Наполеон говорил, что судьба — слово, не имеющее определенного значения, поэтому оно так утешительно. Я не верю в судьбу, не подвержен мистицизму и никогда не прислушивался к предсказаниям гадалок. Но однажды в юности, когда я был школьником, знакомая молодая гадалка-любительница взглянула на мою ладонь и воскликнула:
— О, у тебя очень интересная и необыкновенная линия жизни!
— Чем она необыкновенная?
— Да, да, смотри — у тебя двойная линия. Ты проживешь две жизни.
Я фыркнул:
— Какая чушь! Что значит — две жизни?
— Ну, я не знаю, это просто написано на твоей ладони. Может, за свою жизнь ты сумеешь все прожить два раза.
Почти пятьдесят лет я об этом не думал, но, вернувшись с Арубы, вдруг вспомнил. Когда рано утром я пришел в кабинет, то увидел на столе поверх разобранной Изабеллой почты письмо от президента Нью-Йоркского университета: он поздравлял меня со званием профессора ортопедической хирургии.
Я перечитывал письмо и думал: ровно двадцать лет назад, в 1972 году, я получил звание профессора в Москве. Это было через двадцать лет после окончания института. И вот прошел новый двадцатилетний цикл, и я опять стал профессором.
Вот ведь какая судьба — и как сбылось предсказание гадалки! Когда живешь в другой стране, особенно в такой, как Америка, прошлые заслуги не учитываются — всего надо достигать снова. И вот получилось, что второй раз в жизни я прошел полный докторский путь и снова стал профессором, добился самого высокого признания в своей специальности. Я не знал в Нью-Йорке никого из русских хирургов-иммигрантов, кто удостоился бы такой чести.
Когда пришла Изабелла, я уже был в операционной. Но позднее в тот день я принес в кабинет Виктора бутылку шампанского, позвал туда ее, Леню Селю, Мошела, Питера Фераро и еще нескольких близких сотрудников. Виктор мастерски открыл бутылку и сказал тост. В Америке не говорят пышные тосты, а только адресуют бокал вина тому, за кого поднимают. Такой «американский тост» возгласил и он:
— За Владимира!
Когда все выпили и уже разговорились, он добавил:
— Владимир заслужил эту честь. Он был русский профессор, а теперь еще и американский, причем в нашем госпитале — всего второй профессор Нью-Йоркского университета после меня.
— Знаешь, Виктор, что я подумал? — когда я уезжал из России, мои друзья спрашивали меня — надеюсь ли я опять стать профессором в Америке? Я даже удивлялся их вопросу, такая идея казалась мне абсолютно абсурдной.
— Почему? Тебе на роду было написано быть профессором, где бы ты ни жил.
Я подумал, что это моя мама предсказала мне такую судьбу — тогда, в Казани.
В Америке для получения профессорского титула нужны три рекомендации авторитетных ученых. Одну рекомендацию прислал по возвращении в Москву Илизаров. Я был очень тронут этим актом дружбы. Хотя Гавриил всегда был скуп на похвалы, но в том письме он меня даже перехвалил. Илизаровская рекомендация ценилась высоко, но были нужны еще две. Вторую дал мне профессор Колумбийского университета Майкл Розен, третью — профессор Городского Университета Нью-Йорка Роберт Лернер, мой бывший шеф.
Дома с нетерпением ждали меня Ирина и мама. Ирина была польщена во второй раз в жизни стать профессоршей, но еще больше радовалась моя мама:
— Володенька, сыночек мой! Как я счастлива! Ведь когда я первый раз вынесла тебя на улицу и пришла с тобой в Казанский университет…
Далее последовала в сотый раз история о том, как она тогда сказала мне, семи дней от роду, что, когда я вырасту, должен стать ученым. Мы терпеливо дослушали историю до конца, после чего мама всплакнула:
— Жалко, папы нет с нами, как бы он радовался…
На моем положении в госпитале новое звание никак не сказалось. В Америке за это денег не платят (в отличие от России) и повышений не дают, это просто почетное звание. Даже не все из наших докторов знали, что я теперь профессор. Но кое-кто из молодых резидентов, с которыми я был, что называется, на дружеской ноге, шумно встречали меня в операционных и шутливо кланялись в коридорах:
— Эй, профессор, поздравляем!..
Через несколько дней, когда я делал обход больных в палатах, услышал по бипперу вызов оператора госпиталя:
— Доктор Владимир, позвоните доктору Френкелю.
Я набрал его номер:
— Виктор, я слушаю.
— Старик скончался…
Я не сразу понял, что он говорит об Илизарове.
— Как, когда?
— Только что звонили из Кургана. Вчера ночью, у себя дома.
Как я потом узнал, Илизаров приехал из Москвы в Курган один, без жены. Целый день пробыл в институте, поздно вечером вернулся в пустую квартиру (вещи они уже перевезли в Москву). Почувствовал себя плохо, позвонил анестезиологу, с которой проработал много лет. Она жила в том же институтском доме, прибежала быстро. Дверь в квартиру была открыта, очевидно, это было его последнее усилие. Он сидел на стуле посреди комнаты… уже мертвый.
Так неожиданно и просто оборвалась одна из самых замечательных жизней, которые мне довелось знать, — жизнь кудесника из города Кургана. История зарождения и развития метода Илизарова в том провинциальном городе, и история жизни его автора — все это было удивительное и необычное. В них, как в капле воды, отразились все противоречия и сложности советской эпохи. Особенно — в русской глуши, где жизнь была намного бедней и страшней, чем в столицах — Москве, Ленинграде, Киеве и других центрах. Казалось бы, ничто там не способствовало возникновению новых прогрессивных идей в науке. Ничто — кроме изолированного формирования необыкновенной личности, способной превозмочь препоны тех условий и обойти рогатки времени. Даже по советским стандартам жизнь Илизарова была необычайно тяжелой в детстве, непереносимо трудной в юности и отчаянно сложной во все другие времена. Только качества настоящего ученого — настойчивость, целеустремленность и несгибаемое упорство — помогли ему достичь того, что хоть и с запозданием, но было признано всем миром.
Возможно, если бы он лежал в больнице или даже еще оставался в своем кабинете в Институте, его могли бы спасти. Но хирурги умирают так же просто, как и все другие. Сколько бы жизней они ни спасли, скольким бы людям ни вернули здоровье — сами они в какой-то момент тоже падают — как подкошенные. Ни общество, ни Природа не придумали никакого особого финала их полезной жизни. И ничего тут не поделаешь — это смерть. Лучше всего о людском конце написал поэт Сергей Есенин:
Все мы, все мы в этой жизни тленны, Тихо льется с желтых кленов медь. Будь же ты вовек благословенно, Что пришло процвесть и умереть.
Светлана в тот же день вылетела в Курган.
Я на похороны Илизарова не полетел: понимал, что буду там незваным, лишним гостем, стоящим где-то в задних рядах. Дал Светлане денег, чтобы положили на могилу Гавриила венок от нас с Виктором.
Как еще мог я почтить его память?
Вскоре должен был выйти из печати мой учебник. Я попросил издательство, чтобы на титульном листе поместили надпись «Памяти профессора Гавриила Абрамовича Илизарова» и фотографию, где мы втроем: Гавриил, Виктор и я.
Книга вышла с посвящением и фотографией. Под моей фамилией значилось: «Профессор ортопедической хирургии Нью-Йоркского университета и бывший профессор и заведующий кафедрой ортопедии и травматологии Московского медицинского стоматологического института». Книгу издали одновременно в Америке, Англии и Австралии. Я любовался ею, как новорожденным ребенком. В этой книге все было сделано моими руками: текст, рисунки, фотографии.
Вторым после моего стояло имя Виктора, что он считал излишним и добавлял:
— Жалко, старик не дожил. Ему бы понравилось…
Продавалась книга хорошо, хотя стоила 135 долларов. Но это было немного по сравнению с другими учебниками (доктора имеют право списывать с налогов покупку книг по профессии, как business expenses — деловые затраты). Потом ее перевели в Бразилии на португальский язык, а в Индии сделали перепечатку без моего разрешения.
Несколько экземпляров я отправил своим друзьям в Москву и в Курганский институт. Я надеялся, что ее возьмутся перевести и издать. Мой друг Вениамин Лирцман показал ее в единственном медицинском издательстве страны. Ответ был отрицательный: в стране дефицит бумаги…