациентами тоже образовывались личные отношения; с некоторыми даже лучшие, чем у занятого разными делами их частного доктора.
Мы действительно часто перезванивались с Илизаровым, и как-то раз он признался мне:
— А ты был прав, нога у меня болит все больше. Наверное, надо делать операцию.
— Так приезжай в Нью-Йорк, здесь тебе ее сделают.
— Да вот наш министр здравоохранения Чазов уговаривает меня, что в его институте мне сделают операцию не хуже.
— Гавриил, я не знаю, какой у них там опыт в этом деле. Ты подумай.
И однажды среди ночи мне позвонила из Москвы Светлана, дочь Илизарова. Голос был встревоженный, она почти кричала:
— Папе очень плохо, он лежит в реанимационном отделении, мы не знаем, что делать!
— Что с ним? Где он?
— Он в Москве, Чазов положил его в свой институт. Ему делали обследование, и первые дни он был в приличном состоянии, но потом что-то случилось. Нам не говорят, но мы узнали, что у него была остановка сердца, и ему пришлось делать электрошок сердца. Сейчас он уже лучше, но очень ослаб.
— Слушай, перезвони мне через полчаса, я сейчас поговорю об этом с Френкелем.
Разбудив Френкеля среди ночи, я рассказал ему о странной болезни Илизарова. У Виктора всегда на все были готовые решения — ни минуты не раздумывая, он сказал:
— Пусть его привозят сюда. Я договорюсь с лучшими специалистами по хирургии сосудов, и мы устроим ему операцию здесь.
Это я передал Светлане, когда она перезвонила. И добавил:
— Привозите его, чем скорее, тем лучше. Только договоритесь с министром об оплате лечения в Америке, это должно дорого стоить.
На следующий день она сообщила, что вылетает вместе с отцом и сопровождающим доктором-анестезиологом. Мне подумалось: если с анестезиологом, дело серьезное. Френкель забронировал в отеле «Грамерси-Парк», рядом с госпиталем, номера для Илизарова, его дочери и русского врача.
Встречая их в аэропорте, я еще издали увидел, что Илизарова везут в инвалидном кресле. Правая нога его лежала на подушке. Светлана шла рядом, неся его трость. Горько мне было увидеть старого друга в таком состоянии. Он слабо улыбался. После осторожного объятия я спросил:
— Что с тобой случилось?
— Да, понимаешь, ничего особенного. Это все дочка с женой — зря подняли панику.
Из кресла в машину он пересаживался с трудом, и сопровождающий доктор его поддерживал и приговаривал:
— Осторожней, Гавриил Абрамович, осторожней.
Доктор этот был мой старый знакомый — профессор Бунатян, главный анестезиолог Министерства здравоохранения. С одной стороны, это была честь для Илизарова, с другой стороны, знак, что заболевание его очень серьезное.
После десятичасового перелета он в машине дремал, и я не стал при нем расспрашивать, что случилось. Но в гостинице, улучшив минуту, я отвел Бунатяна в сторону. Вот что он рассказал:
— Илизарова положили с сильными болями в ноге и посиневшей стопой. Могла вот-вот начаться гангрена. Хирурги обследовали его для операции по замене артерии. Но у нас в России такие операции делают пока всего несколько хирургов, никто не имеет большого опыта.
— А что произошло с сердцем, почему потребовалась реанимация?
— Ему начали внутривенно вводить сосудорасширяющие жидкости с антибиотиками, чтобы успокоить воспаление и поддержать организм. На третий день была смена дежурных сестер, одна ушла, а другая поставила ему вливать внутривенно жидкость из оставленной на столе стеклянной бутыли. Она думала, что раз это бутыль из аптеки больницы, то в ней — приготовленный раствор. На бутыли не было написано — что за жидкость.
— Не было написано? Как же она могла вливать, не зная?
— В том-то и дело. Во время вливания он почувствовал себя плохо, звал сестру, но никто не подходил. Он сам вырвал иголку из вены. Но у него началась мерцательная аритмия сердца. Через некоторое время его нашли в палате уже без сознания, и пришлось три раза делать электрошок. Он до сих пор так и не знает, что ему это делали.
— Что же это была за жидкость?
— Так никто и не узнал. Был, конечно, скандал. Но семья Илизаровых сказала, что уже не доверяет тому лечению. И позвонили тебе.
Когда я пересказывал все это Френкелю, он ушам своим не верил:
— Неужели такая отсталость в специальном институте?
— Да, и это их лучший институт, и там лечат больших боссов.
Действительно, из этой истории вырисовывалась картина того, что академик Сахаров написал про советскую медицину: отсталый и нищенский уровень. Американскому доктору понять это было просто невозможно. В Америке пластические операции на сосудах были распространенным стандартным методом лечения во всех больших госпиталях уже двадцать лет, а там их еще не умели как следует делать даже в специальном институте. Значит, отставание было на двадцать лет! В Америке строгое правило — сообщать больным и их родственникам обо всех осложнениях. Иначе доктор и госпиталь несут судебную ответственность. А там это скрывали даже от больного, который сам был доктором, и от его семьи. В Америке все внутривенно вливаемые жидкости производятся фабричным способом и рассылаются в пластмассовых емкостях с напечатанной на них информацией — название, процентное содержание, срок изготовления и срок годности. А там эти жидкости разливают по стеклянным бутылям в аптеках больниц и даже не наклеивают названия. У меня десять лет ушло на то, чтобы «догнать» американскую медицину. Не знаю, как бы после этого я смог работать в тех отсталых и бедных условиях.
— Уму непостижимо!..
Поздно вечером, когда Гавриил заснул, Светлана рассказала, как она добивалась разрешения правительства на оплату его лечения в Америке. С трудом ей удалось соединиться по телефону с заместителем министра здравоохранения. Когда она сообщила ему, что произошло в институте, он закричал в трубку:
— Так вы что, хотите повезти его в Америку, чтобы там позорить советскую медицину?!
Положение было почти безвыходное.
— А у отца нога была уже в синих пятнах, он с трудом мог шевелить ей. Не могла же я сказать ему, что денег не дают.
Однако нашлись высокие покровители, которые добились разрешения, чтобы счета за лечение Илизарова оплачивало советское посольство в Вашингтоне. Для этого посольство должно было выдать гарантийное письмо с номером счета в банке. Пока шли переговоры, состояние Илизарова стало критическим. Его повезли в аэропорт, а дочь в это время еще добивалась билетов и заграничных паспортов. Взмыленная, она примчалась в аэропорт чуть ли не в последнюю минуту. Он ничего не знал о ее стараниях и накинулся на нее:
— Где тебя носит? Уже посадка идет, а ты все шатаешься!..
Потом оказалось, что гарантийного письма в Нью-Йорке еще нет. А без гарантии оплаты в американском госпитале лечить его не станут. Опять пришлось просить Френкеля договориться, чтобы лечение начали под его честное слово. Бумагу с надписью «Посольство СССР в США» прислали через несколько дней. Мне приходилось ежедневно ее показывать при каждой новой процедуре. Ее подолгу рассматривали, удивлялись, делали с нее ксерокопии и вкладывали в историю болезни. Еще несколько месяцев я должен был следить за пересылкой счетов и их оплатой.
Без меня Гавриил был как без рук, потому что не владел языком. Его дочь слабо знала английский и разговаривать с докторами и сестрами не могла. Высокая и красивая молодая женщина, она три года назад окончила медицинский институт в Челябинске. Отец взял ее работать к себе в Курган, чтобы она пошла по его стопам и стала ортопедическим хирургом. Светлана была развитая, но чрезвычайно застенчивая, настоящая провинциалка первый раз в столице. К тому же в Кургане остался ее маленький сын, и она, как ни жалела отца, душой рвалась к ребенку. По всему выходило, что, пока Илизаров болен, мне придется буквально прилепиться к нему.
На следующее утро я повез его в Медицинский Центр Нью-Йорксого университета к доктору Джиму Райлзу, с которым договорился об операции Френкель. Доктор выглядел молодо, да он и был молодой, меньше сорока, но уже имел большой опыт и громкое имя, заведовал отделом хирургии сосудов. Конечно, профессиональная жизнь этого доктора была нелегкая — чтобы добиться такого положения и успеха, он должен был работать на износ. Но как раз износ в нем и не наблюдался. Американцы вообще долго выглядят моложаво. Илизаров недоверчиво на него поглядывал, и я вспоминал, как он в прошлый приезд ворчал: «У вас в Америке все хорошие специалисты…»
Райлз был типичный американский специалист: не тратил времени на лишние разговоры, ему сразу было понятно, что с пациентом и какое нужно лечение. Хотя он смотрел на Илизарова с большим уважением, но времени на расспросы зря не тратил: сразу попытался определить пульс с помощью доплера, аппарата, который усиливает звук от пульсирующей крови, — никакого звука не было. Он выразительно глянул на нас с Бунатяном и сказал секретарю, чтобы она срочно заказала ангиограмму — рентген сосудов с контрастной жидкостью. Я перевел Илизарову. Он горько усмехнулся в свои густые усы:
— Так… дела, видно, неважные.
— Ну, может быть, не такие плохие, — успокаивали мы его.
Но он, конечно, все понимал. Я отвез его на инвалидном кресле в рентгеновское отделение. Новые снимки показали закупорку бедренной артерии еще хуже, чем раньше. У Райлза решение было однозначное: нужна операция.
Тысячи раз в жизни мне приходилось говорить своим пациентам: «Вам нужна операция». Хирургу бывает совсем не просто это сказать, потому что он знает, что больному это совсем не просто услышать. Поэтому зачастую нельзя давать прямую рекомендацию, а приходится начинать издалека, приводить примеры. Но американские специалисты на это время не тратят. И Райлз тоже выпалил решение прямо. Когда я перевел его слова Илизарову, он принял это по-мужски спокойно:
— Я и без твоего перевода понял. Надо так надо. Когда?
— Завтра, — коротко ответил Райлз.
Вечером мы с Илизаровым и Светланой уже были в приемном отделении госпиталя.
Регистратор не могла решить вопрос о госпитализации без страховки и без какой-либо бумаги. Звонили в администрацию, администрация звонила в советское посольство. Мы сидели и ждали. Гавриил молчал, мы со Светланой тихо переговаривались: ей надо было освобождать номер в гостинице, и я уговаривал ее переехать к нам с Ириной.
Наконец все разрешилось, больного стали регистрировать. Я переводил вопросы и ответы. В американских госпиталях полагается указывать религию, к которой принадлежит пациент: ко многим приходят по их желанию священники. Илизаров поразился:
— Какая такая религия?! Зачем им? Я вовсе не религиозный, я атеист.
— Тогда какая у него национальность? — спросила регистратор.
Светлана сидела позади него и тихо шептала, как бы про себя:
— Он еврей, еврей.
Гавриил по отцу был тат, горский еврей, а его мать, Голда Розенталь, из белорусского местечка. Но всю жизнь ему приходилось скрывать свое происхождение, прикрываясь национальностью «тат» как щитом: никто об этом маленьком народе не знал.
После заминки я сказал, чтобы Илизарова записали агностиком (не верующим, но и не отрицающим Бога).
Санитары положили его на каталку и повезли в палату, а мы грустно шли следом. Светлана вскоре отправилась собирать вещи, я остался. Подготовка к операции начинается обычно за несколько дней, но в нашем случае надо было успеть до утра.
Каждые пять — десять минут к Илизарову в палату заходили врачи, лаборанты, сестры, расспрашивали о прежних болезнях, проверяли сердце и легкие, делали рентгеновские снимки, брали анализы крови, снимали кардиограмму, внутривенно вливали растворы. Нельзя было не поразиться, как быстро и четко шла такая сложная подготовка. Илизаров приговаривал:
— Здорово это у вас все налажено, молодцы!
Он, похоже, не нервничал, не задавал вопросов. Если его ненадолго оставляли в покое, сосредоточивался на чем-то своем. Мне представлялось, что в те часы перед ним проходила вся его жизнь — нищее детство в горном поселке Кусары, в Дагестане, трудности жизни и работы в глухой провинции и взлет к международной известности.
Потом дали ему подписать бланк согласия на операцию. Там сказано, что в случае угрозы для жизни больной соглашается на высокую ампутацию. Он секунду посмотрел в сторону темного окна — и подписал. Думаю, горько ему было подписывать такое. Но куда деваться?..
С тревогой я оставил его одного уже за полночь, положив на тумбочке у кровати листок, на котором написал крупными цифрами номер своего телефона — чтобы звонили в любой момент. В шесть утра я уже снова был в его палате. Он так и не заснул, ему и ночью продолжали делать разные процедуры:
— Я не хотел, чтобы тебе звонили и беспокоили. Да и они хорошо знают свое дело, твои американские специалисты.
Перед операцией зашел Райлз, улыбнулся ему, сказал несколько слов. Я спросил, нельзя ли мне быть с больным до момента, когда ему дадут наркоз, чтобы переводить.
— Конечно, можно, Владимир. Если он сам не против, ты, как доктор, можешь присутствовать во время всей операции.
Гавриил улыбнулся и пожал ему руку:
— Скажи ему, что он мне нравится, что я ему доверяю и желаю успеха, — сказал он.
Десятки лет простоял я у операционного стола, но каждая операция для меня — своего рода священнодействие. Ведь операция даже по форме своей подготовки напоминает религиозную церемонию: как бы ритуальное мытье рук хирургов, переодевание их в стерильные халаты и маски, а когда они подходят к больному, то держат перед собой руки в резиновых перчатках, как будто готовятся колдовать. Да и сама операция — от разреза до зашивания кожи, тоже как колдовство, когда хирурги молча и слаженно манипулируют на кровящих тканях, перевязывают сосуды, отсекают больное, сшивают здоровое.
Я стоял у изголовья Гавриила, переводил и объяснял, что ему делают. Сначала «колдовал» анестезиолог, налаживая вливание жидкостей через вену и вводя катетер в артерию, устанавливая «артериальную линию» на случай необходимости.
— Ну вот, а теперь вы станете засыпать, — сказал он Илизарову.
В его гортань он вставил эластичную трубку, через которую ритмично подавался воздух.
После этого больного уложили в позицию для операции и стали тщательно промывать кожу ног дезинфицирующими средствами. Потом из распылителя покрыли ее слоем бетадайна, раствора йода. Хирург и двое ассистентов накрыли его стерильными простынями, оставив открытыми лишь места для операции.
Чтобы заменить закупоренную артерию, через длинный разрез взяли вену с другой ноги. Райлз объяснил мне:
— Если вена окажется слабой, придется вместо нее поставить искусственную.
Рассмотрев вену, он счел ее недостаточно крепкой.
— Как ты думаешь? — спросил он меня. — По-моему, лучше поставить протез.
Я не имел в этом никакого опыта, но он, очевидно, считал нужным информировать меня о своих действиях.
Теперь ему предстояло главное: вшить концы искусственного сосуда выше и ниже места закупорки, и восстановить через него кровообращение. Нужна точность выбора места вшивания и быстрота действия. Если ток крови восстановится до самой стопы — нога спасена. Если не удастся — не останется другого выбора, кроме ампутации.
Я следил за движениями его рук, как завороженный. Выделив артерию из мышц, он перерезал ее дальний конец.
— Смотри, какой плохой ток через артерию, — сказал он.
Действительно, с пульсовой волной из перерезанного конца артерии едва сочилась тонкая струйка крови, как из водопроводного крана со слабым напором.
— Это едва ли пятая часть того, что нужно для нормального кровотока, — продолжал Райлз. — Твоему другу давно уже надо было делать операцию.
— Конечно, да он все оттягивал, — согласился я.
Райлз перевязал артерию и вшил в нее коцец протеза.
— Смотри теперь, — он снял с артерии зажим.
Через протез с напором прошел первый ток крови, и сильной струей забил с другого конца. Хирург остановил его зажимом.
— Видишь, какая разница.
Теперь на открытой артерии он определил место для вшивания другого конца протеза и ловкими движениями стал быстро его вшивать. Казалось, то, что он делает, — очень просто, но я представлял, сколько труда было вложено в эту кажущуюся простоту.
Он снял зажимы с протеза:
— Теперь просмотрим, как станет меняться цвет стопы.
Все мы впились глазами в оживляемую новым током крови стопу. На наших глазах она розовела. У меня отлегло от сердца: нога спасена!
Райлз для верности проверил звук пульсации доплером — звук был громкий и четкий: тушш-тушш-тушш…
Только два пальца оставались темными.
— Главное закончено, — сказал Райлз, — но эти пальцы уже неживые. Что с ними делать?
Ну, это и мне было ясно:
— Если они неживые, лучше их убрать. А то потом придется делать их ампутацию.
— Да, но, понимаешь, я не вписал это в его согласие на операцию. Если ты потом ему объяснишь, я их уберу. На твою ответственность.
Хотя два пальца на ноге — ничтожно малая часть тела, но я смутился: как мне взять на себя ответственность за чужие пальцы? А с другой стороны — если в них возникнет гангрена (а она должна возникнуть), то я буду себя еще больше корить.
— Хорошо, я беру на себя ответственность.
Я был уверен, что Гавриил не станет на меня сердиться.
Главное, его нога и его жизнь вне опасности!