Трон Исиды - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 4

Действие второеАЛЕКСАНДРИЯ И АНТИОХИЯ41–37 до н. э

12

Дионе грезились серебро и золото. Серебро мерцало в лунном свете, золото полыхало в лучах солнца; потом серебро стало луной, а золото — солнцем. И луна и солнце покоились в ладонях Клеопатры. Царица находилась в своей земной оболочке, и все же была Исидой, богиней-матерью Двух Земель, а тень позади нее была Осирисом, теперь завернутым в погребальную пелену и увитым виноградными лозами со спелыми гроздьями. Гроздья словно светились изнутри «истинно тирским» пурпуром — пурпуром царей.

Диона проснулась, как от толчка; руки ее вцепились в края ложа. Медленно, очень медленно она выплывала из царства снов и не сразу поняла, что не чувствует качки и находится не в каюте царского корабля, а дома, в Александрии. Теплая тяжесть на ее боку была кошкой, так нежданно завладевшей ею в Тарсе. Прислушавшись, она смогла бы различить звуки уснувшего города, едва слышное, легкое, невесомое дыхание Тимолеона, спавшего в соседней комнате, и мягкое ровное посапывание Гебы, прикорнувшей на соломенном тюфячке возле двери.

Сон еще витал в ее покоях, почти зримо мерцая в предутренней тьме. Серебро и золото. Луна и солнце. И боги — Богиня и Бог в самом сердце обеих Египтов.

Диона села на ложе. Кошка проснулась, громко замурлыкала. Диона зябко повела плечами — в покоях было холодно; ноздри чуяли едва уловимый запах древних камней, рисовавший в воображении видения загадочных и безмолвных гробниц. Тряхнув головой, она быстро отогнала предзнаменование, пророчество, предостережение — что бы там ни было, встала и поспешно надела хитон и сандалии. Холод еще не набрал полной силы. Но приближалась зима, и ее ледяное дыхание уже ощущалось в ставшем вдруг неласковым воздухе.

Рассвет еще не брезжил — призрачное, тревожное время, когда власть мертвых еще не рассеялась, а сны становятся странными. Диона зажгла светильник, разогнав темноту, и пошла по дому. Она ничего не искала, не было у нее и какой-либо осознанной цели — ей просто хотелось успокоить себя, убедиться, что все в порядке, все хорошо. Повара были уже на ногах — позевывая, они разводили огонь, собираясь печь хлеб на завтрак. Остальные слуги еще спали. Тимолеон разметался на постели — загорелая кожа отливала прохладной бронзой, иссиня-черные кудри упали на лицо. Диона тихонько накинула на него покрывало и, погладив сына по голове, осторожным и точным движением убрала волосы. Он улыбнулся во сне.

Диона залюбовалась сыном — он дышал безмятежно, весь во власти грез, — и вдруг вспышка памяти осветила ее собственный, уже почти забытый сон; сердце кольнуло, и это был укол ревности. Прошло три месяца с тех пор, как они покинули Антония, уплыв из Тарса. Нет, почти четыре. Воды Нила стали спадать: наводнение пошло на убыль, обнажая черные плодородные земли — дар великой реки, ее древнюю милосердную магию. Скоро, может быть, даже сегодня, появится Антоний и, как ему и подобает по праву, станет первым человеком — не считая, конечно, самой царицы, — который узнает, что она носит в чреве его дитя. Или детей.

Диона виделась с Клеопатрой почти каждый день; прислуживала ей, поклонялась вместе с царицей богине, ела, пила и даже ванны вместе с ней принимала. Но уже гадала, долго ли продлится молчание: месяц, больше? К тому времени достаточно востроглазые смогут разглядеть признаки беременности в округляющемся стане владычицы Двух Земель.

Что ж, это ее дело. Клеопатра не пожелала поделиться важной новостью с той, которую называла своей подругой. Но Диона не обижалась. Сама богиня исправила оплошность судьбы. И Антоний наконец-то приедет — так, по крайней мере, он обещал. А почему бы и нет? Он уже покончил со всем, что держало его в Сирии, и, насколько знала Диона, палец о палец не ударял, чтобы двигаться дальше, в Парфию. Впрочем, он достаточно мудр и дальновиден, чтобы отложить поход на весну. Зима была периодом затишья, порой отдохновения, весна же — временем войн.

Пока Диона размышляла обо всем этом, Тимолеон свернулся калачиком, и большой палец руки очутился у него во рту. Диона поцеловала его в щеку, но он даже не пошевелился.

Ложиться не стоило снова — было уже почти утро, да и спать больше не хотелось. Диона оделась без помощи Гебы, кое-как пригладила и уложила волосы — служанка наверняка изведет ее упреками и переделает все заново, но тогда уже утро будет в полном разгаре. Она вознесла молитвы, положенные в час пробуждающегося дня, и произнесла слова благодарности богине за роскошь и величие ночной грезы. Милость богини словно окутала ее теплой волной покоя.

Как только рассвело, Диона в обществе кошки и сияющей служанки — надлежащим образом выкупанная и одетая, к удовольствию Гебы, — вышла в город. Ей надо было заглянуть в храм и зайти на рынок. К полудню она освободилась, добрела до залива, и ее ушей не миновали слухи, которыми гудел весь город: суда в море, убранные совершенно в духе римлян, и паруса самого большого корабля алеют пурпуром царей, или, как язвили злые языки, римских триумвиров с амбициями, которые, как бы они ни тщились это отрицать, мнили себя царями.

Полдень принадлежал Клеопатре. Царица где-то выискала нового ученого мужа, чей ум собралась испытать, и потому настояла на присутствии жрицы. Диона была не особо сильна и находчива в подобных дискуссиях, но Клеопатре этого и не требовалось — ее ума хватило бы на десятерых. Однако царица нуждалась в умных слушателях, которые, по ее собственному замечанию, не станут аплодировать ей лишь потому, что она — царица.

Диона знала наверняка, что Клеопатра не изменит своих планов только из-за слухов о прибытии Антония. Она не ошиблась. Царский двор был взбудоражен, как потревоженный улей. Приплывет ли он сегодня? Прибудет ли вместе с армией, как любил делать Цезарь, и потрясет воображение народа, подбавив масла в огонь? Вступит ли во дворец торжественным маршем и объявит себя его хозяином? Но царица и бровью не повела. Ученый, юноша с клочковатой бородой и круглыми влажными глазами гончей, не разочаровал Клеопатру — он оказался вполне неглупым, как она предполагала, и вдобавок храбрым — последнее было свойственно далеко не всем иудеям.

— У нас только один бог, — возразил ученый, когда Клеопатра вскользь похвалила его мужество. — Он могуществен и страшен в своей ревности ко всем другим богам. Все прихоти и мощь царей меркнут перед этим. У него рабов другого бога нет.

Клеопатра улыбнулась. Блистая умом, не забывала и о своей прославленной внешности, хотя и не снизошла сегодня до роскоши: греческая простота, никаких украшений — только золото в ушах и на руках, и тонкая сверкающая лента диадемы в уложенных по-египетски косах.

— Что ж, уважаемый, — сказала она. — Похоже, ты сразил меня наповал. Достойная победа. Какой награды ты хочешь?

— Награды? — казалось, он был удивлен. — Мне не нужна награда, владычица. Я говорил с тобой ради удовольствия. Так редко можно встретить женщину, а тем более чужестранку, которая так хорошо разбирается в тонкостях законов.

— Но ведь я же царица, — напомнила Клеопатра. — Я впитала эти тонкости с молоком матери.

— Как и подобает царям, — заметил ученый. — Но у многих из них от такого блюда начинаются колики.

Клеопатра рассмеялась — громко и от души.

— Ох, уважаемый! Да ты просто находка. Ступай к моему управляющему и проси у него все, что захочешь. Мы еще побеседуем — может, отужинаешь со мной вечером?

— Но… но я не могу, — растерялся изумленный юноша. — Сегодня наш святой день, владычица. И завтра… Может, послезавтра?

— Непременно, — кивнула Клеопатра, изрядно позабавленная.

В таком замечательном расположении духа она и встретила долгожданную новость, которую Диона тоже ждала с самого рассвета: Антоний прибыл в Александрию. Примет ли его царица?

Царица его примет. Лицо Клеопатры было спокойным, даже бесстрастным, голос — ровным и твердым. Но Диона успела заметить, как сверкнули ее глаза, прежде чем она притушила их блеск. Клеопатра не сомневалась в Антонии, но есть еще время, судьба, неотвратимый рок и могущество Рима — она с содроганием и безотчетным страхом подумала об этом.

Антоний прибыл без свиты — как обычный гражданин Рима. Вместо доспехов на нем была тога с каймой сенатора[14], и абсолютно ничто во внешности или поведении не возвышало его над любым другим римлянином его сословия. Его не сопровождали легионеры. У него не было оружия. Ему ли не знать, как обставил свой первый въезд в Александрию Цезарь: явился с эскортом целой армии, выставляя на всеобщее обозрение знаки отличия консула — пусть враждебный город знает, что пришел его властелин и покоритель. И город ответил на вызов вооруженной толпой.

Антоний же оказался мудрее: прибыл как гость и друг царицы. Его спутники, шедшие с ним бок о бок, могли быть и доблестными воинами, и почтенными гражданами Рима, но все же городу беспокоиться было не о чем. Александрия приветствовала человека, который щадил и уважал ее гордость.

С высоты, из окна дворца, Диона наблюдала за ним. Антоний не тащил за собой хвоста зевак, похожего на тот, что тянулся по берегу за флотом Клеопатры во время ее путешествия в Тарс, но все же рядом с ним и его спутниками городская толпа была гуще. Он двигался по направлению к дворцу в сопровождении приближенных, одетых в белоснежные свежевыстиранные тоги, и народ все сбегался и сбегался, окружая их плотным кольцом.

Антоний шел, словно на прогулке — не слишком быстро, но и не слишком медленно, словно был путешественником, прибывшим полюбоваться на красоты величайшего из городов. Пару раз он остановился, хотя знал наверняка — или догадывался — Клеопатра ожидает его в зале для аудиенций. Похоже, Антоний пытался преподать царице своеобразный урок, дать понять, что тоже умеет заставить просителя ждать. А может, будучи в тот момент просто Антонием, он искренне восхищался великолепием города.

Это был чудесный денек для них обоих: прохладный, ясный, напоенный свежим, упругим, легкокрылым ветерком, под стать тому, что так плавно гнал его суда в гавань залива. В лучах солнца Фаросский маяк полыхал странно-белым пламенем, и корабельщики, эти странники водных просторов, не нуждаясь в других путеводных звездах, издалека плыли на его свет сквозь ночь и туман. Море сияло чистейшей сочной лазурью, слегка волновавшей ажурно-белыми легкими всплесками пены; город радовал глаз калейдоскопом белого, зеленого, красного и золотого.

Диона с маленькой кошкой-богиней в руках прислонилась к оконному проему. Она не была уверена, что ей хочется разбираться в своих чувствах, признать, что, глядя на горстку римлян в тогах, она в первую очередь смотрела вовсе не на цветущего, рослого и статного мужчину, ведшего их ко дворцу, а искала глазами человека пониже, легче сложенного и более смуглого. Должно быть, он где-то сзади, погруженный в уединение своих мыслей, и это вовсе не было одиночеством; просто Луций Севилий предпочитал собственное общество всем остальным.

Если, конечно, он вообще был среди прибывших. Рим мог позвать его назад. Приданое сестер — о нем он сам говорил, — поместья, клиенты[15], другие обязанности и обязательства могли держать его вдали от Египта. Возможно, он не присоединился к свите по приказу самого Антония или решил остаться на судне, чтобы ускользнуть от докучных игрищ царей.

Точно так же, как ускользнула она сама — правда, на свой манер. Ей надлежало по-прежнему быть в зале, вместе с другими жрицами. Она сбежала под благовидным предлогом естественных потребностей и попросту не вернулась. Впрочем, при желании она еще успела бы спуститься вниз и увидеть, как встретятся Антоний и Клеопатра. Встреча может быть холодной, если того захочет — Клеопатра или сам Антоний задумает наказать царицу за самовольный отъезд из Тарса.

Впрочем, сейчас это не имело значения. Здесь, наверху, у окна, где теплые лучи солнца мягко зрели лицо, ее интересовало лишь одно: прибыл ли с триумвиром в Александрию Луций Севилий, гаруспик?

Как странно, подумала Диона, что до сих пор она ни о чем не догадывалась, не понимала, что с нею происходит. Она даже не слишком скучала по нем. У нее было достаточно дел: семья — нужно заботиться о Тимолеоне и навещать Андрогея, царица, которой следует прислуживать, и богиня, которой надо служить. Странные ощущения возвращались или когда она была в одиночестве, или когда пыталась уснуть: зыбучие островки воспоминаний — слово, взгляд, тень улыбки, изогнувшей уголки губ. Но ни одно из этих ускользавших видений до сегодняшнего дня не вразумило ее, не показало с неожиданной, не оставляющей сомнения ясностью, что у нее на самом деле на сердце.

Она будет очень разочарована, если Луций Севилий не приплыл в Александрию вместе с Антонием.

Луций Севилий, гаруспик, не мог с легкостью допустить, что он разочарован. Не городом, конечно же, нет: Александрия была тем самым ошеломляющим чудом величия и красоты, каким и рисовала ее молва, и вряд ли можно найти слова, чтобы описать роскошь дворца — все краски поблекли бы, — хотя, возможно, такие излишества и грешили против строгого римского вкуса. И уж, безусловно, не царицей, принявшей Антония вовсе не в самой официальной обстановке, которую она обычно предпочитала. Ее придворные были явно пышнее и роскошнее разодеты, чем всегда, но все же не столь помпезно для такого повода; те, при которых Антоний являлся, ранее куда как больше заботились о впечатлении, пуская пыль в глаза. Клеопатра была в греческом платье, почти без претензий, и ее трон удивлял сходством с обычным позолоченным стулом.

Антоний приблизился к подножию небольшого возвышения, на котором стоял трон, остановился и поклонился ей так, как поклонился бы любой незнакомый с ней римлянин: наклон головы и холодное «Владычица».

Встать царица не соизволила, выражение ее лица было столь же холодным, как и его, взгляд из-под полуопущенных век — таким же пытливо-пристальным:

— Господин мой триумвир, добро пожаловать в Египет. Я приветствую тебя в своих владениях.

— Благодарю тебя, владычица. Но не надо церемоний. Я прибыл сюда как частное лицо, как обычный гражданин, друг, который по чистой случайности оказался римлянином. Надеюсь, ты примешь меня соответственно.

— Где Антоний, там и Рим. Но если Антоний мудро решил в этом городе быть просто Антонием — что ж, Египет польщен, что может оказать ему столь незначительную услугу.

— Египет? — Антоний вскинул бровь. — А Клеопатра?

— Клеопатра — это и есть Египет.

— Тогда я в восторге, что оказался в Египте, — парировал Антоний с блеском в глазах, в значении которого Луций Севилий ошибиться не мог.

Судя по всему, Клеопатра тоже это заметила. Она сдвинула брови, но внезапно улыбнулась. Не будь царица на троне, она, наверное, рассмеялась бы. Она встала, сошла с возвышения и предложила ему руку с видом, присущим только ей — надменно властным и вместе с тем торжествующим. Антоний принял ее руку словно дар, каковым она и являлась, и запечатлел на ней поцелуй.

— Ах, госпожа, — вымолвил он, — как приятно вновь видеть тебя.

— И мне — тебя, — сказала она, и частичка просто Клеопатры промелькнула под царственным обличьем. Но уже через мгновение она снова стала царицей и повелевала триумвиром, словно имела право на каждое слово:

— Проводи меня в мои покои.

Придворные не сводили с них глаз, пожирая взглядами Антония. С подчеркнутым почтением он поклонился и ответил:

— Как пожелает владычица.

Все были в шоке — и александрийский двор, и римляне. То, что царица взяла себе любовника-римлянина, ни для кого не было секретом, но ей вовсе не следовало так афишировать это. Тащить его к себе в постель прямо с трона — просто неслыханно!

Мысли Луция Севилия были заняты совсем другим. Он уже отметил про себя, что возле пустого трона стояли жрицы, миниатюрные смуглые женщины в белом. Одна или две из них были весьма недурны. Но Дионы среди них не оказалось.

Луций не скучал по ней, конечно же, нет. Но в любом случае она ведь должна быть тут. Ее место здесь, подле царицы, которой она так преданно служила.

Может, она больна. Или…

«Чепуха!» — оборвал он себя. Какой только вздор не лезет в голову! И уж совсем глупо находить этот великий город скучным и пресным только потому, что ее нет рядом, чтобы сказать ему, какой он идиот.

Остальные уже нашли себе занятие: увлеченно беседовали, возобновляя знакомство с людьми из свиты царицы, бывшими с нею в Тарсе, или разбрелись, чтобы убедиться, что внутри дворца и снаружи, в городе, нет беспорядков, к Луцию неслышно подошел дворцовый распорядитель.

— Господин, царица желает, чтобы ты чувствовал себя как дома. Если ты хочешь есть, пить или отдохнуть…

— Нет, — оборвал его Луций и, устыдившись своей грубости, поспешно прибавил:

— Нет. Нет, спасибо. Благодарю тебя.

— Значит, ты ни в чем не нуждаешься? — спросил евнух, молодой, ухоженный и немного манерный, но отменно вышколенный. Он еще не успел раздобреть, к чему мужчины его типа были склонны. Оливковая кожа и черные кудри выдавали в нем мидянина. Евнух был весьма красив и очень походил на сына Дионы, Тимолеона.

От этой мысли слова сорвались с губ Луция быстрее, чем он успел спохватиться и вовремя закрыть рот.

— Ты не видел жрицу, подругу царицы? Госпожу Диону?

Евнух ничуть не удивился, словно только и ждал этого вопроса.

— А как же, господин. Конечно, видел. Она с утра подле царицы. Ты соблаговолишь последовать за мной?

Луций почти было отказался, лихорадочно подыскивая повод. Но у него не было дела, которое привело бы его к жрице, их не объединяли общие обязанности. Диона могла быть занята. Возможно, она вообще не помнит о его существовании.

Евнух уже отвернулся и начал пробираться сквозь толпу придворных. Еще минута — и Луций потеряет его из виду. Он заторопился следом.

Римляне зашли во дворец. Диона знала, что следует спуститься в залу, но ей было так уютно здесь, высоко над городом, в обществе кошки. Комната была почти пустой — здесь стояло только ложе, изрядно обшарпанное, стол и сундук, в котором не было ничего, кроме пыли и слабого аромата кедрового дерева. По комнате гулял ветер, гоняя по полу сухие увядшие листья, и кошка, играя, носилась за ними.

Постепенно Диона стала освобождаться от мысли, так занимавшей ее все это время, — но, увы, без особого успеха. Она так и не смогла с уверенностью сказать себе, был ли среди римлян Луций Севилий. Диона тряхнула головой. Скоро это уже не будет так ее беспокоить. Пора идти — если не к царице, то к сыну, ждавшему ее к ужину. Сообразительный Тимолеон догадался взять с матери клятву, что она непременно придет.

— Все предусмотрел. Да-а, этот мальчишка станет опасным мужчиной, когда подрастет, — со смехом сказала она кошке. Та, загнав лист под ложе, повернула голову и уставилась на дверь.

Диона оставила ее неприкрытой. Никто не поднимался сюда, даже слуги здесь не убирали; эта часть дворца, такая удобная, чтобы наблюдать за подъезжающими из города, для других целей была непригодной. Некоторые из прислуги боязливо твердили, что она кишит привидениями.

Диона никогда не видела здесь ни одного призрака и даже не чуяла их присутствия. Звуки же, которые все приближались, были явно шагами живых — двух живых: один шагал чуть тяжелей, чем другой. Когда двое замешкались, у нее мелькнула надежда, что они передумали заходить сюда. Но шаги послышались снова. Диона вздохнула и изобразила на лице улыбку — для евнуха, просунувшего голову в дверь. Он немного застенчиво улыбнулся в ответ и сказал кому-то за спиной:

— Мы пришли, господин. — А потом, взглянув на Диону: — Госпожа здесь.

Склонив голову в почтительном поклоне, евнух сразу же исчез.

Луций Севилий оказался смуглее, чем она его помнила; лицо было загорелым и обветренным, но даже это не могло скрыть румянца, залившего щеки. «Наверное, просто устал подниматься», — подумала Диона: комната находилась высоко, в конце лабиринта коридоров и лестниц.

Он оглянулся: евнух уже сбегал по лестнице — слышны были лишь его затихающие шаги.

— Ветер в парус! — сказал ему вслед Луций Севилий. — Он меня чуть не уморил.

Диона рассмеялась. Это, собственно, не было надлежащим приветствием, но Луций выглядел донельзя забавным: смущенным, с краской густого румянца, залившей щеки, и вместе с тем живым, непосредственным, хотя и комично-раздосадованным, в тоге, соскользнувшей с плеча. Он отправил ее на место раздраженным пожатием плеч и попенял Дионе.

— Неужели я проделал такой долгий путь лишь затем, чтобы ты насмехалась надо мной, госпожа?

— Не знаю, — ответила Диона. — А ты знаешь?

Луций растерянно заморгал, но буквально через минуту обрел дар речи и выпалил:

— Клянусь Юпитером, я совсем забыл, с кем имею дело.

— Извини, — проговорила Диона.

— Чего уж там, — резко ответил он.

— Какой суровый римлянин. — Она жестом пригласила его в комнату. — Хочешь сесть? Отдохнуть? Извини, у меня нет вина, чтобы угостить тебя, могу предложить только ветер, солнышко и чудовищно пыльное ложе.

— И кошку, — добавил Луций Севилий, — а еще… язычок, острей которого сыскать трудно. Знаешь, а я скучал по тебе. Все остальные — такие зануды.

Он смущенно, осторожно присел на краешек ложа. Кошка выгнулась дугой, потянулась и направилась прямо к его коленям. Диона осталась стоять у окна: мягкие лучи дня, клонившегося к вечеру, приятно грели спину.

— Значит, мне повезло больше. Александрия — вовсе не зануда. И Клеопатра с Тимолеоном — тоже. Но я тебе рада.

— Правда?

Кошка довольно урчала. Луций почесывал ей шею именно так, как ей и хотелось — не слишком быстро, но и не медленно.

— Я думал, что увижу тебя подле царицы.

— Я собиралась вернуться, — отозвалась Диона. — Но здесь куда спокойней.

— Ты права, — согласился он.

Воцарилось молчание — приятное, легкое, не из тех неловких минут, которые извели бы ее, прервись разговор с любым другим человеком, особенно если бы она не видела его с лета. Диона совсем позабыла, как хорош собой Луций Севилий, и хихикнула про себя: для другого мужчины красота стала бы делом всей его жизни, но этому, казалось, жилось намного легче — он не выщипывал густые черные брови, почти сросшиеся на переносице, волосы его свободно падали на плечи упрямыми кудрями вместо благообразных локонов, из-под тоги виднелась безукоризненно чистая, но уже поношенная туника. Слава богам, хоть сандалии были новыми, наимоднейшего фасона и самого лучшего качества — как и все его вещи.

После недолгой паузы Диона сказала:

— Скоро я должна уходить. Я дала Тимолеону страшную клятву, что вернусь домой к ужину.

— Само собой, клятву нарушать нельзя, — согласился он.

— Ни в коем случае, — подтвердила Диона и, помолчав, предложила:

— Но ты можешь поужинать с нами. Если, конечно, у тебя нет других дел. Триумвир, царица…

Диона запнулась. Раньше она никогда не приглашала его отужинать с ними. В Тарсе не представлялось случая: им постоянно приходилось участвовать в какой-нибудь пирушке царицы и триумвира. У них обоих не было места, где можно побыть вдвоем — впрочем, они и не искали его.

Луций Севилий так долго мешкал с ответом, что Диона уже почти была уверена — откажется. Но потом он только спросил:

— А Тимолеон будет не против?

— Сомневаюсь, — ответила Диона.

Какое-то мгновение он колебался.

— Тогда приду. Надеюсь, я не сразу найду в своей чашке лягушку. Или на этот раз ожидается змея?

— Ни то, ни другое, — ответила Диона с ноткой, подозрительно похожей на восхищение, правда, смешанное с ужасом. — Недавно он налил в кружку слуги вместо пива кое-что такое, о чем даже не хочется говорить вслух.

Его брови приподнялись.

— Неужели кошачью мочу?

Взрыв смеха Дионы был мгновенным ответом на его слова.

— Да-а, ты хорошо знаешь Тимолеона.

— Я хорошо знаю египетское пиво, — с ухмылкой отозвался Луций Севилий.

— Сегодня вечером у нас будет весьма пристойное вино — хиосское[16]. Или… — Она сделала паузу. — Вполне пригодная вода для питья. Сомневаюсь, что у злодея будет достаточно времени, чтоб заготовить тебе сюрприз. Хотя… однажды он умудрился притащить одному из моих гостей чистейшей александрийской воды… из какого-то болота возле залива.

— Очень была зеленая? — поинтересовался Луций.

— И вся кишела какими-то живчиками. — Диона содрогнулась при воспоминании. — О, как я рада, что ты здесь! Больше никто не понимает этого ребенка.

— Но его вовсе не трудно понимать. И… даже очень интересно.

— Безнадежный случай. Мой сын неисправим, — смущенно засмеявшись, констатировала Диона и, собравшись с духом, предложила: — Ну что, посмотрим, чем он порадует нас сегодня вечером?

13

Но у Тимолеона в запасе для гостя матери не оказалось ничего, кроме долгого, пристального и колючего взгляда.

— А, вот это кто… отлично. Я и сам думал, что ты придешь к нам вечером. Ты привез мне что-нибудь из Сирии?

Как оказалось, привез то, что, по мнению Дионы, было весьма мило с его стороны. Луций выбрал в подарок Тимолеону кинжал в ножнах, а Дионе — амфору с цекубским.

— Надеюсь, оно так и осталось цекубским, — сказал он, бросив взгляд в сторону Тимолеона. — Конечно, чистейшая александрийская вода — замечательная вещь, но красные цекубские вина заслуживают того, чтобы пить их в том виде, в котором они изготовлены.

Если не считать мелких пакостей Тимолеона, вечер в целом прошел очень успешно. Когда мальчик наконец отправился спать, беспрерывно вынимая кинжал из ножен и засовывая его обратно, Диона наполнила лучшие серебряные кубки крепким вином и сказала:

— Наверное, тебе приготовили покои во дворце?

— Думаю, да, — отозвался Луций Севилий. Судя по всему, он очень уютно и непринужденно чувствовал себя на ложе, предназначенном для самых почетных гостей, в превосходном малиново-красном хитоне, принадлежавшем Аполлонию. В сущности, тому он никогда не был к лицу — его бледная кожа в соседстве с таким ярким цветом приобретала еще более болезненный оттенок. А Луций Севилий, загорелый, высокий, выглядел в нем великолепно.

— Ты можешь погостить у нас, — предложила Диона. — Здесь есть свободная комната, как ведомо богине.

Его взгляд был быстрым и красноречивым.

— Не беспокойся, мне безразлично, что скажут люди. Если только ты не подумаешь ничего дурного.

— Конечно, нет, — ответил он, залившись румянцем. — Но твоя репутация… честь… твой сын…

— Ты — мой гость, и я предлагаю тебе кров и дружбу, — промолвила она, отчетливо произнося каждое слово. — Не больше и не меньше. Дворец — это муравейник. Никто, кроме царицы, в точности не представляет, что в нем творится, и мысли всех его обитателей должны быть только о ней. Там человек не принадлежит себе. Вот почему я живу в этом доме. Когда я ушла от Аполлония, царица предложила мне переехать во дворец. Я отказалась. Мне нужно место, где я могу быть самой собой.

— И ты предлагаешь мне вторгнуться в твою обитель.

— Это не вторжение, — возразила Диона. — Ты — спокойный. У тебя хорошие манеры. Ты нравишься Тимолеону. Я могу предложить тебе даже несколько комнат. Я живу недалеко от библиотеки, и от сада — тоже. И отсюда рукой подать до Мусейона[17].

Соблазн был слишком велик — она ясно видела, что он колеблется. Но Луций сказал:

— Люди начнут болтать бог знает что.

— Тебя это беспокоит?

— Да.

Она вздохнула.

— Я так и знала, что ты не согласишься. Ну что ж… Живи во дворце. В одной комнате с кем-нибудь из солдат Антония. Или они отправят тебя к евнухам — превеселая компания… Уверена, что тебе не привыкать. Ты ведь привык, правда?

— У меня всегда была своя комната, — ответил он твердо и жестко.

— Может быть… и на этот раз будет.

Диона пожала плечами, словно его отказ нисколько не задел ее. В сущности, Луций Севилий прав: женщина, живущая одна — не вдова и не замужняя, — не должна приглашать в свой дом мужчину. И неважно, насколько невинно ее приглашение.

Но почему, почему, почему это должно иметь такое значение.

— Подумай — во дворце тебе будет несладко, — мягко настаивала она. — Ты ведь и сам об этом догадываешься. Тут, кстати, между мужской и женской половиной есть коридор. А дверь выходит на улицу и запирается на замок. Это фактически отдельный дом. Я сдам тебе его в аренду. Может же женщина позволить себе такое — даже женщина, не имеющая мужчины, который мог бы блюсти ее репутацию? Ты будешь платить мне одну амфору цекубского в месяц.

— Дороговато, — нарушил наконец молчание Луций Севилий.

— Что ж, тогда — амфору цекубского в качестве задатка и уроки латыни Тимолеону.

— А это — слишком дешево.

Он улыбался — не столь непринужденно, как было ему свойственно, но так, словно не мог удержаться от улыбки.

Вино я тебе подарю… Я согласен учить Тимолеона и расплачусь с тобой списком «Галльских войн» Цезаря.

— О нет, пожалуйста, не наказывай меня так, — взмолилась Диона. — Уроки латыни и «Свекровь» Теренция[18], переписанная отменным почерком.

— По рукам! Но почему «Свекровь»?

— Просто эта вещь мне нравится.

Луций засмеялся, но затем нахмурился.

— Я не уверен…

— Это — честная сделка, — убеждала она его. — Я — хозяйка дома; ты — мой постоялец. Даже римская матрона не смогла бы ни к чему придраться.

— Ну-у, римскую матрону не убедил бы и сам царь Минос[19]. — Луций Севилий покачал головой. — Однако, кажется, меня ты убедила. Похоже, ты знаешь, как лишить мужчину воли. Но грозить мне компанией евнухов царицы со слащавыми скользкими рожами — дешевый прием!

— Однако он сработал, — поддела его Диона. — Евнухи неизбежны, как мухи, — если только люди Антония сами не найдут себе жилья или не научатся не обращать на них внимания. Боюсь, они зачастят ко мне, как только узнают, что у меня есть убежище. Ну да ладно. Тимолеону ты нравишься. Он даже не подлил тебе уксуса в вино.

— Я полагаю, он еще успеет это сделать, если я поддамся тебе.

Луций откинулся на спинку кушетки с видом человека, проигравшего сражение, которое он, по чести сказать, и не особенно хотел выиграть, и отхлебнул изрядный глоток вина.

— Может постоялец побеспокоить свою хозяйку просьбой угостить его еще одним кусочком этого весьма необычного торта?

Она передала ему тарелку.

— Торт с миндалем и с медом. А специи — секрет хозяйки.

— Какой таинственный торт! — сказал Луций Севилий. Мгновенно проглотил кусок и снова наполнил кубки. Что ж, желаю хозяйке процветать, раз уж она решила стать деловой женщиной.

Диона подняла кубок и отпила вина.

— За процветание! — проговорила она.

Судачить, конечно, начали, как обычно и водится. Но это ничего не значило ни для Дионы, ни для Тимолеона. Луций Севилий был ничуть не обременительным постояльцем. Он входил и выходил через собственную дверь, выполнял все просьбы и приказания триумвира, проводил почти все свободное время в огромной библиотеке Мусейона и александрийской академии или осматривал город и пригороды. Луций учил Тимолеона своей изысканной латыни, а Тимолеон Луция — беглому разговорному египетскому.

Это была самая чудесная зима в жизни Дионы. На улице дул сильный, пронизывающий ветер, приносящий с собой стужу и непогоду, но в доме было тепло, и до Дионы доносились голоса, повторявшие латынь, и нескладные, но забористые уличные египетские стишки. Вечерами, когда не было дел во дворце или храме, она часто ужинала с Луцием Севилием или сидела с ним возле жаровни, болтая обо всем, что только приходило ей в голову.

Луций Севилий был счастлив. Такое состояние было ему непривычно, но в конце концов он понял, что это и есть счастье. Ту зиму он прожил в Александрии, вместо того чтобы находиться в милом сердцу далеком Риме. Чужеземный город незаметно очаровал его, стал казаться очень знакомым — с его жителями, сплошными полиглотами, и толпами даже на улицах окраин. В тот день, когда Луций ответил на брань возницы еще более ядреным ругательством и получил в награду гром аплодисментов, он вернулся в дом своей хозяйки весьма смущенный, но невероятно счастливый. Он чувствовал себя — о боги!.. — он чувствовал себя почти александрийцем.

Хотя для уроков латыни время еще не пришло, Тимолеон сидел возле жаровни в комнате Луция, превращенной в своего рода кабинет. Когда вошел его наставник, мальчик вздрогнул, хотя тот вовсе не видел причин для такого смущения: Тимолеон не набедокурил, даже не накарябал забавных каракулей или рисунков на восковой табличке, лежавшей на столе. Он сидел на стуле, поджав под себя ногу, и, Казалось, до прихода Луция вообще ничего не делал.

Луций приподнял бровь.

— Ну? Лягушка уже в чернильнице?

— Нет! — Ответ Тимолеона был быстрым и решительным, но Луций не почувствовал в нем ни малейшей фальши. С этим покончено. Я хочу стать благовоспитанным господином.

— А разве ты таким не родился?

— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду, — фыркнул Тимолеон. — Мне надоело, что меня считают неисправимым. Хватит с меня! С сегодняшнего дня буду прилежным учеником. И вообще я хочу стать философом.

— Желаю успеха, — мрачно заметил Луций.

Тимолеон метнул в него возмущенный взгляд, но лицо его осталось спокойным — мальчик умел владеть собой. Глаза же смотрели вызывающе.

— Ты смеешься надо мной.

— Я тоже однажды раздумывал — не стать ли мне благовоспитанным господином? Тогда я был почти в том же возрасте, что и ты сейчас.

— Ну и как? Вышло?

— Не знаю, — ответил Луций. — А ты как думаешь, вышло?

— Я думаю, — сказал Тимолеон, — что ты считаешь меня глупцом. А я просто ребенок. И не ведаю, что творю.

— Это в десять-то лет? Время для таких отговорок давно уже прошло — ты вот-вот станешь молодым мужчиной.

— Э-э… До того как я стану мужчиной, мне еще пыхтеть и пыхтеть. Я просто лопну от нетерпения, пока это случится.

— Не лопнешь, — заверил его Луций и вдруг содрогнулся. В нескольких шагах от жаровни было холодно, по углам комнаты теснились тени. Он подошел поближе к огню.

Взгляд Тимолеона стал неожиданно зорким, цепким и каким-то потусторонним — так могла смотреть лишь его мать.

— Что это было? Знамение? Ты видел знак?

— Нет. Я ничего не видел.

— Мама говорит, что боги разговаривают с тобой. Они посылают тебе знамения, но ты должен выполнять ритуалы, чтобы не бояться их, и держать ухо востро, чтобы слышать. А ты часто хлопаешь ушами — это она так говорит. Ну, может, другими словами, но все же… Ты — жрец, но не хочешь вести себя так, как подобает жрецу.

Луций вспыхнул, но тут же взял себя в руки. Тимолеон всего лишь ребенок и поэтому воспринимает слова взрослых буквально.

— Жрец — это просто частица официального Рима, Римского государства. Он исполняет обряды, и если он авгур или гаруспик, то должен трактовать по утрам знаки: один за другим, от начала до конца, без ошибок и перерывов. Здесь нет ничего мистического.

— А мама говорит совсем другое, — заявил отпрыск жрицы. — Она говорит, что настоящий жрец — ты, а не тот, кто носит священные одежды и болтает почем зря. Ты видишь настоящие знаки. Это причиняет тебе немало хлопот, не так ли? Ты сохраняешь спокойствие, видя дурные знаки, и сообщаешь о них, хотя некто могущественный хочет, чтобы они были хорошими.

— Все жрецы — настоящие. Каждый из нас видит знаки — нас ведь этому и учили.

— Но ты их не выдумываешь, — заметил Тимолеон. — А другие жрецы жульничают. Я это не раз видел, например, сегодня утром. Один старикан, похожий на гусака, копался во внутренностях барана и заявил, что там нет печени. Но она там была! Он ее просто стянул под шумок, чтобы люди думали — сегодня плохой день. В обмен на такие слова кто-то сунул ему кошелек. По-моему, это как в ристании[20] — когда наезднику дают деньги, чтобы один конь отстал, а другой за счет него выиграл.

Луций покачал головой и вздохнул.

— Ты начал шпионить за гаруспиками до или после того, как решил стать благовоспитанным господином?

— Конечно, до, — отрезал Тимолеон с видом человека, раздраженного тугоумным, докучным ребенком. — Зачем выдумывать знаки? Язык богов читать нетрудно, если у тебя есть глаза. Так делает мама. И она говорит, что ты — тоже. Боги не лгут тебе, а ты не обманываешь всех остальных.

— Да, боги не лгут, — согласился Луций. — А люди могут, потому что так уж они созданы.

— Но не ты.

— Hy-y, я тоже не само совершенство, как и все мы. Я такой же жрец, как и Публий Анний Анцер — не лучше и не хуже.

— Старый гусак не видит дальше своего носа. И к тому же слишком озабочен, как и куда прятать печень. Он даже забыл сосчитать бородавки на кишках. А я сосчитал. Число-то было благоприятным. И будь уверен, кони Мамертина выиграют ристания. Его возница Деллий — в отличной форме.

— Ну, хватит! Сколько можно… — начал Луций, но одернул себя и умолк. Юпитер свидетель, этот щенок заставляет его, Луция, чувствовать себя медведем на цепи!

— Позволь узнать, какова причина этой перепалки. Ты, наверное, заговариваешь мне зубы, чтобы я не сразу узнал о твоих последних проделках?

— Наконец-то я тебя рассердил, — сказал Тимолеон без малейшей тени раскаяния. — Но я просто хотел выяснить, можешь ли ты увидеть знак для меня. Мне негде взять барашка, но у кухарки есть жирный гусь. Пойдет?

— О, Геката[21]! Какие еще знаки тебе нужны от меня? У тебя мать — прорицательница.

— Она видит только то, что позволяет видеть богиня. И все ее знаки очень неинтересные.

— Да уж… — сухо сказал Луций. — Только знамения касательно войны и политики, жизни и смерти царей.

— Вот-вот, о чем я и говорю. Они и вправду скучные, да? Мама не видит того, что хотелось бы узнать мне. Например, кто выиграет в завтрашнем ристании? Выцарапает ли Таис-младшая глаза Нубийской Красотке, когда узнает, кто забавляется с ее римским любимцем на стороне?

— Не очень-то высоки твои помыслы, — заметил Луций.

— Зато я не зануда, — парировал Тимолеон. Он непринужденно расположился на стуле — единственном удобном стуле во всей комнате, — хотя сам Луций все еще стоял в паллии[22] и уличной обуви. Мальчик этого даже и не заметил. — Ну и что? Один гусь сойдет, или нужно два? Ты покажешь мне, как это делать? Тогда я больше не буду к тебе приставать.

Луций пристально посмотрел на него. Взгляд был холоден.

— Ты уже наверняка попробовал.

Щеки Тимолеона залила слабая краска, и неожиданно он стал поразительно похож на мать.

— Нет. Нет, даю слово. Я просто наблюдал за гаруспиками, вот и все. Смотрел, как они это делают. Но, понимаешь, мне нужно знать, что именно они делают. Научи меня — и я оставлю тебя в покое.

— А ты, видно, думаешь, что я действительно тебе расскажу? Но это — секрет. Тайна. Если твои боги призовут тебя, ты сам обо всем узнаешь — разве не так верят в Египте? Не надо меня просить искать для тебя знаки. Придет срок — и ты сам увидишь, если будет угодно богам.

— Но ты говорил, — возразил Тимолеон, — ничего особенного не нужно…

— Ты не римлянин, — ответил Луций.

— И слава богам! Я очень рад, — бросил Тимолеон. — Ты такой же вредный и упрямый, как моя мать.

— Думаю, я назвал бы это мудростью, — спокойно ответил Луций. — Безрассудно требовать даров богов — в конце концов они заставят тебя поплатиться за назойливость. И назначат очень высокую цену.

— Да-а? А вот по старине Гусаку не скажешь, что у него неприятности.

— А что ты о нем знаешь? У него уже пятая жена! Он видел смерть сына, не дожившего до зрелости. Он дважды усыновлял детей, но оба мальчика умерли. С его смертью закончится его род. Но он по-прежнему продолжает подделывать знаки и морочить людям голову.

Тимолеон никак не мог успокоиться, но Луцию удалось слегка урезонить его.

— Дай мне клятву, — проговорил он. — Поклянись, что никогда не будешь пытаться заставить богов раскрыть тебе их секреты. Если они сами пожелают, на то их воля. Но никакого принуждения, настойчивости не должно быть. И не следует перерезать глотку ни в чем не повинным животным только потому, что тебе захотелось взглянуть на их печень.

— Но ты… — начал Тимолеон и замолк. Казалось, он призадумался. Возможно, мальчика охладило и слегка напугало суровое, серьезное выражение лица Луция, или он наконец-то осознал сказанное им. — А что я получу взамен за свою клятву.

«Александриец до мозга костей», — подумал Луций.

— Тогда боги не заставят тебя платить за твою назойливость. И не ищи у меня защиты, если я услышу, что ты все равно пытаешься стать гаруспиком на свой страх и риск.

Какой-то из этих аргументов наконец одолел упрямство Тимолеона.

— Клянусь, — проговорил он не сразу, явно не по доброй воле, но вполне отчетливо. — А теперь ты предскажешь мне мою судьбу? Ну хоть немного.

— Конечно, — ответил Луций, слегка ошеломив своего подопечного. — Сейчас ты выйдешь из этой комнаты, поужинаешь и отправишься спать. Тебе приснится… кража печени, уже не сомневайся, и человек, который лжет, когда боги открывают ему истину. Вот и все… Большего тебе пока знать не нужно.

— Он, наверное, смертельно скучный? — спросила Диону Клеопатра.

Настал первый ясный день после недели дождей и колючего ветра. Антония в городе не было — он охотился на болотах, окружающих озеро Мареотис. Клеопатра не возражала бы отправиться вместе с ним, но беременность уже стала ощутимой помехой; ее стан слишком округлился, чтобы ездить верхом, и вдобавок ее беспрестанно подташнивало, поэтому она даже не могла наблюдать за охотой из лодки. Почти все время она отдыхала на ложе в самых просторных своих зимних покоях, позолоченных солнечным светом, лившимся сквозь окна с раскрытыми ставнями. Пламя жаровни, разгоняло зябкую стужу.

Хотя тело царицы Египта раздалось и она стала на редкость неповоротливой, ум ее был живым и быстрым, как всегда, и, как всегда, безжалостным.

— Он такой застенчивый, — продолжала она, — ни слова о себе. Но смотреть на него приятно — видишь, я жалую тебе свое одобрение. Он и вправду весьма красив.

— Ну-у, иногда он очень даже разговорчив. — Диона знала, что лучше казаться безразличной, но не стерпела — она не могла не защитить своего постояльца. — Просто он не рассказывает о себе первому встречному.

— В самом деле? — Клеопатра вскинула бровь. — И что же он говорит, когда хоть что-то говорит? Произносит долгие тирады о нюансах римских законов? Часами рассуждает о претерите[23] в греческом языке?

— Он учит Тимолеона латыни, — ответила Диона по-прежнему невозмутимо. — И с ним говорят его боги, ты же сама знаешь. Вот, например, позавчера он сказал — в сущности, без видимого знака, — что у тебя родятся близнецы, мальчик и девочка, и ты должна назвать их в честь богов.

Рука Клеопатры покоилась на холме живота, словно защищая его.

— А я ничего не вижу. Словно ослепла.

Диона медленно кивнула.

— Такое случается, когда носят в чреве ребенка, отмеченного богами. Тогда все силы матери концентрируются на нем, а все остальные небесные дары на время отступают. По крайнем мере, мне так говорили, — добавила она. — Наверное, это пугающее ощущение.

— Нет. — Клеопатра заворочалась на ложе, цыкнув на служанку, попытавшуюся поправить под ней подушки. — Итак, твой римлянин видит тогда, когда все мы слепы. Может быть, мне следует призвать его толковать знамения? Мои жрецы, маги[24] и астрологи так же незрячи, как и я, — словно и обычного светильника разглядеть не могут.

— Я могу разглядеть больше, — успокоила ее Диона. — Богиня все еще во мне, хотя в последнее время она больше молчит, чем говорит. Это время затишья и ожидания. Мы должны быть терпеливыми и радостными духом. Пройдет не так уж много времени, прежде чем окончится ожидание.

— По-моему, прошло уже слишком много времени, — проворчала Клеопатра, медленно поднимаясь с ложа, готовая пронзить свирепым взглядом любого, кто рискнет ей помочь. Оказавшись на ногах, царица снова стала проворной; она все еще не утратила грациозную походку пантеры, прохаживавшейся по комнате из полосы солнечного света в тень и обратно.

Диона подумала, что беременность идет Клеопатре. Угловатые черты ее лица смягчились, кожа казалась еще глаже — мед и сливки. Царица беспокоилась, что Антонию будет неприятно ее раздавшееся тело, но, насколько могла видеть Диона, он был совершенно очарован своей возлюбленной и лелеял ее так, словно она была сделана из самого хрупкого стекла.

Иногда это бесило ее, но Антоний только смеялся, по-прежнему неустанно восхищался ею и называл своей царицей кошек.

— А что еще видел твой римлянин?

Вопрос был внезапным — совсем в духе Клеопатры. Диона ответила:

— Насколько я знаю, только это. По большей части он отрицает, что способен видеть вообще, и считает, что магия существует для чужеземцев и женщин. По его мнению, мужчины становятся жрецами только потому, что этого требует от них государство. На самом деле они не говорят с богами и не передают им известий от смертных, хотя могут изобразить из себя все что угодно.

— Немного же он знает, — съязвила Клеопатра. — Правда, Антоний ничуть не лучше. Утром он заявил мне, будто хочет, чтобы жрицы Амона[25] увидели для него знак. Ему нужна парочка знаков или хотя бы один — чтобы ублажить своих солдат, прежде чем он спровадит их в Парфию.

У Дионы перехватило дыхание.

— И он осмелился? Что же он сказал, услышав их мнение о себе?

— Ничего, и они — ничего. Я отправила его на охоту прежде, чем он смог перекинуться с ними хотя бы словом. С божьей помощью он уже обо все позабудет, когда вернется назад.

— Я не была бы так уверена, — возразила Диона. Клеопатра едва заметно улыбнулась.

— А я — напротив. Уж об этом-то я позабочусь.

Компания охотников возвратилась намного раньше, чем ожидали обе женщины, но с добычей: утками, гусями, даже молодым бегемотом, забредшим внутрь кольца охотников, — сам Антоний пронзил его копьем. Лицо его еще пылало возбуждением, но все же что-то необычное примешивалось к этому горячечному румянцу — белизна возле ноздрей, напряженность мышц у глаз. Он поклонился царице, поцеловал ее — слишком картинно-изящно перед лицом двора. Она ответила на поцелуй подчеркнуто пылко, казалось, не замечая его странного поведения.

Но Диона не стала привлекать к этому внимания Клеопатры. Остальные охотники пребывали в таком же слегка безумном настроении — те же быстрые, меткие взгляды… Она пожалела, что среди них нет Луция Севилия. Ее постоялец отправился в Мусейон, мягко обронив, что он, конечно, усматривает определенную добродетель в добывании ужина посредством охоты, но сам предпочитает охотиться за сокровищами в компании философов. Если бы Луций находился здесь, она смогла бы попытаться выяснить у него, что же все-таки происходит.

Но его здесь не было, и Диона ничего не предпринимала. Она была не вправе допытываться у супруга царицы, что все это значит. И не могла заговорить, пока царица не заговорит первой. А Клеопатру, казалось, занимал только бегемот: она восторгалась ловкостью своего возлюбленного, давала распоряжения об ужине для охотников и с увлечением хлопотала по хозяйству, пока Антоний принимал ванну и отдыхал. Приближался вечер, Диона вспомнила о Тимолеоне и о Луции Севилии — вот-вот он вернется из Мусейона и начнет искать ее, чтобы вместе поужинать. В сущности, она была свободна и могла идти домой, но однако осталась — сама не понимая почему, но знала, что следует поступить именно так.

Пока Клеопатра хмурилась, глядя на счета, задавая своему диойкету[26] бесчисленные вопросы и выслушивая его объяснения, пришел Антоний и сел на ложе возле нее. Он всегда казался слишком большим для комнат, в которых находился, особенно для этого дворца, с его изобильной роскошью, неумеренной позолотой и шелками везде и всюду. Тем вечером ему не сиделось на месте — он вертел в руках перо, оброненное писцом, заглядывал царице через плечо, вскакивал, когда ему становилось ясно, что она все еще не собирается всецело посвятить себя его обществу, расхаживал от одной расписанной стены к другой — от барельефов со львами к фрескам с изображением бегемотов в зарослях папируса. Вообще-то, Антоний никогда не раздражался и не возражал, когда царица была слишком занята, чтобы уделить ему больше внимания, чем просто улыбка; в отличие от Цезаря, который ожидал от нее полной и немедленной сосредоточенности только на его персоне в любой момент, когда бы он ни появился, Антоний понимал, что Клеопатра царица, а не только его любовница, и должна править своим царством.

Диона смотрела на него без тени улыбки. Он забрел в уголок, где она сидела, и с любопытством заглянул в книжку, которую она держала на коленях.

— Что ты читаешь?

— Теренция.

— Вот как… Мне больше по душе Плавт[27]. Ты видела его пьесы на сцене?

— Конечно, — сказала Диона. — Когда была в Риме.

— Вот как… — повторил Антоний. — Я и позабыл, что ты тогда сопровождала царицу.

— Да, — подтвердила Диона.

Наступило молчание. Антоний все еще сидел рядом, но она не собиралась поддерживать беседу, а устроилась поудобнее и снова погрузилась в чтение.

Спустя некоторое время царица закончила свои занятия и отпустила писца и диойкета. Она еще немного посидела на своем месте, потирая глаза, и улыбнулась Антонию.

— Дело сделано. Все, с меня хватит. На ужин у нас утка, гусь и жирный бычок. Мы будем пить хиосское, или лучше начать с самосского?

— Вели подать оба — не ошибешься, — Антоний по-прежнему стоял возле Дионы, склонившись над нею. Она упрямо пыталась читать, невзирая на то, что он загораживал свет.

Казалось, Клеопатра наконец заметила: что-то не так.

— Что-то случилось?

— Нет. Нет, вовсе нет. С чего ты взяла?

— Ты закоренелый лжец, — сказала она. — Ну-ка, признавайся. Один из твоих дюжих молодцов расколотил еще одну вазу?

— Нет, — упорствовал он. — Ничего не произошло. Правда, все хорошо.

— Хорошо? — Клеопатра пытливо взглянула на него. — Ты отмахиваешься от меня, как лошадь от роя мух. Известие от твоей жены, я угадала? Она направляется сюда, чтобы забрать тебя назад в Рим?

— Упаси боже! — воскликнул Антоний с неподдельной искренностью. И все же по коже Дионы пробежал холодок.

Наконец, видимо, не в состоянии больше держать свою тайну в себе, он сдался.

— Мне и на самом деле необходимо уехать. Но не в Рим.

Клеопатра сохраняла спокойствие, но Диона видела, чего ей это стоило — губы царицы были крепко-крепко сжаты.

— Парфия?

Антоний кивнул. Напряжение вытекло из него волной облегчения.

— Дела плохи. Парфяне устали ждать моей атаки. Они уже маршируют по Сирии. Одного этого уже достаточно, чтобы сдвинуть меня с места, но они прихватили с собой еще и римлян-ренегатов, врагов Цезаря из оппозиции, которых он нажил еще до прибытия в Египет. Они движутся двумя армиями, как нам известно.

— Нам?

— Естественно, я оставил в Сирии своих людей. Один из них нашел меня, когда я возвращался с озера. Сначала он собирался ждать меня во дворце — тогда бы ты обо всем узнала одновременно со мной.

— Я и так знала, что какие-то войска направляются к Сирии, и подозревала, что парфянам надоест ждать. Но не предполагала, что это случится так скоро.

Клеопатра, охваченная гневом, холодной яростью, злилась не на него, а на себя и сеть своих шпионов. Диона пыталась понять, догадывается ли об этом Антоний. Иногда он казался ей тугоумным воякой; но потом вдруг демонстрировал вспышку недюжинного ума и тонкой проницательности — глядя на его простоватое бесстрастное лицо солдата, трудно было вообразить такое.

Казалось, он не особенно интересовался настроением Клеопатры, правда, с облегчением вздохнул, когда она сумела справиться с собой и не дала воли своему нраву.

— Я и сам думал, что у нас в запасе больше времени. Но какой прок убиваться над тем, что могло случиться и не случилось. Мне придется собрать своих солдат и отплыть в Сирию как можно скорее. У меня отличная армия, отменные воины, но что они могут без полководца.

— Присматривай за ними, — вдруг сказала Диона. — Чтобы они не переметнулись к врагу.

Оба — и триумвир и царица — разом обернулись и пристально взглянули на нее. Она чувствовала, как щеки заливает румянец, но продолжала, потому что сама богиня принуждала ее.

— Римлян, сражавшихся с парфянами… можно уговорить, переманить. Ты — желанный гость в Египте, вошел в союз с чужестранцами и даже взял жену-чужестранку. Они могут последовать твоему примеру.

В горле Антония заклокотал рык.

— Не посмеют!

Диона прикусила язык. Но Клеопатра неожиданно поддержала ее.

— Я не могу отрицать такой возможности. Тебе, конечно же, следует ехать. Я буду считать каждый час до твоего возвращения и молить богов, чтобы они даровали тебе победу и как можно скорее вернули мне тебя…

— Ждать придется долго… — Диона снова была во власти воли богини. Клеопатра вовсе не хотела слышать этих слов. — И еще: подумай о Риме. Там повсюду бунты, распри, война, друг пошел на друга, и римлянин — на римлянина… Ты знаешь, чем занята твоя жена, Марк Антоний?

— Моя жена — здесь, — ответил он резко. — Правит Египтом.

— Твоя жена — римлянка, и она лелеет надежды править Римом.

— О боги, — воскликнул Антоний.

— Ступай, — холодно и твердо промолвила Клеопатра. Если ты хочешь отплыть на этой неделе, нужно успеть многое сделать.

— С этим можно подождать до утра, — возразил он.

Царица покачала головой.

— Нет. Уходи. Увидимся за ужином.

Антоний нерешительно переминался с ноги на ногу, но она уже отвернулась и сказала Дионе:

— И тебе лучше уйти. Разве тебя не ждет сын?

Диона внутренне окаменела, как от пощечины. Никогда еще Клеопатра не отсылала ее так резко, как бы дерзко она ни разговаривала с нею.

Но сейчас царица не знала снисхождения и не желала слушать женщину, которая была орудием богини. Особенно скверно то, что Антоний должен ради Парфии покинуть свою царицу. Дионе — или богине — не следовало открывать ей, что война затянется; что сам Рим подрывает мощь его армии бунтами — бунтами, которые подогревает и возглавляет его настоящая, римская жена. Клеопатра всегда помнила о Фульвии[28], хотя никогда не думала о ней всерьез как о сопернице — но не любила, когда ей напоминали о ее существовании.

Диона поклонилась предельно вежливо и вышла, как ей и было велено.

Она отбросила мрачные мысли. Может быть, и печалиться не о чем. Настроение Клеопатры было таким же изменчивым, как гнев — скор; а сейчас она потрясена столь неприятным известием. Возможно, Диона в подобной ситуации вряд ли вела бы себя иначе.

14

По мнению Луция Севилия, все считали, что царица принимает новости с необычайным спокойствием и даже равнодушием.

— Неправда! — возмутилась Диона. — Люди просто ничего не понимают! Когда Клеопатра кричит и швыряется вещами, это гораздо лучше, чем когда она спокойна и невозмутима. Царица была убийственно спокойна в истории с Арсиноей.

Луцию полагалось собирать вещи — незаметно их скопилось изрядно. Конечно, это была забота его раба, да и Диона предоставила в его распоряжение своих слуг, но кое-какие вещи требовали личного внимания хозяина. Или так предполагалось, если бы он мог заставить себя собраться с мыслями. Луций поднял сандалию, о существовании которой имел самое смутное понятие, и снова уронил ее на пол.

— Ты думаешь, Клеопатра испробует все, чтобы удержать Антония подле себя?

— Нет. Она не снизойдет до этого.

— Однако по Риму ходят слухи, что царица Египта окутала триумвира чарами, чтобы приковать цепями к своему ложу, и баюкает его в роскоши, в то время как мир вокруг рушится на куски.

— Люди всегда так говорят, — отмахнулась Диона. — То же самое они твердили про Цезаря, а он и понятия не имел ни о чем подобном. Быть с ним — тяжкое испытание и для самих богов. Антоний совсем не похож на Цезаря, но он и не безвольный тюфяк, не пьяница и не волокита, каким его выставляет молва. Да и сейчас царица вовсе не хотела бы видеть его таким. Останься Антоний с нею, она презирала бы его.

— А если он не вернется, она его возненавидит, — заметил Луций Севилий.

— Все во власти времени и богов, — отозвалась Диона. Она нашла вторую сандалию и передала ее рабу Луция, который уложил ее в тюк с вещами с молчаливой старательностью.

Луций знал, каким тяжким испытанием он был для своего раба. И не раз чувствовал раскаяние, но этим утром был слишком измотан происходящим. Ему не хотелось плыть в Сирию. Но не хотелось и оставаться — правда, стоило ему попросить, Антоний, без сомнения, не отказал бы.

Восточная роскошь погрузила добродетельных неприхотливых римлян в ленивую негу и благодушие. Дело было вовсе не в несметных богатствах Египта и не в грандиозности этого великолепия — тонкий яд комфорта и покоя сделал свое дело. Египтяне — цивилизованный, оседлый народ, тогда как Рим казался кучкой шатров, разбитых в походном лагере на время привала в военном походе. В Мусейоне, даже после пожара в его легендарной библиотеке, было больше книг, чем Луций смог бы прочесть за всю свою жизнь, а в Александрии жили неописуемые красавицы, одним своим видом напоминавшие мужчине, что он — мужчина…

Одна из этих красавиц сложила его мятый хитон и разгладила морщинки на ткани маленькими ручками, такими мягкими на вид. Луций постепенно немного научился читать в ее сердце. На самом деле Диона никогда не бывала такой невозмутимой, какой хотела казаться, но она лелеяла свою невозмутимость, потому что это качество верно служило ей. Только таким образом она могла ежедневно иметь дело с непоседливым, непредсказуемым ребенком и своенравной, непростой в общении, опасной и убийственно умной царицей. И — он осмелился такое допустить — со своим постояльцем, требовавшим не меньше внимания, чем все остальные.

— Ты, наверное, порадуешься, когда я уеду, — сказал он. — Эта часть дома опять станет твоей, и твои вечера — тоже. И Тимолеон перестанет отпускать свои жуткие шуточки и рассказывать скабрезные анекдоты.

— Да уж, по ним я вряд ли буду скучать. Чего только стоит этот — про римлянина и портовую шлюху… о боги! Наверное, я очень плохая мать — не луплю его за них.

— Ну-у, ты прекрасно с ним управляешься, — заверил ее Луций с мрачной торжественностью.

Диона прикусила губу. Но смех все же вырвался наружу, несмотря на все ее старания. Она хохотала так заразительно, что Луций даже и не пытался бороться с собой.

Они насмешили друг друга до слез; когда один замолкал, другой опять заходился взрывами смеха. В конце концов оба хохотали уже без причины, не в силах остановиться.

Они все еще веселились, когда в дом ворвался смерч — в лице Аполлония. Ее бывший муж выскочил из-за спины Сенмута, слуги, — образчик благородного праведного гнева, такой донельзя комичный и нелепый, что Диона чуть не согнулась пополам от хохота, безуспешно пытаясь взять себя в руки.

Ей удалось это далеко не сразу. Прошло очень много времени, прежде чем к ней вернулось спокойствие. К тому моменту Луций стал настолько холоден, какими умеют быть только римляне. Аполлония же трясло от ярости. Но Дионе так и не удалось до конца справиться с весельем. Утирая выступившие от смеха слезы, она отчаянно пыталась принять невозмутимый вид.

— Аполлоний! Как мило, что ты зашел. Сенмут, скажи кухарке, чтобы послала за вином — выпьем немножко цекубского? По-моему, там немного осталось. И пусть принесет что-нибудь поесть.

С таким видом, словно узрел нечто крайне неприличное, Аполлоний вылетел из спальни Луция Севилия в комнату, более подходящую для приема гостей. Луций пошел за ним. Сам бы он вряд ли сделал это, но Диона крепко сжала его руку и решительно потащила прочь из спальни. Его раб с облегчением вздохнул — наконец-то он остался один и может спокойно заняться вещами.

Диона очень надеялась, что присутствие Луция Севилия и обилие вина и еды помешают тираде, которую Аполлоний, наверное, заготовил заранее, появиться на свет. Было нетрудно догадаться о ее содержании. Бывший муж не заходил сюда с тех пор, как в Александрию приплыли римляне, и даже не давал о себе знать. И Андрогей тоже больше не наносил ей нечастых, но регулярных визитов, как бывало раньше.

— Аполлоний, — сказала она, как только они расселись, — ты знаком с Луцием Севилием, гаруспиком? Луций Севилий, познакомьтесь — Аполлоний, мой бывший муж.

Луций величественно наклонил голову, словно египетский царевич, но и римлянин одновременно. Аполлоний едва удостоил его взглядом. Оба мужчины, похоже, не собирались выказывать хотя бы формального удовольствия от знакомства.

Диона подавила вздох и, изо всех сил стараясь вести себя непринужденно, заговорила.

— Луций Севилий всю зиму был моим постояльцем. Он учил Тимолеона превосходной, изящной латыни.

«А Тимолеон его — жуткому, простонародному египетскому», — подумала она про себя, украдкой взглянула на Луция и изо всех сил стиснула зубы, чтобы не расхохотаться — новый взрыв смеха грозил вот-вот вырваться наружу.

— Твой сын — примерный и сметливый ученик, — заметил Луций Севилий, правда, немного поспешно. — Ты должен гордиться им.

— Он мне мало чем обязан, — съязвил Аполлоний. — После того как мы расстались с его матерью, я отдал Тимолеона на ее попечение. Она сама так хотела: я же счел нужным не препятствовать ей.

Выражение лица Луция Севилия стало ледяным. Посторонний не сразу заметил бы это, но Диона уже хорошо его знала — достаточно хорошо, чтобы разглядеть, что таилось в его глазах и как сжался его рот в твердую узкую линию. Сейчас он казался старше, но крайней мере на свой возраст выглядел.

— В самом деле? Что ж, очень мило и великодушно с твоей стороны — сбыть с рук трудного, неуправляемого ребенка и оставить себе послушного и примерного, — саркастически заметил он.

Аполлоний взвился.

— Ты оскорбляешь меня, милейший?

— Понимай как знаешь. Кстати, что привело тебя сюда! Зачем ты нарушил покой госпожи Дионы?

— Тебе это известно лучше, чем мне, — ответил Аполлоний с кривой усмешкой.

— Ах, вот оно что! Значит, ей нужно твое соизволение, чтобы принимать гостя в своем собственном доме?

— Не просто гостя — если верить слухам.

— Любопытно. И что же ты слышал?

Диона попыталась вставить слово:

— Пожалуйста…

Оба не обратили на нее ни малейшего внимания. Аполлоний, похоже, намеренно взвинчивал себя, чтобы впасть наконец в праведное негодование.

— Я слышал, что в доме дочери Лагидов живет римлянин, увивается за ней, льстит ей, развратил ее своими подарками и в конце концов соблазнил своими прелестями — я вижу, они и впрямь весьма незаурядны. Говорят также, что она втоптала в грязь свое доброе имя, как куртизанка — хуже того: как обычная шлюха.

— По-моему, — отозвался Луций с деланным спокойствием, — ты преувеличиваешь.

— Какое же это преувеличение, если я нашел ее в твоей спальне, рядом с твоей кроватью, чуть ли не в твоих объятиях.

— Да-а, ты совсем не знаешь свою бывшую супругу, да, судя по всему, никогда и не хотел узнать, — заключил Луций Севилий, — если веришь, что она могла позволить себе что-то предосудительное, порочащее ее честь.

— Диона — впечатлительна и легко поддается влиянию. Она красива и — что кривить душой? — соблазнительна. Эту женщину слишком мало заботит ее доброе имя, а уж тем более честь — из скромности, на что я искренне надеюсь, а не из бесстыдства и похоти. Она — легкая добыча для чужестранца: ей несложно заморочить голову сладкими словами, лестью и обещаниями, а потом соблазнить и, когда уйдет прелесть новизны, бросить.

— Совсем как ты?

Аполлоний побелел.

Диона вмешалась прежде, чем могло дойти до рукоприкладства. Взгляд Луция Севилия стал ленивым — таким она его еще не видела. Но крокодилы в озере, готовясь проглотить свою жертву, смотрят именно так.

— Хотелось бы верить, — сказала она самым бесстрастным тоном, на какой только была способна, — что мужчины все-таки отличаются от жеребцов из табуна. Аполлоний, я давно не твоя жена. То, что я делаю, — не твоя забота, не ты несешь ответственность за мою честь.

— То, что делает римлянин с дочерью благородного рода Египта — забота и ответственность каждого мужчины в Двух Землях, — провозгласил Аполлоний.

— Ты смешон в своей напыщенности! Этот римлянин совершенно безобиден. Он ни разу не позволил себе оскорбить меня. А вот ты ворвался в мой дом без приглашения, обозвал меня шлюхой… Твое счастье, что я женщина. Будь я мужчиной, я убила бы тебя.

Луций Севилий, казалось, готов был вложить ей в ладонь кинжал, протяни она руку.

— Сама не будь посмешищем! — взъярился Аполлоний. — Ты хотя бы подумала, прежде чем предложить ему поселиться в твоем доме? Мозги у тебя есть?

— Можешь не сомневаться, — отрезала Диона. — А Луций Севилий — уважаемый добропорядочный человек. За жилье он уплатил мне тем, что обучал моего сына латыни.

— И обогревал тебя по ночам?

Годы общения с Клеопатрой сослужили Дионе добрую службу. Ее руки не двинулись с колен — хотя и были сжаты в кулаки; она лишь сказала с ледяным спокойствием:

— Я не нуждаюсь в твоем позволении вести себя так, как считаю нужным.

Аполлоний раскрыл рот, но Луций Севилий опередил его.

— Между нами не было ничего, кроме дозволенного приличиями, и дружбы, которой я очень рад. Ты знаешь слово — «дружба»? Или это выше твоего понимания?

Аполлоний заскрипел зубами.

— О каких приличиях может идти речь, если мужчина делит кров с женщиной, которая не является ни его женой, ни его родственницей?

— Все ясно, — заключил Луций. — Слов «хозяйка арендуемых комнат» ты тоже не понимаешь. Неужели все египетские эллины такие дремучие и безмозглые? Или только ты один.

Луций Севилий больше чем нравился Дионе, но в эту минуту она ненавидела его всем сердцем — почти так же, как Аполлония.

— Ох, умоляю вас, — начала она, призвав на помощь последние остатки терпения, — перестаньте наконец наскакивать друг на друга, как петухи перед курицей. Я думала о тебе лучше, Луций Севилий. Неужели ты не можешь замолчать первым, чтобы он поскорее ушел.

— Он оскорбляет тебя каждым словом! — Луций едва сдерживал ярость.

— О боги! — вздохнула Диона. — Похоже, в жилах любого мужчины бродит отрава, портит кровь даже самым чутким и здравомыслящим людям и лишает их разума.

Она прямо взглянула на них обоих.

— Будьте так любезны, уйдите отсюда. Оба! И никаких поединков. Я не хочу иметь на совести вашу кровь.

— Я пока не закончил! — рявкнул Аполлоний. — Отошли прочь этого чужестранца, а мы с тобой еще поговорим!

— Нет! — отрезала Диона. — Убирайся немедленно! И не возвращайся до тех пор, пока не сможешь говорить разумно — без всяких гнусностей. У тебя нет права на ревность.

— Уйти? — задиристо вопросил Аполлоний, мотнув подбородком в сторону Луция Севилия. — И оставить тебя наедине с ним?

— Он утром отплывает в Сирию, — отчетливо проговорила Диона. — И проведет ночь один — как и всегда, с того дня, как поселился здесь. Если, конечно, для тебя не в счет кошка, которая согревает ему ноги, когда я задерживаюсь во дворце или храме.

Ее ирония ускользнула от него, чего и следовало ожидать; но Луций Севилий разразился оглушительным хохотом, за что Аполлоний наградил его убийственным взглядом.

Диона слегка повысила голос.

— Сенмут!

Слуга появился с быстротой, свидетельствующей о том, что его ухо только что оторвалось от двери.

— Сенмут, будь добр, проводи господина Аполлония до дверей. И пошли сюда Гая, чтобы помочь Луцию Севилию.

Искусству выпроваживать надоедливых гостей прежде, чем они раскроют рот, она научилась у Клеопатры. Распрощавшись, царица сразу же забывала незадачливых визитеров и вспоминала лишь тогда, когда желала их видеть или имела на это терпение. У Дионы такого дара природы не было.

Голова ее раскалывалась, а глоток вина только ухудшил дело. Диона оперлась локтями о ручки стула и спрятала лицо в ладонях, чувствуя себя совершенно измученной.

Пришла кошка — откуда-то ее выгнала гроза — и свернулась у ног хозяйки. Это было слабым утешением, но все же Дионе стало легче — по крайней мере не пролилось море слез.

15

Лучшим спасением женщины от черствости и эгоизма мужчин или разлуки с ними — кроме слез — всегда было просто переживать день за днем, занимаясь привычными делами. Для этого у Дионы был сын, ставший очень строптивым после отъезда его временного наставника, служение в храме и визиты к Клеопатре. Для Клеопатры это означало быть царицей и матерью своего сына и ждать того, кто родится.

Диона чувствовала себя сродни оставшемуся незасеянным полю. Она смотрела на Клеопатру, раздавшуюся от беременности, и подозревала себя в зависти, которая нет-нет, да покалывала ее ненароком. Ох, надо было отбросить нелепую сдержанность хотя бы на одну ночь, и у нее появилось бы что-то еще, помимо дерзкого языка Тимолеона, ради чего стоило жить. И неважно, что Луций Севилий никогда не давал ей понять, что хочет этого, и даже не выказывал своего интереса. Он холодно попрощался с нею, произнес дежурные равнодушные слова благодарности за гостеприимство; она также сухо ответила ему, и то, что лежало на сердце, осталось невысказанным.

Возможно, Клеопатра была так спокойна потому, что решила: Антоний вернется в этом году. С Дионой она держалась прохладно и отчужденно, но их отношения постепенно все же стали напоминать прежнюю давнюю дружбу. Казалось, царица не замечала, что ее жрица тоже поглощена своими мыслями.

— Ох, какая же я дура! — воскликнула Диона, оставшись наедине с кошкой. Кошка ее не слышала — она спала, подставив бока солнцу. После того как Диона подобрала ее в Тарсе, она очень скоро стала весьма упитанной, теперь же была просто толстой. Ничего, скоро она будет кормить котят и возиться с ними — и быстро похудеет.

— Я такая дура, — сказала она солнышку и тишине галереи, проходя между колоннами, похожими на вязанки тростника и папируса. Напротив галереи возвышался фонтан в греческом духе. Нимфа казалась необыкновенно глупой, дельфин усмехался с маниакальным задором.

— Никогда еще я не была такой идиоткой… Ни разу в жизни не находилась в таком дурацком положении. Впрочем, мне никогда особенно не нравилось лежать рядом с мужчиной.

Будь в галерее кто-то еще, кроме нее, он от души повеселился бы, услышав, что она никогда не лежала рядом ни с одним мужчиной, кроме своего мужа. Для Аполлония же близость с женой была таким же привычным занятием, как и все остальные, а доставлять ей удовольствие — этим он себя не утруждал. Такие мелочи Аполлония не заботили. Только однажды он спросил, не сделал ли ей больно. Так как больно не было — вернее, не больше, чем всегда, — она ответила «нет», и больше он ни о чем не спрашивал. Диона с горечью подумала, что муж мог бы заодно поинтересоваться, приносит ли он ей радость. Может, тогда она и сказала бы ему правду.

А было ли ему вообще до этого дело? Ну а если уж на то пошло, как повел бы себя Луций Севилий?

«И что я о нем знаю?» — гадала она. Действительно, что? Безусловно, он вежлив, умен, застенчив в компании, но вполне непринужден со знакомыми — это раз. Он из хорошей семьи; почти всех его родных Диона сразу узнала бы, даже случайно встретив, — столько он про них рассказывал. Это два. Он не верит в магию; по-настоящему — нет, хотя сам обладает мистическим даром. Это три. Она знала о нем все, что только может знать друг! Луций и называл ее так… если только именно это имел в виду. Но… друг — не возлюбленный. Возможно, в таких отношениях он настоящее чудовище.

Чепуха! Что за глупости лезут ей в голову! Луций Севилий будет с женщиной мило застенчив — как тогда, когда впервые ее увидел, — или таким же добрым, понимающим, мудрым, как тот мужчина, что сидел с нею допоздна, позабыв про вино и время, хотя часто уже брезжило утро.

Да, конечно… но все-таки он ни разу, даже не намекнул, что хочет чего-то большего… Луций не женат, он сам говорил и наверняка не лгал. Была у него наложница в Галлии, но она бросила его ради мужчины, который мог на ней жениться и сделать ее почтенной дамой. Луций Севилий никогда не приводил домой женщин и не ходил в бордели… насколько ей известно. Если она была ему нужна — следовало только сказать…

А если бы он сказал? Что Диона могла ответить?

— Тупица! — выговорила она, свирепо тряся головой. — Тупица, тупица, тупица.

Кого она имела в виду? Себя? Его? На эти вопросы ответа у нее не было.

От беременности Клеопатра отяжелела настолько, что ходить ей стало трудно и неприятно; она даже старалась лишний раз не садиться на трон. Теперь царица нередко откладывала многие дела или перепоручала их сановникам. Неотложные вопросы она решала, устроившись на ложе в своих покоях, открытых свежему воздуху, или плавая в большом бассейне купальни. Только там ей становилось легче, только там ее тело, отягощенное высокой горой живота, могло немного расслабиться. Близилось время разрешения от бремени, и теперь она проводила в воде почти целые дни, вылезая наружу только для того, чтобы ее умастили благовонными маслами, сделали массаж и понежили прохладой опахал, а потом снова забиралась обратно в бассейн.

— Теперь понятно, почему Таурт[29] выглядит именно так, — жалобно произнесла она. — Ну разве придумаешь лучшее воплощение для богини деторождения, чем бегемот?

Диона сонно улыбнулась. Стояла невыносимая жара, как всегда в Египте в преддверии весны. Она оставила Клеопатру мокнуть в бассейне, а сама дремала неподалеку, дрейфуя лежа на спине; изредка ее сознание выплывало в явь. Медленно поворачивая голову, она видела царицу, расположившуюся на своем обычном месте — на выступе, по грудь в воде. Ее служанки плескались в дальнем конце бассейна, перебрасываясь шуточками. С этого же края было почти спокойно: здесь находилась только Клеопатра да она.

— Не припомню, — сказала царица, — чтобы тебя когда-нибудь разносило так, как меня сейчас. Наверное, я могла бы тебя возненавидеть от зависти. Ты всегда красива.

От ее слов Диона окончательно проснулась.

— У меня никогда не бывало близнецов — иначе я бы тоже раздалась не меньше.

— А лекари и астрологи утверждают, что у меня будет один ребенок. Честно говоря, и те и другие мне порядком надоели. Твердят: родится сын, вылитый Геракл. В простоте слова не скажут.

— Чепуха, — отмахнулась Диона. — Родятся близнецы — сын и дочь, царевич и царица[30].

— Как, мой сын не станет царем?

— Этого я не сказала, — возразила Диона. Леность мыслей ушла. Она переплыла бассейн, выбралась наверх и села на край неподалеку от Клеопатры, болтая в воде ногами. Это будет твоя единственная дочь. Она обязательно станет царицей. К тому же сын у тебя уже есть.

— Верно. — Клеопатра откинулась головой на лазурно-синие изразцы, выстилающие бассейн, вздохнула. И у нее перехватило дыхание. Голос царицы, когда она смогла говорить, был спокоен, как всегда, но от ее слов Диона вскочила.

— Мне кажется, начинается. В воде мне легче, но сейчас… — Ее улыбка была улыбкой львицы — белозубой, неприрученной… — И между прочим, в срок. Скажи богине, чтобы сначала она подарила мне девочку — если там вообще есть девочка. Я хочу, чтобы она обязательно стала царицей.

Никто не смеет указывать богине. Но и царице — тоже. Диона хлопнула в ладоши:

— Гермиона! Елена! Быстро плывите сюда!

Царица занялась рождением детей так же основательно, как и все, что она делала. Она созвала лекарей, астрологов, жрецов и жриц, служанок и засыпала их приказаниями. В этой толчее Диона затерялась. Но, в сущности, у нее и раньше не было во дворце определенного места. Жрица царицы бывала повсюду.

Место, где царица занималась магией, относилось к тому сорту тайн, которые лучше всего сохраняются именно потому, что их не скрывают. Человеку, забредавшему сюда, оно казалось святилищем, маленьким храмом Исиды, удобно расположенным рядом с покоями царицы. Помещение было оформлено в египетском стиле; стены густо исписаны старинными словами, древними молитвами и, конечно, покрыты изображениями древних магов, шествовавших, согласно табели о рангах, от стены к стене и от потолка — к выложенному камнем полу. Алтарь очень простой: черный камень на красном — Черная Земля и Красная Земля, а вместе — Египет. Статуя богини была очень древней — ее привез из Фив[31] первый из Птолемеев. Богиня восседала на каменном троне, увенчанная короной-солнцем, и прижимала к груди своего сына Гора. Он был похож на обычного ребенка, с человеческой головой, и все же опирался о спинку трона и обнимал мать соколиными крылами.

Такую Исиду Диона любила больше всего — мать и богиню, защитницу. Она хранит их всех, простых смертных, своих детей. Именно в защите нуждалась Диона, когда царицу уложили на кровать с изображением солнца и луны. И поэтому нисколько не удивилась, обнаружив еще одно существо, объявившееся во дворце. Оно потягивалось, зевало и наконец спрыгнуло — довольно неизящно — с колен богини на пол и свернулось у щиколотки Дионы. Кошка богини Бастет, тяжелая из-за котят, была очень кстати в этот длинный день и долгую ночь.

Нечто неуловимое в мыслях Дионы подсказывало ей, что дорогое время потеряно, а помощь может прийти слишком поздно. Она бросилась к алтарю, неподвижно постояла возле и положила на него руку.

Ее пальцы коснулись холодного камня, и она вдруг поняла… Как же она могла не понять этого сразу. Схватки должны были начаться еще до того, как отошли у Клеопатры воды. Это произошло, наверное, около часа назад. А солнце садилось, приближалась ночь, несущая с собой сонмы злобных тварей, охотившихся за душами младенцев.

«Предрассудки», — сказала какая-то часть ее сознания. Каждую ночь в этот мир приходят дети — целыми и невредимыми; души одновременно с телом. Но не такие: Диона вдруг похолодела, представив, что Клеопатра родит солнце и луну; что они с Антонием занимались магией, не посвятив ее в это. Близнецы для Двух Земель… А магия, связанная с деторождением, очень сложна и опасна.

Конечно, другие жрицы обладали не меньшим даром, чем Диона, — они могли песнями вызывать звезды на небосклон и вздымать горы на равнине. Некоторые из них находились сейчас подле царицы. Диона колебалась: не обратиться ли за помощью? Она уже было направилась к ним, чтобы попросить прибегнуть к обрядам, но кошка выгнула спину у ее ног и остановила ее.

Близилась ночь, ночь без звезд — словно огромный хищный зверь, пожирающий луну. Диона сильно дрожала, временами почти теряя сознание. Здесь не было ни снадобий, ни колдовских книг — только она сама и кошка, и богиня, безмолвствующая внутри. И тень возле стены — с головой шакала и зеленовато-желтыми глазами.

Бог Анубис провожает покинувших этот мир в подземное царство, Царство Мертвых. Но здесь он стоял как страж, защитник от жутких полуночных существ, живущих по ту сторону луны. Он протянул руки, наклонил голову с остроконечными ушами и улыбнулся ей, сверкнув клыками. У Дионы не было сил улыбаться в ответ, но его присутствие успокаивало. С ним она чувствовала себя сильнее — пусть ненамного, но все же сильнее.

Она тяжело вздохнула. В царских покоях, на хрупкой грани между сознанием и беспамятством, царица вела сражение, как каждая женщина, рождающая ребенка. Диона сама родила двух сыновей и знала всю силу и власть этой боли.

Предстояло сотворить вселенную, мир вокруг тех двоих, которые стремятся пройти сквозь врата жизни. Мозг работал быстро, четко — Диона вспоминала все, что слышала о том, как это делали боги: бросали зерна в пустоту, творили мир из частей тел собратьев-богов, замешивали глину из хаоса и пустоты и лепили землю, как гончар лепит горшки.

Она простерла руки над алтарем.

— Земля! — Простое слово было сказано: имя, мощь и власть, заключенная в этом имени.

Диона почувствовала землю в своем теле — кости, бывшие ее остовом, ноги, стоявшие на камне, лежавшем на земле под сводом небес. Она погрузилась во тьму — вся пронизанная неизъяснимым ощущением и ароматом растущего и умирающего. И смерти. Все живое и не живое было ее частичкой. Ею была Черная Земля, благословенный дар Нила, роскошная плодородная почва, которая кормила эту часть мира. Ею была и Красная Земля — настолько же пустынная и бесплодная, насколько изобильная Земля Черная; Красная Земля со всех сторон обвивала мир живущих мертвящими объятиями сухих, знойных песков. Из Земли был сделан алтарь, и на Земле же он твердо стоял. Земля — это надежность, это опора, на которой покоится весь мир.

Диона стояла возле алтаря, словно судно на якоре, сжимая руками массивный камень, мощный и незыблемый. Камень тащил ее вниз, и она отчаянно сопротивлялась. Она — часть земли, как и всякая плоть. Но ее дух, магия, живущая в ней, должны быть свободны.

— Воздух, — проговорила она и взмыла ввысь, но невысоко; сила земли удержала ее. По комнате без окон пронесся порыв ветра, раздувая ее волосы и платье, заставляя мигать и метаться пламя свечей. Он словно стремился освободить Диону от объятий земли, подчинить и сделать частью лишь своей стихии. Этого тоже нельзя было допустить. Все, что не являлось воздухом, было землей, твердой, прочной и неизменной. Воздух всегда куда-то рвался, никогда не знал покоя, и все же без земли он был лишь полоской атомов в пустоте. А без воздуха земля станет пустынной, бесплодной — ничто не будет жить на ней и расти. Они кружились в своем древнем бесконечном танце, давая начало миру: земля — под ногами, небо — над головой.

Но это было лишь полдела.

— Вода, — еле слышно сказала Диона, балансируя между землею и небом, пока обе стихии сражались за право обладать ею целиком.

Вода, серебряная, прохладная, разливалась по черной земле, искрилась в воздухе легчайшими каплями. Вода была луной — изменчивой, но постоянной. Она текла в жилах всех живых существ, наполняло чрево женщины, соленая, как море, и дитя плавало в нем, словно странная, невиданная рыба. Вода была для ребенка самым знакомым — его первой стихией, первыми воспоминаниями, первой памятью — темнота, уют и плеск моря.

Вода была женщиной и луной, таинственной магией в ночи, Селеной египтян, Артемидой эллинов, Луной римлян, океаном, руками, скромным ручейком в саду, мощным разливом полноводного Нила… Вода была жизнью; она приносила Черную Землю на Красную, оплодотворяя ее и объединяя Египет.

Диона парила между небом и землей, безмолвная, как вода, обладающая ее мягкой силой, которая побеждает даже камень. До чего же соблазнительно было бы всегда плыть также невесомо, в тишине и покое… Но даже теперь мир сотворен не до конца. Была Земля, на которой стоят воздух, чтобы дышать, вода, чтобы питать жизнь, — но сама жизнь была последней из необходимых стихий.

— Огонь! — воскликнула она, и это был крик боли — боли и триумфа.

Пламя солнца, пламя золота в горне, пламя жаркое, чистое и очищающее, изгоняющее мрак из воздуха, шипящее при соприкосновении с водой, бешено бушующее на земле. Огонь был жизнью. От его касания земля становилась плотью, вода превращалась в кровь, а воздухом могло дышать все живое.

Однако и сейчас ее труд был не завершен. Диона сотворила и назвала целый мир. Но есть еще пятая, иллюзорная, стихия, которую она не могла ни укротить, ни приручить словами, — без этой стихии все остальные останутся лишь бесплотным шелестом ветра. Плоть им могла дать лишь богиня. Но ее нельзя принудить. Богиню можно только просить: мягко, почтительно — а тем временем магия слабела и тени сгущались.

Все сотворенное Дионой висело, как стеклянная сфера, и царица покоилась внутри нее, занятая нелегким трудом рождения детей. Жрецы молились, астрологи смотрели в гороскопы, лекари бормотали что-то невнятное, верша свою премудрую науку. Но стоит богине лишь шевельнуть пальцем — и вселенная содрогнется, мрак ночи ворвется снаружи, и грянет смерть — смерть матери, ее ребенка, одного или обоих сразу.

— В твои руки, — проговорила Диона, почти неслышно. — Мать и Богиня, отдаю все, сотворенное мною. Без тебя я ничто; и мир суть ничто, суета и тщета. Только скажи; склони голову, обрати сердце к милосердию, благослови созданное нами. Разве ты не этого хотела с самого начала? Разве мы не выполнили все твои желания?

Молчание было почти осязаемым. Еще теснее столпились тени, поблескивая голодными жадными глазами. Диона прижалась к алтарю, ожидая ответа богини, и силы оставили ее…

Из самой глубины тишины донесся звук, слабый, как горло, из которого он вырвался; как писк котенка, пришедшего в мир. Диона подняла голову, казавшуюся неподъемной, словно камень, всмотрелась… Из чрева богини появился Гор. А неподалеку лежала кошка и что-то еще: мокрое, блестящее, слепо тыкавшееся в мать. Диона всмотрелась пристальнее. Живот кошки содрогнулся в конвульсиях, и еще один котенок появился на свет.

И, словно в ответ, из-за святилища, послышался звук, такой тонкий и хрупкий, как писк котенка. Этот звук гулом отозвался в ее голове — пеан[32], песнь победы: крик царицы, давшей миру новую жизнь, и вскоре — заливистый плач царевича.

Богиня заговорила: ночь побеждена; луна и солнце взошли над Двумя Землями.

16

Александр Гелиос и Клеопатра Селена были неотделимы друг от друга с самого мгновения их рождения. Обычно так и бывает с близнецами, но сейчас это казалось почти волшебством. Диона сотворила мир для их душ, чтобы они без страха вошли в эту жизнь, разогнала странных, зловещих тварей ночи и держала их подальше до тех пор, пока не миновала опасность, что злые духи одолеют младенцев. Самым явным результатом ее действий было то, что они совершенно не боялись темноты; но иногда Диона начинала сомневаться: не слишком ли рано оставила она свои обряды? Вдруг она выхлопотала место лишь для одной души, которая вошла в оба тела?

Близнецы были достаточно крепкими и явно разными по характеру; Гелиос — шумливый, с живым нравом и довольно упрямый, Селена — более спокойная, но и более искусная в получении желаемого. Если Гелиос бунтовал, когда что-то оказывалось ему не по нраву, пока не сдавался или не доводил себя до истерики, его сестра искала лазейку, пытаясь убедить сдаться взрослых. Вместе они были неотразимы; ни одна нянька не могла устоять перед ними, а стражники царицы преданно служили им.

Они были словно две разные половинки одного существа. Селена родилась темноглазой и темноволосой, как и ее мать. Гелиос же появился на свет с довольно темным пушком на голове: а когда чуть подрос, стал белокурым: глаза его никогда не теряли голубизну новорожденного. Его кожа была светлее, чем у Цезариона, славного смугловатого сероглазого мальчика — такими в его возрасте были все Юлии. Иногда Диона гадала: может быть, имя создает облик ребенка? Великий Александр был белокурым мужчиной, а солнце имело цвет золота.

Трудно сказать, постаралась ли только природа или помогли жрецы с их магией, но близнецы, даже новорожденные, составляли красивую пару. Клеопатра позаботилась, чтобы к Антонию послали гонцов — сообщить о рождении детей. Царица не была наивной и не надеялась, что, получив это известие, он тут же вернется в Александрию, но все же, когда прошло лето и снова начал разливаться Нил, она стала его ждать. Диона полагала, что это глупо, даже абсурдно.

Дела Антония приняли далеко не лучший оборот. Октавиан намеревался блокировать берега Италии с помощью военного флота, принадлежащего сыну Помпея, старинного союзника и врага Цезаря. Помпей Великий умер в Египте, правда, без помощи Клеопатры, и его голова была даром Египта Цезарю, когда тот прибыл в Александрию. Теперь Помпей-младший, которого звали Секст Помпей, хозяйничал, словно царь пиратов, в водах Западного Средиземноморья, и жители Рима и соседних с ним областей испытывали постоянный недостаток продовольствия. Октавиан привнес в эту морскую войну таланты своего друга Агриппы, обладавшего довольно редким для римлянина даром: он был флотоводцем, и отменным — даже блестящим. И был предан — если не Риму, то самому Октавиану.

Поскольку главный соперник Антония был занят очисткой морей от пиратских армад Секста Помпея, триумвир получил возможность сосредоточить усилия на войне с Парфией. Но этого не случилось. Антоний обнаружил, что его войска в Сирии оказались ненадежными, как и предвидела Диона. Пока он разбирался с ними, его жена-римлянка подняла восстание в Италии. Пришлось отказаться от войны на Востоке — Диона догадывалась, в каком он пребывал расположении духа, — дабы удостовериться в том, что мятеж Фульвии потерпел поражение, а сама она сбежала. Впав в неописуемое бешенство, он настиг ее в Греции, велел жене следовать за ним как можно скорее, а сам отправился в Рим, собрав многочисленные войска. Но Фульвия умерла прежде, чем он достиг Италии.

— Ну, теперь ему нечего делать в Риме, — сказала Клеопатра, узнав такие новости. — Скоро он вернется ко мне.

Клеопатра по-прежнему не хотела слушать Диону — а та знала правду, но от комментариев воздержалась. И когда прошел слух, что Антоний с Октавианом заключил мир, она по-прежнему молчала, а Клеопатра все еще ждала своего возлюбленного.

— Скоро приедет ваш папочка, — говорила она детям, уже вышедшим из младенческого возраста и начавшим ползать, что стало для нянек сущим кошмаром, — он привезет с собой сокровища, достойные царей, и даст вам каждому по сенатору в слуги.

Дионе не верилось, что Клеопатра стала до такой степени наивной, какой сейчас казалась. Конечно, отчасти ее поведение объяснялось отчаянием, отчасти — добровольной слепотой. Когда еще был Цезарь, она не раз говорила, что не боится ни одного соперника в человеческом облике — будь то женщина или мужчина; но против Roma Dea[33] устоять не в силах. Ни одна женщина — как бы велико ни было ее могущество, как ни разносторонни таланты ее ума, тела или магии — не могла соперничать с богиней.

Если даже Цезарь, не склонявший голову ни перед одним мужчиной и признающий лишь нескольких особо почитаемых им богов, был рабом Roma Dea душой и телом, то чего же ждать от Марка Антония? Он тоже подчинится мощи и воле этого города. Такое положение вещей казалось Дионе вполне логичным. Но не она родила ему детей, и у нее не было причин ждать его возвращения. По правде сказать, она даже радовалась тому, что он уехал — своей страстью к вину и непомерной шумливостью он отвлек Клеопатру от дел насущных.

Вернувшись из Тарса, Диона лишь однажды видела своего сына Андрогея, да и то на расстоянии: она шла по одной стороне улицы, а он — по другой. Тимолеона ей приходилось видеть не чаще. Он обзавелся друзьями: мальчиками и юношами из почтенных родов, некоторых из них он знал с раннего детства. Все они встречались друг с другом в гимнасии, находившимся рядом с домом Дионы, на уроках риторики, учились ездить верхом и охотиться, и даже осваивала приемы владения оружием под неусыпным оком наставника, о котором Диона слышала только хорошее. Всего этого, казалось, с лихвой достаточно даже для неугомонного ума Тимолеона. Его вечно не было дома — то он с одним мальчиком, то с другим, то на уроках, то в гимнасии — туда Тимолеон ходил, чтоб научиться всему, что должен уметь мужчина.

Диона тоже вносила свою лепту в образование сына. Разумеется, она не могла обучить Тимолеона искусству становления мужчины, и он искал себе наставников самостоятельно, не особенно интересуясь, из чьего кошелька платят риторикам, учителям верховой езды, за лошадь, уздечки, седла, а также за грума, сопровождающего его. Диона оплачивала все, что было необходимо Тимолеону при его положении в обществе.

В один из долгих вечеров, в компании кошки и списка Гераклита на коленях, Диона загрустила. Ее сын растет и получает образование, как и положено молодому человеку. Но от этого ее одинокие вечера не становились короче, а книжки — интереснее. Сейчас она обрадовалась бы даже дерзости Тимолеона, которая в последнее время почти всегда была наготове.

Маленькая кошка посмотрела на Диону загадочными глазами и устроилась поудобнее у нее на коленях. Счастливое существо. Она еще несколько раз окотилась, и ей это только шло. Золотисто-рыжего кота давно уже отдали Александру Гелиосу, а серебристо-черную кошечку — Клеопатре Селене. Котята, казалось, знали, что были даром богов: не раз Диона находила их всех вместе — котята мурлыкали, а дети спали, улыбаясь во сне.

Их мать-кошка возвратилась к своему царственному одиночеству и возобновила опеку над Дионой. Диона погладила отливавшую золотом солнца шерстку и вздохнула. — Ах, если бы с детьми было так же просто…

Может быть, сегодня она пойдет в храм. Жрицам Исиды будет приятно видеть свою сестру и ученицу: они порадуются, что она возвратилась — хотя и ненадолго.

Диона снова вздохнула. В комнате было очень тихо. Светильники теплились, и ветерка почти не ощущалось.

Послышались голоса. Слуги закрывали двери на ночь, хотя было еще не поздно. В кухне, наверное, уже разведен огонь и оставлен ужин для Тимолеона если он придет и захочет поесть. Правда, сын просил разрешения поужинать с одним из приятелей, и она не возражала. Диона надеялась, что он вернется не слишком поздно. Все-таки Тимолеон был еще ребенком — как бы ни старался казаться мужчиной.

Голоса становились все громче. Она слегка нахмурилась. Слугам не запрещалось говорить в ее доме так, как им вздумается, но она вовсе не поощряла криков и перепалок.

Диона уже было собралась встать и выяснить, что стряслось, как вдруг дверь распахнулась. Возмущенный Сенмут, загораживая вход, пытался вытолкать непрошеных визитеров — но не тут-то было! Настырный гость, высокий, широкий в плечах и крупный телом, без труда оттолкнул Сенмута и упал перед Дионой на одно колено.

— Марсий? — удивилась она, — что это тебе взбрело?

— Госпожа, — перебил он ее, — если ты позволишь просить тебя и если этот болван перестанет путаться под ногами, может, ты пойдешь со мной?

Такое поведение было весьма необычным — в сущности, просто из ряда вон выходящим. Слуги, носившие ее паланкин, никогда не врывались к хозяйке, тревожа ее уединение. Сенмут, однако, тоже твердил нечто невразумительное — правда, гораздо пространней и цветистей, пока чья-то рука не зажала ему рот. Рука была черной, как ночь, — Геба взглядом заставила его замолчать. По выражению ее лица Диона поняла, что служанка не видит нужды раньше времени сообщать ей малоприятное, судя по всему, известие.

— Госпожа, пожалуйста, — не унимался Марсий. — Я бы никогда не позволил себе побеспокоить тебя, если бы на то не было причины.

Это было правдой. Он никогда раньше так не вел себя.

— Что все-таки стряслось? Кто-то пытался ограбить сеновал?

Он густо покраснел сквозь бронзовый загар.

— Мы не были на сеновале, госпожа. Мы ходили в город — дышать свежим воздухом. Ты же позволяешь нам отлучаться — разве ты забыла?

Диона не забыла, конечно, но она и не помнила, чтобы когда-либо позволяла им отлучаться всем вместе. Служанка просила дать ей немного серебра; наверное, хотела купить что-нибудь из одежды. Носильщик паланкина просил позволения по вечерам навещать своего друга, который прислуживал в другом доме. На Гебе и в самом деле было новое платье — шафранное, с прелестной голубой каймой, стоившее, вероятно, большей части ее серебра.

— Так что же случилось? — спросила Диона более настойчиво.

Слуги переглянулись поверх головы Сенмута. Лица обоих вдруг стали бесстрастными.

— Это касается твоего сына, госпожа, — сказал наконец Марсий, словно по одному вытаскивая слова наружу. — Я имею в виду Тимолеона.

Диона вскочила — сотни мыслей промелькнули в ее голове.

— Что?! Он заболел? Ранен? Умирает? Он умер?

— Нет-нет. Ничего подобного, госпожа, — быстро ответил Марсий. — Но тебе надо бы пойти со мной.

Больше он ничего не сказал, а Геба взяла ее за руку. Диона схватила первое попавшееся покрывало, поспешно накинула его на голову, не обращая внимания на возобновившиеся протесты Сенмута, и побежала вслед за Марсием и Гебой.

Еще не стемнело. Небо было усыпано звездами, слабо мерцавшими на еще светлом небосклоне; на западе горизонт пылал кровавым закатом. Марсий нес фонарь, который он зажег от светильника у ворот — его не гасили до возвращения Тимолеона. Несмотря на все уверения Марсия, что ничего подобного нет и в помине, воображение Дионы преследовали жуткие картины: он лежит навзничь на земле, истекает кровью, умирает. Что могло быть еще хуже? Что заставило носильщика паланкина ночью вытащить ее из дома и повести в город? У нее лишь на секунду мелькнула мысль, что это ловушка. Но враги — если у нее есть враги — нашли бы лучший способ добраться до нее, чем через двух преданных слуг.

Они двигались быстро, хотя на улицах все еще было много народу. Диона, поглощенная тем, как бы не отстать от Марсия, и подгоняемая Гебой, не сразу поняла, что их путь лежит к гавани, а не к гимнасию или дому, где должен был ужинать Тимолеон. Дорога здесь была темнее, уже, ухабистее и провоняла рыбой и кошачьей мочой.

Диона не понимала, что происходит, но у нее было достаточно времени на размышления. Куда же ее ведут слуги? Они отказывались что-либо объяснять ей — просто тащили вперед. Может, Тимолеона записали в моряки? С тех пор как Антоний уплыл из Александрии, он не упоминал об этом, но уж кто-кто, а она хорошо знала, что видимое спокойствие детей бывает обманчивым и даже опасным, если их желания идут вразрез с желаниями матерей.

Диона была наслышана о портовых тавернах. Она даже знала, чего там можно ожидать: духоты, пропитанной запахом толчеи потных тел, и воздуха, настолько густого, что кажется, будто его можно пить. Из того, что там на самом деле можно пить, подают не пиво, а прокисшее вино. Все эти сведения, насколько она знала — непонятно откуда, — больше относились к греческой таверне, чем к египетской.

На пороге она застыла, как пораженная громом. Свет коптящих светильников был приглушен до полумрака. Фигуры в тусклом свете корчились, извивались, вопили, как духи в челюстях Пожирателя Душ; болтали, смеялись, пели и опивались вином. И даже — Диона с ужасом заметила это — предавались интимным занятиям на столе возле стены; клубок волосатой и гладкой плоти; молодое стройное тело и жилистое бывалое — старше. Гладкое принадлежало мальчику — нет, слава всем богам, не Тимолеону! Лицом он был не старше сына Дионы, но выглядел куда взрослее; с безразличным терпением мальчик ждал, что произойдет с ним дальше.

Марсий и Геба одновременно подтолкнули Диону вперед, чуть не свалив на пол — застыв, она не могла сдвинуться с места. Сильные руки носильщика паланкина подхватили ее и понесли, и Диона порадовалась, что ей не нужно ступать ногами на этот омерзительный пол. Все тут было словно пропитано мерзостью, кроме того, она вовсе не хотела знать, что там пролито и сколько лет назад мыли полы.

Неожиданно она оказалась в зловонной темноте. Тут было тише: ступеньки, ведущие вверх, никакого освещения — Марсий где-то по дороге избавился от своего фонаря, наверное, на улице. Пахло больше кошками, чем вином и потом, и воздух казался почти чистым после клоаки внизу. Марсий бережно поставил ее на ноги; Диона была благодарна ему — не очень-то приятно преодолевать ступеньку за ступенькой между Гебой, стремившейся вперед с распростертыми руками и самим Марсием, тяжело дышавшим сзади.

Геба внезапно остановилась. Дверь была закрыта. Служанка отодвинула задвижку и медленно отворила ее. В глаза Дионе ударил свет.

Хотя освещение было слабым, после мрака на лестнице этот свет показался ей ослепительным. Комната за дверью была больше, чем внизу. Здесь пахло вином получше — с едва уловимым ароматом меда, в воздухе разливался удушливый запах цветочных духов. Людей было меньше — по крайней мере, так казалось, и они создавали меньше шума. Диона услышала звуки авлоса[34], барабана и хрустальный перезвон струн лиры.

Когда ее глаза попривыкли к полумраку, она увидела что-то вроде пиршественной залы; повсюду стояли многочисленные ложа и низкие столики. Стены были разрисованы фривольными сценками, вогнавшими Диону в краску — она тут же отвела взгляд. Похожие сцены можно было воочию увидеть почти на всех ложах: мужчины и женщины, и даже чаще — мужчины и мальчики.

Сердце ее упало. Не стоило обманывать себя — было абсолютно ясно, что здесь происходит. В этой комнате обслуживались более богатые и капризные клиенты, чем внизу; здесь была лишь избранная публика, что показалось Дионе еще омерзительней. В лица вглядываться не хотелось, но сил удержаться не было — она должна найти сына. Один из мальчиков был ей знаком: она раньше видела его с Тимолеоном, и другого, лежащего на соседнем ложе, — тоже. Судя по всему, они не теряли времени даром; оба, изрядно уже пьяные, отвратительно хихикали, а партнеры тем временем ласкали их юные тела в свое удовольствие.

Был здесь и танцор; поначалу Диона его не заметила. Она в панике шарила глазами то по одному ложу, то по другому. Но ни один из мальчиков не был ее сыном. Танцор, одурманенный вином или кое-чем похуже, поражал абсолютным бесстыдством: бронзовое тело, умащенное до блеска, тугие темные завитки волос переливались иссиня-черными глянцевыми бликами. Один из зрителей попытался сграбастать его в объятия. Танцор со смехом увернулся и упал на колени мужчины, распаленного, как бык. Смех смолк, словно задохнулся, — мужчина зажал ему рот поцелуем.

Диона даже не помнила, как вошла в комнату. Какой-то подвыпивший юнец ухватился за волочившийся по полу конец покрывала и сдернул его с ее головы. Еще кто-то нагнулся и вцепился в подол; платье порвалось, обнажив одну грудь. Диона лишь на секунду остановилась, чтобы запахнуть его. Она действовала, словно сомнамбула, и легко, без малейшего усилия вырвала сына из объятий распаленной скотины.

Тимолеон был мертвецки пьян — однако не настолько, чтобы не узнать мать. На мгновение он остолбенел, но потом его опять одолело хихиканье:

— Прелестная мамочка. Прелестная, прелестная, прелестная мамочка…

Диона быстро огляделась. Омерзительный огромный мужчина, у которого она выхватила Тимолеона, вернулся к своей предыдущей пассии — совершенно голой женщине с пышной гривой волос цвета светлой бронзы. Никто больше не обратил на Диону внимания, разве что послышались насмешки и вопросы — что она собирается делать со своей юной пригожей добычей? Но любопытные быстро угомонились.

Она схватила с ближайшего ложа гиматий — трое его обитателей были слишком заняты, чтобы обратить на это внимание, и накинула на Тимолеона. Ее любимый сын пошатывался, хихикая, и беспрестанно бормотал ужасающие скабрезности. Диона влепила ему пощечину, и Тимолеон наконец замолчал.

Когда же он успел вырасти — она даже не заметила. Сын был на полголовы выше ее, длинноногий, как годовалый жеребенок, и совершенно беспомощный. Диона подтолкнула его к лестнице, потащила вниз и волокла за собой до тех пор, пока наконец не появился Марсий. Он подхватил мальчика и перекинул через плечо.

Тимолеон прекратил хихикать только на улице, когда Марсий швырнул его на землю. Несколько раз мальчика вырвало в канаву, но слуги не делали ни малейшей попытки помочь ему. Диона же была не в состоянии что-либо предпринять, то ли от ярости, то ли от потрясения.

Когда все выпитое за ночь вино вышло наружу вместе с пищей, съеденной за день, Марсий опять подхватил Тимолеона — на этот раз осторожно — и понес дальше.

В бастионе ее семьи, дома, на Диону смотрел дрожащий, испуганный ребенок с бледно-зеленым лицом. Она велела его выкупать; мальчика одели в чистую льняную тунику, причесали волосы; венок сорвали с головы и сожгли. Диона сидела на своем любимом стуле — в комнате, где обычно читала по вечерам, и изучала сына строгим холодным взглядом.

— Ну? — произнесла она наконец, потому что сам Тимолеон по-прежнему не выказывал ни малейшего желания заговорить. — Что скажешь?

Если бы сын заплакал, Диона могла бы совершить нечто непростительное: избить его, накричать, отослать к отцу. Но он стоял молча, и взгляд его становился все более уверенным, хотя щеки по-прежнему были залиты румянцем — розовые пятна на бледных щеках.

— Прости, мама. Я очень сожалею.

— Да? — Она приподняла брови, все такая же суровая. — И сколько раз ты уже сожалел — после походов туда?

— Я был там только один раз, мама. Честное слово.

Диона на минуту задумалась. Похоже, сын говорил правду.

— Кто тебя туда завел?

— Все получилось случайно, — ответил Тимолеон и прикусил губу. Из нее уже сочилась кровь — без сомнения, он пытался сдержать слезы. — Андроник иногда туда ходит. У него есть друг — мужчина, которого он называет дядей, но на самом деле он ему вовсе не дядя… Этот мужчина часто заходит в гимнасий, потому что обожает общество мальчиков… Он велел в следующий раз привести с собой друга или пару приятелей. Сначала вызвался Мелеагр. Он хотел взглянуть, на что похожи эти пирушки. Я сказал, что там не может быть ничего любопытного и особенного — они наверняка ничем не отличаются от вечеринок господина Антония. И тогда они оба уговорили меня пойти с ними и посмотреть самому.

— Значит, ты мне солгал? — возмутилась Диона. — Ведь ты сказал, что будешь ужинать в доме Мелеагра.

— Неправда! — взбунтовался Тимолеон. — Я сказал, что хочу поужинать с Мелеагром. Ты мне разрешила. Ты же не спросила, где…

Голова у Дионы раскалывалась. Она осторожно опустила ее на ладонь.

— О, боги! — проговорила она. — Неужели это расплата за то, что я столько времени провожу у царицы?

— Я не собирался делать ничего плохого, — заторопился Тимолеон. — Правда, мама, честное слово. Мне дали вина — пришлось выпить. Ну посуди сама, разве я мог проявить невежливость и отказаться? Они мне все подливали и подливали. Я вспотел и поэтому снял одежду. Они приставали ко мне с разными странными просьбами, и тогда я решил встать и пойти танцевать, чтобы они оставили меня в покое. Мама, а я и вправду красивый? Или они просто хотели заставить меня целовать их?

Диона смерила сына более чем выразительным взглядом. Тимолеон опустил глаза и замолчал.

— Хватит изображать из себя невинное дитя. Ты отлично знал, чем они занимаются. Я еще мшу поверить, что ты пошел танцевать, чтобы избавиться от их рук — я поступила бы так же. Но тебе ведь понравилось там, не так ли? Тебе же хотелось, чтобы они смотрели на тебя и, может быть, даже касались твоего тела.

Мальчик дернулся, словно от удара хлыстом.

— Мама!

Но на этот раз Диона была безжалостна. Она больше не имела права проявлять милосердие, хотя сердце яростно протестовало: ей так хотелось обнять сына, погладить по голове, успокоить, словно он был не старше Гелиоса или Селены.

— Ты уже не ребенок, Тимолеон. Ты взрослый мальчик, почти юноша. Тебе было любопытно посмотреть, что делает Андроник со своим мнимым дядей?

— Я и так знаю. Он мне рассказывал.

— И все равно пошел?

Тимолеон опустил голову. Голос его стал совсем тихим.

— Я хотел увидеть.

Она медленно кивнула.

— И увидел?

— Да, мама, — едва слышно прошелестело в воздухе.

— Что ж, — начала Диона, — не буду тебя сечь. Это слишком легкое наказание. Пожалуй, я настою на том, чтобы ты снова пошел туда и рассмотрел все как следует, а потом подумал — хочешь ли жить так, как живут эти люди. Разве ты не за тем туда пошел?

Тимолеон впал в настоящую панику, и его глаза стали совсем круглыми.

— Нет! Я больше не хочу туда!

— Именно поэтому я и заставлю тебя пойти.

Он упал перед ней на колени.

— Нет, мама! Нет!

— Прекрати! — оборвала его она. — Ты, кажется, испугался? Ну что уж там такого страшного? Обыкновенная клоака, помойка, куда протоптало дорожку стадо погрязших в дерьме безмозглых скотов.

— Именно поэтому — не пойду! — ответил он, достаточно жестко для такой ситуации. — Пожалуйста, мама, я не хочу туда… Я не желаю снова оказаться там. Клянусь богиней!

— Хорошо, допустим. Но что еще ты выкинешь?

Ошарашенный, он поднял на нее глаза. Диона вздохнула, не зная, плакать или смеяться.

— Ох, дитя ты мое, дитя… Какой же ты еще ребенок! Я ведь безумно испугалась, а потом так рассвирепела, что готова была убить тебя. Как Марсий узнал, куда ты пошел?

— Он встретил меня на площади, в гавани. — Тимолеон сам чуть не плакал. — Я обругал его, и он ушел. Мне никогда и в голову не пришло бы, что Марсий направиться прямо к тебе.

Диона погладила влажные кудри сына.

— Да, — промолвила она, размышляя вслух. — Кажется, я знаю, что мне делать. Тебе необходим сильный человек, который держал бы тебя в ежовых рукавицах, и проворный, чтобы поспевать за тобой. Марсий отлично с этим справится.

Тимолеон заморгал. Из уголка его глаза выкатилась слеза и побежала по щеке, но в то же время он явно был в недоумении.

— Марсий? Ты приставишь ко мне Марсия?

— Да, я отдаю его в твое распоряжение. И это еще не все. Я разрешу ему лупить тебя, если ты заслужишь.

— Мне, в общем-то, нравится Марсий… — начал было Тимолеон, но прикусил язык, видимо, не собираясь называть имена тех, кто ему нравился меньше или не нравился вовсе, например Сенмута или Дарайявахауша. Эти двое были весьма неуступчивы и вечно привязаны к дому. И они не такие сильные, как Марсий, а уж о сообразительности и говорить не приходится.

Диона погладила сына по щеке. Он не отстранился, как обычно случалось в последнее время, даже когда мать целовала его в лоб.

— Иди спать, дитя мое. С разгадкой твоих уловок я могу подождать до утра.

Он не улыбнулся — или улыбнулся незаметнее, чем она.

— Прости меня, мама. Я очень сожалею.

— Надеюсь, сын. — В этот момент она ему даже верила.

17

В лагере Антония у Клеопатры был свой человек — египтянин-астролог и прорицатель, не обладающий магическим даром, но необыкновенно наблюдательный и с великолепной памятью — он помнил все, что видел и слышал. Именно от него царица узнала о неприятностях в Сирии, восстании Фульвии и ее внезапной смерти. А также об отбытии Антония в Италию. Через быстроногих гонцов он посылал ей вести и о менее важных новостях, разнообразных слухах и сплетнях, даже отправлял с ними послания Антония.

Клеопатра хранила их, словно величайшие редкости — как показало время, они и были таковыми. Вскоре после отплытия Антония она — получила от него письмо — набор официальных фраз, подобных тем, которые глава одного государства шлет другому правителю в знак благодарности за гостеприимство. Через своего слугу она получала послания, которые значили для нее гораздо больше. В одном из них ей сообщали, что Антоний здоров, но скучает по своей госпоже, еще недавно согревавшей его по ночам. Или писали, что Антоний болел, но нет нужды беспокоиться — он уж выздоровел, потому что крепок, как задубевшая кожа, то она вдруг узнавала, что состоялся поединок с кем-то из царевичей или других важных особ; ее мужчина вел себя как круглый дурак, говорилось в послании, и его госпоже следовало бы находиться рядом с ним, чтобы вправить ему мозги.

Однажды пришла весточка и для Дионы. Правда, не от Луция Севилия; просто гонец сообщил, что ослик ее сына по-прежнему в Тарсе и живет прямо-таки по-царски. Некоторые из горожан считают его божеством и потчуют подношениями в виде свежей травы и цветов. Диона неудержимо рассмеялась, вспомнив одно из многочисленных приключений Тимолеона. Ее смех был такой редкостью в последнее время; у нее потом еще долго болели бока, но она почувствовала себя лучше. Лучше, чем когда-либо за эти долгие месяцы.

Примерно через две недели после этого события Диона присутствовала на одном из философских диспутов царицы. Философы были именно такими, какими им и полагалось быть: бородатыми и снисходительными к своим неразумным слушателям. На сей раз философы снизошли до разговора о природе — они так и сыпали учеными фразами о повадках птиц и спорили о климатических различиях условий жизни антиподов[35]. Как раз в тот момент, когда разговор зашел об истоках и происхождении Нила, вошел гонец. Казалось, в общей суматохе его никто не заметил, и это было неудивительно. Поскольку оба философа не сходились во мнении по столь важному вопросу, диспут был не менее шумным, чем пирушки Антония, правда, не таким веселым.

Клеопатра наслаждалась перепалкой ученых мужей, принимая в ней участие с энтузиазмом прирожденного философа. Однако приезд гонца был ею отмечен: блеснувшие глаза, секундная пауза в речи — вопреки всегдашнему самообладанию. Только гонцы из лагеря Антония могли появляться пред ее очи так запросто — без позволения, оглашения во всеуслышание их прибытия и сопротивления со стороны стражников. В таких случаях Клеопатра продолжала заниматься своими делами, но старалась побыстрей покончить с ними и, по возможности, скорее узнать новости.

Диона, будучи зрителем, а не участницей происходящего, в отличие от царицы могла позволить себе поразмышлять на далеко не ученые темы. Она заметила, что гонец бледен, и подумала, что Антоний болен, но тут же отогнала от себя страх перед плохими известиями. Если бы Антоний умер или был смертельно ранен… Клеопатра давно уже знала бы об этом — их связывали более тесные узы, чем могло показаться постороннему взгляду. Они ощущали тела друг друга даже через огромные просторы моря.

Когда Клеопатра закончила диспут и передала ученых мужей на попечение дворовых распорядителей, которые должны были позаботиться об их ужине и всяческом ублажении, ее нетерпение, казалось, достигло предела. К счастью, философы не задерживали ее. Диона улыбнулась про себя — похоже, ученые мужи донельзя довольны своими победами. Правда, двое из них — более одержимые или более выносливые, чем их собратья, не возражали бы продолжить, но Клеопатра улыбкой выставила их вон.

У гонца было достаточно времени, чтобы взять себя в руки и подготовиться к разговору, но все же его лицо выдавало тревогу, под глазами по-прежнему отчетливо проступала бледность. Клеопатра могла быть осторожной и изворотливой, как змея, но бывала и убийственно прямолинейной и стремительной, когда хотела. Царица устремила на гонца пристальный взгляд в упор.

— Ну, что стряслось? Он проиграл войну? Потопил свой флот? Отказался от прав триумвира и удалился на виллу как философ?

Гонец явно нервничал. Он судорожно сглотнул слюну и сбивчиво заговорил:

— Нет, госпожа… Не знаю, как тебе сказать… В сущности, он выиграл войну и получил в награду империю.

— Ах, даже так? Неужели это так скверно, что заставляет тебя дрожать под моим взглядом?

Гонец, крепкий мужчина далеко не робкого десятка, прибыл сюда, невзирая на все опасности, подстерегающие его в пути, но сейчас у него были причины для страха. Он вез не особенно приятные новости и знал, что царица скора на расправу, если вести оказываются ей неугодны.

— Нет, все в порядке, если ты имеешь в виду Рим. Антоний встретился с Октавианом при Брундизии; они заключили мир, опять поделили свою империю, и Антоний получил львиную долю. Он настолько близок к тому, чтобы стать царем Рима, насколько это возможно при живом племяннике Цезаря, стоящем у него на пути.

Глаза Клеопатры блеснули.

— Ну? А дальше?

— Что ж, дальше вот что… — Гонец слегка терял решимость по мере того, как приближался к сути дела. — Сделка совершена не за красивые глаза. Ему пришлось отдать Октавиану кое-что взамен.

Клеопатра ждала. Внешне царица казалась спокойной, поза была непринужденной, но ее руки крепко стиснули подлокотники стула, и костяшки пальцев побелели.

— Вернее, — продолжил гонец, — Октавиан кое-что отдал Антонию. Они заключили сделку на родственной основе. Сестра Октавиана, Октавия, стала и залогом, и обещанием. Антоний женился, госпожа. Он взял Октавию в жены, и между властителями Рима воцарились мир и дружба.

Клеопатра не сказала ни слова. Выражение ее лица не изменилось, дыхание оставалось таким же ровным, а руки даже не шевельнулись.

Гонец все-таки недостаточно хорошо знал ее и явно утратил бдительность.

— Это было очень легко, — заговорил он вновь. — Октавия недавно овдовела, у нее трое детей — несомненно, она может дать мужу наследников. Проблема Состояла в том, что она не могла официально выйти замуж в течение нескольких месяцев. Но Сенат разрешил отступление от закона, дал ей повеление, и они сразу же поженились. Октавия — прелестная женщина, очаровательная, милая. Она не завивает волос и не румянит щек, ведет себя скромно, как девушка, и не говорит ничего, кроме «да, мой господин», «нет, мой господин» и «как пожелает мой господин»…

Клеопатра сделала движение раньше, чем Диона поняла, что происходит. Лицо царицы по-прежнему было неподвижным, неподвижно-бесстрастным, как искусно раскрашенная белая маска под изысканной филигранно уложенной прической. Она сбила гонца с ног метким ударом, который посрамил бы даже Антония, по силе равному самому Гераклу.

Гонец лежал почти бездыханный, но, похоже, так и не понял, что ему грозит. А может, понял и потому оцепенел, беспомощно скорчившись под занесенной над ним ступней Клеопатры. Еще мгновение — и царица убьет его.

Диона была невелика ростом и слаба, но у нее хватило сил оттащить гонца в сторону.

— Уходи! — скомандовала она. — Немедленно!

Однако бедняга замешкался, и Диона уже была готова счесть, что ему пришел конец, или предложить в качестве жертвы себя. Но едва Клеопатра оправилась от шока, вызванного дерзостью Дионы, как гонец пронзительно взвизгнул, словно умирающий кролик, и бросился вон.

Диона осталась встречать бурю в одиночестве. Слугам хватило одного взгляда на лицо царицы, чтобы обратиться в бегство. Однако Диона не заблуждалась относительно белых лиц и зловещих глаз, сверкавших из проемов дверей и из-за колонн — кто-то даже стоял возле окна.

Клеопатра в бешенстве бывала на редкость безжалостна. Однажды, в сильном припадке ярости, она поклялась, что получит на подносе голову своей сестры Арсинои. Ей это не удалось только потому, что Арсиноя уже сбежала в Эфес, и царица отвела душу, сокрушив содержимое целого зала — бесценную глиняную и фаянсовую посуду, подчас даже более древнюю, чем пирамиды Гизы. Но на этом она не успокоилась и приготовилась ждать, пока кто-нибудь не поймает и не убьет ее сестру. И дождалась-таки…

Дионе такое было не в новинку, и она научилась исчезать прежде, чем Клеопатра вспомнит о ее существовании. Но сейчас пути к отступлению не было.

Наверное, именно так чувствует себя голубь в когтях коршуна, или мышь, когда на нее бросается кобра. Казалось, безграничная бесконечность отделяла ее от любого убежища, любой лазейки — двери, окна или галереи. Трон царицы мог стать защитой лишь на ничтожно короткое время.

Но пристальный, прожигающий насквозь взгляд Клеопатры внезапно смягчился.

— Ну что ты, дружок. Неужели я так похожа на безумную?

— Ты и сама знаешь, даже лучше меня. — Голос Дионы был слаб и тих, но слова звучали достаточно отчетливо. — Если ты собираешься швыряться вещами, будь добра, выбирай подушки, жемчуга или что-нибудь такое же легкое. Или ты хочешь разнести все и всех вдребезги?

Клеопатра рассмеялась — почти естественным смехом.

— Я подумаю над этим. А сейчас тебе лучше уйти. Я не уверена, смогу ли удержаться и не швырнуть в твою голову подушкой.

Диона колебалась. Но ей ничего больше не оставалось, если только не превратиться в живую мишень. Она сказала себе, что Клеопатра нуждается в уединении, чтобы справиться с яростью — тогда царица сможет трезво рассуждать и нормально общаться с людьми.

Взгляд кобры снова мелькнул в ее глазах. Диона почтительно наклонила голову и спаслась бегством.

Но ушла Диона недалеко. Обычный здравый смысл направил бы ее домой или в храм — но она не была столь благоразумной. Некая доля иллюзии, что царица может нуждаться в своей жрице, вкупе с совершенно непростительным любопытством, удерживали ее во дворце.

Грохот бьющейся посуды так и не донесся до нее, не слышалось и глухих хлопков от ударов подушками. В царских покоях стояла мертвая тишина. Прислуга и придворные обмирали от страха и даже не пытались заглянуть туда и поинтересоваться, что же делает их госпожа. Хотя служанок била дрожь, когда они представляли себе кинжалы, и отраву, и мертвое тело царицы, распростертое на полу. Диона тоже холодела при такой мысли — но не настолько, как если бы эта картина присутствовала в настоящем видении. Собственной смерти Клеопатра желала сейчас меньше всего. А вот отомстить Антонию или его новой римской жене…

Эта мысль блуждала в подсознании Дионы, тогда как сознание было взбудоражено до предела. Ее раздражали и болтовня прислуги, шушуканье придворных — непонятно, что больше. Слуги хотя бы непрестанно думали о царице. Придворные же, легкомысленные, как и всегда, тут же принялись пережевывать старые привычные сплетни и новые скандалы, одновременно обсуждая последний крик моды: подведение глаз.

Болваны — все как один! Разряженные куклы! Диона боролась с сильным искушением наслать на придворных удары грома, напасти вроде чумы или козней демонов, чтобы проучить их, вызвать в их мелких душонках хоть какие-то чувства.

Такие мысли свидетельствовали о ее полном смятении и испуге. Диона всегда очень серьезно относилась к магии. Магия принадлежала богам; она была их даром, и даром бесценным — им нельзя пользоваться по пустякам.

Часы тянулись медленно. Солнце утонуло в заливе. Приближалась буря, и не только в покоях царицы. В воздухе было разлито то же тревожное предчувствие и тягостное ощущение — небо изредка прорезали далекие всполохи молнии, и пахло грозой.

Если она хочет дойти до дома раньше, чем разразится гроза, нужно уходить немедленно. Когда Диона преодолевала один из коридоров, старательно обходя группку женщин, громко споривших, как правильно обращаться со щипцами для завивки, из ниоткуда появилось гибкое, мягкое тельце и прижалось к ее ногам. Она посмотрела вниз — в золотисто-зеленые глаза кошки Баст. Оба котенка были с ней: солнечно-золотой кот, ставший уже вдвое больше матери, и серебристая кошечка, поменьше, но стройнее и с более длинными лапами — настоящая храмовая кошка. Вся троица терлась о ноги Дионы, вырисовывая лапками на земле незримые прихотливые узоры.

В узорах был определенный смысл. Поначалу Диона отказалась признать это, считая, что кошки попросту требуют пищи или внимания, либо приписывая их поведение загадочности, непостижимости кошачьей природы. Но кошки были неотвязны. Кон тянул свою «песню», мяукая от сопрано до тенора — это выглядело бы очень смешно, если бы его вопли были не такими громкими и менее настойчивыми. Он встал на задние лапы и вытянулся почти до талии Дионы, цепляясь когтями за ее одежду. Его ярко-золотые глаза сверкали, словно монеты. У его сестры глаза были чистого зеленого цвета. Глазам их матери от природы досталось что-то среднее между этими двумя цветами, и она словно гипнотизировала Диону нечеловечески мудрым взглядом.

Она вполне могла сопротивляться им: кошки не были существами, рожденными под знаком насилия, они соблазняли, уговаривали. А эти еще и упорно настаивали на своем, и сил всех троих вполне хватило бы, чтобы не пустить Диону идти другим путем. Этот же путь, к ее удивлению, вел к покоям царицы.

— Очень хорошо, — сказала она кошкам. — Но если царица меня убьет, я буду преследовать вас до самой вашей смерти. И не оставлю в покое даже в Царстве Мертвых.

Но их не тревожили людские угрозы, даже самые страшные. Кон шел впереди, кошечка замыкала столь своеобразную процессию, словно для того, чтобы Диона не попыталась сбежать.

Это шествие кошек сквозь покои царицы было очень странным — иногда они двигались в длинных косых лучах заходящего солнца, иногда — в полумраке светильников. Обычно здесь повсюду попадались люди: слуги, придворные, ученые, просители всех мастей, жаждущие милостей царицы, — всех не перечесть. Но сегодня тут не было ни души. Все сбежали подальше от разящего наповал гнева царицы, подобного молнии, или попрятались неподалеку, поджидая, пока минует монаршая гроза.

Они поступили мудро. Диона же шла за своими провожатыми с когтистыми лапами в то крыло покоев царицы, которое обычно редко посещала. Это помещение было таким же древним, как и сама Александрия — далекое прошлое Египта. Невозможно было избавиться от ощущения пропыленности, зловещей тусклости света — ноздри словно чуяли запах веков и забвения, хотя крыло содержалось в идеальной чистоте и постоянно проветривалось, а пыль здесь сметали намного чаще, чем того пожелала бы царица. Этими помещениями совершенно не пользовались. Никто здесь не жил; ни один человек даже не помнил о них и не собирался вспоминать, кроме того, у кого сегодня на то была причина.

Диона бывала тут и раньше — но очень давно, еще при жизни старого царя. Его дочь была тогда просто упрямым ребенком с пытливым неугомонным умом. Позже сама Клеопатра приводила сюда Диону, рассказывала истории о Птолемее II, который был магом, как и все Птолемеи, — но его магия считалась сильнее и серьезнее, чем у многих из них и, без сомнения, более странной. Его дар был самым загадочным и непостижимым. В книгах он звался великим царем.

— Он воистину был велик, — заметила тогда Клеопатра. — Но никак не унимался и без конца задавал вопросы — даже если в ответах было больше мрака, чем света.

Все это пронеслось в голове Дионы, когда она пересекала длинную, слабо освещенную комнату. При входе горел светильник, и еще один — в дальнем углу, но путь между двумя горящими точками был погружен в темноту. Она не слышала ничего, кроме своего дыхания, стука крови в ушах и еле слышного звука шагов собственных сандалий по мрамору пола. Кошки двигались бесшумно и молча. Помещение было не слишком большим, и скорее напоминало длинный коридор, чем комнату, но чем дальше шла по ней Диона, тем сильнее охватывало ее странное, тревожное чувство, словно само пространство здесь было неопределенно-бесконечным.

Кожу стало покалывать. Воздух казался пропитанным магией — ощущение было тонким, хрупким и едва уловимым, словно слабое жужжание пчел, доносящееся с отдаленного луга. Воздух пропах той особой свежестью, которую приносит гроза. Да, сомнений быть не могло. Это — ярость, ярость Клеопатры и ярость богини.

Инстинкт, более сильный и проворный, чем воля, будто возвел вокруг нее стены, отводя удар, мобилизовал все защитные силы и приемы, которым научилась Диона — научилась тогда, когда впервые сила ее магии по-настоящему превратилась в мощь, стала одновременно и опасностью, и искушением. Боковым зрением где-то там, за пределами зримого мира, она видела некие существа, мерцание глаз в полутьме, слышала шорох, скольжение теней. Дети ночи всегда голодны — они жаждут света и крови живых. Магия воззвала к ним и сама привела их сюда; духи зла слетелись, распаленные страшной поживой, потому что царица обещала накормить их кровью и светом. Из бездны и мрака небытия они почуяли зов, хотя свет, так манивший их, был всего лишь мертвенно-бледным, слабым мерцанием светильника старого кудесника.

И тень ее защитника тоже пришла. Анубис шел за Дионой — ростом выше любого египтянина, с шакальей головой и горящими глазами. Он тоже был тенью и тоже вскормлен на крови, но Диона чувствовала его реальность, хотя и не слышала дыхания. Его ноги совершенно бесшумна ступали по каменному полу. Она знала — если дотронуться до него, коснешься вещества, теплого, как плоть, хотя и очень странного.

С каждым своим шагом она уходила чуть дальше из мира, ведомого людям. Силы, которые привела в движение Клеопатра, были мощными; людская плоть подчинялась им, и дух слабел. Даже под защитой собственной магии, кошек богини Бастет и тени Анубиса Диона ощущала давящий груз слепой воли, алкавшей сломить и покорить ее.

Клеопатра даже в магии не терпела соперников — ни одного. В сущности, Диона, одобряла ее. Царица использовала свой дар так, как полагалась, а не уподоблялась разозленному ребенку, неумело размахивающему мощным орудием богов.

В таких раздвоенных чувствах она дошла до конца коридора и попыталась открыть дверь. Неземная сила замкнула запор. Диона открыла его словом. Это был риск, вызов судьбе, и она вполне могла погибнуть в реве огня.

Но ничего не произошло. Комната за дверью была такой же, какой помнила Диона: обиталище чародея, полное разных редкостей и курьезов. Одни из них были волшебными, другие — внушали ужас, а третьи — просто забавными и любопытными. Чучело крокодила все так же свисало с потолка, сова казалась чуть больше изъеденной молью, чем обычно, а гомункулус[36] по-прежнему был отчетливо виден сквозь стеклянные стенки колбы. Мумии кошек, птиц и шакала смотрели неподвижными, слепыми взглядами с книжных полок, рядами покрывавших стены.

Клеопатра сдвинула с места необъятный, чудовищно тяжелый резной стол. Как ей это удалось, Диона не представляла — разве что с помощью магии. Ни у одной женщины не хватило бы сил на такое. Однако Клеопатра сумела передвинуть его к стене, и взору открылся Великий Круг, выложенный на полу. Инкрустация мерцала в свете, шедшем отовсюду и ниоткуда — колдовском свете, холодном, как блеск бриллианта. Магический узор был выложен из золота, серебра, меди и бронзы; присутствовал и жемчуг, любимый царицей. Знаки стихий мерцали переливчатым отблеском драгоценных камней.

Абсолютно в духе Птолемеев — все это великолепие вполне мог заменить круг, нарисованный мелом на чистых изразцах. В этом же кругу были оставлены воротца с позолоченными палочками, предназначенными для того, чтобы закрывать их. Такую палочку и держала сейчас в руках Клеопатра.

Она не казалась помешанной или чрезмерно расстроенной — вовсе нет. Ни вздыбленных растрепанных волос, ни изодранного в горе платья или исцарапанной кожи, не было и в помине. Царица сменила свое одеяние на простые белые одежды без каймы, сняла украшения, смыла с лица белую краску, расплела полосы, разрушив причудливую, искусную прическу, и тщательно расчесала их. Ее ноги были босы. Клеопатра походила на воина накануне битвы.

И все же даже сейчас Диона могла кое-что изменить — невзирая на магический круг и воротца четырех сторон света. Клеопатра очень редко занималась подобными вещами — ведь это была магия иного, высшего уровня, и исполнять с ее помощью любой каприз не решился бы никто, Диона знала, что царица скоро поостынет, и тогда то, что в приступе холодной ярости виделось ей правильным, может показаться смешным и нелепым.

Такая магия могла быть направлена и на добро, и на зло. Чему она послужит на этот раз, гадать не стоило. Стекла светильников были цвета запекшейся крови. Кровь была и возле бассейна, и в центре круга, и на палочке в руках Клеопатры, которой она сейчас закрывала воротца. Диона побледнела, испугавшись, что кто-то все-таки пал жертвой плохих новостей и ярости царицы. Неужели кто-то из слуг? Но вскоре ужас рассеялся и страх угас — она различила очертания животного, лежавшего возле бассейна. Это оказался молодой козлик; шерстка его отливала черным глянцем, а янтарные глаза были широкое раскрыты в предсмертном ужасе.

— Клеопатра, — спокойно окликнула ее Диона. Она говорила негромко, но имя все равно зазвенело в тишине, стремительно разбегаясь по комнате гулким, многократным эхом.

Рука царицы замерла.

— Клеопатра, — повторила Диона. — Что ты делаешь?

— Уходи, — отозвалась царица. В ее холодном твердом тоне было бы, наверное, больше тепла, если бы она обращалась к одной из теней, толпящихся по углам. — Здесь я никогда не нуждалась в твоих услугах. Убирайся — или я велю тебя вышвырнуть.

— Сомневаюсь, — возразила Диона. Переча царице, она рисковала не больше, чем когда пришла нарушить ее магическое действо: если придется заплатить за вторжение, все остальное войдет в эту цену. — Разве так полагается встречать новости, пришедшиеся нам не по нраву или неожиданные для нас.

— А как еще их встречать? — властно спросила Клеопатра, но прекратила свои манипуляции, к тайному облегчению Дионы, и не двигалась с места, чтобы завершить магический круг.

— Можно подождать, — проговорила Диона, — и посмотреть, что будет дальше.

— Я ждала, — отрезала Клеопатра, — но ты сама видишь, как я вознаграждена за свое ожидание. Забыта — как мода прошлой недели, как мелкая интрижка, которую он завел себе на Востоке. Как только Антоний вернулся в Рим, Рим пожрал его. А эта тварь пожрала его душу.

— Вздор! — возразила Диона более решительно, чем следовало. Она слишком хорошо понимала, что имела в виду Клеопатра и что собиралась делать при помощи этого круга, крови и паутины магии. — Кого ты собиралась призвать? Тривию — Гекату[37]? Эриний[38]? Нашего египетского Пожирателя Душ? Или всех разом? Разве ты сумела бы справиться с ними, о моя владычица, царица Двух Земель? Это ведь не заурядные шкодливые демоны или бесплотные призраки. Одной только кровью нельзя уплатить по их счету. И магический круг, как бы хорошо он ни был очерчен, не может удержать их — если только они сами не сочтут забавным остаться в нем. Безусловно, один раз они сослужат тебе хорошую службу, но что потом? Ты же навсегда станешь их рабой.

— Какая ты мудрая, — съязвила Клеопатра. — Какая благоразумная, предусмотрительная… Все-то ты предугадываешь. Но что даст мне мудрость? Чем поможет благоразумие? Что изменит?

— А что тебе даст твоя магия? Фурий, изводящих соперницу. Пожирателя Душ, вгрызающегося в ее печень? Прелестная картинка! Такую обычно рисует в своем воображении рассерженный ребенок. Ты, наверное, еще наслала на Антония собак за то, что он проявил слабость и не устоял перед нею. А дальше что? Октавиан получит весь Рим. Сможешь ли ты затащить его на свое ложе, как затащила остальных?

— От этого, — спокойно заявила Клеопатра, — меня стошнит. А что мне мешает наслать на него эриний так же, как и на его сестру?

— Ничего, — согласилась Диона. — Кроме небольшого сожаления о том, что случится потом.

— Потом будет хаос, — промолвила Клеопатра. — И я смогу использовать его в своих интересах.

Диона покачала головой. Как и следовало ожидать, она не смогла переубедить царицу, не сумела тронуть ее душу — Клеопатра по-прежнему стояла внутри круга, сжимая окровавленную палочку. Но к этой волшебной палочке, слегка подрагивающей в руках царицы, крались кошки. Похоже, она ничего не замечала. Диона тоже старалась не смотреть на них. У нее уже мелькнула мысль, которую она почти тут же отбросила: схватить палочку. Но разрушать даже неоконченный магический круг опасно, особенно если это делает маг: последствия могли оказаться непредсказуемыми — уж лучше оставить Клеопатру в покое и дать завершить свое магическое действо. Силы, бывшие внутри, когда создавался круг, по-прежнему находились там, и Диона, выпустив их наружу, стала бы уязвимой для толпящихся вокруг теней, алчущих крови.

Кошки же были божествами по праву рождения. Магия не в силах подчинить их себе. Чем они помогут царице, Диона не представляла, но почему-то доверяла своим ощущениям, говорившим ей, что именно эти зверьки могут повлиять на исход страшного спора.

Она изо всех сил старалась помочь им.

— Что ж, прекрасно. Значит, тебе неважно, какую цену ты заплатишь за вспышку своего гнева. Ты уничтожишь их движением руки, превратишь Рим в прах и, может быть — может быть! — спасешь Египет от ярма. Но что же ты ответишь детям Антония, когда они спросят, почему у них нет отца? Скажешь, что наслала на него фурий? И скормила его душу Пожирателю из подземного царства? Как они после этого будут к тебе относиться?

— Царица делает то, что ей положено, и это не подлежит обсуждению, — ответила Клеопатра, тронутая не больше, чем всеми остальными ее словами.

— Верно, — согласилась Диона. — И конечно, лишившись души — ее ведь сожрут с твоей любезной помощью, — Антоний больше не будет преследовать тебя. Разве что во снах?

— Я смогу заставить себя забыть его, — отрезала Клеопатра. — Точно так же, как он забыл меня.

— Зачем же? — возразила Диона. — Он ведь уже был женат на римлянке, когда ты легла на его ложе в Тарсе. Так какое тебе дело еще до одной римлянки, если он вернется к тебе?

— Не вернется, — молвила Клеопатра, резко и просто. — Фульвия стала его женой еще до того, как он впервые лег в мою постель. Октавию же он взял вместо меня. Назло мне. Антоний сделал мне зло. Я верну его зло ей — и ему тоже.

— Выходит, во всем виновато зло, — заметила Диона. — Ну, в этом я не сомневалась.

Клеопатра не сводила с нее глаз. Златошерстный кот был уже внутри круга и полз на животе к женщине и ее палочке. Царица по-прежнему ничего не замечала. Его сестричка и мать заняли свои позиции у ворот, словно безмолвные изваяния стражей.

Диона напряглась, став предельно осторожной, и следила за каждым своим вздохом и взглядом.

— По-моему, ты теряешь разум, Клеопатра. И свое величие. Неужели ты подчинишься низшим божествам в угоду вспышке ревности?

— Я царица и богиня, Исида на земле. Антоний был моим Осирисом и Дионисом — и предал меня. Боги уничтожали богов за гораздо меньшие проступки.

— Иногда боги бывают ребячливыми и мелочными, — возразила Диона, пораженная то ли величием, то ли простотой слов Клеопатры.

Страха не было — она оставила его позади, за пределами покоев царицы.

— Можешь оставаться богиней, никто тебе не мешает. В эту минуту, например, ты очень похожа на Геру, обнаружившую новую интрижку Зевса. Но откуда ты знаешь, что Антоний забыл тебя? Пойми, он совершил сделку, простую сделку. Ты должна это допустить. Представь себе — взять женщину и получить с нею Рим. Обычное, скучное дело. Говорят, что Октавия такая же нудная, как и ее брат, но не обладает ни умом, ни убежденностью в том, что заслуживает чести править империей. Могу побиться об заклад на мое лучшее шелковое платье, что уже через неделю она надоест Антонию.

— Так долго ждать? — Казалось, к Клеопатре вернулся ее юмор, спрятанный под ворчливым грозным тоном. — Антоний обещал мне вечную верность — и нарушил слово. Неужели ты думаешь, что я позволю ему сбежать подобру-поздорову? Он должен поплатиться за свое вероломство.

— Он поплатится с лихвой, когда вернется, — заметила Диона с озорным блеском в глазах.

— Нет, — отрезала Клеопатра.

Казалось, она хотела что-то добавить, но тут злато-шерстный кот, наконец, занявший исходную позицию, ринулся в бой. Царица увернулась, палочка дернулась в ее пальцах; он прыгнул еще раз и выбил ее из рук царицы.

Клеопатра, как кобра, молниеносно бросилась к палочке. Кот запустил когти в ее руку. Она вскрикнула и попыталась стряхнуть его.

Круг магических сил содрогнулся, словно был сделан из стекла, рухнул и разбился вдребезги — на мириады осколков, пронзавших до костей.

Диона, охраняемая таинственными силами, не могла ни пошевелиться, ни оторвать глаз — жуткое величие и мощь силы, разрушившей круг, казалось, зачаровали ее. Клеопатра повалилась на пол, пав жертвой собственной магии и — слава богам! — освободившись от нее. Кот бессильно распростерся возле границ круга. Очнувшись от оцепенения, Диона прыжком бросилась к царице.

Клеопатра лежала побелевшая, неподвижная, но дышала. Когда Диона упала рядом с ней на колени, она резко выдохнула, закашлялась и тряхнула головой, пытаясь побороть оцепенение, как борется со сном спящий. Диона поймала дрожащую руку царицы и держала до тех пор, пока та не успокоилась.

Кошки вылизывали уши кота. Он тоже судорожно дергался, как и Клеопатра, но ему повезло больше: через минуту он уже неуверенно поднялся, тряся головой, и начал энергично, с необычайным упорством облизывать лапу. Мать покусывала его шею, словно покрывая своеобразными кошачьими поцелуями. Кот распушил хвост трубой и направился, правда, немного нетвердо, тереться о ноги Клеопатры.

— О, сокрушитель миров, — начала Диона на староегипетском — на этом языке она всегда молилась, — ты заслужил на ужин рыбу, целую огромную рыбу!

— В самом деле? — поинтересовалась Клеопатра. Ее голос был слабым, словно она снова вот-вот впадет в забытье, но слова звучали ясно и отчетливо, как всегда. — Только сначала я поужинаю его печенкой.

— Если тебе удастся его поймать, — ответила Диона, скрывая облегчение за некоторой резкостью. — И если я тебе позволю. Это было сделано на славу — больше ни один кот на свете не сумел бы так. Мсти Антонию, как может мстить женщина и царица, — я даже помогу тебе. Но оставь в покое магию. Это слишком дорого стоит.

— Ах да, ты осмелилась… — Голос Клеопатры замер.

Диона подумала, что царица опять лишилась сознания, но та просто закрыла глаза, пытаясь справиться с очередным приступом гнева. Немного погодя она продолжила:

— Когда-нибудь ты зайдешь слишком далеко. И поплатишься за это.

— Но не сегодня, — засмеялась Диона с громадным облегчением. — Ты можешь встать? Круг разрушен, твои чары развеялись, но ты взбудоражила половину призраков и духов всего Египта. Нам повезет, если мы сумеем быстренько их утихомирить — до того, как они нашлют на город чуму или что-нибудь еще в этом роде.

Клеопатра окончательно пришла в себя и была готова снова обрушиться на Диону. Но теперь она и сама видела, что все закоулки и углы комнаты словно ожили: тени бормотали неясными голосами, и у каждой за спиной были крылья, как у птиц — но птиц с головами людей. Души мертвых пришли сюда — рыскать возле обломков могучих чар. За ними прятались еще более темные твари — не каждый маг мог их увидеть, а тем более хорошо рассмотреть.

— Только кот, — сказала Клеопатра, — мог разрушить такое сооружение и остаться целым и невредимым. А какая была ювелирная работа!

Она перехватила взгляд Дионы.

— Да-да, мне пришлось изрядно потрудиться. А теперь взгляни-ка вокруг. Мы провозимся с ними до рассвета.

— Значит, лучше сразу дать им понять, кто сильнее. Ну что, за дело? — уверенно отозвалась Диона.

18

Они успокоили призраков и загнали духов в их обиталища еще до рассвета. Но все же несколько тварей ускользнули. Шли месяцы, прошел даже год, но все равно Диона то и дело слышала, что нет-нет, да какой-нибудь дом и пострадает от нашествия духов зла: то ей говорили про сад, куда не залетала ни одна птица, то про рысканье сонма теней по разным кварталам города.

Но цена, как бы ни была она высока, вполне обоснованна — ведь они вторглись в мир, за вход в который с простых смертных взимали страшную плату. Им еще повезло — они остались живы. Но Диона чувствовала себя изможденной и выжатой как лимон, глаза ее стали сухими и тусклыми, как пески пустыни, а магический дар на время полностью покинул ее. Клеопатра пришла в себя быстрее. Она никогда не призналась бы даже себе, что Диона имела право вмешаться в ее действия, но не приказала прогнать жрицу с глаз долой; царица помогала ей всю ночь и больше не пыталась призвать на помощь духов, чтобы изничтожить римскую соперницу. Сейчас она была ближе всего к признанию своего поражения, чем когда-либо раньше, — настолько близко, насколько это вообще возможно для царицы, тем более для Клеопатры.

Решив быть благоразумной, терпеливо ждать и предоставить Антонию самому искать пути к ней, Клеопатра погрузилась в повседневные занятия, хотя подавленная энергия временами так и бурлила в ней, не находя выхода. Она правила царством, растила детей, поклонялась своим богам, занималась философией, не чуждалась царица и магии, хотя и не пыталась заставить силы зла снова служить ей. Клеопатра не заводила любовников, как поступила бы простолюдинка с низменной натурой, отвечая изменой на измену. Но она не была для этого создана, для столь мелкой мести.

Месяцы перетекали в годы. Селена и Гелиос подросли. Это были прелестные дети — смуглая и светлокожий, спокойная и непоседливый. Их брат Цезарион утратил последние трогательные черты, присущие детству, и «расцветал красой молодого мужчины», как сказали бы греки. У Тимолеона ломался голос; но его детские годы, дни и минуты, улетавшие в загадочную страну, откуда приходит и уходит время, не прихватили с собой его красоты. Это стоило Дионе больших тревог и забот, чем она могла бы признаться любому, даже царице.

У обеих женщин было много забот, и это помогало отчасти не думать об отсутствии милых сердцу мужчин, их ветрености и забывчивости. Клеопатра давно уже решила превратить Египет в богатейшее царство мира. Она истово отдалась этой задаче и, казалось, предвидела все: от малого до великого — от приумножения запасов хлеба и пива для нужд ремесленников до идей: как сделать жизнь царевичей и царевны еще роскошнее.

Занималась она и политикой. Ирод из Иудеи, изгнанник и будущий царь, прибыл к ней искать союза и помощи против парфян, завоевавших его царство. Она послала его в Рим в качестве дара Антонию, сделав это не без задней мысли; Ирод был красивым молодым человеком — смуглым стройным сладкоречивым юношей со скользким талантом говорить то, что от него хотели услышать. Грубоватый, порывистый и вспыльчивый Антоний, без сомнения, усмотрит в Ироде опасного соперника. Или хотя бы встревожится.

Об Антонии царица слышала много — сама она мало говорила и спрашивала, но никогда не отсылала гонцов прочь. Сейчас он находился в Греции. Война с Парфией затянулась, и он отсылал своих полководцев туда, где они были нужнее, а сам оставался с войском и выигрывал сражение за сражением. Он снова встретился с Октавианом в Брундизии и в одночасье стал победителем и сильной политической фигурой. Октавиан же был слаб и измотан затянувшейся войной с Секстом Помпеем. В Греции находилась и жена Антония — Октавия; он называл себя Дионисом, а она была его Афродитой, его богиней и супругой бога.

На это Клеопатра не сказала ни слова.

Они собрались все вместе в самый разгар зноя, на четвертое лето после отъезда Антония из Александрии. На корабль, покачивавшийся на глади озера, царица взяла с собой небольшую компанию: человек сто или около того. Было прохладно — правда, в такой одуряюще-жаркий сезон любой, самый незначительный спад зноя мог зваться прохладой. Легкий ветерок носился над водой; малыши и дети постарше плескались внизу, а ладьи дрейфовали, насколько позволяли цепи якорей, брошенных глубоко в песок.

Диона, борясь с искушением окунуться в воду, облокотилась о борт. Навес защищал ее от солнца. Геба обмахивала свою госпожу веером, сбрызнутым водой из озера. Все были полуодеты, если не сказать — почти раздеты. Газовая туника Дионы с вырезом на египетский манер, оставлявшим открытыми руки и грудь, просвечивала насквозь.

— Римляне были бы шокированы нашим видом, — лениво произнесла она.

Клеопатра вяло повернула голову — тягучим движением, словно кошка, спавшая у ног Дионы. Как и ее жрица, она предпочла одеться по-египетски. Нагота не возбуждала чувственности летом в этой стране.

— Их все шокирует, — усмехнулась она. — Будь они сейчас с нами, то уж точно вырядились бы в доспехи и тоги.

Диона промолчала, наблюдая за Тимолеоном — он сражался с детьми царицы в морском бою. Другие, молодые и постарше, окружили их плотным кольцом, и вскоре места для зрителей уже не осталось.

Неожиданно для самой себя она сказала:

— И все же мне их не хватает — несмотря ни на что.

— Их? Или его?

— Всех, — ответила Диона, с несокрушимым самообладанием, освоенным за долгие годы практики.

— Антоний снова в Азии, — обронила Клеопатра.

Новость не была такой неожиданной, как могло показаться. Диона уже давно гадала, упомянет ли об этом. Клеопатра. Ни для кого не составляло секрета, что вскоре после свадьбы триумвир покинул Рим и отправился в Афины, где поселился с новой римской женой. Оттуда он руководил казавшейся бесконечной войной с Парфией и правил Азией — сам, без Клеопатры. Все знали и о том, что Октавия родила ему дочь. Когда новость достигла Египта, Диона мгновенно решила: нужно постараться отвратить царицу от новых попыток обратиться за помощью к магии или от обыкновенного убийства. Но Клеопатра приняла известие с ледяным спокойствием, свойственным ей с того дня, когда Диона помешала призвать для расправы низших богов.

— Дочь для римлян, — сказала она, — не царица и не дитя богов, как у нас, а сплошное разочарование. А я дала ему сына. Пусть вспомнит о нем; дадим ему пораскинуть мозгами. Я могу и подождать.

Диона пораскинула мозгами намного раньше и еще тогда пришла к тому же выводу, что и теперь: Антоний вряд ли примет это во внимание. Разве что поначалу придет в ярость — и только.

— Антоний и раньше бывал в Азии, — заметила она. — Когда он или один из его генералов победил парфян — этого было вполне достаточно, чтобы обеспечить ему триумф в Риме. Однако тогда он тоже не свиделся с тобой, даже не послал хотя бы весточку.

— Но на этот раз, — заявила Клеопатра, — жены с ним нет. Он отослал ее домой. По слухам, Октавия опять беременна, и срок уже приличный; кроме того, у нее куча детей, за которыми нужно присматривать. Конечно, со всей этой возней она подустала, и он тоже — что говорить, им обоим досталось. Но все же… Антоний мог поехать с ней или оставить ее в Афинах и забрать туда детей — если бы хотел.

— Римляне покидают жен, когда им удобно, — сказала Диона. — Они поступают так с тех времен, когда Эней покинул Дидону в Карфагене[39].

Клеопатра покачала головой.

— Нет. Сейчас все будет по-другому.

Диона внимательно изучала ее взглядом. Царица никогда не была склонна к фантазиям, и предвидение не было ее даром. И все же она так уверена…

Диону не посетило ни одно видение, она не чувствовала никаких проявлений воли богини и, в сущности, сейчас была не более склонна к пророчествам, чем любая обычная женщина. Такое состояние очень беспокоило ее, хотя она не признавалась себе в этом, исподволь пропитывало ее голос раздражением и заставляло говорить более резко, чем ей было свойственно.

— Все лелеешь надежду, не так ли? Вздыхаешь и грезишь, как влюбленная девчонка! А если он никогда не вернется?

— Вернется. Вот приму ли я его — это уже другой вопрос.

— А почему бы не принять? — заявила в пику ей Диона. — Для твоей богини он бог. Его шатания по свету ничего не меняют.

— Люди называли Октавию ликом богини Афродиты, когда он правил вместе с нею в Афинах, — парировала Клеопатра. — Возможно, так оно и было. Но я — больше чем лик. Я сама богиня на земле.

— А он — бог, — не унималась Диона. В нее наконец вселилась некая сила, вещавшая голосом богини. Она взглянула поверх озера, поверх копошащихся, смеющихся детей на город, дремлющий в чаду зноя и палящего солнца.

— Смотри-ка! — воскликнула она уже другим тоном, но все с той же силой, запрещающей ей молчать. — Из города несется лодка. О боги! Да она просто летит!

Будь у лодки крылья, как у птицы, и тогда бы она не могла двигаться быстрее. Гребцы, казалось, не замечали изнурявшего зноя, что неудивительно, если им хорошо заплатили. На носу стоял мужчина в римских доспехах и с лицом римлянина. Вначале Диона приняла его за Квинта Деллия, который тогда приглашал Клеопатру в Таре. Но это был совсем другой человек, очень знатный и почитаемый; не посыльный Антония, но его друг, Гай Фонтей Капит, легко несший бремя своего благородного имени и приветствовавший Клеопатру улыбкой и галантным поклоном. Антоний снова призывал к себе царицу Египта.

На сей раз речь шла об Антиохии, а не о Тарсе. Это будет не единственным отличием, заметила себе Клеопатра.

— Стало быть, Антоний во мне нуждается, — вымолвила она. — Итак. Он пришел умолять. Удивительно, что он еще помнит меня.

Капит покачал головой и улыбнулся. Он был красивым мужчиной, как и Антоний, но с большим чувством юмора. Казалось, ничто на свете не смущало и не беспокоило его, даже холодный пристальный взгляд царицы и ее ледяные слова — возможно, они даже холодили его тело, закованное в тяжелые душные доспехи. Взяв кубок с вином, Капит уселся на нагретую солнцем скамью — палящие лучи пробивались даже сквозь навес.

— Он никогда тебя не забывал. Ни на минуту.

— Вот как? В самом деле? Даже на белых бедрах Октавии?

Капит даже не покраснел.

— Ах, она и в самом деле красавица! Я не стал бы тебе лгать. Но Октавия — смесь воды и молока. «Попробуй отрезать ножом воду», — однажды сказал мне Антоний.

— Положим, все эти годы ему это удавалось, — сухо заметила Клеопатра. — Сколько детей она ему родила? Двоих? Или троих?

— Одного, — ответил Капит. — Второй ожидается, если будет угодно богам. Ты же не можешь винить его за это? Мужчина делает то, что положено мужчине, а она поддерживает мир между ним и своим братом.

— От ее брата нетрудно избавиться, — отрезала Клеопатра. — И от нее, в сущности, тоже.

— Царица изволит быть слишком решительной и прямолинейной, — отозвался Капит. Он по-прежнему улыбался, но тон был твердым и безапелляционным. — Рим этого не позволит. Верь мне, владычица: Антоний думает о тебе беспрестанно с тех пор, как покинул Александрию. Политика держит его вдали от тебя и диктует ему линию поведения, чтобы сохранить союз с Октавианом. Но его мысли принадлежат только тебе. Каждый раз, разрабатывая очередную стратегию, он мысленно советуется с тобой. А будучи предоставленным самому себе, постоянно расспрашивает нас о тебе, гадает, что ты сейчас делаешь, и всем сердцем желает увидеть сына и дочь.

— Любопытно. Так что же ему мешало? Он мог увидеть их в любой момент, — иронично заметила Клеопатра. — Достаточно было просто приплыть в Александрию.

— Ты сама знаешь, что он не мог, владычица. — Капит прикрыл глаза ладонью, щурясь от солнца. — А дети здесь? Я сгораю от любопытства увидеть чудо Востока — Солнце и Луну, как ты их назвала; кстати, римляне, должен признаться, сочли это величайшей гордыней и заносчивостью.

— Очень мило. Впрочем, в этом я нисколько не сомневалась, — царственно ответила она и повернулась к служанке: — Ступай во дворец и вели приготовить детей, чтобы их не стыдно было показать людям.

Через некоторое время детей привели — с еще влажными после купания волосами, но должным образом одетых: Гелиос был в тунике, Селена — в египетских одеждах. Черные и золотистые локоны, карие и голубые глаза поразительно смотрелись рядом, а лица детей — одно белое, позолоченное солнцем, а другое — теплого смуглого цвета, потемневшее до терракоты — были удивительно похожи. У обоих был одинаковый разлет бровей, одинаковые, чуть крючковатые даже в столь раннем возрасте носы, одинаково решительные гордые подбородки. Они были истинными Птолемеями, но при этом необыкновенно походили на Антония и выглядели именно так, как должны выглядеть дети, рожденные быть царями.

— Отлично! — одобрил Капит, разглядывая их с головы до ног, и близнецы ответили ему тем же. — Лучше не бывает. Нет никакого сомнения в том, кто их родители. Ты рожаешь красивых детей, владычица.

— Как породистая, но некрасивая кобыла, — спокойно проговорила Клеопатра. — Красота у меня в крови. Так?

Капит рассмеялся. Ни язвительный тон, ни вызывающие реплики Клеопатры не могли поколебать его независимости и нарушить непринужденное доброжелательное расположение духа.

— Я всегда считал тебя красивой женщиной, владычица, и самой умной на свете. Надеюсь, свой ум ты им тоже передала? Кстати, маленькая Антония прелестна — вся в мать и, кажется, более покладиста.

— Бедный Антоний! — вздохнула Клеопатра.

— Мама, — вмешалась Селена, произнося слова чистым внятным голосом. — Это — римлянин?

Казалось, Капит был слегка поражен, что она умеет говорить. Это удивило Диону — девочке было уже три года, и она болтала без умолку чуть ли не с пеленок. Рановато, мягко говоря, но Тимолеон рос таким же не по возрасту разговорчивым; болтливость была словно знаком отличия их рода.

— Да, — ответила Клеопатра. — Это римлянин.

— Он — наш отец? — потребовал ответа Гелиос, настроенный более воинственно, чем сестра, и вызывающе посмотрел на мать.

— Нет, — ответил Капит за Клеопатру. — Нет, юный господин, — увы! — я не твой отец. Твой отец в Антиохии и ждет, когда ты к нему приедешь.

— Я его не знаю, — заявил Гелиос, — и он должен сам приехать ко мне. Он — простой римлянин, а я — царевич.

Диона строго сдвинула брови. Клеопатра велела сыну замолчать. Капит же казался изрядно позабавленным.

— Но ты наполовину римлянин, а твой отец правит римлянами. Все-таки тебе следует отправиться к нему.

— Мы можем встретиться где-нибудь посередине, — опять вмешалась Селена. — Я буду рада увидеть папу. Он ведь бог, ты же знаешь. Он заставляет расти виноградные листья.

— Это верно, — засмеялся Капит и повернулся к Клеопатре: — Итак, они унаследовали и твой ум, и твою гордость. Антоний будет в восторге. Он никогда особо не жаловал послушания — ни в детях, ни в ком-то еще.

— Но, похоже, послушная жена ему по душе. — Клеопатра протянула к детям руки. Селена и Гелиос с двух сторон прижались к ней, с вызовом поглядывая на римлянина. Селена, казалось, была склонна доверять ему, но ее брату нужны были более веские доказательства, чем белозубая улыбка и несколько льстивых слов. Даже в столь юном возрасте он уже прекрасно был знаком с повадками придворных.

Но Гай Юлий Капит — это было очевидно — знал повадки и натуру царей и цариц не хуже, он развел руками и вздохнул.

— Наверное, тебе будет трудно его простить. Именно это причиняло Антонию невыносимые муки, было для него настоящей пыткой. Он был на волосок от того, чтобы отказаться жениться на этой женщине, но не видел другого способа сохранить мир — а Октавиан был настойчив и неуступчив. Вопрос встал ребром: либо Антоний женится на Октавии, либо Рим опять начнет раздирать гражданская война.

— На его месте я сказала бы: ну и пусть раздирает, пропади он пропадом, — ответила Клеопатра. — Правда, это было бы варварством. Но ведь со мной Антоний имел абсолютную власть над Востоком. Что по сравнению с этим кучка римских легионов?

— Ты права, владычица, римские легионы сами по себе не представляют особой силы, — спокойной отозвался Капит. — Но все же, как ты и сама говоришь, вам есть чем править вместе. Антоний зовет тебя к себе, чтобы напомнить об этом. Он не ждет немедленного прощения, но просит тебя понять, что толкнуло его на такой шаг. Ты могла бы поступить точно так же, если бы давление на тебя было столь же сильным.

— Сомневаюсь, — отрезала Клеопатра. — И на этот раз Антоний не заманит меня в свои сети. Пусть он сам приедет ко мне — или мы больше никогда не увидимся.

— Владычица, — возразил Капит, — Антоний предполагал, что ты ответишь именно так. Он примчался бы сам, прямо сюда, если бы это было возможно. Но дела в Азии слишком сложны, важны и неотложны. Он говорит… — Капит пригнулся к ней и понизил голос. — Он говорит, что останется на Востоке. Пока у Октавиана есть Рим, Антоний завладеет остальным миром. И он хочет, чтобы ты была рядом, когда это произойдет. Октавию он отослал к брату — ему надоела ее слащавость и повадки скромницы. Но развестись с ней он не может, потому что их брак — основа соглашения с Октавианом. Однако во всем остальном он фактически — твой муж и всегда им останется.

Клеопатра казалась непреклонной.

— Но разве я его жена? — спросила она риторически, ни к кому не обращаясь. — Не знаю, хотела бы я этого? Ни одна женщина не может прожить без мужчины, по крайней мере, так устроен мир. Но у меня есть прекрасное убежище для оставленной жены — мои дети. И чего ради я должна снова привязать себя к человеку, который с такой легкостью бросил меня и отправился прямиком на ложе другой женщины?

— Ради той незримой связи, которая есть между вами. И еще: вместе вы будете править миром.

— С меня довольно Египта, — холодно проронила Клеопатра. Но Диона почувствовала, что она колеблется и намеренно ожесточает себя, пытаясь сопротивляться. Царица была горда, а Антоний уязвил ее гордость. Ему будет легко получить ее назад. Но Клеопатра все же поедет к нему — притяжению силков трудно противостоять. Однако гораздо важней то, что она любила его.

«Бегемотина, бурдюк с вином, дубинноголовый мужик…». Царица не скупилась на ругательства с того самого дня, как он бросил ее ради Октавии. Но, предельно ясно осознавая ситуацию, она не могла отрицать, что этот мужчина затронул ее сердце, даже глубже, чем Цезарь. Великий император был холоден, умен и мудр. Любовь к нему можно было использовать, и Клеопатра делала это так же безжалостно и без сожаления, как и он сам. Антоний — человек гораздо меньшего масштаба — но с ним было намного теплее.

Лицо царицы смягчилось: чуть-чуть, всего лишь на мгновение. Но Дионе этого было достаточно, чтобы понять: владычица не устоит. Она позволит Капиту умолять и уговаривать ее в течение долгих дней, может быть, недель, но в конце концов согласится.

19

Клеопатра прибыла в Антиохию не затем, чтобы поразить мир великолепием и роскошью. Конечно, роскоши и великолепия было не занимать — иначе она не двинулась бы с места, но теперь Антонию отводилась роль соблазнителя; ему предстояло доказать, что он зовет царицу к себе не просто из практических соображений. Пока же она прибыла к нему не как любовница к своему возлюбленному — это был визит правительницы Египта к своему союзнику, который (при перемене ветра) мог превратиться во врага.

На сей раз Клеопатра не отправилась к нему на корабль, а велела отвезти себя в город на золотой повозке, в которую впрягли молочно-белых мулов. Она двигалась в сопровождении вооруженного эскорта; многочисленная свита, разряженная в парадные одежды и сверкающая украшениями, окружала ее. Цезарион ехал верхом подле повозки матери, одетый как фараон. Александр Гелиос и Клеопатра Селена ехали вместе с нею. Они и раньше часто сопровождали Клеопатру в поездках по всему Египту и сейчас сидели гордо и прямо, как и подобало царственным особам: слегка наклоняя головы в знак милости к толпам народа, сбежавшимся поглядеть на царицу.

Как и в Тарсе, в Антиохии Антоний поджидал ее, сидя на кресле, стоящем на возвышении. Это было продиктовано лишь величайшим доверием — ведь он рисковал подвергнуть себя унижениям и насмешкам — либо просто соображениями удобства: на этот раз он решил не терять времени понапрасну, Клеопатре же предстояло ждать своей очереди среди других посланников — она будет принята после послов Иудеи.

От иудеев быстро избавились — но не настолько быстро, чтобы это могло польстить ей. Когда Клеопатре наконец позволили приблизиться к возвышению — позволили, словно она была обычной просительницей, а не царицей Египта! — она пребывала весьма в несговорчивом настроении.

Царица дала страже знак отступить от повозки. Когда путь освободился, она встала, приняв руку своего диойкета, и вышла из повозки с грацией, свойственной ей с детства. Такой же грацией поражали и Гелиос с Селеной, хотя были еще очень маленькими. Гордо выпрямившись и держа детей за руки, она прошла короткое расстояние до возвышения, бесстрастно глядя Антонию прямо в лицо.

До какого-то момента он тоже пытался казаться равнодушным, но вскоре его лицо расплылось в улыбке. Он поднялся с достоинством, подчеркнутым тогой сенатора, и сошел вниз по ступенькам. Оказавшись с царицей лицом к лицу, он улыбнулся ей с высоты своего роста, такой маленькой рядом с ним, и с изумлением и едва сдерживаемым восхищением уставился на близнецов.

— Владычица, — произнес он. — Ах, владычица, как же я скучал по тебе.

Клеопатра вскинула брови.

— В самом деле? Я этого не заметила.

Но Антоний не собирался позволять втянуть себя в ссору — только не здесь, не на глазах у доброй половины Востока. Он опустился на одно колено, чтобы оказаться ближе к своим детям. Близнецы смотрели на него в упор; он ответил им тем же.

— Мама на тебя гневается, — без обиняков заявил Гелиос.

— Позволь тебя поздравить, — засмеялся Антоний. — Как я погляжу, ты унаследовал ее нрав.

— Я Птолемей, — гордо произнес Гелиос. — И наполовину римлянин.

— Само собой. — Антоний снова не удержался от смеха. — Эта половина идет от меня.

Он посмотрел на Селену.

— Ну что, маленькая царевна? Ты заодно со своим братом?

— Еще не знаю, — призналась девочка. Она освободилась от материнской руки и подошла поближе, разглядывая отца внимательно, но осторожно. После долгой паузы она протянула руку и погладила его по щеке. — Кажется, ты мне нравишься. Ты — добрый.

Антоний прижал ее к себе. Селена не отстранилась, даже когда он встал, держа ее на руках. Толпа повеселела. Он аккуратно поставил ее на ноги и взял на руки сына, высоко подняв его в воздух. Пораженный поначалу Гелиос залился смехом. Это привело толпу в неописуемый восторг. Люди кричали до тех пор, пока у них не заболели глотки.

Оказавшись на вилле триумвира — толпы остались снаружи, как и большинство свиты и военных, — Клеопатра не оттаяла. Настроение ее не улучшило даже то, что оба ее ребенка радостно примостились на коленях отца, а он угощал их кусочками торта и фруктами с медом.

Антоний, нарочито бодрый, словно не чувствуя ее настроения, улыбнулся ей поверх темной и белокурой головок, тепло заговорил:

— Я ждал этого дня с тех пор, как покинул Александрию. И, спасибо богам, он наконец наступил.

— Да, благодаря богам — но не тебе, — иронично сказала она. — Как поживает твоя жена, господин? Она уже родила тебе сына?

— Еще нет, — ответил Антоний любезно, как всегда. — Попробуй-ка вина. Цекубского нового урожая — не такое сладкое, как обычно, но зато покрепче.

Клеопатра даже не посмотрела на кубок, поднесенный слугой.

— Похоже, ты думаешь, что я вернусь прямиком к тебе на ложе, одурев от одиночества. Ты покинул меня не на одну ночь, а на четыре года — это еще можно понять: я знаю, как мужчин носят по свету дела. Но я не желаю делить тебя ни с одной женщиной — тем более с Октавией.

— Вряд ли тебе стоит об этом беспокоиться. Ты же не римлянка, и потому не понимаешь такой необходимости. Я не виню тебя, но и не прошу прощения. С Октавией я оставался до тех пор, пока был вынужден, а теперь отправил ее туда, откуда она появилась. Пришло время взять Восток в свои руки — целиком, а не частями. Ты хочешь заняться этим вместе со мной?

— По-моему, ты прекрасно справлялся и без меня.

— Но еще лучше, если бы мы были вместе.

— Ты мог объединиться с любым царем.

— Но Клеопатра всего одна.

Она нахмурилась.

— Мне почему-то кажется, что ты отрепетировал этот разговор до того, как я здесь появилась. Неужели я настолько предсказуема?

— В некоторых отношениях — да, — улыбнулся он. — Но иногда ни за что не угадаешь, что придет тебе в голову.

— Во всяком случае, я не позволю тебе снова распоряжаться мною! Ты утратил эту привилегию, когда связался со своей необходимостью… — Ее губы дрогнули в ироничной усмешке… — и представил Октавиану возможность женить тебя на ней. Тоже мне миротворец… Ну да ладно, я стану твоей союзницей — но придется заплатить за это.

— С лихвой, я догадываюсь. Но ты не поднимешь руку ни на Октавию, ни на ее брата.

— В Риме хватает крови и без меня. Теперь мне нужны земли, Марк Антоний, и чтобы их хватило на целую империю. Сделай меня царицей Востока по праву — можно даже без твоего участия.

— Только земли? — Он приподнял бровь. — И все?

— Богатые, плодородные земли, — уточнила она. — Такие, каким когда-то был Египет и, надеюсь, каким станет. Я знаю, что тебе нужен египетский флот — чтобы обеспечить мир на море и охранять себя самого от твоих римских приятелей, которые не преминут предать тебя при первом же удобном случае. Я построю для тебя корабли, обучу команду и предоставлю людей, если ты дашь мне достаточно лесов, плодородных земель и городов, которые наполнят мои сокровищницы золотом для оснастки кораблей.

— У тебя же есть Кипр и Ливан. Разве этого мало? Что еще тебе нужно?

— Десятиградье, — быстро ответила она. — Побережье Сирии, Итурию — до Дамаска, Киликию. И еще… — Она запнулась, словно собираясь поразмыслить. — Эдом и Иудею.

— Только не Иудею, — спокойно сказал он. — О ней не может быть и речи. А что до остального… — Антоний потер подбородок. — Я подумаю. Ты ведь просишь самую малость — всего-то полмира.

— Ты прав, этого действительно мало. Наверное, мне следовало попросить весь мир. И голову Октавии в шелковом мешке.

Антоний рассмеялся, но это не улучшило ее настроения.

— Вот за что я тебя люблю. Ты — сгусток страсти, даже когда торгуешься, как образцовая жена на рынке.

— А почему не Иудею? — властно поинтересовалась она, не обращая внимания на его слова и отказываясь от примирения.

— Я отдал ее Ироду, — ответил он. — Кстати, мне только сейчас пришло в голову, что вы ведь были друзьями — больше, чем друзьями, если верить слухам. Что там у вас стряслось — ссора любовников?

Клеопатра плеснула ему в лицо вином.

Все замерли. Наступила зловещая, долгая тишина. Антоний сидел неподвижно; вино стекало по его щекам, как кровь. В сущности, отчасти так и было — край серебряного кубка порезал ему скулу. На фоне побагровевшей маски его глаза, светло-карие, почти золотые, как у льва, казались бледными. Как странно, подумала Диона, сидевшая рядом с царицей, что она не замечала этого раньше, наверное, потому, что они всегда были красноватыми от вина или сужены смехом? Она еще никогда не видела их широко распахнутыми.

Антоний шевельнулся. Все напряглись, опасаясь, что он ударит царицу. Но он только обтер лицо и прижал к щеке салфетку, чтобы остановить кровь. А потом безучастно уставился в окно. Было ясно, что он будет ждать, пока не заговорит Клеопатра.

И она заговорила, тщательно подбирая слова. Каждое слово отчетливо звучало словно в грозовой тишине.

— Можешь думать все, что угодно. Я приютила его, когда он был изгнанником, предложила помощь и дружбу, защитила от тех, кто мечтал его затравить. Теперь же он платит мне насмешками и презрением. Может ли Ирод дать тебе корабли, Марк Антоний? Может ли держать оборону на море, пока ты воюешь — и уже очень давно — с парфянами?

— Это не в его силах, — бесстрастно ответил Антоний. — Но Ирод полезен в другом. Я не отдам тебе его земли.

— А как насчет тех, которые на самом деле принадлежат Египту?

— Я тебя понял. Ты хочешь получить старую империю целиком. С твоей стороны, разумно. Но Ирод мне нужен. Он прикрывает меня от парфян. Возможно, это кажется ему обременительным, возможно, он преследует свои цели, но я не стану ни избавляться от него, ни отбирать часть его царства.

— Тогда ты ничего от меня не получишь, — отрезала Клеопатра, вставая.

Антоний остался на месте, с детьми на коленях.

— Ты готова отказаться от всего, предать нашу любовь из-за куска земли, полезного для войны, которую я веду.

— Этот кусок может быть полезен, если будет принадлежать мне.

— Нет, — возразил он. — Как говорят в народе, кишка тонка. Ирод в Иерусалиме преграждает Парфии выход к морю. Его воины — мужчины с гонором, как, впрочем, и все мужчины. Они не станут служить женщине, к тому же чужестранке, так как служат ему.

— Этому можно научиться, — надменно проговорила Клеопатра.

— Только не иудеям, — заметил он и поднял свой кубок в ее честь. — Поразмысли над этим на досуге. Я подарю тебе все побережье Азии — кроме крохотного пятачка, который сохраню для своих нужд. Это — щедрый жест, как сказали бы люди.

— Ирода нужно прогнать, — настаивала она.

— Нет, — твердо сказал Антоний.

Клеопатра мерила шагами пол монарших покоев триумвира, как львица в клетке. Близнецов увели от отца и отдали на попечение нянек — потребовалось кое-что посильнее уговоров, чтобы угомонить их. Цезарион сидел на полу, поодаль от матери, обняв колени Дионы. Бесстрашный, как и его отец, он молчал, со спокойным интересом наблюдая за Клеопатрой.

Настроение царицы достигло апогея раздражения и усталости.

— Или Антоний выполнит мои требования, или я возвращаюсь в Александрию! Он нужен мне гораздо меньше, чем я ему.

— Может быть, — согласилась Диона, усталая до предела. Слушать перепалку великих мира сего — тяжкий труд. Она тоже была разочарована и поэтому злилась и даже презирала себя. Среди свиты Антония присутствовал член коллегии жрецов, мужчина преклонных лет, с глянцево-лысой головой и благородным римским носом — но Луция Севилия там не оказалось.

Клеопатра ходила взад-вперед, бурля от гнева, хмурилась и сверкала глазами, что-то бормотала и сыпала проклятиями. То и дело она подходила к столу с разложенными на нем картами и рассматривала их. На карте, лежащей сверху, были отмечены необходимые ей земли. Красным были обведены те земли, которые Антоний отказывался отдавать: в частности, Иудея, а еще Тир и Сидон — но там давно уже установилось что-то вроде самоуправления, и в данном случае Клеопатра не возражала против отклонения ее претензий — даже в приступе гнева. Большую часть Киликии Антоний тоже хотел оставить себе, но все же он собирался отдать ей два города на побережье, очень богатых, изобиловавших строительным лесом, с оживленными торговыми гаванями.

Когда бормотание царицы стало совсем невнятным и она надолго склонилась над картами, и так и эдак перечерчивая границы вожделенных земель, Диона взяла Цезариона за руку и выскользнула из комнаты. Мальчик без возражений последовал за ней, правда, в нем тут же проснулась гордость, и он выдернул руку, словно давая ей понять, что уже давно не ребенок.

— Спасибо тебе — я уже не чаял оттуда выбраться. Как ты думаешь, могу ли я попросить кухарку приготовить мне поесть? Ты, наверное, можешь подождать до ужина, но я очень голоден.

Пытаясь скрыть улыбку, Диона ответила:

— Конечно, иди поешь. Иди, иди, не обращай на меня внимания. Я немного подышу свежим воздухом.

Цезарион помедлил, словно ждал — вдруг она скажет что-то еще, но потом быстро развернулся и побежал по коридору. Диона пошла в другую сторону — к лестнице на крышу. Как и во всех жарких странах, крыша была плоской, на ней можно было гулять и даже спать. Без Цезариона она почувствовала себя одинокой и позабытой, но тут же отмахнулась от этого ощущения и полезла наверх.

У моря и в дороге человек забывает о пекле городов. Но даже на этой вилле, на самом возвышенном месте города, от удушливых испарений некуда было деться. Диона поймала себя на том, что задерживает дыхание; — что ж, придется дышать медленнее. Через некоторое время она попривыкла, и ей стало легче. У края крыши росло несколько розовых кустов в кадках — в полном цвету. Диона сорвала алую розу и с наслаждением вдохнула аромат.

Солнце садилось. Длинные лучи заката раскрасили город в роскошные цвета: кроваво-красный и золотистый. Диона поймала себя на мысли об Антонии и о вине, выплеснутом Клеопатрой, стекавшем по его щеке, смешиваясь с кровью. Их союз в Тарсе и потом в Александрии был Священным Браком богом, над которым не властно время, как и измена — настоящая или вынужденная. Но Клеопатра не была бы Клеопатрой, если бы позволила Антонию легко покончить с их размолвкой.

Диона устала думать и о Клеопатре, и об Антонии, и о том человеке, которого здесь вовсе не было. Она села на парапет и, машинально поглаживая розой щеку, стала смотреть поверх городских крыш. Мысли были странными и неуловимыми. Если потом она захотела бы припомнить увиденное, это ей вряд ли удалось бы. Может быть, то была далекая пустыня, а может… — она сама не знала.

Она медленно приходила в себя. Роза уже увядала от зноя, роняя ей на колени кроваво-красные лепестки. Глаза бездумно следовали за ними, но боковым зрением поймали что-то еще. Тень человека, который молча стоял и глядел на нее.

Все защитные силы тела, ума и магии даже не всколыхнулись, не предупредили ее. Это привело Диону в ярость. Еще больше она разозлилась, взглянув наверх, в узкое большеглазое лицо над тогой, теперь уже не просто белой. Тогу украшала кайма цвета густого тирского пурпура. Итак — сенат наконец-то отметил его.

Он казался не более важным, чем всегда. И, похоже, был рассержен — смотрел на нее так, словно заказал вина, а ему принесли египетского пива.

— Выходи за меня замуж, — услышала она.

Луций Севилий сказал это по-гречески, очень чисто, грамотно, но Диона смотрела на него так, словно он нес околесицу. Не мог же он в самом деле иметь в виду то, что сказал! Она была слишком распалена, чтобы игнорировать такую явную и обидную бессмыслицу, и спросила:

— Что ты ел за обедом? Чемерицу?

— Я не сошел с ума. Я пришел сделать тебе предложение.

Диона встала. Это были не те слова, которые можно слушать, сидя на краю крыши и рассеянно глядя на сад возле кухни. Она глубоко вздохнула, потом еще раз, собралась с мыслями и выпалила то, что показалось ей разумным:

— Ты покинул меня почти на четыре года, не прислал ни одного письма, не напомнил о себе хотя бы весточкой. Ты прокрался ко мне без предупреждения и даже не поздоровался. А потом говоришь, будто хочешь жениться на мне. Как я могу после этого думать, что ты в здравом уме?

— Я совершил единственную глупость — уехал от тебя, не открыв своих чувств.

— О каких чувствах ты говоришь? Разве любая женщина в Риме не вышла бы замуж за твое состояние? Особенно теперь — когда ты обзавелся этим?

Она указала пальцем на кайму его тоги.

— Некоторые были очень непрочь, — сказал он не так, как человек, который хвастается своими победами. — Одной я чуть не уступил. Ее родственники были весьма настойчивы и, похоже, очень заинтересованы во мне.

— Так почему же ты не взял ее в жены? — воскликнула Диона, окончательно потеряв самообладание.

— Потому что ты, узнав об этом, тут же наслала бы на нее проклятие.

Слава богам, что Диона стояла, а не сидела на парапете — она могла бы упасть с крыши — так всколыхнул ее гнев.

— Да как ты смеешь так обо мне думать!

— Я видел тебя, — сказал он. — Во сне. Тебя и царицу, в кругу, снаружи шныряли злые духи.

— Это дела царицы, — отрезала Диона. — Я только пыталась ее остановить. Она хотела наслать проклятие на Октавию.

— Именно так и было, — кивнул головой Луций Севилий. — Но это неважно. Я наконец-то понял, что не хочу жениться на четырнадцатилетней девочке с поместьем в Этрурии. Я всегда мечтал о женщине моих лет, с поместьями неизвестно где. У тебя есть поместье?

— Есть, — сказала она тоном, каким шутят с сумасшедшими. — Немного земли на берегу озера Мареотис. — Она одернула себя: — Тебе вовсе не нужны земли в Египте!

— Конечно, нет. Но мне нужна женщина, которой они принадлежат.

Внезапно Диона почувствовала резкую боль в руке. Она удивленно посмотрела вниз. Роза… ее шипы впились ей в пальцы. Стиснув зубы, Диона вынула обломившиеся кончики, сердитым взглядом отклонив его предложение помощи, положила на парапет окровавленные шипы, опавшие лепестки — все, что осталось от цветка, и вновь повернулась к Луцию Севилию.

Теперь она немного успокоилась, оправившись от первого потрясения.

— Если бы ты попросил моей руки четыре года назад, даже три, я бы, возможно, еще и подумала над твоим предложением, хотя какой в этом прок — римлянин не может официально жениться на чужестранке. Но все же пару лет назад ты, наверное, смог бы меня уговорить. Даже год назад ты мог бы упрашивать, уповая на время и терпение. А теперь… Я не хочу снова замуж. С меня хватило Аполлония.

Странно, но Луций Севилий вовсе не походил на отвергнутого воздыхателя.

— Правда? А как он поживает?

— Полагаю, что неплохо. Я не видела ни его, ни Андрогея с того самого дня — помнишь, перед твоим отъездом. Мне ясно дали понять, что я могу и дальше присматривать за Тимолеоном, раз уж он так безнадежно испорчен, но его брат должен остаться чистым и незапятнанным недостойным поведением матери.

— Неужели все обернулось так скверно?

Если бы он начал ее жалеть, Диона, вероятно, в сердцах влепила бы ему пощечину. Но Луций Севилий говорил спокойно; он не казался шокированным или неприятно пораженным, он был просто огорченным, как мог быть огорчен друг. Они ведь были друзьями. И в память об их дружбе Диона сказала:

— Нет. Кризис назрел давно — еще до твоего появления, а в тот день нарыв наконец прорвался. Как только у Аполлония появился повод окончательно разлучить меня с Андрогеем, он использовал его сполна. Надеюсь, тебе понятно, почему эта история внушила мне отвращение к повторному замужеству.

— Со мной все было бы иначе, — сказал он.

— Аполлоний тоже не с этого начинал, — проговорила Диона и взмахнула рукой. — Не надо спорить. Я до смерти устала от споров. Мне хватило их с Аполлонием. И с Тимолеоном — когда я сказала, что не возьму его с собой в Антиохию. Мне с лихвой хватает их с…

— Кстати, почему ты приехала в Антиохию без Тимолеона? — перебил ее Луций Севилий. — Я надеялся его увидеть. Наверное, он уже стал молодцом хоть куда…

— Тимолеон учится в Мусейоне, — остановила его Диона. Глаза ее сузились: — Не расстраивай меня.

Луций Севилий пожал плечами и вздохнул; он выглядел наивным и невинным, как ребенок, и это не казалось странным. Лицо его было гладким; в волосах не блестела седина. Он был красив, как всегда. Диона вдруг ощутила странное желание — ей захотелось встряхнуть его.

— Я правда люблю тебя, — сказал он своим мягким голосом с едва уловимым акцентом. — Если, конечно, это любовь — каждую минуту думать о тебе, смотреть на любую признанную красавицу и считать ее дурнушкой по сравнению с тобой; помнить каждое слово, сказанное нами друг другу, — даже самое мимолетное и банальное. Если это и есть любовь, значит, я люблю тебя с того самого дня, как впервые увидел.

— Ах! — воскликнула Диона. — Истинная поэзия! А теперь ты будешь цитировать Сапфо[40]!

Луций Севилий передернулся и отступил назад, но тут же взял себя в руки.

— Тебе не нравится Сапфо?

— Иногда нравится — под настроение. Когда ей есть что мне сказать. «Луна взошла, и Плеяды. Я лежала на ложе, одна…»

— Я не поэт, — спокойно сказал он, — и не щеголь, обожающий цитировать стихи к месту и не к месту. Я вижу правду о себе и говорю тебе ее. Я люблю тебя.

Диона покачала головой. Она верила ему, но очень уж стремительно надвигалось на нее что-то огромное, внезапное после такого долгого-долгого ожидания… И как безмерно она жаждала этих слов — если бы только могла позволить себе; если бы только…

— Это совсем не по-римски, — только и сказала она. — Мне всегда казалось, что римляне отбрасывают такие пустяки, как любовь, получив свой первый официальный пост.

— Не все, — возразил Луций Севилий. — Некоторые из нас почти живые люди. Например, Антоний — он ведь любит египетскую царицу.

— По-моему, он любит корабли, которые она может ему построить, — сказала Диона.

— Да, отчасти ты права. Но их связывает гораздо большее. Она — его вторая половинка.

Сейчас Диона чувствовала почти то же самое, но не хотела чувствовать — по крайней мере, не теперь, не к этому мужчине… Она оттолкнула его словами, подобными удару кинжала.

— Но я-то не твоя вторая половинка. И не хочу снова выходить замуж. А если я и выйду, то совсем необязательно за тебя. Я ведь тебя совсем не знаю. Ты — незнакомец, встреченный мною четыре года назад, который снимал у меня комнату на один сезон. Разве это повод для того, чтобы принять твое предложение?

— Конечно, нет.

— Но твое сердце, конечно, подсказывает тебе другой ответ?

Луций Севилий казался шокированным.

— Повторяю: я не поэт. Возможно, я и выжил из ума, но я — честный дурак. Могу ли я получить позволение хотя бы ухаживать за тобой?

— Нет, — ответила Диона.

— Тогда могу ли я считать себя твоим другом? Разве это так уж много?

— А почему ты не спросил об этом с самого начала?

— Потому что я дурак. И что еще хуже — честный дурак.

— Хорошо, — сказала Диона. Ей было неимоверно трудно сердиться на него. Луций Севилий сейчас очень походил на Тимолеона — если бы Тимолеон был взрослым мужчиной, римлянином и не приходился ей родственником. — Дорогой друг! Какая радость снова видеть тебя!

Он колебался — то ли застигнутый врасплох ее чуть ироничным тоном, то ли ему тоже нужно было успокоиться и вспомнить, кем они были друг для друга раньше. Столь прохладные отношения были для него нелегким делом — как и для нее, но это единственное, на что она согласилась — до поры до времени, пока не обдумает его предложение. Немного помешкав, но постепенно обретая уверенность, он взял ее за руку.

— И вправду, радость, друг мой. Хорошо ли жила ты все это время?

Диона подавила смех. Это выглядело нелепо. Она заставила себя сосредоточиться на простых, ничего не значащих словах.

— Неплохо. А ты?

— Изнывал от любви к… — Он перехватил ее взгляд. — К египетскому пиву.

Она прыснула.

— Ты же ненавидишь египетское пиво.

— Ты что-то путаешь. — Луций Севилий потянул ее назад, усадил на парапет и сам сел рядом, все еще держа ее руку. Диона напряглась и попыталась высвободиться, но он мягко сказал:

— Расскажи мне обо всем. Что придумывал Тимолеон, чтобы безвременно свести тебя в могилу. Он до сих пор Гроза Матерей?

— Конечно, — ответила Диона. — Как ты мог сомневаться? Знаешь, где я его нашла однажды поздно вечером? Он танцевал в борделе. А оправившись после этого приключения — что, слава богам, заняло добрую часть года, — решил поискать приключений вдоль Нила. Я дала ему возможность добраться до Мемфиса, прежде чем отправить домой. Его чуть не продали в рабство, в каком-то городе он затеял заварушку и якшался в пустыне с бандитами. Тимолеон до сих пор получает от них весточки, а однажды они заявились его проведать и подарили ему одну из своих большеглазых маленьких лошадок. Теперь Тимолеон ездит на ней без седла и уздечки.

Луций Севилий хохотал до слез.

— Ох уж этот Тимолеон! Ну, а я не могу похвастаться такими интересными приключениями. Правда, я провел год среди галлов: меня приняли в какое-то племя — в основном из-за моих способностей к охоте и благодаря тому, что я выучил несколько слов из их языка.

— И спас жизнь сыну вождя?

— Ничего подобного. Разве я похож на героя легенды?

С минуту она изучала его взглядом.

— Немного. Да, что-то есть.

Луция Севилий вспыхнул румянцем именно так, как она помнила, с тем же чудесным смущением.

— Очень жаль! Мне бы этого не хотелось.

— Наверное, твоя римская невеста пыталась льстить тебе подобным образом.

— Почти. — В его тоне промелькнуло едва заметное раздражение. — Я все же думал, что ты встретишь меня чуть-чуть теплее.

— A-а, ты, наверное, ждал, что я скажу тебе, какой ты красивый, — рассмеялась Диона.

Его щеки стали совершенно пунцовыми, но настроение оставалось вполне сносным. Дионе вдруг захотелось так поддразнивать его всегда, в любую минуту, всю жизнь… Но жизни их были в руках богов.

— Не обращай на меня внимания, — сказала она. — Расскажи-ка мне о галлах. Или лучше поговорим о римлянах?

Какое-то мгновение ей казалось, что Луций Севилий откажется говорить о чем бы то ни было. Но он внезапно смягчился, и даже стал подтрунивать над собой.

— Галлы… Кстати, о галлах — я все время писал тебе оттуда письма, потому что знал — тебе интересно все, что со мной происходит. Эти письма здесь. Я все не находил времени, чтобы отправить их, и оставил у себя — до того дня, когда мы снова увидимся.

— Я… мне хотелось бы их прочесть, — проговорила Диона и сама не знала, почему дрогнул ее голос.

— Нет ничего легче, — сказал он. — Итак, мы приплыли в Нарбон[41] в самую бурю — проплыв наискось к Массалии[42], ты не поверишь…

Диона слышала каждое его слово, но часть ее существа была погружена в свои собственные мысли. Эта часть заметила, что ее рука все еще в его руке; что они сидели наверху, на крыше, где их мог увидеть каждый; и что ей это безразлично. Лицо Луция Севилия было воодушевленным, как никогда, глаза сверкали: он рассказывал свои истории, втягивая в них Диону вопросами и восклицаниями. Возможно, он просто любит рассказывать — она замечала это и раньше, когда он занимался с Тимолеоном. Но сердце говорило ей: он рад рассказывать именно ей, рад всей душой говорить так отчетливо, словно он сам произнес эти слова.

И ей было радостно сидеть здесь и слушать его. Но не настолько, чтобы выйти за него замуж — это абсурд. Такая мысль была для нее запретной. Вот стать его другом — да, его дружбу она принимала всем своим существом.

20

Антоний избегал споров об Ироде. Другие, менее существенные вопросы — пожалуйста; но чем неистовей Клеопатра настаивала на разговорах обо всем без исключения, тем упрямей он отказывался.

— Так ты не уступишь мне этого эдомского выскочку?

— Пока он мне нужен — нет.

— Ну-ну… — сказала она. — И все же ты держишь меня, как ястреба на кулаке. Но раз я ястреб, меня нужно кормить хорошим мясом — и его должно быть много, иначе я могу взлететь в небо и больше никогда не вернуться.

— Но ты просишь не мяса для ястребов, — заметил Антоний. — Ты требуешь сердце своего товарища-сокола. Мы не кормим наших ястребов мясом друг друга, моя дорогая небесная охотница.

— Но ты же принес мне голову моей сестры. А жизни Ирода мне не надо — я прошу земли, которые раньше принадлежали Египту.

— Это было давно, — возразил Антоний. — Следуя твоей логике, я должен отдать Египет парфянам, если они потребуют. Он ведь принадлежал им, до того как Александр завоевал его: или ты уже забыла?

— Я ничего не забываю, — отрезала Клеопатра.

— Ясное дело, этого ты наверняка не забудешь. А чем, в самом деле, так насолил тебе Ирод?

— Тем, что присвоил себе земли, которые должны быть моими.

Антоний замолчал, поднял кубок и обнаружил, что он пуст. Когда виночерпий наполнил его, покраснев до ушей от своей оплошности, Антоний сказал:

— Ирод будет по-прежнему пользоваться «присвоенным». Он нужен мне именно там, а ты — везде, кроме этих земель.

— Ну, тогда добро пожаловать в Александрию — там я и пальцем не пошевелю ради тебя.

— Не думаю, — произнес Антоний с чуть ироничной улыбкой. — Я предлагаю тебе полмира.

— Да, но некто уже отгрыз от него изрядный кусок. Я не ем яблоко, если в нем завелись черви.

Он усмехнулся и бросил ей яблоко из большой чаши, стоявшей перед ним. Клеопатра метнула его назад. Антоний рассмеялся и кинул опять. Кто-то еще, уже в серьезном подпитии, поймал его и бросил взамен одно из своих. Друг Антония, Капит, отвел удар, который едва не пришелся в центр стола, где сидела особенно теплая компания. Случись это, наверняка началась бы почти всамделишная война.

Несколько часов спустя слуга вычесывал кусочки спелого яблока из волос Антония, растянувшегося обнаженным на ложе. Он был разгорячен вином и поединком; а прикосновения гребня — даже когда он застревал в слипшихся от яблочного сока волосах, успокаивали его и погружали в полудрему. Но какая-то часть сознания бодрствовала, и внезапно он ухватился за ее соблазнительное предложение.

Не послать ли за какой-нибудь служаночкой. Как ты считаешь, Лисий? Кто лучше: малышка-брюнетка или блондиночка повыше? Или позвать обеих?

— Обе обойдутся, — услышал он голос позади себя.

Антоний моментально очнулся от дремы и обернулся, сбросив на пол подушки. Клеопатра улыбалась хитрой торжествующей улыбкой. Гребень был в ее руках; а Лисия не оказалось и в помине.

— Клянусь Гадесом[43], как тебе… — начал он.

Ее палец лег ему на губы.

— Никогда не выпытывай у женщины ее секреты.

Он справился с собой быстро, как подобает солдату.

— Я думал, ты уже никогда не придешь.

Клеопатра уступила неожиданно, даже не смягчившись: просто легла поверх него. Лишь тонкое блестящее шелковое платье разъединяло их тела. Но она не позволила себя раздеть.

— Я настаиваю на своей цене.

— Опять старая песенка?

— А как же.

Антония как магнитом тянуло к ней. Он не смог унять дрожь, но лицо его стало жестче.

— Нет.

Клеопатра рывком отстранилась от него. Но просчиталась: Антоний мертвой хваткой держал ее в своих объятиях. Он был сильным, как и все римляне, а это означало силу по любым меркам: огромный мужчина со стальными мышцами, лишь с капелькой жира. Его руки были словно из железа, а лицо казалось каменным, пока он не засмеялся.

— Поняла? Кое в чем ты не можешь меня побороть.

— Не делай на это ставку, — посоветовала она.

— А я хочу с тобой поторговаться. Ты говори, говори. А я послушаю. И решу для себя.

— Ты уже решил, — холодно парировала она.

— Я решил… А я решил? Так ты поэтому так стараешься уговорить меня отдать все? Что ж, я почти сдался.

— Почти, — подчеркнула Клеопатра.

— А тебе всегда мало!

— Отчего же, иногда бывает достаточно.

Она потерлась о него так, что он задохнулся, а потом чуть-чуть отодвинулась — не больше чем на дюйм — и продолжила свои речи.

— Отдай мне Иудею.

— Нет.

— О боги! Я готова рвать на себе волосы! Зачем, зачем я отправила к тебе этого маслянистого, скользкого семита. Его роль заключалась в другом — вызвать твою ревность и быть вышвырнутым вон.

— Разве? А почему? — невинно спросил Антоний. — Он очарователен. И очень, очень полезен.

— Народ ненавидит Ирода. Люди презирают его. Он не имеет прав на свое царство; женился на женщине из древнего рода; назначил первосвященником ее брата, а потом уничтожил. Если ты не покончишь с ним ради меня, его народ сделает это ради себя самого.

— Приму к сведению. Но пока Ирод слишком полезен для меня, и я не стану от него избавляться, — добавил Антоний, сверкнув рядом ослепительных зубов, — он освобождает тебя от чрезмерных хлопот. Я дам тебе власть, любовь моя — но не такую, чтобы ты могла бросить мне вызов.

— Мудро, — съязвила она. — Но неучтиво. Не следовало бы говорить, что ты мне не доверяешь.

— Я доверил бы тебе даже свою жизнь, — сказал он. — Я также могу доверить Ироду и его приятелям-царькам блюсти мои интересы; до тех пор, пока это удобно им самим. Полагаю, что так продлится долго, ведь я — азартный игрок. Как только мы с тобой усядемся в Персии на трон Александра и Кира[44], я отдам тебе Ирода в собачонки — чтобы грел твои колени. Но до тех пор он нужен мне самому.

— Ну-у, если у нас вообще так далеко зайдет, — она сморщила нос, — я велю повесить его в его же собственном храме.

— Как пожелаешь, — сказал он. — Но не сейчас.

Клеопатра задыхалась от страсти. Как же давно она не с ним! И когда Антоний снова потянулся к ее одеждам, она не сопротивлялась и не старалась вырваться. Платье порвалось, но они оба не заметили этого. Его руки зарылись в ее волосы; она изо всех сил прижала его к груди.

Они застыли, слившись воедино. Антоний посмотрел ей в глаза.

— Вот теперь я дома, — еле слышно сказал он.

Сейчас вполне можно было воспользоваться моментом и вернуться к вопросу об Иудее, но, казалось, ей порядком надоели политические проблемы, как и ему. Однако, когда они сполна насладились телами друг друга — а это произошло очень не скоро, — она сказала:

— А я все равно буду стоять на своем.

Но Антоний уже спал. Клеопатра вздохнула, нахмурилась, но все же не выдержала и улыбнулась.

— У нас еще будет вдоволь времени для войны и для любви. Доброй ночи, дорогой мой римский лев.

Он что-то пробормотал — это могло означать: «Доброй ночи».

Ее улыбка стала шире и мягче. Она положила голову ему на грудь и, чувствуя себя в его объятиях уютно и спокойно, тоже уснула.

• «
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• »