По нашим с Ириной расчетам, работать нам оставалось меньше двух лет. Но, прежде чем объявить о решении уходить, нам самим надо было привыкнуть к этой мысли и представить себе, как мы будем жить и чем станем занимать наше время.
Я насмотрелся на некоторых моих пациентов, ничем не занятых стариков. По моим наблюдениям, у них была скучная жизнь. Люди, вышедшие на пенсию, нередко впадают в состояние растерянности. И в самом деле, что такое жизнь на пенсии? Это постепенный переход человека из животного мира в мир… овощей. Пока человек работает, он каждый день «ходит на добычу», как все представители животного мира. Когда он перестает работать, то сидит на своем месте и сосет соки земли, занятый лишь своим метаболизмом, вроде овоща на грядке. Перспектива стать овощем казалась мне непривлекательной. Но, если у человека есть какая-то страсть или пристрастие — чтение, слесарничество, кулинария, — это заполняет его душу и оставляет человеком, помогая переходу в новое состояние.
Я знал, что буду делать, — писать! Лелеял мысль, что опять стану сочинять стихи, во мне давно зрела идея написать что-то о судьбах беженцев, может быть, воспоминания; хотелось записать свои мысли о Пушкине. И еще я буду делать иллюстрации к своим детским стихам.
Если мое отношение к грядущим переменам в образе жизни было идеалистически-творческое, то у трезво-практичной Ирины оно носило сугубо деловой характер: как мы будем справляться с расходами без особых новых доходов? Надо, чтобы в семье сохранялся баланс идеалистических и трезвых планов на жизнь. Ирина всегда заранее знала, что и когда она должна делать. Поэтому у нее постоянно были детально разработаные финансовые планы на каждый следующий год, планы доходов-расходов. Теперь она обдумывала планы расходов-доходов.
— Знаешь, на сколько сократятся наши доходы? — говорила она.
Я проявлял свою поэтическую несостоятельность:
— Знаю, приблизительно раз в пять.
— Я подсчитала точно: в десять раз! Вместо двухсот с лишним тысяч в год мы будем получать всего двадцать с небольшим. Этого нам недостаточно. И вместо бесплатной страховки надо будет покупать ее за большие деньги. Придется снимать деньги из накопленных. А на то, что снимаем, мы должны платить налог.
У всех выходящих в отставку пожилых американцев есть одна важная задача: постараться так жить на пенсии, чтобы по возможности не изменился привычный стиль жизни. А у нас была еще задача — оставить после себя деньги на образование нашим внукам.
Ирина консультировалась с нашим маклером. Он спросил:
— Сколько, вы считаете, вам надо иметь денег в год?
— На все расходы — не менее шестидесяти тысяч.
Он произвел расчеты на своем компьютере:
— О'кей, вместе с социальным страхованием вы можете свободно иметь семьдесят пять тысяч, снимая только проценты на ваши деньги в акциях. Вы будете платить около пятнадцати тысяч налога. При этом основная сумма ваших накоплений останется нетронутой и будет расти (это называется «стричь купоны»).
По всему выходило, что мы сможем сохранить свой стиль жизни — не шикарный, но и не слишком экономный, и путешествовать по миру, сколько захотим. А если надо будет еще — можем взять больше. При этом и внукам останется. И я подумал: если бы мы остались в России, ни при каких условиях мы не смогли бы быть так обеспечены в старости.
Беспокоиться было не о чем. Есть поговорка: «Муж и жена — одна сатана». Мы дружно готовились к будущему. Правда, если будет здоровье и обойдется без неприятных неожиданностей. Как заканчивал свои письма Лев Толстой, «Е.Б.Ж.» — «Если Будем Живы».
Рабочая нагрузка докторов в Америке всегда волнообразна: в какие-то годы пациентов больше, в другие меньше. В последнее время я делал все больше операций, реже илизаровские, больше — по замене больных суставов на искусственные, до ста в год. Операции эти физически тяжелые, самые трудные моменты операций я чаще и чаще отдавал резидентам, тщательно за ними следя и, где нужно, поправляя. Мне хотелось заранее подобрать себе заместителя, которому я передал бы свой офис и практику. Я искал такого среди молодых докторов. Вспоминая себя молодым, рвущимся к мастерству, к завоеванию позиций, я мечтал помочь пробиться вверх именно молодому.
Тут я хочу привести стихотворение Федора Тютчева, которое полностью отражает мои тогдашние мысли и чувства:
Я не страдал «сварливым старческим задором», и, по счастью, как раз тогда появились у меня два хороших молодых помощника: двухметровый гигант резидент Майкл Леард и «фэллоу», или специализирующийся, Патрик Меир, по происхождению бельгиец, но учившийся в резидентуре в Канаде.
Бывают люди, рожденные музыкантами, дающие, как Моцарт, концерты с семи лет. Как это у них получается? Для этого нужны не только хорошие руки, но и особое врожденное чувство. Вот так и Майкл был рожден хирургом. Как у талантливых музыкантов, у него были не только хорошие руки, но и особое чувство хирургической интуиции. Он еще только проходил тренинг, но уже оперировал лучше большинства наших хирургов. Могу признаться, что кое-что он делал получше меня: в наших совместных операциях я был дирижером, а он — солистом. За всю жизнь я видел одного-двух таких блистательных хирургов, как говорят, от Бога.
В операции, как в любом искусстве рук, важна соразмерность главного и второстепенного: точные и быстрые движения, бережное отношение к тканям и умение все делать с первой попытки. У Майкла это было развито в высшей степени.
После операции я спрашивал:
— Как ты знал, что больше не надо рассекать кость?
— Так это же чувствуется!
Чувствуется — вот именно!
Я улыбался:
— Майкл, ты не голоден?
— Доктор Владимир, я всегда голоден.
Долговязый и худой, он работал много и быстро и тратил массу энергии. После операций я обычно заказывал еду в одном из ближайших ресторанчиков, откуда быстро приносили какую-нибудь вкусную еду для всей бригады, а для него — двойную порцию. Только один раз он отказался от угощения:
— Спасибо, доктор Владимир, но сегодня жена ждет меня к обеду.
На следующий день я поинтересовался:
— Ну что вчера было на обед?
Он воскликнул с восторгом:
— О, доктор Владимир! Пицца!..
Вот это «обед»… Правда, у них было трое детей, что извиняло жену Майкла за такое «кулинарное искусство».
Выходящие в отставку доктора обычно продают офис и свою частную практику тому, кого выберут. Мой офис принадлежал госпиталю, и продавать мне было нечего, но я с удовольствием передал бы Майклу свою частную практику. Но он был из традиционной католической семьи в Калифорнии, а католики всегда хотят иметь много детей, ему надо было содержать большую семью. Поэтому после резидентуры Майкл собирался возвращаться в свой небольшой городок, чтобы поскорее начать зарабатывать. А жаль: он наверняка мог стать профессором в любом крупном медицинском центре.
Второй мой помощник, Патрик Меир, тоже был хороший хирург, хотя и без такого блеска. Он вырос в Европе, знал четыре языка, учился по году в университетах разных стран (так называемое «европейское образование»), был очень образован и вдумчив. Они с женой выиграли в лотерею Green Card — вид на жительство и решили переехать в Америку попытать счастья. Но пока еще не знали, что их ждет в будущем. Работая вместе, я присматривался к его способностям.
Патрик был тип наивного интеллигента, многого в Америке не знал и не понимал. Он проходил резидентуру в Канаде, система здравоохранения там социализированная, и доктора зарабатывают намного меньше американцев. Как-то мы небольшой компанией пошли после работы выпить пива. Разговор, как часто бывает, зашел о заработках. Один из хирургов сказал:
— Я делаю в год двести пятьдесят тысяч, и мне не хватает.
— Так много — и не хватает? — воскликнул Патрик.
— Это не так много, это меньше среднего заработка ортопедических хирургов.
— Неужели? А мне кажется, это ужасно много. Я бы даже не знал, что делать с такими деньгами.
Пройдет несколько лет, и, сидя в моем кресле, он станет получать гораздо больше, сокрушенно жалуясь:
— Деньги в Америке развращают. Сколько ни заработаешь — все кажется недостаточно.
В этом он был прав.
Иногда приходил навестить меня мой бывший помощник Леня Селя. Садился он уже не на край стула, как прежде, а разваливался в кресле, и с апломбом говорил нам с Изабеллой:
— Все эти годы в резидентуре я не жил по-настоящему, а только вкалывал. Скоро начну зарабатывать и жить. Хочу уговорить свою Ирку родить еще ребенка.
Изабелла всплескивала руками:
— Леня, куда же еще? У вас и так уже двое.
Я в который раз напомнил ему о чемоданах, поисками которых он занимался перед отъездом из Москвы:
— Да, там чемоданов не было, — смеялся он. — Но это ушло в прошлое вместе с жизнью в России. Я тут еще не жил, а когда стану жить по-американски, тогда начну чемоданы набивать!
— Почему ты считаешь, что еще не жил? У вас хорошая квартира, машина, дети учатся.
— Нет, это все не то. Я веду переговоры о будущей работе с разными госпиталями, торгуюсь, где смогу больше получать. Хочу, чтобы мои дети жили во дворце.
После его ухода Изабелла говорила:
— Владимир, как Леня-то изменился! Был такой тихий, а теперь — прямо-таки самоуверенный процветающий американец!
— Что ж, основа всей американской культуры — делать деньги.
— Но, Владимир, какая же это культура?
— Какая? Американская.
Интеллигентный, поистине культурный человек живет «не хлебом единым». Мне очень хотелось найти приятеля-собеседника, с которым я мог бы иногда поговорить о том, что люблю больше всего на свете, — об искусстве. Кроме Виктора, никто из наших докторов искусством не интересовался. Мы с ним иногда мимоходом обменивались впечатлениями о концертах или о выставках картин в музее Метрополитен. Но Виктор, как и все американцы, не знал русской культуры и искусства. А именно картины знаменитых русских мастеров были тем, о чем я сильно тосковал в Америке. По моему убеждению, мир не оценил по справедливости классиков реалистической русской живописи лишь потому, что просто их не знал.
Как раз в это время в госпитале появился еще один новый сотрудник — иммигрант из Одессы Леня Нейман, тридцати пяти лет. Я уже навидался одесситов из Брайтона и относился к ним настороженно. Но, к моему удивлению, Леня оказался нетипичным одесситом, даже почти без протяжного одесского акцента. Меня приятно поразило, что он был знаток и любитель русской культуры и русского изобразительного искусства. При своих скромных средствах, он даже собирал небольшие рисунки и акварели. На этой почве мы с ним сошлись, несмотря на разницу в возрасте.
Так под самый конец моей работы в Америке появился у меня собеседник — приятель.