Неожиданно для обоих сотрудников ЦРУ 4 февраля Носенко заявил, что из Москвы пришла служебная телеграмма с указанием о его досрочном отзыве из. Женевы. Но он опасается, что его подозревают в шпионаже и возвращаться не намерен. Спустя несколько лет он признался, что выдумал историю с телеграммой, так как полагал, что ЦРУ может отказать ему в просьбе о предоставлении убежища. В тот же день по американским документам его переправили в ФРГ, а 11 февраля доставили самолетом на базу ВВС Эндрюс близ Вашингтона.
Обстоятельства предательства Носенко мною рассказаны так, как о них написано в западных средствах массовой информации. Однако до сих пор в среде бывших сотрудников КГБ, достаточно хорошо знавших Носенко, существуют различные версии, которые отличаются от изложенной. Одну из таких точек зрения высказывает в своих воспоминаниях «КГБ и власть» бывший первый заместитель председателя КГБ СССР Филипп Денисович Бобков: «…Я же до сих пор убежден, что Носенко попал в какую-то сложную ситуацию, и не выдержал. Конечно, не исключено, что он заранее обдумал свой шаг, только душа моя этого не принимала, я знал, как любил Юрий дочь, как тяжело переживал ее болезнь. Не мог он вот так просто бросить ее, бросить семью. А возможно, ему пригрозили, что убьют. У меня для такого вывода были основания». Нечто подобное о Носенко высказывает генерал контрразведки Вадим Удилов: «Юрий Носенко возможно и был избалованным судьбой человеком… Ему было много дозволено и доступно. Но бежать было незачем. Так думаю я — бывший детдомовец!». Последующие действия ЦРУ по отношению к Носенко могут служить основанием для такого мнения, но для его доказательства требуется отдельное исследование.
Жизнь Носенко под покровительством ЦРУ оказалась настоящим кошмаром, который продлился четыре года и восемь месяцев. Энглтон и поддерживающий его Бэгли, ставший вскоре его заместителем, считали, что задача Носенко как подставы заключалась в отвлечении усилий ЦРУ по поиску «крота», к разоблачению которого они подошли, вероятно, совсем близко, если КГБ стал засылать своих офицеров. И вторая, не менее важная, задача — довести до ЦРУ дезинформацию о том, что КГБ не имел никакого отношения к Освальду и соответственно к убийству президента Кеннеди.
Большая часть переданной Носенко информации вызывала недоверие. Например, при опросе его по Саше он заявил, что им является некий армейский офицер американской армии в Западном Берлине. Найти этого Сашу удалось лишь спустя два года, когда появившийся для вербовки Артамонова Кочнов, которого также опрашивали по этому неуловимому «кроту», выдал точные сведения. Но Саша, в прошлом армейский майор, якобы завербованный в ФРГ в 1959 году, уже был известен ФБР. Он сознался, его не судили, а перевербовали и использовали непродолжительное время как двойного агента в период Карибского кризиса.
Интересны суждения бывшего заместителя помощника директора ФБР по контрразведывательной работе Джеймса Нолана о Саше и Китти Хок. Он полагал, что Кочнов — очередная подстава, и выдавая Сашу, КГБ пытался убедить ЦРУ и ФБР в истинности его намерений, не зная, что Саша уже раскрыт и перевербован.
Менее чем через два месяца после появления Носенко в США ЦРУ решило начать так называемый, «враждебный допрос». Перед Энглтоном стояла одна задача — заставить русского признаться, что он подстава КГБ. Сначала он содержался в душном и непригодном для проживания верхнем помещении конспиративного дома под Вашингтоном, а затем специально для него построили отдельную бетонную камеру на «Ферме» вблизи города Вильямсбурга — так называется разведывательная школа ЦРУ в Вирджинии. Содержание там Носенко действительно можно сравнивать с карцерами бериевского ГУЛАГа. Нет смысла описывать все методы психологической ломки, которой подвергался Носенко. Можно лишь сказать, что к нему семнадцать раз насильно применяли тяжелейшее «лекарство правды», кололи наркотиками. Только спустя год его стали выводить на получасовые прогулки около бетонной камеры.
Столь длительное содержание Носенко под арестом без решения суда, физическое и психологическое воздействие на него противоречило законам США. Это понимали и в ЦРУ. Пит Бэгли, ставший в 1966 году заместителем начальника советского отдела, считал, что освобождение Носенко может обернуться весьма неприятными для него и Энглтона последствиями. Он написал шефу контрразведки записку с изложением вариантов решения этого дела и ухода от возможного наказания, в которой предусматривалось: «…уничтожить человека…представить его неспособным связно излагать свои мысли (специальные дозы препаратов и т. д.)…помещение в сумасшедший дом, не делая его сумасшедшим». Эта записка случайно сохранилась в документах Бэгли и была найдена в 1976 году.
В заключении Носенко находился с 4 апреля 1964 по 13 августа 1965 года на конспиративной квартире, с 14 августа 1965 по 27 октября 1967 года в тюремной камере на «Ферме», с 28 октября 1967 по декабрь 1968 года — на трех конспиративных квартирах в пригороде Вашингтона.
ЦРУ постоянно пыталось получить сведения о Носенко через свою агентуру из числа советских граждан. В основном, все они подтверждали, что он является истинным перебежчиком. Вероятно, сообщения Ларка о нашем интересе к Носенко как к реальному предателю в какой-то мере могли повлиять на решение Лэнгли прекратить его допросы и в марте 1969 года позволить отдохнуть во Флориде. Позднее он был взят по контракту на работу в ЦРУ консультантом, и ему выплатили компенсацию «за страдания» в размере 137 052 долларов.
«Это был гениальный человек»
Очень хорошие люди могут быть и очень плохими.
В 1952 году Гарблер под фамилией Филиппа Гарднера прибыл на работу в Западный Берлин. На связь ему передали агента Франца Койшвица, который был известен сотрудникам ЦРУ как Игорь Орлов. Среди друзей его иногда звали Сашей.
Орлов родился в 1922 году в Киеве. С 1941 года являлся сотрудником советской разведки, имел звание лейтенанта. Во время войны в декабре 1943 года при заброске в немецкий тыл был ранен, попал в плен, завербован гитлеровцами и стал сотрудничать с военной разведкой. До 1945 года в звании лейтенанта немецкой армии работал в штабе Абвера «Валли-I», проводившего агентурную разведку на Восточном фронте, а затем до окончания войны в разведке РОА у Власова. После войны с 1946 года взят на работу в подразделение американской разведки, размещавшемся в местечке Пулах под Мюнхеном, где позднее обосновалась западногерманская Федеральная разведывательная служба Райнхарда Гелена. Орлов специализировался на украинском направлении. Подразделением разведки руководил Дэвид Мэрфи, будущий начальник советского отдела ЦРУ. У Орлова на связи в основном находилась агентура из числа проституток, посещавших несколько баров в советском секторе Берлина. Главной задачей Гарблера и Орлова была вербовка советских граждан. Они также собирали разведывательную информацию по советскому контингенту войск в Германии.
Гарблер проработал с Орловым до 1955 года. В 1956 году Орлова перевели во Франкфурт, где он вел вербовочные разработки граждан, ведущих переписку с СССР. Жена Орлова Элеонора также работала в американской разведке и занималась перлюстрацией почты между СССР и ФРГ. Проживали они на конспиративной квартире. На работе у Орлова возник конфликт с другим русским Николаем Козловым, который заподозрил его в связях с советской разведкой.
Подозрения, хотя и малообоснованные, поддержал их непосредственный руководитель кадровый сотрудник ЦРУ Саша Соголов. В результате Орлову, как бы обнадежив его, предложили поменять место и выехать в США. Он согласился и Орловы в январе 1961 года прибыли в Вашингтон. Телефоны, которые ему дали для связи с ЦРУ, долго не отвечали, и когда он дозвонился, то в работе ему отказали. Оказавшись без денег и американских паспортов, только с «грин кард» для иммигрантов, хорошо оплачиваемую работу найти было трудно.
Чтобы хоть как-то прокормить семью, Орлов устроился водителем почтового грузовичка для развозки столичной газеты «Вашингтон пост». Работа была трудная, малооплачиваемая, начиналась с четырех утра. С трудом сводили концы с концами. В семье возникли разногласия: жена Элеонора настаивала на возвращении в Германию и предлагала временно пожить у ее матери, Орлов же надеялся устроить жизнь в Вашингтоне. Не придя к согласию, Элеонора с двумя детьми уехала в Западную Германию. Но мать в дом ее не впустила, заявив, что ее муж «русский шпион» и ей «о нем все рассказали». Пробыв в Германии около года, Элеонора вернулась в Вашингтон. Накопив из скудной зарплаты небольшую сумму денег, в 1964 году они сумели купить скромный дом в ближайшем пригороде Вашингтона Александрии и открыли в нем мастерскую по изготовлению и продаже рам для картин и фотографий.
Примерно через три года после появления Голицына в США ЦРУ, проверяя сотни вариантов идентификации «крота» Саши, вышло на Орлова. Он работал в Берлине и Западной Германии, его иногда звали Сашей, фамилии Копацкий и Койшвиц, которыми он прикрывался как работник ЦРУ, начинались с «К», и вдобавок ко всему он был славянского происхождения. Все это контрразведкой расценивалось как серьезные улики против него. Дополнительные подозрения возникли также при изучении материалов о работе Орлова во время войны в штабе «Валли-I». Как было известно американской разведке, советские разведывательные органы в годы войны провели успешную операцию «Монастырь» по обезвреживанию агентуры Абвера. В этой операции активно участвовал советский агент Александр Демьянов (оперативный псевдоним «Гейне») , которому, как позже вспоминал бывший в то время шефом разведки по Советскому Союзу генштаба сухопутных войск гитлеровской Германии Гелен, немцы присвоили кодовое имя «Макс». Операция «Монастырь» переросла в весьма крупную радиоигру с немцами, в процессе которой дезинформация, подготавливаемая Генштабом Красной Армии, сыграла важную роль в успешном завершении ряда крупных сражений. После войны американская разведка рассматривала Макса как удачно внедренного в Абвер советского агента, в то время как немцы продолжали считать его своим главным источником стратегической информации о планах Советского Верховного Главнокомандования. По мнению контрразведки ЦРУ, Орлов, работая в «Валли» принимал участие на первом этапе операции «Монастырь», когда велось выявление агентуры Абвера, забрасываемой на территорию СССР.
Орлов был взят в разработку управлением контрразведки ЦРУ. К середине 1964 года Энглтон решил, что собранных материалов вполне достаточно, чтобы передать их в ФБР для дальнейшей разработки, получения улик, документирования оперативных сведений и привлечения к уголовной ответственности за шпионаж в пользу СССР. Учитывая серьезность материалов и значимость, которая придавалась выявлению «крота» Саши, директор ФБР Гувер поручил вести дело начальнику вашингтонского контрразведывательного отделения Куртленду Джонсу. Но вскоре наступило разочарование — углубленная проверка значительную часть подозрений не подтвердила и ничего нового не принесла. Поэтому в марте 1965 года в надежде «расколоть» Орлова и его жену, ФБР вышло на них напрямую и подвергло изнуряющим допросам. Вся семья находилась под открытым наружным наблюдением, в доме периодически проводились негласные обыски.
Психологическое состояние Орлова и Элеоноры было тяжелым. Орлов продолжал работать водителем в газете «Вашингтон пост», здание которой с тыльной стороны примыкало к советскому посольству. И однажды, находясь под впечатлением очередного допроса, он решил зайти туда. Как затем рассказал своей жене, в посольстве он просил выяснить, жива ли его мать и как найти ее. Если здравствует, то позаботиться о ней, так как ФБР грозило устроить ей серьезные неприятности, если он не признается в шпионаже. На самом же деле в посольстве Орлов рассказал о подозрениях ФБР и заручился согласием оказать ему помощь и вывезти с семьей из США в СССР. Как было обусловлено, на следующий день они должны были подъехать на такси в определенное место, где их бы забрали. Но жена не хотела жить в СССР и категорически воспротивилась выезду. Орлов был вынужден остаться в США.
Столь неожиданное посещение посольства, конечно, было зафиксировано ФБР и еще больше укрепило мнение, что Орлов является советским «кротом». Нужно получать улики. Разработка вновь активизировалась, и в ней стали применяться все методы и средства контрразведки: постоянное агентурное и наружное наблюдение, контроль почтовой переписки, телефона, даже радиоэфира в районе его дома, проверка банковских счетов, повседневного расхода денег и тому подобное. В доме повторялись гласные и негласные обыски, некоторые сотрудники ФБР посещали Орловых в нерабочие дни и как бы становились их друзьями. Даже директор ФБР Гувер и другие руководящие работники заказывали у него рамки для своих фотографий. Все средства оправдывались — только бы получить признание в шпионаже.
В марте 1966 года произошло событие, вновь потрясшее контрразведчиков. Игорь Кочнов (Китти Хок), встав на путь предательства, на первой же встрече с ЦРУ сообщил, что Орлов является проверенным агентом КГБ и он ведет его дело в Центре. Он рассказал, что при посещении советского посольства Орлов просил оказать ему помощь в выезде из США и дать яд, который он мог бы использовать при необходимости покончить с собой. Но и это не продвинуло разработку Орлова, для суда нужны неоспоримые улики.
Несмотря на активную разработку, длившуюся пятнадцать лет, ФБР так и не смогло получить каких-либо доказательств его вины. «Мы не смогли установить Орлова как «Сашу». Он все отрицал. Что мы могли сделать?», — говорил позже Куртленд Джонсон, расписываясь в своем бессилии. Безрезультатность разработки Орлова привела к тому, что многие участвовавшие в ней сотрудники ФБР и ЦРУ стали считать, что он никогда не был связан с КГБ. Однако у Энглтона мнение, что именно Орлов является «кротом» Сашей, укреплялось все более и более.
2 мая 1982 года Игорь Орлов скончался от рака в своем доме. Посетившему его по настоянию жены священнику он перед смертью сказал: «Я хотел бы, чтобы мой прах покоился в России, а не Америке». Затем, обратившись к жене, добавил: «Кремируй меня и отнеси прах в советское посольство, они знают, что делать». Элеонора Орлова не до конца исполнила завещание мужа и хранила урну дома.
Но дело Саши не закончилось даже после ухода его из жизни. В августе 1985 года очередной перебежчик из ПГУ полковник Виталий Юрченко назвал Орлова действующим советским агентом. Оказалось, он не знал о смерти Орлова и добавил сенсационную новость: Орлов завербовал одного или обоих сыновей для работы на советскую разведку. Хотя многое из того, что передал Юрченко американцам, не подтвердилось, а он сам вскоре добровольно вернулся в Союз, информация по сыновьям Орлова была воспринята как достоверная.
ФБР вновь ринулось разрабатывать теперь уже Элеонору, младшего сына Джорджа — инженера-атомщика, имевшего ранее доступ к секретным исследованиям, и старшего Роберта — фотографа и летчика-любителя. И опять ФБР, не получив даже малейших косвенных свидетельств их шпионажа, пошло на прямые допросы. Всем троим пришлось пройти трудный и изнуряющий путь допросов, обысков, слежки и всего другого, что испытал их отец Игорь Орлов. Разработка продлилась до 1988 года и закончилась безуспешно.
О жизни и работе Игоря Орлова, наверное, можно еще многое рассказать, но даже из этих весьма скупых строчек понятна его трудная судьба, видны необыкновенная стойкость и преданность Родине.
Как же главный ловец «крота» Энглтон рассматривал дело Орлова? Он остался верен себе до конца жизни. 10 апреля 1987 года за месяц до своей смерти он дал интервью газете «Нью-Йорк Таймс», в котором, не называя прямо имени, говорил об Игоре Орлове как об установленном им советском «кроте» под псевдонимом «Саша». По его мнению, он был переброшен советской разведкой через линию фронта, схвачен немцами, перевербован, но в действительности сохранил верность русским. После войны ЦРУ взяло его на работу, как «состоявшегося офицера разведки». Попав под подозрение, он сумел уклониться от ответственности и спокойно проживал в районе Вашингтона. «Это был гениальный человек», — заявил Энглтон с истинно профессиональным уважением к нему.
Заканчивая свой краткий рассказ об охоте на «кротов», добавлю, что под подозрение контрразведки также попал начальник советского отдела Дэвид Мэрфи, работавший когда-то с Блейком и Сашей. Пит Бэгли стал «объектом серьезного внимания», Голицын — внедренным агентом, успешно выполнявшим задание КГБ, сам Энглтон, другом которого одно время был Ким Филби, — глубоко законспирированным «кротом», имевшим доступ к большей части секретной информации, и одно время по ЦРУ гуляли слухи, что даже директор Уильям Колби предположительно советский «крот».
В ЦРУ настолько глубоко переплелись правда с неправдой, что единственным выходом оказалось положить всему конец, невзирая на наличие или отсутствие «кротов». 24 декабря 1974 года удалось воспользоваться случайно сложившимися обстоятельствами и заставить Энглтона уйти в отставку.
Грандиозность собранных контрразведкой материалов по «советским «кротам» поражала. Они заняли двенадцать томов на четырех тысячах страниц и их последующее исследование продлилось шесть лет — до 1981 года. До сих пор они остаются засекреченными и не подлежат выдаче.
Конечно, у читателя возникает естественное недоумение и непонимание, как такое могло твориться в современном цивилизованном государстве. Трудно объяснить и понять, и еще труднее дать ответ на вопрос: был ли «крот» и кто он? Но действия Энглтона объяснить можно. Он к своим обязанностям относился весьма рационально: если действуют американские «кроты» в КГБ, а он их знал, то должны быть и советские в ЦРУ, которых он должен узнать. Как выяснилось через некоторое время, в этом он оказался прав.
Непоколебимая вера в этот тезис и присущая ему напористость, с которой Энглтон шел к своей цели, определили то, что при возникновении малейших и даже случайных подозрений он мог рассматривать каждого сотрудника — независимо от его личных качеств, достижений в работе, честности, — как объект для пристального внимания контрразведки и соответствующих выводов. Его личная трагедия заключалась в том, что под воздействием внешних объективных факторов он жил борьбой с врагом и был заинтересован, чтобы враг существовал.
В оперативном плане все, что происходило в американской разведке в эти годы, было выгодно ее основному противнику — советской разведке.
Мне повезло с “крышей”. Работа в группе посольства по культуре давала возможность видеть и познавать страну. На машине проехал Америку с Севера на Юг — от Ниагарского водопада, поражающего, особенно с канадской стороны, непостижимой громадой падающей воды, до далекого южного города Нового Орлеана — родины блюза и Луи Армстронга, с наполеоновских времен французским кварталом, маленькими, но знаменитыми ресторанчиками, с рабовладельческой рекой Миссисипи, с пыхтящим черным дымом из одной трубы лопастным пароходом для туристов. На самолете не раз пролетал с Востока на Запад — от Бостона, родины клана Кеннеди, с Гарвардским университетом и любимым рыбным рестораном “Антони” на четвертом пирсе, до жемчужины Америки — Сан-Франциско с бывшей тюрьмой на острове Алкатраз для самых отчаянных преступников, с вкусными крабами и королевскими креветками в закусочных у залива. Купался в двух океанах, Атлантическом и Тихом, в Великих озерах, одно из которых омывает Чикаго, где впервые увидел старых русских эмигрантов, беззаветно и осознанно любивших советскую Россию и настоящую водку “Столичную”, попробовал и узнал рецепт стейка “по-чикагски” из печени со знаменитых скотобоен. На первых порах восхищался сверкающей неоновой рекой нью-йоркского Бродвея с “Эмпайер Стейт Билдинг”…
Но самое главное, многочисленные поездки помогли понять хоть какую-то часть жизни американцев — простых или богатых, известных или никому не нужных, познать их взгляды, мораль, радости и заботы о хлебе насущном, культуру, надежды и устремления. Конечно, волей-неволей на все это тратилось много времени, но исполнению профессиональных задач, к счастью, не мешало. Напротив, встречи и поездки разнообразили и обогащали, в общем-то, монотонную повседневную жизнь дипломата, выходящего из посольства для бесед с давно известными ему лицами. Работа по-настоящему нравилась, я старался справиться с ней и получал от нее моральное удовлетворение. Думаю, что МИД СССР ее оценил положительно — в 1970 году Указом Президиума Верховного Совета СССР по линии посольства я был награжден медалью “За доблестный труд в ознаменование 100-летия со дня рождения Владимира Ильича Ленина”. Она и в наши времена указывается в анкетах как государственная награда. Кстати, этой же медалью был награжден и по линии разведки, но нужно было оставить одну — решили взять мидовскую.
Очень кратко расскажу о коллективе посольства. Посол Добрынин и два резидента Соломатин и Полоник, при которых мне пришлось работать, сумели так выстроить отношения в коллективе, что за все годы трудно вспомнить хотя бы один случай серьезного конфликта, склоки, грязного доноса или чего-то подобного. Они прежде всего сами вели себя достойно и друг другу не мешали, каждый занимался своим делом, отвечал за него. Этих неписаных правил придерживались все дипломаты и технические работники посольства. Немаловажную роль играло также и то, что в Вашингтон, как правило, направлялись перспективные дипломаты. Многие из них в дальнейшем стали послами, заняли руководящие должности в министерстве.
Группу по культуре возглавлял, то есть был моим руководителем по прикрытию, советник посольства Валентин Каменев, умный и интеллигентный человек, чуть старше меня, умевший налаживать ровные и равные взаимоотношения и в коллективе, и с американцами. Проблем у меня с ним не возникало, при необходимости он всегда помогал и советом, и делом. С ним постепенно установились близкие товарищеские отношения.
В мои обязанности по прикрытию входили организация советских выставок, работа с культурными и спортивными делегациями. Приходилось общаться с представителями госдепартамента, широким кругом различных коммерческих структур и отдельными гражданами. Естественно, везде незримо присутствовали сотрудники и агентура американских спецслужб. Об одном из них расскажу.
Представителем госдепартамента по организации выставок был на протяжении многих лет, еще до меня, Джон Бакер, бодрый мужчина лет пятидесятипяти, достаточно хорошо владевший русским языком. В госдепартаменте мы его никогда не встречали. По нашим достоверным данным, он являлся кадровым сотрудником ЦРУ, работал против СССР в восточноевропейских странах под прикрытием консульских отделов американских посольств. Так случилось, что в первые же месяцы после приезда мне пришлось участвовать в организации выставки “Детская народная игрушка” и я познакомился с Бакером. У нас сразу же не сложились отношения. Он демонстративно игнорировал меня, решал самостоятельно текущие вопросы с советскими работниками выставки, а их было около двадцати человек, всячески показывая, что посольство здесь лишнее. Вопросы касались размещения на жительство на время выставки, выбора мест питания, посещения американских семей в вечернее время и тому подобное — всего того, что влияло на личные материальные затраты. Деньги нашим работникам выдавались каждому на руки еще в Союзе, и все экономили как умели: некоторые питались “общим котлом”, другие тратили на еду один доллар в день. В общем, американским спецслужбам было над чем работать.
Стало понятно, что Бакер активно изучает наших людей, пытается создать по возможности вербовочные ситуации. Оперативного работника в составе выставки не было, и вся ответственность легла на меня. Постепенно с помощью коллектива и агентуры удалось взять под контроль действия Бакера и самому принимать решения по многим вопросам. После завершения выставки мы расстались в надежде в будущем не встречаться. В госдепартаменте Каменев и я высказали негативную оценку его работы и получили заверения в его замене. Но жизнь распорядилась по-своему. В 1970 году Бакер вновь появился при подготовке большой выставки АПН “Советское фото”.
При первой же встрече, обмениваясь общими впечатлениями о прошедших годах, он вдруг заговорил моими словами, высказывая мое мнение об Америке — критическое или позитивное. Стало понятно, что он ознакомлен с материалами прослушивания ФБР моей квартиры и агентурными данными, с целью найти общий язык. Со многим он соглашался и, как показало его дальнейшее отношение к работникам выставки и ко мне, был вполне искренен. Во время служебных поездок в Чикаго, Сан-Франциско, Бостон и другие города любыми путями пытался находить лучшие варианты решения вопросов, не было случаев, чтобы он не советовался. Не проявлял какой-либо заинтересованности во мне, не был навязчивым, после рабочего дня всегда оставлял одного. Даже раскрыл маленькую хитрость — как дешево снимать номер в хорошей гостинице. При посещении в обеденное время ресторанов всегда предлагал брать разные незнакомые блюда, чтобы поделившись, каждый из нас мог его попробовать. Конечно, я не воспринимал его действия и слова как проявление какого-то положительного ко мне отношения, но перемену в восприятии им советских людей все-таки видел. Причина этого тогда была не ясна, и, помня старое, относился к нему все же настороженно.
Но, как опять-таки получается часто в жизни, и с Бакером произошло все неожиданно. Коллектив работников выставки “Советское фото” был подобран в Москве очень удачно. Каждый стремился сделать все возможное для ее успеха, работали даже по ночам, чтобы успеть в срок. Последним городом стал Вашингтон. Посол Добрынин пригласил на открытие многих высокопоставленных государственных служащих, присутствовал госсекретарь Генри Киссинджер. Выставка понравилась и прошла с большим успехом.
Кстати, после завершения выставки в США властями города Нового Орлеана Каменеву и мне была оказана особая честь — 8 сентября 1970 года мы стали почетными гражданами этого города.
Бакер разделял радость работников выставки, даже устроил обед у себя дома в их честь, на который пригласил своих соседей. Жил он в Вашингтоне в богатом генеральском, как называли его некоторые американцы, районе в собственном доме. Как-то раз сказал, что, к своему большому сожалению, уходит на пенсию и больше не будет работать с советскими людьми. Директор выставки решил в связи с этим преподнести ему памятный подарок — медный русский самовар красочной ручной художественной работы. Мы договорились, что они поедут к нему без меня, чтобы он чувствовал себя свободнее. Бакер не ожидал такого отношения к себе и после вручения подарка и сказанных в его адрес теплых слов расплакался при всех, заявив, что никто другой и никогда так высоко и по-человечески душевно не оценивал его труд. Позднее стало известно, что у него на работе в то время были серьезные неприятности. Он попал под подозрение своей контрразведки.
Запомнилась одна из поездок в Бостон в 1969 году. В посольстве имелось задание от высших партийных инстанций выяснить, готовятся ли пропагандистские антисоветские акции в США в связи с предстоящим 100-летием В.И. Ленина. В частности, в Москве имелась информация, что жена и сын Троцкого якобы намерены опубликовать неизвестные подлинные документы Ленина предвзятого содержания, хранящиеся в архиве Троцкого в библиотеке Гарвардского университета. Просили выяснить, соответствует ли это действительности. В это время в посольстве находился в творческой командировке преподаватель политэкономии Московского государственного института международных отношений Александр Бакуменко, программа которого предусматривала посещение Гарварда. В Бостон поехали вместе. Нас принял президент университетского Совета, который в порядке исключения разрешил мне просмотреть каталог архива Троцкого и выбрать интересующие документы. Как он объяснил, архив согласно завещанию Троцкого закрыт и будет доступен через 50 лет после его смерти. Он рассказал, что жена Троцкого давно скончалась, а сын после смерти отца политикой не занимается и владеет в Мексике фермой по разведению домашней птицы.
Архивные документы, которые я просмотрел, являлись разрозненными копиями или вторыми экземплярами служебной почтовой и телеграфной переписки за 1919-20 годы — по вопросам снабжения некоторых частей Красной Армии, их дислокации, военных действий, — адресованной Ленину, Сталину, Крыленко, самому Троцкому, другим военачальникам. Многие письма и телеграммы шли от имени Ленина, но подписи на них не было. Сложилось впечатление, что архив собирался по принципу, «что попало под руку».
В эту же поездку состоялась встреча с будущим лауреатом Нобелевской премии Василием Леонтьевым, основателем научной школы по применению математических методов в расчетах рентабельности малых предприятий. Мы знали, что Леонтьев занимается исследованиями экономической эффективности научных лабораторий, ведущих НИОКР в военных областях, возглавляет проект по изучению структуры экономики США. В беседе, как бы между прочим, он заметил, что, конечно, СССР интересуют секретные разработки, которые он ведет, но он не может о них никого информировать, так как в противном случае будет привлечен к уголовной ответственности в соответствии с американским законодательством. Сказал, что может помочь экономике нашей страны, применив свои методы по расчету рентабельности, например, таких основных сельскохозяйственных структур, как совхозы и колхозы. Выразил желание приехать на один-два месяца в Союз и конкретно заняться этой работой в соответствующем отделе Госплана СССР или министерстве сельского хозяйства. Единственное, что нужно с нашей стороны — направить его жену на отдых в Сочи. По возвращении из Бостона о предложении Леонтьева сообщили в Москву, но ответа так и не получили.
Спустя полгода, находясь в отпуске, я в частном порядке встретился с Николаем Константиновичем Байбаковым, бывшим в то время заместителем Председателя Совета Министров СССР и Председателем Госплана СССР, с семьей которого у меня были близкие давнишние отношения. Рассказал ему о предложении Леонтьева и поинтересовался, почему ученого не пригласили в Союз. Он ответил, что помнит об этом сообщении, но в ответ я услышал: “Что мы могли ему показать, наши колхозы?” Меня эти слова искренне удивили — тогда мои устремления были направлены на сбор нужной нашей стране информации, и причин пассивности в ее получении от Леонтьева я просто не понимал. Но, увы, такова была тогда политическая установка партии — у нас все хорошо, никто не должен знать плохое, его нет. Байбаков, естественно, ее изменить не мог. Позже, лет через пять, я прочитал в сводках ТАСС, что Леонтьев приехал в Китай для выполнения контрактных работ по экономическим проблемам.
В СССР широко отмечалось 100-летие со дня рождения В.И. Ленина и соответственно велись широкие пропагандистские акции за рубежом, исключением не являлись и США. В посольстве организовали филателистическую выставку по тематике “Лениниана”, размещавшуюся на пяти стендах. В то время я серьезно увлекался филателией и привез из Москвы подборки марок на эту тему из своей коллекции. Они и были выставлены в посольстве. Американцы филателией увлекались мало, особенно связанной с Советской Россией, и тем не менее тематика Ленина производила на них впечатление. Интересен разговор, происшедший у меня с одним знакомым сотрудником ЦРУ у стендов выставки на одном из приемов в посольстве. На мой неожиданный для него вопрос в процессе беседы: “Нужен ли людям в Америке такой человек, каким был Ленин?” — он сразу же ответил: “Да, нужен!”