Каждый госпиталь — автономный механизм, как корабль в водах океана. Пациенты — как пассажиры корабля, врачи, сестры и остальные работники — его команда. А операционный блок госпиталя — это как машинное отделение: без него госпиталь держаться на плаву и двигаться вперед в своей работе не может. Госпиталь обязан обеспечить здоровье пациентов, точно так же, как корабль обязан обеспечить доставку пассажиров на берег.
Наш первоклассный госпиталь, как корабль в океане, был подвержен «качкам» местной экономики, то умелому, то не очень искусному управлению. Наш ежегодный финансовый баланс составлял около полутораста миллионов. В хорошие времена мы заканчивали год с доходом в несколько миллионов. Но так получилось, что к середине 1991 года госпиталь стал терять деньги, в его бюджете образовался дефицит. Это не грозило остановкой работы и увольнениями, но могло сказаться на снабжении качественным оборудованием и инструментами, которые госпиталь закупал у фирм, — первоклассное всегда стоит дороже. А нам нужно было первоклассное.
Виктор Френкель и вице-президент Рувен Саввич (не доктор, а администратор) судорожно изыскивали возможности поправить дела. В первую очередь они активизировали сбор пожертвований от богатых доноров. Тут им помог «акула Уолл-стрита» Гринберг, пожертвовавший еще один миллион (пригодилось его знакомство с Илизаровым). Но нужны были дополнительные средства. Виктор был большой мастер продуцировать новые идеи и очень этим гордился. Если ему говорили: «О, доктор Френкель, это хорошая идея!», он, смеясь, отвечал: «Еще одна хорошая идея!»
Так, однажды в конце дня он вошел ко мне в кабинет и, как всегда, без предисловий начал:
— Я хочу, чтобы ты активизировал русскую клинику. Нам нужно как можно больше русских пациентов: страховка «Медикейд», которую им дают, полностью оплачивает госпитальные расходы.
— Хорошая идея, Виктор.
— Ха! — он поднял указательный палец. — Не просто хорошая идея, а еще одна хорошая идея. Скажи, какую газету больше всего читают русские иммигранты?
— «Новое русское слово».
— Ты знаешь, в какой день недели она выходит с наиболее интересными материалами?
— Я давно ее не читаю, но моя мама покупает ее почти каждый день. Кажется, в пятницу газета толще обычного, потому что там публикуются разные рекламные объявления.
— Тогда надо дать туда большое объявление и повторять его каждую пятницу. Сочини такой текст, чтобы сразу привлек читателей: разрекламируй наш госпиталь, упомяни, что мы первыми в Америке стали делать операции по методу Илизарова, напиши, что ты московский профессор, — пациенты всегда идут на громкие имена. И еще: постарайся выступить по русскому телевидению и радио.
Когда-то я начинал свой журналистский путь в Америке с публикации серии статей в «Новом русском слове» про советскую медицину под общим названием «Эта бесплатная и общедоступная медицина». Теперь я не читал газету, тенденциозность и общий стиль ее мне не нравились. Но в ней действительно печаталась масса русских реклам — основной источник ее существования. Это была пестрая смесь объявлений, больше всего страницы пестрели именами докторов-иммигрантов из Бруклина. Были среди них и серьезные объявления, но попадалась и реклама шарлатанства, вроде магического излечения всех болезней за один прием. Газета писала, что за содержание объявлений не отвечает.
Госпитали в газете себя не рекламировали, потому что специальных госпиталей для русских в Нью-Йорке нет. Мы были единственным госпиталем с клиникой для русских иммигрантов. Я поместил в газете объявление и выступил по русскому каналу телевидения RTN — Russian Television Network». Интервьюировал меня журналист-одессит, который прерывал мои рассказы разными хохмами. Время от времени он говорил зрителям:
— Для того чтобы лечиться, надо иметь крепкое здоровье.
— Не надо иметь высшего образования — надо иметь среднее соображение.
— Полнота тела — благо: хорошего человека должно быть много.
Очевидно, его русской аудитории эти шутки нравились.
И вскоре к нам устремился все нарастающий поток пациентов. Изабелла буквально изнывала от телефонных разговоров с ними — в основном звонили старые люди, которые по многу раз переспрашивали:
— А чем, собственно, занимается доктор Голяховский?
— А правда, что он был профессором в Москве?
— А вы можете прислать за мной машину?
Был и такой незатейливый звонок:
— Секретарша, пришли машину, — без указания, кто звонит, по какому поводу и откуда.
На самые бестолковые вопросы Изабелла отвечала:
— Послушайте, в газете же все написано.
— А вам что, сказать жалко?
— Не жалко, но я не могу так долго разговаривать с вами. У меня много других дел.
— Подумаешь, какая важная персона!..
Изабелла жаловалась:
— Владимир, что мне делать? Они просто не дают мне работать. И все требуют транспорт. Они узнали, что в госпитале есть служба развоза больных и все хотят, чтобы их развозили. Но я же не хозяйка этой службы, я не могу присылать за каждым из них машину.
— Изабелла, я куплю вам длинный-длинный лимузин, и вы сами станете их развозить.
— Ну, Владимир, я же серьезно…
Что верно, то верно: иммигранты скоро осваивались с условиями обслуживания и любили требовать для себя все. Особенно — бесплатный транспорт.
Мне дали еще одну телефонную линию и еще одного секретаря, специально для ответов русскоговорящим пациентам. Основная цель была достигнута: госпиталь получал все больше пациентов со страховкой «Медикейд», и Виктор с вице-президентом были довольны.
А у нас прибавилось работы: на прием по пятницам теперь являлось по пятьдесят и больше русских иммигрантов. После таких приемов, да еще в конце рабочей недели, я приходил домой абсолютно измотанный. За каждый визит «Медикейд» платил госпиталю 150 долларов, и многих из посетителей я назначал на операции, за что госпиталь получал еще несколько тысяч. Но я денег от этой работы не получал — доктору за поликлинический прием эта страховка не платит, а те 500 долларов, что полагались мне за операцию, госпиталь забирал для расходов на резидентов. Так что для меня это была бесплатная нагрузка. Надо сказать, что в Америке доктора бесплатно ничего не делают. Но я считал моральным долгом помогать своим бывшим согражданам, равно как и своему госпиталю.
Из всех врачей по-русски говорили только мы с Селей, но он не имел права принимать больных сам. Госпиталь был учебным заведением, со мной работали резиденты. Для них это была практика, они должны были осматривать больных, и после этого показывать их мне. Русские иммигранты не хотели, чтобы их осматривали американцы. Они читали в объявлении, что в клинике принимает русский профессор. Когда к ним в смотровую заходил молодой американец, они категорически заявляли:
— Доктор Голяховский, доктор Голяховский!
Резиденты пытались осмотреть их, но они с раздражением твердили:
— Голяховский, Голяховский!
По акценту и манере разговаривать сразу распознавалось их происхождение. Больше всех было жителей Одессы, Черновцов, Ташкента и Бухары. Например, приходит толстая и еще довольно молодая одесситка. Я вхожу в смотровую комнату:
— Здравствуйте, я доктор Голяховский.
Она сидит с безразличным лицом, смотрит куда-то в сторону.
— Что у вас болит?
Она как будто оживает и напевно восклицает:
— Ой, не спра-а-ашивайте!
— Как же мне, доктору, не спрашивать? Что-то, наверное, болит, раз вы пришли ко мне.
— А я зна-а-аю?! Мене все болит.
— Что же больше всего?
— Ой, я вас умоляю!..
— Но все-таки?
— Ой, не говорите!..
— Можете вы мне сказать — что у вас болит?
— Ой, ради Бога!..
Так проходят первые пять минут. Потом она напевно заявляет:
— Ой, доктор, таки мне же нужна спра-а-авка.
— Справка о чем?
— А я знаю?
— Какая справка?
— Ну, я же говорю — спра-а-авка.
— Я не могу понять, о какой справке вы говорите.
— Ой, ну спра-а-авка, что мене все болит, и я не могу работать.
Многие таким образом хотели получать пособие для бедных и в то же время избежать работы. Резиденты не переставали возмущаться.
Потом госпиталь нанял двух женщин-переводчиц, и работать с русскими иммигрантами стало немного легче.
На приемах я насмотрелся на человеческие трагедии.
Маленькая, худенькая, хромая старушка приходила на прием несколько раз, и как-то так получалось, что мне ее не показывали. Однажды она устроила истерику, и резидент позвал меня к ней в комнату.
— Почему вы плачете?
— Они, эти молодые американцы, не хотят, чтобы вы меня лечили. Я вам заплачу, доктор. Я знаю, что в Америке надо платить. Я обязательно заплачу.
— Мне не надо платить. Дайте-ка я осмотрю вашу ногу.
У нее было ужасно деформированное колено — при каждом шаге нога подворачивалась внутрь, и она с болью на нее припадала. Ей нужна была сложная операция: вырезать полностью кости колена и заместить искусственным суставом из металла и пластмассы. Такие операции в Союзе еще не делали (разве что в Кремлевской больнице и в специальных институтах), но во всем мире их было сделано многие тысячи. Я успокоил больную, рассказал, что ей нужно сделать, и распорядился, чтобы ее готовили к операции.
— Доктор, голубчик, только чтобы вы делали. Я американцу не дамся.
При поступлении в госпиталь она рассказала мне свою историю.
— Когда началась война, мне было семнадцать лет. Мы жили на юге Украины, отца забрали на фронт, а мы с мамой стали пешком уходить от немцев вместе с другими. Но они всех скоро захватили. Нас, как евреев, взяли в отдельный лагерь. Молодых отделили от старших, потом и тех и других расстреливали каждый день. На моих глазах убили мою маму. А потом пришли к нам, молодым. Нас держали совсем голыми. Солдаты отобрали девчонок покрасивей, чтобы изнасиловать, а потом убить. Я была маленькая и такая худая, что на меня они не обратили внимания. Когда они ушли, я смогла протиснуться через узкую щель в углу сарая и, совсем голая, побежала куда глаза глядят. Ночью я увидела хутор и постучалась — на свой страх и риск. Там жила семья греков. Они очень хорошо отнеслись ко мне, отогрели, одели, накормили, а потом скрывали. У них был сын моего возраста. Мы оба были молодые, влюбились друг в друга. И вскоре я забеременела. Потом пришла Красная Армия, и его взяли на фронт. Он не вернулся, погиб, как и мой отец. А у меня родился сын, и после войны я вернулась в наш город. Перебивалась с трудом, растила сына. Потом вышла замуж за инвалида войны, без одной ноги. Хороший был человек, мы прожили двадцать лет вместе. Сын стал сапожником, прилично зарабатывал, женился. Потом мы все решили эмигрировать. Сын теперь живет в Техасе, устроился, купил дом, машину. А я вот живу здесь на маленькую пенсию… Но вы, доктор, не сомневайтесь — я вам заплачу.
Господи! Мне плакать хотелось, а не то что деньги с нее брать.
Я сделал ей операцию, и через несколько дней она впервые за долгие годы начала ходить не хромая, прямо. Как-то вечером, на обходе, я зашел осмотреть состояние ее ноги. Она стала совать мне в руки конверт:
— Доктор, спасибо за все!
— Что вы, Фира! Не стану я брать у вас деньги.
— Доктор, я обещала заплатить.
— Забудьте про это.
Я присел на край кровати и взял ее за руку. Она заплакала.
— Почему вы плачете?
— Это я из чувства благодарности за вашу человечность. Я ведь знаю — доктора на кровать к своим больным не садятся.
Я запомнил это навсегда — «доктора на кровать к своим больным не садятся»; это верно — большинство не садится.
— Фира, вы знаете, что можете получить денежную компенсацию от немецкого правительства? Они платят по несколько тысяч тем, кто пострадал во время войны.
— Да я пробовала, но мне не хватает подтверждающих документов.
Я собрал у нее сведения обо всех датах и местах, где пришлось ей побывать в войну, навел справки, куда следует обратиться, и помог ей написать прошение и послать в комиссию, занимающуюся вопросами компенсации жертвам фашистов. Прошло несколько месяцев. Фира приходила ко мне на осмотры уже без палочки, и однажды сказала, что немцы выплатили ей четыре тысячи долларов.
Для нее это были большие деньги — за то, что была разрушена вся ее жизнь! Мы с Фирой стали друзьями. Она переехала к сыну в Техас и время от времени звонит мне оттуда.
Приблизительно в то же время в мою русскую клинику привезли на каталке лежачую больную женщину. Она с трудом передвигалась на костылях, забрасывая поочередно тело то в правую, то в левую сторону. Ее звали Алла, она была врач из Одессы. Много лет назад ей делали какие-то уколы и внесли инфекцию. В результате ей пришлось многократно делать вскрытие гнойников. Это усугубило общее воспаление, произошло полное зарастание обоих тазобедренных суставов, ноги стали, как палки. Она не в состоянии была не только согнуть их, но даже слегка развести. Годами ей приходилось мочиться и оправляться стоя (да простят меня читатели за такие физиологические подробности, но ведь это жизнь пациента и врача).
Ничего подобного до сих пор я не видел и только поражался: как доктора могли довести ее до такого состояния? Алла рассказала:
— Год назад в Одессе был Всесоюзный Съезд хирургов, все светила съехались. Меня показывали всем знаменитостям, но никто не взялся меня лечить. Я приехала сюда с одной мечтой — что вы меня вылечите.
— Откуда вы узнали про меня?
— Доктор, про вас в Одессе уже многие знают, потому что вы здесь вылечили многих наших. Там о вас чудеса рассказывают.
Вылечить Аллу могло действительно только чудо. И она смотрела на меня, как верующие смотрят на иконы. Это крест хирурга — единственная надежда больного на него. И нельзя обмануть надежду. Она и приехала ко мне как к американскому специалисту. Надо, конечно, делать операцию. Но при такой инфекции это всегда очень рискованно — может возникнуть общее воспаление, сепсис. Тогда — конец всего. Мне предстояло проявить не только профессиональное искусство, но и человеческую смелость.
Я сделал ей две операции — сначала на одной ноге, через полгода на другой. Пришлось буквально вырубить заросшие тазобедренные суставы и обработать кости так, чтобы заменить их искусственными. После четырех часов работы мою хирургическую рубашку можно было выжимать. Потом — дни и ночи тревожных наблюдений. Но благодаря благословенным американским антибиотикам Алла поправлялась хорошо.
И вот уже двенадцать лет она ходит, сидит и не чувствует боли. Она попросила меня перед выпиской сфотографироваться с ней, размножила снимки и разослала родным и друзьям в Одессу. Среди ее знакомых был известный хирург Гершунин. Он не мог поверить, что Алла полностью поправилась, и написал, что пока сам не увидит ее ходящей, не поверит. И однажды по ее приглашению он приехал в Нью-Йорк. Алла рассказывала:
— Знаете, когда он увидел, как в аэропорту я побежала к нему навстречу, он заплакал.
Слезы того моего русского коллеги, как и слезы благодарных пациентов, я считаю своей высшей наградой.