Настраивающийся оркестр перед началом оперы издает дикую какофонию звуков. Но вот появляется дирижер, взмахивает палочкой — и начинает литься стройная музыка. Так же и в хирургии перед внедрением новых операций.
Хотя я все больше делал операций замещения суставов искусственными, но вот уже несколько лет продолжал «дирижировать» всеми илизаровскими операциями в госпитале, обучал им докторов, помогал им советами. Работа шла под эгидой Френкеля, и ему удалось открыть 25 дополнительных кроватей, специально для больных, прооперированных по илизаровским методам. Наш опыт получил распространение по всей Америке.
Как-то раз на одном из очередных банкетов, изрядно выпив вина, Виктор воскликнул:
— Владимир, мы изменили с тобой лицо американской ортопедической хирургии!
Хоть и звучало излишне патетично, но было в этом зерно истины. Немногим докторам-иммигрантам удается внедриться в американскую медицину, чтобы как-то повлиять на нее. Мне повезло, и я настолько хорошо сработался с американцами. Но с недавних пор Виктор стал стареть, и его энтузиазм к илизаровским операциям поостыл. Он иногда поговаривал, что собирается уйти с поста директора, но хочет остатся номинальным Президентом госпиталя. А у меня энтузиазма было с избытком, и я даже стал обдумывать планы расширения моего отдела.
Вскоре после того, как я съездил в Индию, Виктор, вроде бы невзначай, сказал мне:
— Госпиталь получил крупное пожертвование, мы решили на эти деньги преобразовать илизаровский отдел в специальный Центр по удлинению костей.
— Хорошая идея, Виктор, — ответил я.
— Не просто хорошая идея… — он самодовольно улыбнулся.
Фактически это было всего лишь сменой вывески с привлечением дополнительных средств. Но звучало, как веская поддержка того, чем я давно занимался. И я ждал, что Виктор дальше скажет — а именно, кто возглавит Центр? Извиняющимся тоном и скороговоркой Виктор сказал:
— Мы решили поставить директором Центра доктора Гранта.
На сей раз я не мог сказать ему: «Хорошая идея». Грант то, что называется, «тугодум». Он интересовался илизаровским методом, но я видел по совместной работе и его операциям, что основы илизаровского метода Грант понимал плохо. Почему теперь ему передают дирижерскую палочку? Виктор говорил «мы» — очевидно, это было не его личное решение, а Совета попечителей. Меня они знали плохо, поэтому вполне могли счесть, что директором Центра лучше поставить американца, а не иммигранта с акцентом, да к тому же немолодого. Скорее всего Виктор отстаивал мою кандидатуру, но вынужден был уступить. Я ждал, какая функция отведена мне. Заместитель директора? Что ж, официально я могу играть и «вторую скрипку», это все равно даст мне возможность продолжать работу с прежней интенсивностью. Но все тем же извиняющимся тоном Виктор произнес:
— Ты будешь консультантом, — и примирительно добавил: — Но при этом ты остаешься директором русской клиники и можешь лечить своих пациентов, как считаешь нужным… и илизаровскими операциями тоже.
Я постарался не подать вида, что огорчен. Удар по личному престижу — не главное: я предчувствовал, что Грант может легко развалить то, что мы с Френкелем создавали несколько лет. Мои мысли, очевидно, были написаны на лице, и Виктор сказал:
— Грант хороший администратор.
Этого я в нем тоже не замечал. Но не было смысла возражать. Я лишь сказал:
— Не думаю, чтобы Грант нуждался в моих консультациях.
— Почему? Он понимает, что знает и умеет меньше тебя.
Вот и подтверждение моих догадок: позицию директора отдали не знающему иммигранту, а малознающему американцу. В научные дела явно вмешалась политика.
— Во всяком случае, сам я навязываться Гранту не собираюсь. Есть хорошая русская поговорка военных лет: «Ни на что не напрашивайся, ни от чего не отказывайся».
— Как? Повтори. Почему так?
— На войне никто не знает, где его подстерегает пуля. Если сам напросишься идти в разведку из окопа — можно получить пулю в лоб. Если отказаться вылезти из окопа — артиллерийский снаряд может попасть в окоп. Так что выход один: ни на что не напрашиваться и ни от чего не отказываться. И я тоже не знаю, где ждать пулю.
Виктор любил острое словцо, но больше говорить не хотел.
Как я и предполагал, Грант ко мне за консультациями не обращался. И я к нему с советами не лез. Каждый из нас делал теперь илизаровские операции порознь, ничего не обсуждая друг с другом. Но у нас был общий помощник Аркадий Бляхер. Его недавно взяли на работу техником, хотя, как я говорил, у него был очень плохой английский. Теперь мне стало ясно, почему поспешили его взять: он знал тонкости илизаровских операций и нужен был для помощи Гранту.
Аркадий с самого начала отличался от Лени Селя, который целеустремленно шел к цели — сдать врачебный экзамен. Аркадий любил рассказывать истории, а поскольку американцы его не понимали, он рассказывал их нам с Изабеллой. В основе большинства его историй лежала любовь к блондинкам, к водке «Абсолют» и к бане. Казалось, что о предстоящем экзамене он думал гораздо меньше.
— Аркадий, вы должны много читать и вслушиваться в то, что говорят американцы. И я тоже так начинал.
— Да я стараюсь. Но вот, тыры-пыры, поди ж ты, медленно получается.
Как с ним общался Грант, я не представлял. Но видел, что Аркадию работать с ним не нравится: он приходил с каждой операции расстроенный и жаловался, что у них в Кургане все делали не так:
— За такую работу старик нас бы выгнал. Не знаю, это по-американски?
Из любопытства я спрашивал:
— Как прошла последняя операция?
— А чего говорить? Что накануне сделали, на следующий день переделывали. Я пытался ему внушить, мол, тыры-пыры. Но ой мне тоже, по-своему, тыры-пыры. Понимать не хочет. И на следующий день все приходится переделывать, тыры-пыры… И операций все меньше и меньше.
Я с грустью наблюдал, как постепенно гибло мое дело. Но с Виктором я на эту тему больше никогда не разговаривал. А он как будто и не замечал происходящего. Или не хотел замечать. Он окончательно решил уходить с директорства и передавал дела другому.
Как раз в то время нам с ним пришла повестка в гражданский суд: судить нас собирался бывший пациент Виктора карлик Гизай. В обвинение были внесены имена всех докторов и даже сестер, которые участвовали в его лечении пять лет назад. Но главными обвиняемыми были мы с Виктором. В иске мы фигурировали как «хирурги-бандиты», там утверждалось, что мы были преступно невнимательны и неквалифицированны, применили неправильный метод лечения, что, кроме мук, больному ничего не дало. За это Гизай теперь требовал с нас ни много ни мало как… сто сорок миллионов долларов.
Я уже по опыту знал, что завышенные штрафы — забота адвокатов, поэтому не испугался, как в первый раз. Я вспомнил всю историю лечения Гизая. С самого начала вокруг него была создана атмосфера ажиотажа, Виктор опрометчиво наобещал его родителям слишком большое удлинение ног, а родители по секрету от нас давали Гизаю в качестве болеутоляющего наркотики, так что у него начинались судороги, и мы опять клали его в госпиталь. Я вспомнил, как организовал для него консультацию Илизарова и он дал свои рекомендации, а родители им не последовали.
Мы уже давно ничего не знали о Гизае — каково его состояние теперь? Наш адвокат Тед Розенцвейг встречался с его адвокатом и узнал, что Гизай почти не может ходить и ездит в инвалидном кресле, но он поступил в колледж. А родители его развелись; мать вышла замуж за богача — нашла то, что хотела.
И тут как раз мне позвонила мать другого карлика — Антони, которому мы удлиняли руки, а потом и ноги. У него все прошло благополучно, и он тоже учился в колледже.
— Доктор Владимир, знаете, мне недавно неожиданно позвонила мать Гизая, спросила про Антони, а потом вдруг предложила: давай судить Френкеля и Владимира, мы сможем содрать с них много денег.
Я вспомнил, что, когда мы с Ириной были на обеде в доме Гизая, его мать говорила, что хочет стать губернатором штата Нью Джерси. Вот авантюристка! Мало ей денег!..
Я сказал матери Антони:
— Да, мы недавно получили повестку из суда. Если суд все-таки состоится, вы согласитесь повторить ваши показания?
— Да, я приду, чтобы наказать эту паршивку.
Я рассказал о ее звонке Виктору и Теду. Виктор лишь покачал головой, но Тед ухватился за эту новость:
— Прекрасно, такое показание поможет нам легко выиграть дело.
Мы с Виктором попросили Теда достать нам последние рентгеновские снимки ног Гизая. Он их принес, и мы увидели на них хорошо удлиненные и крепкие кости, но сильно искривленные. Неудивительно, что ходить на таких ногах он не мог. Но если бы его родители послушали совета Илизарова и он продолжил у нас лечиться, мы бы могли это искривление предотвратить. Я недоумевал:
— Чего они ждали?
— Очень просто: хотели сначала получить с вас по суду большие деньги, а уже потом заняться исправлением, — сказал Тед.
— Тед прав, — подтвердил Виктор, — другого объяснения не найти.
— Но ведь это же издевательство над мальчиком!
— Владимир, это — деньги!
Трудно было поверить в такое, но скорее всего так и было.
Я помнил, как мать Гизая в самом начале лечения просила Виктора:
— Доктор Френкель, а можно удлинить ножки еще на несколько сантиметров?
И Виктор шел у нее на поводу. А теперь адвокат Гизая, выдавая своего клиента за «жертву хирургов-бандитов», предъявлял обвинение всему госпиталю и за это надеялся получить неслыханную сумму в сто сорок миллионов!
Хотя обвинять всех поголовно было абсолютно нелогично, но, по законам судопроизводства, Тед Розенцвейг должен был всех упомянутых в иске по очереди вызывать на собеседование и инструкцию перед показаниями на будущем суде. Дело тянулось более года, доктора госпиталя давали показания и в результате многие из них все больше критиковали илизаровский метод:
— Тебя уже вызывали для показаний?
— Вызывали. А тебя?
— Тоже вызывали. Да, эти илизаровские операции дают слишком много осложнений.
— Ты прав. Поэтому меня больше не заставят их делать.
Когда спрашивали об осложнениях после операций самого Илизарова, он отвечал: «Делайте все правильно, и не будет никаких осложнений». Тезис, конечно, верный. Но чтобы делать все правильно, этому нужно научиться. А вот учиться-то теперь, после образования Центра под новым руководством, было уже не у кого. Я с грустью видел, что в нашем госпитале делалось все меньше илизаровских операций. Даже Аркадия перевели в санитары операционного блока. К сожалению, он так и не смог сдать врачебный экзамен.
— А что, Владимир, не вышло у меня со врачебным, так я сдам на ассистента доктора и перейду в другой госпиталь, где делают илизаровские операции, и тыры-пыры.
Виктор сам же и помог Аркадию найти место в Филадельфии, где все успешнее осваивался и применялся метод Илизарова. Другие госпитали по стране стали нас обгонять.
Я никогда больше не обсуждал с Виктором, что произошло с илизаровским делом, которое мы с ним так удачно начали. Если он сам не говорил, то и мне не следовало поднимать эту болезненную тему. Ему уже было под семьдесят, он уже не был директором, уступив это место своему ученику, доктору Джозефу Зукерману. Как президент госпиталя, он больше сидел в кабинете или на заседаниях и редко появлялся в операционной. По старой дружбе я продолжал заходить к нему, но мы все меньше говорили о работе. Нередко я заставал его дремлющим в кресле или играющим в пасьянс на компьютере.
— А, Владимир, заходи, заходи!
И мы говорили о путешествиях, о семьях, обо всем, но не о работе.
Настал день, когда он сказал:
— Знаешь, я прекратил делать операции.
— Как, Виктор?! Ты совсем не будешь оперировать?
— Совсем.
Я расстроился: мне вспомнилось, как я пришел к нему восемь лет назад, как он предложил мне работать с ним, каким он был энтузиастом. «Sic transit gloria mundi» — «Так проходит мирская слава»…
После работы я зазвал его в свой кабинет и открыл бутылку вина «Хванчкара»:
— Виктор, выпьем за твою прошедшую долгую хирургическую карьеру и за нашу дружбу.
За долгие месяцы судопроизводства адвокат Гизая снял обвинение со всех, кроме нас с Виктором, и уменьшил просимую сумму всего… до десяти миллионов. Тед был уверен, что он выиграет дело и нам не придется платить вообще ничего. Но суд не состоялся: Виктор дал указание Теду договориться о соглашении сторон. Зачем он это сделал, я так и не понял. По этому соглашению Гизай получил один миллион восемьсот пятьдесят тысяч долларов. Деньги оплатила страховая компания Виктора, он просил исключить меня из обвинения, взяв финансовую ответственность только на себя. Для него это не было ни потерей престижа (он уже не оперировал), ни потерей денег (за страховку он уже не платил). В прессе было сообщение, что за доктора Френкеля страховая компания заплатила по соглашению эту громадную сумму. И доктора госпиталя переговаривались:
— Вот как дорого обходятся ошибки в илизаровских операциях! Это не для нас.
Тед ужасно расстраивался:
— Владимир, я был уверен, что выиграю суд.
Через день мне позвонила мать Гизая. Шесть лет я ничего от нее не слышал. Как ни в чем не бывало, вкрадчивым тоном она заговорила:
— Доктор Владимир, вы знаете, как мы вас уважаем и ценим. Мы с Гизаем хотим, чтобы вы сделали ему операцию по исправлению его кривых ножек.
— Извините, — сухо сказал я, — обратитесь к кому-нибудь другому.