С появлением секретаря я начал регулярно, два раза в неделю, принимать частных пациентов в нашей «ассоциации ортопедов» — группе заведующих отделами. Мошел спросил:
— Владимир, сколько ты хочешь брать за первый прием и сколько за последующие?
Я считал, что в нашей группе стоимость приема фиксированная, поэтому не знал, что ответить. Мошел инструктировал меня:
— Каждый доктор может варьировать плату в широких, но разумных пределах, до 300–350 долларов за прием.
— Так много?! И страховые компании соглашаются это оплачивать?
— Нет, такую сумму страховые компании полностью оплачивать не станут. Пациент должен сам доплатить разницу между тем, что берет доктор, и тем, что оплатила его страховка.
— Кто же все-таки определяет, сколько брать доктору?
— Это индивидуально: определяет сам доктор. Чем он более квалифицированный, тем большую сумму вправе назначить. Это его дело. Доктора в нашей группе берут от 200 до 350 долларов.
— С любого пациента? — удивился я.
— Нет, например, «Медикейд», страховка для бедных, вообще не оплачивает доктору частный прием. Поэтому у нас и в других частных офисах пациентов с «Медикейдом» не принимают. Они должны идти в поликлиники или в приемные отделения госпиталей.
— Но у меня будет много русских пациентов-иммигрантов, а у них у всех «Медикейд».
— Поэтому ты будешь принимать их не в офисе, а раз в неделю в клинике. Для этого Френкель и создал твою «Русскую клинику», где ты сможешь лечить их вместе с резидентами.
— А как насчет пациентов со страховкой «Медикер» для пенсионеров? С них ведь тоже нельзя просить так много.
— «Медикер» оплачивает за первый прием 85 долларов и по 65 за последующие. Многие доктора не любят принимать в офисах и этих пациентов, но, по закону, отказывать им нельзя. К тому же у обеспеченных пенсионеров есть вторая страховка, частная, которая покрывает то, что не доплатил «Медикер». Все другие частные страховки оплачивают прием или полностью, или частично.
Пока еще неопытный в этих делах, я смущенно сказал:
— Я себя так дорого ценить пока не могу. Пусть будет за первый прием сто, а за последующие — по пятьдесят…
— Нет, ты не можешь брать так мало по сравнению с тем, что берут остальные.
— О'кей, сколько берет Френкель?
— Он как раз берет меньше других. Он считает несправедливым заставлять пациентов много доплачивать, поэтому за первый визит берет 175, а за последующие — по 125.
Но если он, известный профессор, президент и главный хирург госпиталя, берет столько, то мне в начале моей практики, наверняка нужно брать меньше. Я сказал:
— Тогда пусть моя оплата будет 150 за первый и 100 за последующие визиты.
Мошел улыбнулся:
— О'кей, пожалуй, для начала это будет правильно. Говорил я тебе, что сделаю тебя миллионером? Так вот, Владимир, ты уже на пути.
— Спасибо на добром слове. Знаешь, в России есть поговорка: «Богатеет не тот, кто много зарабатывает, а тот, кто мало тратит».
— Как, как? Скажи еще раз, — расхохотался он. — Ладно, ты можешь позволить себе тратить…
Получать большие деньги приятно, но просить с пациентов доплату казалось мне неудобным: как это делать? Во мне еще жили советские привычки. Но Мошел дал инструкцию Изабелле, что она сама, а не я, должна брать деньги с пациентов. Просить деньги и она не привыкла и была немного смущена, но это входило в ее обязанности.
При записи пациентов на прием Изабелла по телефону спрашивала, какая у них страховка, и сообщала им, сколько я беру. На приеме они давали ей страховое удостоверение, и она посылала его номер в компанию. Оттуда месяца через два-три приходил чек. Но ей почти не приходилось просить у них дополнительные деньги: к моему удивлению, большинство страховых компаний оплачивали визиты почти полностью, а разница в 20–30 долларов не составляла проблем для американцев.
Правда, неудобно ей было отказывать в частном приеме русским иммигрантам. Особо настойчивыми были одесситы, жившие в районе Брайтона. Мне приходилось слышать, как Изабелла вела с ними беседы.
— Хэлло, кабинет доктора Голяховского, — говорила Изабелла по-английски и тут же переходила на русский. — Да, слушаю вас.
— Я хочу поговорить с доктором Голяховским.
— Как ваше имя и о чем вы хотите говорить с ним?
— А вам какое дело?
— Я его секретарь и должна сказать ему, кто и зачем звонит.
— Таки я вам скажу: я хочу попасть на прием к доктору.
— На что вы жалуетесь, какая у вас проблема?
— Слушайте, зачем я буду говорить это вам? Я скажу это самому доктору.
— Но, чтобы записать вас на прием, я должна знать, какая у вас проблема.
— Будьте уверены, у меня столько проблем со здоровьем, что мы с ним договоримся.
— Я не могу вас записать просто так, доктор не может терять время на приеме.
— Слушайте, что это значит — терять время?! У меня есть страховка «Медикейд», ему заплатят. А если ему будет мало, то можете приписать мне лишний визит, у нас на Брайтоне все доктора так делают.
У Изабеллы начинал дрожать голос:
— «Медикейд» работу доктора в офисе не оплачивает. И, пожалуйста, не подсказывайте, как мне работать.
— Подумаешь, какая гордая — «не подсказывайте»! Небось, вы сами так делаете. И почему это у вас «Медикейд» работу доктора не оплачивает? Что он — хуже других, что ли?
— Мой доктор не хуже, а лучше других. Но это страховка, которая дается неимущим, — объясняла, волнуясь, Изабелла.
— Неимущим? А если неимущим, то почему в Бруклине другие врачи-иммигранты принимают «Медикейд» и очень хорошо на этом зарабатывают?
— Я не могу вам объяснить, почему они его принимают. У нас его не принимают.
У Изабеллы истощалось терпение.
— Слушайте, секретарша, вы мне говорите про мои проблемы, а я вам скажу, какая у вас проблема: вы сами не хотите, чтобы меня посмотрел доктор.
— При чем тут я?! Доктор вас посмотрит в клинике, там он всех больных смотрит сам, но только вместе с резидентами.
От подобных разговоров Изабелла обессиливала:
— Владимир, сколько ж терпения нужно на этих русских!
Я старался успокоить ее шуткой:
— Изабелла, только не появляйтесь на Брайтоне, они вас побьют.
— Да я туда, к этим, ни за что не появлюсь, — уже смеялась она.
Высокие расценки за прием, какие были у нас, есть только в Нью-Йорке, да и то не во всех госпиталях. Нью-Йорк — центр медицины всей Восточной Америки, в нем расположено 15 процентов всех медицинских учреждений страны. И доктора здесь в случае суда должны платить самую высокую страховку от ошибок. От этого и возрастает стоимость лечения. В других крупных городах, в каждом штате и даже в каждом графстве (районе) свои расценки, и они гораздо ниже. Стоимость операций и стационарного лечения в госпитале в Нью-Йорке также выше, чем в целом по стране. Хирургическое лечение в среднем стоит от 30 до 150 тысяч долларов.
Система оплаты труда докторов довольно сложная, и мы с Изабеллой не быстро с ней освоились. Она спрашивала:
— Владимир, сколько вы назначите за эту операцию?
— Изабелла, давайте заглянем в наш кондуит со шкалой расценок.
Толстый справочник с расценками есть у каждого секретаря.
Вместе мы начинали искать название операции и все ее варианты. Если по шкале расценок получалось, что стоимость операции может быть от трех до четырех тысяч, я говорил Изабелле:
— Давайте просить четыре. Что для этого нужно?
— Надо составить описание операции так, чтобы было ясно, какая именно манипуляция из нее наиболее сложная, за нее заплатят 100 процентов, за вторую и третью по важности — по 50 процентов.
Это еще один интересный штрих: уметь так составлять описание операции, чтобы наиболее высоко оплачиваемая манипуляция шла первой. Я не сразу с этим освоился, но потом научился у своих коллег, которые получали гораздо больше денег за те же самые операции.
В конце месяца Изабелла, как и все секретари, собирала чеки и наличные, которые я заработал, и сдавала все в администрацию. Оттуда мне присылали один чек, с вычетом 27,5 процента за аренду офиса и еще 3 процента на социальное обеспечение.
Заработки мои, разумеется, впрямую зависели от моей активности — чем больше работы, тем больше заработок. Я работал по 10–12 часов в день, и мои заработки возросли до 150 тысяч в год. Тогда я часто думал: в Советском Союзе такое увеличение заработков, в зависимости от активности и квалификации, было абсолютно исключено, все получали одинаково, и все мало. Поэтому и личной заинтересованности докторов в работе было мало.
С этими ощутимыми изменениями в моих доходах Ирина стала вкладывать намного больше денег в акции, и вскоре сказала:
— Знаешь, как говорят французы, «nobless oblege» — положение обязывает. К нам могут приходить твои коллеги и другие солидные люди. Пора нам обзавестись новой мебелью.
Мы стали объезжать мебельные магазины, пока не остановили свой выбор на красивом столовом гарнитуре. В нашей прежней жизни, в Москве, а потом и в первые годы иммиграции мы не могли и мечтать о такой покупке. К столовому гарнитуру мы купили подходящий по стилю книжный шкаф. Его мы выбрали в одной из самых дорогих мебельных фирм, «Ethan Allen». И в нашу большую спальню нам тоже удалось приобрести мебель этой фирмы, случайно обнаружив ее в «Thrift Store», комиссионом магазине, продающем вещи second hand, бывшие в употреблении.
С удовольствием я расставлял в новом шкафу книги, которые успел купить в последние годы. Когда-то, в начале иммиграции, я не был уверен, удастся ли мне собрать новую библиотеку. Теперь, кроме медицинских книг, у меня были богато иллюстрированные издания по истории, искусству и биографии великих людей. Многие из них мне пока некогда было читать, но что-то меня толкало покупать их «на будущее», когда я смогу ими заняться. А пока я любил заглядывать в них, перелистывать, делать закладки и вклеивать вырезки из газет и журналов, близкие по теме.
Ирина расставила в спальне свои книги, в основном — путеводители по странам чуть ли не всего мира. Ее книги тоже отражали — кто она. По ее планам и разработкам мы уже успели в наши отпуска объехать Канаду, Испанию, Грецию, Англию, Швейцарию, Германию и Скандинавские страны. И собирались ездить больше и дальше.
Библиофил похож на алкоголика. Ему так же приятно любоваться своими книгами и трогать их, как пьянице — смотреть на бутылку водки: оба испытывают предвкушение удовольствия. Я предвкушал, что когда-нибудь у меня будет достаточно времени, чтобы насладиться чтением.
Но когда? Про книги можно сказать так: покажи мне твои книги, и я скажу — кто ты. Все мои книги показывали — кем я был и кем еще надеялся стать.
Наведя порядок в отремонтированной и заново обставленной квартире, мы пригласили первых гостей — Виктора Френкеля с женой Руфью и Уолтера Бессера с его подружкой Мойрой, балериной.
В тот день Виктор должен был выступать на заседании Международного общества хирургов-ортопедов «SICOT», в роскошном отеле «Woldorf-Astoria». Рано утром мне взволнованно позвонила Руфь:
— Владимир, у Виктора неожиданно развился острый ларингит, он совсем не может разговаривать и просит тебя сделать доклад за него, а сам он будет сидеть в зале.
— Когда его доклад?
— В десять утра.
Вот те на! Просмотреть перед докладом слайды я уже не мог: они были заложены в карусели в демонстрационной кабине. Если бы это было выступление перед студентами, я мог бы тянуть время и, таким образом, ориентироваться по ходу показа слайдов. Но аудитория была солидная — профессора-ортопеды со всего мира.
Выходя на трибуну, я волновался вдвойне: и потому, что не знал порядка показа слайдов, и потому, что мой английский оставлял желать лучшего. Френкель сидел в первом ряду и ободряюще мне улыбался. Но в той ситуации его улыбки было недостаточно.
И вот — началось: на экране возник первый слайд, я стал объяснять, что и как мы делали.
Второй слайд почему-то был из другой серии, и мне пришлось на ходу сменить тему рассказа. Я с напряжением думал: что будет на третьем слайде? И вновь это была полная неожиданность!.. Я лихорадочно пытался увязать никак не относящиеся друг к другу слайды в своем рассказе. От волнения мой акцент усилился, и меня это расстраивало еще больше — вот ситуация!
Двадцать минут доклада были мукой. Начались вопросы, на которые Виктор пытался ответить сам, хрипя мне на ухо. Я переводил его ответы на человеческий язык. Ситуация была настолько смешная, что профессора очень развеселились. Но мне было не до смеха, я спустился с трибуны весь в поту.
К вечеру того бурного дня Виктору стало полегче, и они приехали к нам. За вкусным русским обедом Виктор веселым шепотом рассказывал, как я делал его доклад. Рассказывать с юмором он любил и умел. Но главное, что следовало из его рассказа, — мы теперь так с ним сработались, что вполне могли заменять один другого…