В шестьдесят три года я стал все чаще чувствовать усталость от работы. Каждый день я просыпался в 5–6 часов утра и был в госпитале уже в 7–8, в зависимости от расписания. Там — быстрый обход больных, принятие решений, указания резидентам и сестрам. В 7.30 — конференция с обсуждением предстоящих дел. В свои операционные дни, три раза в неделю, ровно в 8 часов утра я уже стоял у операционного стола. В другие дни — принимал в офисе больных…
Есть медицинская поговорка: в больнице утренние часы — на вес золота, дневные — на вес серебра, вечерние — на вес меди. Интенсивная нагрузка без перерыва и расслабления продолжалась все эти годы до 2–3 часов дня, восемь часов подряд. Ноги гудели от долгого стояния. Я приходил в кабинет, Изабелла давала мне кофе, я садился в свое откидывающееся кресло, задирал по-американски ноги на стол и, как-то так само получалось, начинал дремать. Теперь я понимал Виктора, которого все чаще заставал дремлющим в кресле.
Я дремал и через дверь слышал, как в своей комнате Изабелла отвечала на звонки пациентов и страховых компаний. Один раз она беседовала с пожилой пациенткой, которой недавно я сделал одну за другой операции на двух коленях — поставил искусственные суставы. Беседа шла вяло:
— Ну да, конечно, я понимаю, после операции нога может еще болеть… А другая, говорите, не болела? Да, конечно, я понимаю… Но знаете — нога на ногу не приходится.
«НОГА НА НОГУ НЕ ПРИХОДИТСЯ!» Меня эта фраза разбудила и ужасно насмешила:
— Изабелла, вы — гений ортопедии.
— Владимир, почему, о чем вы?
— Вы ей сказали, что нога на ногу не приходится.
— Ну, Владимир!.. Она все нудила: одна нога болит, другая не болела… У меня это как-то просто с языка сорвалось. Но ее это почему-то успокоило.
— В этом-то и дело: изумительно бессмысленно, а успокаивает.
Изабелла привыкла к моим шуткам, а я находил в них расслабление и отдых.
Иногда мне приходилось задерживался на операциях до 9-10 часов вечера. У докторов лимита рабочего времени не бывает — доктор должен всегда быть наготове, чтобы помогать больным. Тем более — хирург. Вместо лимита рабочего времени у нас дефицит рабочего долга — если ты хоть пальцем тронул больного, то обязан потом следить за его состоянием. Тем более, если сделал операцию. Так, иногда я работал по 12–14 часов подряд. А на следующий день — все сначала. И заряжать мышцы свежей энергией за ночь становилось все тяжелей. Если раньше мне просто не хватало времени, теперь уже не хватало и сил.
Ирина часто тревожно спрашивала:
— Как ты себя чувствуешь?
— Неплохо, только устал немного.
— Мне не нравится, что ты так много работаешь. Я ждала тебя весь вечер, волновалась.
Я отвечал ей строчками Симонова:
Многие удивились бы, если бы знали — как тяжела хирургия для хирурга.
Операции требуют физической силы и концентрации, на каждой может случиться что-нибудь непредвиденное. Чаще всего — это сильное кровотечение. Неопытные молодые ассистенты смотрят — что делать?
— Спокойно! Два зажима — мне и ассистенту! — В глубине раны я стараюсь нащупать пальцем кровоточащий сосуд. Ритмичные удары крови стучат по кончикам моих пальцев. Надо вслепую точно попасть зажимом в нужное место. Никак не удается! Еще раз, еще… Хирург не имеет права поддаваться эмоциям, он обязан быть хозяином своих рефлексов. И нельзя уступать советам и уговорам других: хирург сам отвечает за все и за всех.
Наконец я смог зажать одну сторону сосуда, говорю ассистенту:
— Подводи свой зажим на сантиметр выше, я буду страховать. Смотри только, не зажми мне палец…
Кровотечение остановлено. Все облегченно вздыхают. Я прошу сестру:
— Вытри мне пот со лба.
На операциях я всю жизнь потел так, что потом хоть рубашку выжимай. Каждая операция стоила мне потери килограмма веса.
Но тяжелы не только сами операции — лечение не заканчивается наложением швов. Малейшее осложнение может свести на нет операцию, а иногда даже погубить жизнь пациента. И хирург обязан опять бороться за него — и побеждать.
На хирурге фокусируется особое внимание пациента и его близких. Одно дело для пациента выйти из кабинета доктора с рецептом в кармане, другое дело — отправиться на операционный стол. Он согласится принимать лекарство без объяснения его действия, но он не решится на операцию без расспросов и раздумий. Его надежда на излечение, на спасение зиждется на полном доверии хирургу. Чтобы оправдывать такое доверие, хирургу нужно иметь постоянный положительный эмоциональный баланс. Какие бы ни были у хирурга сомнения и беспокойства, он должен прятать их в себе. Без этого получится бездушная хирургия. И в то же время святая обязанность хирурга — быть абсолютно честным с пациентом, ничего от него не скрывать. Нужны особые моральные качества — терпение и выдержка, чтобы уметь сочетать в себе и то и другое.
У меня всегда уходило много времени и энергии на то, чтобы вызвать у пациента доверие к себе: я подробно все разъяснял ему и его родным, терпеливо отвечал на повторяющиеся вопросы. Иммигранты из Советского Союза почти все ругали американских докторов:
— Вот вы со мной разговариваете, а они совсем не хотят разговаривать с пациентами! Знаете, я разочаровался в американской медицине. Может, в России медицина была плохая, но хороших врачей было много. В Америке, говорят, медицина хорошая, но я вижу, как здесь много плохих врачей.
Им хотелось радушной беседы с доктором — разъяснений и сочувствия, они привыкли к этому в прежней советской жизни. Они только не понимали, что там беседы были добрыми, а лечение — низкоквалифицированным: у докторов был недостаточный арсенал диагностической аппаратуры, мало лекарств и отсталость в хирургических инструментах и методах.
Это верно: американские доктора не тратят время на беседы с пациентами. Но как они могли разговаривать с не знающими английский язык иммигрантами? Правда, и сами американцы часто жалуются, что их доктора мало с ними разговаривают. Иногда они даже судят их за то, что доктора не объяснили им возможных осложнений. Но и докторов можно понять: диагноз ясен, лечение назначено — о чем еще разговаривать? Кто следующий?..
Американская медицинская школа воспитывает хороших специалистов, но это еще не делает их хорошими докторами. Их ценность в том, что они умеют вылечивать тяжелобольных, а не в том, как они с ними разговаривают. Это, быть может, по-человечески не совсем правильно, но все-таки болеть и лечиться лучше в Америке, чем в России.
Многие наши доктора видели своих назначенных на операцию пациентов уже на столе в операционной. Но я поставил себе за правило встречать своих еще в приемном отделении, когда они растеряны и взволнованы. Я разговаривал с ними, успокаивал. А когда подходило время ввозить пациента в операционную, я не ждал санитара или молодого резидента, а сам ввозил его на каталке и помогал санитарам переложить на операционный стол. Все это создавало доверие: доктор заботливый! Конечно, мой возраст и седые волосы тоже помогали: доктор опытный!
Но самому доктору работать становилось все труднее, силы сдавали. Дома после работы мне хотелось только лежать пластом и тупо смотреть в экран телевизора. И однажды вечером я задумался: долго ли еще смогу выдерживать такую нагрузку?
Все чаще болела голова. Почти регулярно я стал принимать Ту1епо1 — обезболивающее. Однажды попросил сестру в отделении:
— Измерь мне, пожалуйста, кровяное давление.
Оказалось 160/90 — повышенное.
Сколько мне осталось активных лет работы? Если буду жив, то надо ведь пожить еще и после работы. В Америке пенсионный возраст — 65 лет, и для мужчин, и для женщин. После этого люди получают пенсию, им помесячно возвращаются деньги из фонда социального страхования (которые они сами вносили, пока работали). Если уйти с работы в 62 с половиной (это называется «ранняя отставка»), то социальное страхование выплачивает немного меньшую сумму.
Хотя мы успели с Ириной накопить более миллиона, все равно деньги никогда не лишние и отказываться от того, что полагалось, мы не собирались. К тому же у нас было трое внуков, и мы хотели в будущем обеспечить им обучение в колледжах.
Мы с Ириной все чаще возвращались к теме ухода с работы. Подходить к концу пути всегда непросто. Значит, больше не будет операций? Не будет больных? Не будет конференций и учеников? Трудно представить… Но мы с Ириной шли к этому решению, как говорится, взявшись за руки. И в какой-то из вечеров оба, в унисон, решили: когда мне исполнится 65, а Ирине 63, мы выйдем в отставку. Решено! И мы почувствовали от этого решения облегчение: не будет многих привычных дел и проблем, зато впереди — абсолютная свобода.