Как профессиональный политик Андропов не мог не думать об укреплении и расширении своего влияния и власти, и он несомненно просчитывал свои шаги на этом полном неожиданностей и опасностей пути. В окружении Андропова были убеждены, что именно их шеф сможет со временем возглавить все идеологические службы ЦК КПСС; Михаил Суслов уже в середине 1960-х годов казался человеком больным, а временами немощным и недолговечным. Однако вряд ли Андропов когда-либо предполагал, что он будет вынужден возглавить столь специфическое учреждение, как КГБ. Еще труднее было предположить, что именно Андропов окажется наиболее эффективным руководителем этой организации после Ф. Дзержинского и проработает на Лубянке ровно 15 лет.
Тот факт, что Андропов стал одним из «семи вождей» СССР и КПСС, придает дополнительный интерес описанию и анализу его работы в КГБ. Судьба предшественников Андропова, занимавших ранее его новый большой кабинет с окнами, выходящими на Лубянскую площадь: Менжинского, Ягоды, Ежова, Берии, Серова, Шелепина, Семичастного, — не внушала большого оптимизма. Однако для Андропова именно работа в КГБ создала наилучшие возможности выдвижения. Это определялось общей обстановкой в стране, составом ее лидеров и личными качествами самого Андропова.
Деятельность КГБ была секретной, и все документы, которые писал или подписывал на новом посту Ю. Андропов, имели гриф «Совершенно секретно». Многие из документов КГБ были позднее уничтожены; так поступают в критической ситуации все спецслужбы мира. Некоторые дела вообще не фиксировались. Это была военная организация, в которой принято выполнять не только письменные приказы. Тем не менее сегодня в распоряжении историков имеются тысячи материалов из архива ЦК КПСС и КГБ, на которых стоит подпись или виза Андропова. Как один из экспертов Конституционного суда по «делу КПСС», в 1992 году я имел возможность знакомиться со многими из них. В последние годы изданы или готовятся к печати несколько тематических сборников документов КГБ и ЦК КПСС. Поэтому кроме проблем поиска дополнительных документов и свидетельств передо мной стояла и проблема отбора материалов, наиболее важных для понимания личности и политической биографии Ю. В. Андропова.
Деятельность КГБ являлась особым и часто кривым зеркалом, отражающим историю, достижения и болезни советского общества. Как диссидент и автор книг по истории сталинизма я давно начал знакомиться в теории и на практике с работой КГБ. Это особая тема, и я хорошо понимаю, что у других людей может быть иная точка зрения на те эпизоды из политической биографии Андропова, которые будут изложены ниже.
Новое назначение
В середине мая 1967 года на одном из заседаний Политбюро ЦК КПСС было принято решение о смещении Владимира Семичастного с поста Председателя Комитета государственной безопасности при Совете Министров СССР. Официально объявлялось, что Семичастный «переходит на новую работу». И действительно, вскоре его назначили одним из заместителей председателя Совета Министров Украинской ССР Владимира Щербицкого, у которого и без того уже имелось несколько заместителей, в том числе двое первых. Неофициально по партийным организациям была распространена информация о смещении Семичастного в связи с побегом на Запад дочери Сталина Светланы Аллилуевой, а также с серией крупных провалов советской разведки в Западной Европе и «за раздувание мелких дел». Вопрос о судьбе Семичастного обсуждался в самом узком кругу незадолго до заседания Политбюро, и для многих участников заседания, включая самого Семичастного, это оказалось полной неожиданностью. Бывший член Политбюро и первый секретарь ЦК КП Украины Петр Шелест писал в своих воспоминаниях: «Я приехал в Москву на заседание Политбюро. На повестке дня много сложных и важных вопросов… В кратком промежутке Брежнев вынул из нагрудного кармана какую-то бумажку, посмотрел и сказал: "Позовите Семичастного". В зал заседания вошел В. Семичастный, чувствовалось, что он не знал, по какому вопросу его пригласили на заседание Политбюро, смотрел на нас с каким-то недоумением, даже казался растерянным… Брежнев объявляет: "Теперь нам надо обсудить вопрос о Семичастном". "А что обсуждать?" — подал реплику Семичастный. Последовал ответ Брежнева: "Есть предложение освободить вас от должности Председателя КГБ в связи с переходом на другую работу". Семичастный подал голос: "За что? Со мной на эту тему никто не разговаривал, мне даже причина такого перемещения неизвестна"… Последовал грубый окрик Брежнева: "Много недостатков в работе КГБ, плохо поставлена разведка и агентурная работа… А случай с Аллилуевой? Как это она могла уехать в Индию, а оттуда улететь в США?"… По всей реакции было видно, что многие члены Политбюро и секретари ЦК были не в курсе этого вопроса. Я был просто поражен, что с Семичастным перед решением этого вопроса никто не переговорил, ему не дали опомниться»[73]. Тем не менее решение было принято единогласно, за него голосовал и Петр Шелест, который в воспоминаниях осуждает такие «подлые, коварные и трусливые приемы при перестановке кадров».
Новым Председателем КГБ Брежнев предложил назначить Ю. В. который, как и многие секретари ЦК КПСС, присутствовал на заседании Политбюро. Никто не возражал. По свидетельству П. Шелеста, «было заметно, что для Андропова это предложение не было неожиданным. Но он все же сказал: "Может быть, не надо это делать? Я в таких вопросах совершенно не разбираюсь, и мне будет очень трудно освоить эту сложную работу". Но вопрос был решен самым "коллегиальным" образом»[74].
Истинные причины этого важного перемещения были далеки и от официальных, и от неофициальных объяснений. В 1965–1967 годах Брежнев не являлся единоличным лидером партии и государства, а многие считали его лишь временной и промежуточной фигурой. Очень велико было влияние Председателя Совета Министров Алексея Косыгина, который претендовал на главную роль в решении не только хозяйственно-экономических проблем, но и многих вопросов внешней политики. Не желал быть только формальным лидером государства и энергичный Николай Подгорный — Председатель Президиума Верховного Совета СССР. Были ситуации, когда именно эти три человека собирались вместе в Кремле и принимали решения по ряду не просто важных, но и неотложных проблем. Значительно возросла после октябрьского Пленума роль М. Суслова, который, оттеснив Л Ильичева, претендовал на роль «главного идеолога» партии. Однако наиболее открыто на лидерство претендовал Александр Шелепин. Этот 49-летний честолюбивый политик являлся не только членом Политбюро и Секретариата ЦК КПСС, но и одним из первых заместителей Председателя Совета Министров СССР. Шелепин возглавлял также созданную при Хрущеве специальную организацию партийно-государственного контроля с большими формальными правами и собственным штатом контролеров. Семичастный был ближайшим другом и единомышленником Шелепина, и все понимали, что Шелепин, который возглавлял КГБ в 1958–1961 годах, продолжает контролировать эту организацию. В середине мая 1967 года Шелепин заболел, и его с диагнозом «аппендицит» положили для срочной операции в Кремлевскую больницу. В это время Брежнев, поддержанный Сусловым, Косыгиным и Подгорным, и решил провести через Политбюро смещение Семичастного. Вернувшись из больницы, Шелепин обнаружил, что он лишился не только больного аппендикса.
Вечером 19 мая 1967 года, сразу же после окончания заседания Политбюро, комиссия ЦК КПСС в составе М. Суслова, А. Кириленко и И. Капитонова прибыла на Лубянку и, созвав коллегию КГБ, объявила решение Политбюро, представив членам коллегии КГБ их нового начальника Ю. В. Андропова.
Назначение Андропова Председателем КГБ вполне устраивало Суслова, который видел в нем соперника при решении идеологических проблем. Не возражал и Косыгин, у которого с Андроповым далеко не всегда имелось полное понимание при решении вопросов экономического сотрудничества со странами социалистического лагеря, в первую очередь с Китаем. Очень доволен был и Брежнев, у которого сложились трудные отношения не только с Шелепиным, но и с Семичастным. Андропов не принадлежал к числу друзей Брежнева, но был в 1967 году далек и от других лидеров. В многочисленных мемуарах 1990-х годов можно встретить самые разные комментарии к переходу Андропова в КГБ. «Юрий Владимирович, — пишет Шахназаров, — был по природе осторожен, опасался соглядатаев, и не без оснований: новый генсек не только явно благоволил ему, но и зорко присматривал. Брежнев, разумеется, читал статьи из иностранных журналов, в которых говорилось о восходящей звезде советской политики — Андропове, ему предрекали в скором времени стать лидером. Это не могло не насторожить хитрого генсека, и он в своей обычной интриганской манере нашел оригинальный способ не только обезопасить себя от соперника, но и извлечь максимальную выгоду — отправил Андропова в Комитет государственной безопасности. Зная о его безусловной порядочности, Леонид Ильич с тех пор спал спокойно: наиболее ответственный участок был поручен умному человеку, одновременно его, мягко говоря, отодвинули в сторонку»[75]. С этими оценками трудно согласиться. В 1967 году об Андропове мало что знали и в нашей стране, и за границей, и иностранные журналы не писали о нем как о «восходящей звезде», он не являлся тогда даже членом Политбюро. К тому же Брежнев не читал иностранных журналов, он очень бегло просматривал обзоры ТАСС и не считал Андропова своим соперником, хватало других, более влиятельных. Переход в КГБ являлся для Андропова движением не только в сторону, но и вверх. Председатель КГБ в СССР в конце 1960-х годов — более влиятельная фигура, чем один из рядовых секретарей ЦК. К тому же Андропова, оставившего Секретариат ЦК, избрали кандидатом в члены Политбюро ЦК. Это значительное продвижение в партийной иерархии означало, что КГБ и его Председатель получили дополнительные полномочия.
Хорошо помню, что смещение Семичастного и назначение Андропова вызвало тогда в кругах интеллигенции и особенно среди диссидентов различные толки и предсказания. Никто не сожалел об отставке Семичастного. Еще в 1966 году после судебного процесса над писателями Андреем Синявским и Юлием Даниэлем, вызвавшего множество протестов и коллективных писем в ЦК КПСС, в Москве ходили слухи о том, что Семичастный якобы просил санкции на арест нескольких сотен или даже тысяч человек. Об Андропове же многие говорили как об умном, интеллигентном и трезво мыслящем человеке. Его не считали сталинистом.
Свою работу в КГБ Андропов начал, естественно, со знакомства с начальниками главных управлений и управлений КГБ, а также важнейших отделов Комитета. Таких самостоятельных подразделений в КГБ имелось около 20 — от Первого главного управления по внешней разведке до Главного управления пограничных войск и от следственного отдела до отдела по прослушиванию телефонных разговоров и помещений. Лишь несколько человек из числа членов коллегии или начальников управлений КГБ написали после этих бесед заявления об отставке. Из ЦК КПСС Андропов пригласил в КГБ Владимира Крючкова, которого назначил начальником Секретариата КГБ. Они работали вместе уже почти 13 лет и полностью доверяли друг другу. Первый документ, с которым должны были познакомиться как Андропов, так и Крючков, — «Положение о КГБ при СМ СССР», утвержденное Президиумом ЦК КПСС и введенное в действие постановлением СМ в январе 1959 года (продолжало действовать до середины 1991 года). Этот значительный по объему, совершенно секретный документ даже в КГБ читали только его высшие руководители. Место КГБ в политической системе СССР определялось здесь следующим образом: «Комитет государственной безопасности при Совете Министров СССР и его органы на местах являются политическими органами, осуществляющими мероприятия Центрального Комитета партии и Правительства по защите социалистического государства от посягательств со стороны внешних и внутренних врагов, а также охране государственных границ СССР. Они призваны бдительно следить за тайными происками врагов Советской страны, разоблачать их замыслы, пресекать преступную деятельность империалистических разведок против Советского государства… Комитет государственной безопасности работает под непосредственным руководством и контролем Центрального Комитета КПСС»[76].
Численность сотрудников КГБ в разное время была различной. При Хрущеве дважды проводилось значительное сокращение штатов этой организации, во времена Андропова число сотрудников КГБ существенно возросло. По данным последнего Председателя КГБ СССР Вадима Бакатина, к началу 1991 года здесь работало 480 тысяч сотрудников[77]. Естественно, речь шла лишь о штатных сотрудниках КГБ. Число внештатных, или секретных, сотрудников, получавших зарплату в других ведомствах, вряд ли поддается точному подсчету, но можно предположить, что общее число людей, связанных теми или иными обязательствами с КГБ, еще в 1967 году достигало миллиона. Это была мощная, богатая, влиятельная и закрытая силовая структура.
Андропов не мог не произвести в КГБ некоторых кадровых перестановок. По свидетельству генерала армии Филиппа Бобкова, проработавшего в органах безопасности 45 лет, положение дел в КГБ к моменту назначения Андропова было «сложным и напряженным… Оно определялось распрями между отдельными группами руководящих работников. Основную группу составляли бывшие партийные работники, пришедшие в органы госбезопасности в 1951 году после ареста Абакумова и занимавшие многие ключевые посты. Они считали себя по прошествии полутора десятков лет профессиональными чекистами и претендовали на ведущее положение. Им не по душе был приход новых людей, в основном из комсомола, дорогу которым на руководящие посты в разведку и контрразведку открыли Шелепин и Семичастный. "Старики" из числа партработников не хотели сдавать позиции… Трудно приходилось профессиональным работникам, хотя они несли в основном всю тяжесть оперативной работы. Как поведет дело новый Председатель? С приходом Андропова на первый план вышли бывшие партработники. Они старались войти в доверие к новому Председателю. Зарекомендовать себя его сторонниками»[78]. Явно по рекомендации Брежнева одним из заместителей Андропова назначен генерал Семен Цвигун, работавший ранее в органах МВД и КГБ в Молдавии и Азербайджане. Еще одним заместителем Андропова стал генерал Георгий Цинев, которого Брежнев знал еще в молодости в Днепропетровске. Управление кадров КГБ возглавил в 1967 году Виктор Чебриков из Днепропетровска, а одно из управлений контрразведки — Виталий Федорчук.
Одним из первых конкретных дел, которым должен был заняться Андропов, стало, конечно, дело Светланы Аллилуевой. Сбежав из посольской гостиницы в Дели и появившись поздно вечером 7 марта 1967 года в американском посольстве, С. Аллилуева была отправлена на самолете в Рим и провела затем шесть недель вдали от журналистов в монастырских кельях Швейцарии. С ней находились работники Государственного департамента, ЦРУ, известные советологи. 22 апреля она прибыла в аэропорт Джона Кеннеди в США, где ее встречала большая толпа журналистов и публики. Западная печать превратила бегство дочери Сталина из СССР в сенсацию. О ней писали как об «изящной жизнерадостной женщине сорока одного года, с рыжими вьющимися локонами, робкими голубыми глазами и привлекательной улыбкой, весь образ которой светился чувствами добра и искренности». Попытку некоторых газет напомнить, что она мать, бросившая двух детей, никто не поддержал. Рукопись ее книги «Двадцать писем к другу» уже находилась в США, над ее переводом работали лучшие переводчики издательства «Харпер энд Роу», одного из крупнейших в Америке. Договор предусматривал огромный тираж и большой гонорар. Ведущие издательства других стран торопились купить права на перевод и издание книги, о том же беспокоились и самые популярные западные журналы. Было объявлено, что книга Светланы Аллилуевой выйдет в свет сразу на нескольких языках в конце октября 1967 года, как раз к 50-й годовщине Октябрьской революции.
Андропов хотел в первую очередь познакомиться с текстом рукописи, о существовании которой ранее никто, казалось бы, не знал. Допросили всех знакомых, родственников и друзей Аллилуевой. По свидетельству Петра Шелеста, рукопись нашли уже в мае у одного из интимных друзей Светланы. Книга была интересной и хорошо написанной, но не содержала никаких сенсаций, а тем более разоблачений. Речь шла главным образом о семейных делах. Светлана пыталась как-то оправдать своего отца, представляя его жертвой происков Берии. Решение, принятое Андроповым, не лишено оригинальности. Поскольку издание книги Аллилуевой оказалось неизбежным, он решил перенести сенсацию на более ранний срок, чтобы не смешивать ее с юбилеем. В архивах собрали редкую коллекцию семейных фотографий Сталина, его друзей и родственников. Один из близких КГБ журналистов Виктор Луи вывез все эти материалы за границу и передал частному издательству «Флегон-Пресс» в Англии. Это издательство было создано в Британии неким Флегоном еще в середине 1960-х годов главным образом для разного рода «пиратских» изданий. Оно скрывало свой адрес и телефон, а также банковские счета. Все это являлось частью весьма специфического «черного рынка» советской и русской литературы, в котором могли участвовать и спецслужбы, причем и с той и с другой стороны. Русское издание «Двадцати писем к другу» подготовили очень быстро, и уже в начале августа 1967 года оно появилось в продаже. Многие западные газеты и журналы публиковали отрывки из книги или ее изложение, а большой немецкий журнал «Штерн» начал переводить и печатать всю книгу. Светлана Аллилуева негодовала, она потребовала судебного разбирательства и сумела к сентябрю остановить поток «пиратских» изданий. Однако КГБ достиг цели: обсуждение книги Аллилуевой началось за несколько месяцев до октябрьского юбилея и не поддавалось контролю. Многочисленные и в основном критические рецензии появились задолго до ее официального выхода в свет на нескольких языках, что снизило интерес к книге. Не получилось и громкой рекламы. Кроме того, С. Аллилуева уже не имела возможности существенно изменить первоначальный текст, страдающий серьезными недостатками. Издательства, с которыми заключили договор, заплатили автору предусмотренный гонорар в миллион долларов, но сами понесли убытки. Огромный тираж английского издания не удалось продать. Книга продавалась сначала по 10 долларов за экземпляр, потом — за 1 доллар. В конце тираж пошел в распродажу по 50 центов за книгу.
Еще в конце 1966 года крымские татары, высланные в 1945 году в Среднюю Азию, провели массовые митинги в Ташкенте, Чирчике, Самарканде и Фергане, отмечая 45-летие Крымской АССР. Митинги были разогнаны, а десятки людей арестованы. Сотни крымских татар приехали в Москву, они осаждали приемные высших советских и партийных организаций, пользуясь поддержкой всех диссидентских групп в столице. В квартире генерала Петра Григоренко постоянно ночевало 10–15 «гостей». Андропову поручили встретиться с представителями татар и разобраться в их проблемах и требованиях. На встречу в здание ЦК КПСС пришли 20 представителей крымско-татарского народа. Кроме Андропова здесь находились министр внутренних дел Н. Щелоков, секретарь Президиума Верховного Совета СССР М. Георгадзе и Генеральный прокурор Р. Руденко. На встрече, проходившей 21 июня 1967 года, крымские татары попросили уточнить, в каком качестве выступает здесь Андропов: как Председатель КГБ или как кандидат в члены Политбюро? «А разве это не все равно?» — спросил Андропов. «Нет, не все равно, — ответили делегаты. — Если вы здесь как представитель Политбюро, мы начинаем высказываться, если же как Председатель КГБ, мы покинем зал». «Конечно, — ответил Андропов, — я поставлен во главе комиссии как кандидат в члены Политбюро». Результатом встречи стал указ Президиума Верховного Совета СССР от 5 сентября 1967 года. С крымских татар снималось выдуманное Сталиным и его приспешниками обвинение в предательстве, якобы совершенном в годы Отечественной войны. Крымские татары реабилитировались, им возвращались гражданские права. Однако в указе имелась коварная фраза об «укорененности крымских татар в новых местах проживания», о них шла речь как о «татарах, ранее проживавших в Крыму». Татарская молодежь получила право учиться в вузах Москвы и Ленинграда, но семьи не могли приезжать и селиться в Крыму. Поэтому движение крымских татар за право возвращения на историческую родину и за национальную автономию продолжалось и даже усилилось. Прощаясь с делегацией, Андропов сказал, что они могут уведомить о состоявшейся беседе свой народ. Однако многотысячное собрание в Ташкенте — встреча с делегатами, принятыми в правительстве, — было разогнано.
Со сложными проблемами Ю. В. Андропов столкнулся и в сентябре 1967 года, когда в Москву в поисках защиты прибыла группа деятелей культуры из Абхазии. Обиды на притеснения в Абхазии копились давно, но чаша терпения переполнилась после небольшой «научной» работы, опубликованной в Тбилиси, автор которой пытался доказать, что абхазской национальности вообще не существует; абхазы — это грузины, принявшие когда-то мусульманство. Узнав о публикации, группа абхазских литераторов пришла в обком КПСС в Сухуми. Они требовали изъять из обращения указанную «научную» работу. Первый секретарь обкома, однако, не принял писателей. Через несколько дней в тот же обком вместе с литераторами пришло более двадцати стариков из абхазских сел. Но в обкоме отказались беседовать и со старейшинами, что, по обычаям гор, было недопустимо. Через неделю во всей республике все названия и вывески на грузинском языке были заменены на абхазские. При этом был замечен и арестован только один человек. Страсти накалились, но абхазские авторитеты призвали народ к спокойствию. Власти в Тбилиси и Сухуми были в растерянности. В Абхазии отозвали из отпусков всех работников КГБ, даже войска привели в состояние боевой готовности. Никаких отделов для решения национальных проблем в ЦК КПСС уже давно не имелось, и все дело шло по разделу «национализма», то есть через КГБ. Андропов потребовал от властей Грузии обходиться мирными средствами. Еще через несколько дней в Сухуми собрались на народный сход более двухсот представителей абхазского народа. Это не было нарушением закона, так как возможность народного схода в особых случаях предусматривалась конституцией Абхазии. Организаторы скупили все билеты на одно из представлений Сухумского драматического театра, но не разошлись после окончания спектакля. Сход продолжался без перерыва трое суток. Партийных руководителей Абхазии таким образом вынудили прийти и выслушать собравшихся в театре народных представителей. Требования сводились к следующему: восстановить в правах абхазский язык и письменность, принять меры к развитию промышленности в Абхазии, выдвигать абхазцев на высшие руководящие посты в республике, вернуть абхазским жителям те приморские земли, которые были изъяты в годы войны под предлогом размещения беженцев и на которых сейчас построены дачи тбилисских сановников. Наиболее радикальные участники выдвигали требование о переходе Абхазии из состава Грузинской ССР в состав РСФСР, но позднее оно было снято. Сход избрал пятерых полномочных представителей, поручив им снова отправиться в Москву. Абхазские власти дали гарантию безопасности этим избранникам. На Старой площади и на Лубянке проявили разумную уступчивость, так как многие абхазские требования являлись очевидно справедливыми. Прежних секретаря обкома и председателя Совета Министров Абхазии освободили от должностей и на их место рекомендовали абхазцев. Грузинские названия официально заменили абхазскими. В Тбилисском университете открыли отделения абхазского языка и литературы.
Еще 17 мая 1967 года в городе Фрунзе Киргизской ССР произошли крупные беспорядки, для подавления которых пришлось применять оружие. По справке республиканского управления КГБ, которая легла на стол уже не Семичастного, а Андропова, волнения происходили не на национальной почве, а стали результатом разного рода провокационных слухов о преступных действиях милиции. При наведении порядка один человек был убит, трое ранены и 18 человек арестованы. В любом случае эти события свидетельствовали о напряженной национальной и социальной ситуации в столице Киргизии. Не успела комиссия из Москвы подвести итоги проверки разного рода версий о событиях в городе Фрунзе, как в одной из областей Южного Казахстана в городе Чимкенте начались еще более крупные волнения. Несколько тысяч жителей этого города громили отделения милиции, блокируя другие административные здания. 13 июня в Чимкент ввели войска, которые применили оружие. По официальным данным, 7 человек были убиты, 50 ранены и 43 привлечены к уголовной ответственности. Причин для волнений в Чимкенте существовало немало, и они накапливались давно. По свидетельству Ф. Д. Бобкова, различного рода массовые беспорядки происходили и позднее в разных регионах страны почти каждый год, но Андропов не разрешал вызывать войска и применять оружие, хотя арестов после каждого из таких волнений производилось немало.
Большую работу пришлось проделать Ю. Андропову и особенно Первому главному управлению КГБ и Главному управлению пограничных войск в связи с кризисом в советско-китайских отношениях и так называемой «шестидневной войной» на Ближнем Востоке.
Проблемы советско-китайских отношений находились в центре внимания Андропова еще как заведующего отделом и секретаря ЦК КПСС. Однако теперь ему приходилось искать аргументы не только в идеологических дискуссиях. Уже в мае и июне 1967 года пограничная служба фиксировала до десяти нарушений советско-китайской границы ежедневно. К концу года эти нарушения исчислялись тысячами. Некоторые из инцидентов оказались настолько значительными, что стали предметом специальных представлений по линии Министерства иностранных дел СССР. Специальная группа КГБ охраняла советское посольство в Пекине, которое находилось в осаде еще с января 1967 года. Продукты питания доставлялись советским дипломатам машинами других посольств. 17 августа 1967 года толпа хунвейбинов ворвалась на территорию посольства, устроив погром в некоторых его помещениях. Были сожжены автомашины и сторожевая будка. Китайская наружная охрана не мешала хунвейбинам. Внутренняя советская охрана и специальные службы посольства получили приказ не применять оружие.
На Ближнем Востоке существовали другие проблемы, но не менее сложные. Еще в мае 1967 года обстановка здесь обострилась до предела. Хорошо вооруженные войска ОАР (Египет), Сирии и Иордании были придвинуты к границам Израиля. Здесь же находились и вооруженные формирования палестинцев. ОАР и ее президент Г. А. Насер являлись в 1960-е годы самыми близкими союзниками СССР в регионе. Египетская армия вооружалась советским оружием, в ней работали сотни советских военных специалистов. Немалую военную и экономическую помощь СССР оказывал и Сирии. Советская военная разведка и внешняя разведка КГБ внимательно следили за развитием ситуации. По данным западной печати, к 5 июня 1967 года только ОАР сосредоточила в районе Газы и на Синае 8 дивизий по штатам военного времени. К границам Израиля подошли более 900 египетских танков и около 300 танков со стороны Сирии и Иордании. Арабская сторона имела двукратное превосходство в численности сухопутных сил и трехкратное в авиации. Многие из арабских лидеров, включая Насера, делали заявления о том, что пришло время уничтожить государство Израиль. В Каире почти непрерывно происходили демонстрации под лозунгами: «Мы хотим войны!» Лидер палестинцев Шукейри заявил в конце мая на специальной пресс-конференции, что государство Израиль будет уничтожено, а все евреи, приехавшие в Палестину, выселены в те страны, из которых они приехали. Останутся только те, кто жил здесь до 1947 года, если они «уцелеют в войне». Насер потребовал в начале июня от ООН вывести подразделения этой организации с линии перемирия, которую они занимали после войны 1956 года. Он объявил также о блокаде Акабского залива для всех судов, идущих из Израиля и в Израиль. Конфликт на Ближнем Востоке затрагивал интересы очень многих стран. Западный блок почти безоговорочно поддерживал Израиль, социал-демократические партии заявляли о поддержке демократических сил на Ближнем Востоке в их борьбе против всех видов «феодализма и диктатуры». Советский Союз поддерживал Египет и Сирию. Некоторые из аналитиков писали позднее, что, «балансируя на грани войны», Г. Насер не хотел самой войны, рассчитывая демонстрацией военного превосходства и политическим давлением добиться целей. Не согласовывались с Советским Союзом такие действия Насера, как изгнание войск ООН из района противостояния и закрытие Тиранского пролива. Советская разведка получила убедительные данные о возможности превентивного удара Израиля и передала эти сведения Насеру. Он выехал в расположение египетских частей и предупредил высших офицеров своей армии, что нападение Израиля на арабские войска ожидается в течение ближайших 24–48 часов. Он получил заверения о полной боевой готовности всех родов войск, и особенно ВВС. Однако дальнейшие события стали для многих шоком и не имели, казалось бы, рационального объяснения. Израильская армия нанесла удар по арабским войскам в 6 часов утра 5 июня, когда верующие мусульмане совершают намаз, особую молитву на коврике и без обуви. Хотя советские военные советники предложили египетскому командованию поднять самолеты в воздух заблаговременно, никто не последовал этому совету. Командующий авиацией на Синае Сидхи Махмуд в ночь на 5 июня устроил большой банкет в честь помолвки дочери, собрав в свои шатры почти всех офицеров. Большинство летчиков были 4 июня отпущены домой на 24 часа. Уставший маршал Махмуд лег спать под утро и приказал не будить его до 10 часов утра. Последствия для арабов были ужасны. Почти вся египетская авиация была уничтожена в первые часы войны. Одновременно уничтожили сотни танков. Деморализованные дивизии начали отступать к Суэцкому каналу. Разгрому подверглись также сирийская и иорданская армии. Весь Иерусалим, Газа, Голанские высоты, Западный берег Иордана были заняты израильтянами. Совет Безопасности уже 6 июня предложил прекратить огонь, но Насер, не владея ситуацией, отказался. «О прекращении огня, — заявил он, — не может быть и речи». 7 июня Совет Безопасности повторил предложение. Его приняла Иордания, но Насер заявил, что «война с Израилем только начинается». Лишь днем 9 июня, когда на Синае завершилось окружение разбитой египетской армии, а израильские танки вышли к Суэцкому каналу, Насер сдался и направил телеграмму в ООН о своем согласии на прекращение огня. Еще через два дня он заявил об отставке с поста президента ОАР.
Брежнев, Косыгин и Подгорный в течение трех дней не покидали Кремль даже ночью. Андропов большую часть времени находился в штаб-квартире советской разведки. Поражение было очевидным, и его удалось немного смягчить, убедив Насера не оставлять свой пост и наладив новые массовые поставки оружия для разбитой египетской армии. По быстро организованному «воздушному мосту» на Ближний Восток прибывали не только военные советники, но и десятки советских летчиков и даже танкистов. В Москве началась работа по пересмотру многих аспектов советской политики на Ближнем Востоке, но отнюдь не по сокращению наших обязательств. Экономическая, финансовая и военная помощь Египту со стороны СССР увеличивалась и вскоре превзошла советскую помощь всем странам Восточной Европы вместе взятым. Расширилась помощь Египту и Сирии со стороны ГДР, Чехословакии, Венгрии и Болгарии. Это позволило Каиру и Дамаску начать подготовку к новой войне против Израиля, которая вспыхнула, как известно, в октябре 1973 года и проходила уже по другому сценарию.
К Андропову и его ведомству упреков в 1967 году не было. Он не являлся новичком во внешней политике в отличие от Семичастного или Шелепина. Однако до сих пор ему приходилось заниматься лишь странами Восточной Европы, Китаем, Кореей и Вьетнамом. Теперь приходилось начать более основательное изучение отношений с США, странами Западной Европы и Ближнего Востока.
После «дела Пастернака», а тем более после судебного процесса по делу Синявского и Даниэля отношения между КГБ и верхушкой московской и питерской интеллигенции существенно ухудшились, хотя и раньше они не отличались особой теплотой. Как секретарь ЦК Ю. Андропов имел репутацию либерала. Но на своем новом посту ему трудно было сохранить многие из прежних связей с интеллигенцией. Однако если для секретаря ЦК по международным проблемам эти связи являлись как бы его частным делом, то для Председателя КГБ они становились частью его работы, и Андропов оказался гораздо лучше к ней подготовлен, чем Семичастный или Шелепин. Советская интеллигенция всегда была неоднородна, и многим ее деятелям приходилось идти на компромисс с властями, ибо без этого работа режиссера, артиста, писателя, художника, ученого, педагога становилась просто невозможной. Советский Союз не являлся страной с демократическим и плюралистическим режимом, и никто не мог открыто пренебрегать положениями и догмами господствующей идеологии.
Несколько раз Андропов беседовал с популярными в те годы поэтами Евгением Евтушенко и Андреем Вознесенским. Евтушенко получил возможность и право звонить Председателю КГБ по прямому телефону и очень гордился этой привилегией. С писателем и сценаристом Юлианом Семеновым, работавшим в жанре детектива и приключений, Андропов даже подружился. Как раз в 1966–1967 годах на экраны один за другим вышли фильмы по сценариям Ю. Семенова «Пароль не нужен», «Майор Вихрь», «По тонкому льду». Эти фильмы о трудной работе советских чекистов понравились Андропову, и он решил познакомиться с писателем. «Мы сидели с друзьями и выпивали, — вспоминал Семенов. — Звонок. "Товарища Семенова, пожалуйста". Я говорю: "А кто его спрашивает?" — "Андропов". — "Какой Андропов?" Он говорит: "Вы знаете, меня Председателем КГБ назначили". — "Здравствуйте, Юрий Владимирович". Он сказал, что прочитал роман, посмотрел фильм и хотел познакомиться со мной поближе. "Вы бы ко мне не зашли? У нас есть два входа: один для сотрудников и другой с площади. Вы в какой хотите?" Я говорю: конечно, с площади! А когда я пришел, он посмеялся: "Академик Харитон, наш ядерщик, тоже все с первого подъезда заходит". Первое, о чем я его спросил, когда вошел к нему в кабинет: можно ли посмотреть, что лежит на столе у Председателя
КГБ? Он перевернул несколько листков — смотрите. А смотреть не на что. Я говорю: мне бы архивы ваши… Он подумал и сказал: "Вы знаете, раз уж я стал Председателем КГБ, то мне пришлось о вас узнать… Ну зачем вам носить в голове государственные секреты? Вы сепаратны, живете сами по себе, связывают с семьей вас только дети, вы любите застолья, много путешествуете… Зачем архивы? Вам достаточно воображения и того, что вы читаете по-английски, испански, немецки". И он, кстати, натолкнул меня на идею "Семнадцати мгновений весны"»[79]. И не только натолкнул на идею этого лучшего советского сериала, но и помогал затем в работе над фильмом, разумеется, понимая важность такого фильма и для своего ведомства.
Осенью 1967 года Ю. Андропов познакомился с популярным певцом и артистом Муслимом Магомаевым, который ненадолго оказался в опале у Министерства культуры СССР. Позднее Магомаев вспоминал: «Министерство постоянно вмешивалось в мой репертуар и следило за заработками. По городам, где я выступал с концертами, неизменно следовали ревизоры, чтобы выяснить, сколько я спел и сколько получил. А гонорар мой был тогда похож на пособие для безработного. И это при том, что моим именем заполнялись 50-тысячные стадионы, и филармонии могли таким образом аннулировать свои "долговые" картотеки. Однажды один из директоров решил совершить доброе дело и незначительно завышенной суммой в договоре поощрил меня. Я эту бумажку подписал и этим… подписал себе приговор. Меня наказали полуторагодовым затворничеством, запретив показ по ТВ и отменив все выступления в СССР и за рубежом. Спас положение Андропов. Во Дворце съездов должен был проходить юбилей КГБ. Юрий Владимирович позвонил Фурцевой и сказал, что сотрудники хотят на юбилейном концерте послушать "Бухенвальдский набат" в исполнении Магомаева. Екатерина Алексеевна возразила: это невозможно, ибо он наказан. Андропов сурово ответил, что его Комитет меня не наказывал, поэтому мое выступление должно состояться. Так пришло "прощение"».
Английский журналист Ноэль Барбер, несколько раз встречавшийся с Андроповым, писал о нем как об «узколобом сталинисте, лишенном чувства юмора, с непроницаемой физиономией»[80]. Совсем иначе вспоминал об Андропове известный советский дипломат Олег Трояновский, которого связывали с Андроповым многолетние добрые отношения. «Андропов любил мыслить аллегориями, — вспоминает Трояновский, — и обладал чувством юмора. Он почти наизусть знал Ильфа и Петрова, любил цитировать их, а иногда и сам не прочь был подшутить. Вскоре после того как его назначили Председателем КГБ, он позвонил мне и говорит: Олег Александрович, куда вы исчезли? Приезжайте к нам, посадим вас (на слове "посадим" он сделал многозначительную паузу)… напоим чаем»[81].
Андропов продолжал поддерживать добрые отношения с А. Бовиным, который, в свою очередь, имел много знакомых в мире писателей и художников. Бовин никогда не был партийным чиновником, хотя вскоре его назначили референтом Генерального секретаря с прямым доступом к Брежневу. Доверительные отношения связывали Андропова и с Георгием Арбатовым, который в 1968 году, покинув аппарат ЦК КПСС, начал работать директором только что созданного Института Соединенных Штатов Америки и Канады. Через несколько лет Арбатов стал уже академиком и членом ЦК КПСС, а также советником Брежнева по проблемам советско-американских отношений. Однако отнюдь не научные или политические успехи Арбатова привлекали Андропова. «На чем основывались, — размышлял позднее Георгий Аркадьевич, — эти более чем двадцатилетние и не лишенные доверительности отношения? С моей стороны — на искреннем уважении, которого не меняли и понимание слабостей Юрия Владимировича, несогласие с ним, споры по ряду вопросов, в том числе крупных. А также на ощущении долга. Я считал, что, излагая ему соображения по тому или иному вопросу, могу хоть в минимальной мере содействовать принятию верных политических решений и препятствовать решениям неверным, опасным. Случалось и обращаться к нему, чтобы помочь людям, попавшим в беду, кого-то избавить от несправедливых преследований, восстановить, где можно, справедливость. Для себя я у него ни разу ничего не просил, хотя он меня, случалось, прикрывал от наветов и доносов, — некоторые мне (наверное, в назидание, чтобы держал ухо востро!) даже показывал, давал прочесть…
Почему он поддерживал добрые отношения со мной?.. Андропов, во-первых, знал (и как-то даже сказал об этом), что не услышит от меня неправды, тем более из желания угодить или из опасения вызвать недовольство и гнев… и ценил это; во-вторых, он с интересом и вниманием относился к моим суждениям (хотя нередко их проверял), прежде всего по вопросам внешней политики. В-третьих, по моим высказываниям (как и по высказываниям других людей, с которыми общался) он судил о настроениях интеллигенции. И в-четвертых, у него, как у каждого нормального человека, иногда возникала потребность поговорить по душам, — а со временем он убедился, что я ни разу его не подвел, умел о деликатных вещах молчать»[82].
Заслуживает внимания и история возвращения в Москву крупнейшего русского философа, литературоведа и теоретика искусства М. М. Бахтина. В сталинские времена он подвергался репрессиям, однако и после XX съезда КПСС его реабилитировали не полностью. Бахтин жил в это время в городе Саранске в Мордовии. Он мог не только преподавать в местном университете, где руководил кафедрой литературы, но и публиковаться в журналах. Однако его возможности общения с коллегами были ограниченны. Чтобы перебраться в Москву или Ленинград, нужно было решить вопрос не только с работой, но и с квартирой и пропиской, а это по тем временам не представлялось возможным без высокого покровительства. Вскоре после того как Андропова назначили Председателем КГБ, к нему обратилась группа писателей во главе с В. Кожиновым и В. Турбиным. Им помогла дочь Ю. В. Андропова Ирина, которая училась тогда на филологическом факультете в МГУ. Андропов внимательно выслушал одного из своих гостей — доцента В. Турбина и попросил немедленно принести ему «дело» Бахтина. Бегло просмотрев полученную тоненькую папку, Андропов обещал помочь. Вскоре 72-летний и уже тяжело больной ученый смог вернуться в Москву. Из Саранска его везли на машине, а по приезде в Москву поместили для лечения в Кремлевскую больницу. После больницы Бахтин некоторое время жил в доме инвалидов под Москвой, потом получил квартиру. Он написал здесь несколько новых статей и смог переиздать ряд ранее опубликованных книг. В 1975 году Бахтин умер, окруженный уважением и вниманием, и теперь заслуженно считается одним из классиков российской культуры.
Андропов продолжал следить за работой некоторых художников и скульпторов-модернистов, которых отвергало тогда официальное руководство Союза художников. Несколько художников-абстракционистов из Прибалтики получили при Андропове заказ на оформление ряда санаториев и служебных дач КГБ в Сочи и в других курортных районах страны. Известно, насколько трудно сложилась судьба одного из крупнейших скульпторов XX века Эрнста Неизвестного. Даже после резкого столкновения с Хрущевым в 1962 году художник не утратил возможности активно работать над некоторыми из своих проектов. Он руководил оформлением новых больших зданий в Средней Азии, одного из новых городов в Прибалтике, создавал самое значительное по размеру в нашей стране скульптурное панно в Доме электроники на проспекте Вернадского. Именно Неизвестный создал необычное по своей художественной выразительности надгробие на могиле самого Хрущева. Однако нажим на него возрастал и работать становилось все труднее, ибо скульптор-монументалист должен иметь большую мастерскую, много помощников, хорошие материалы. Между тем его не только ограничивали в творчестве, но однажды, сломав замок в мастерской, перебили все его заготовки из гипса.
Как ни печально, эта ненависть исходила в первую очередь не от властей, а от коллег-скульпторов, работавших совсем в другом стиле; образцом их творчества может служить мемориал в Ульяновске, созданный к 100-летию со дня рождения В. И. Ленина, или мемориальный комплекс в Киеве, посвященный победе в Великой Отечественной войне. Эрнст Неизвестный решил покинуть СССР. Однако ему нужно было увезти с собой и многотонные скульптуры, заготовки, огромный художественный архив, для чего требовалось зафрахтовать специальный самолет. Неизвестному всячески мешали, даже за его собственные скульптуры, которые не разрешали выставлять ни на одной выставке, теперь от автора требовали заплатить огромную пошлину. По свидетельству скульптора, в конечном счете именно Андропов помог ему выехать за границу. Понимая, какого крупного художника теряет страна, Юрий Владимирович даже пытался сохранить за Неизвестным советское гражданство, и только по настоянию Суслова у него отобрали советский паспорт.
Оценивая отношения Андропова и КГБ с советской интеллигенцией, последний пресс-секретарь Горбачева Андрей Грачев, многие годы работавший в аппарате ЦК КПСС, писал: «По ряду личных качеств Андропов и впрямь лучше подходил для "работы" с интеллигенцией, чем такие "профессиональные" идеологи, как Суслов, Зимянин или заведовавшие отделом культуры ЦК Петр Демичев и Василий Шауро, не имевшие авторитета в творческой среде люди, отслуживавшие свой должностной срок в кабинетах и президиумах торжественных собраний и игравшие, в сущности, роль идеологических надзирателей, "комиссаров", приставленных к несознательным деятелям искусства… Напротив, Андропов даже в роли хозяина зловещего КГБ внушал интеллигенции наряду со страхом и определенное уважение масштабностью личности, трезвостью и откровенностью суждений, а также репутацией аскетичного ригориста. В чем-то, по-видимому, Андропову даже помогала его малопочтенная должность: Председателю КГБ не было нужды опускаться до примитивной демагогии, без чего не могли обойтись из-за служебных обязанностей идеологические руководители ЦК. Он мог позволить себе вести себя прямее и честнее, хотя явно жестче и суровее своих собратьев по Старой площади. Нельзя, конечно, сбрасывать со счетов и традиционную зачарованность сильными, тираническими личностями, угодливую готовность поддаться их гипнозу и раболепие, увы, столь распространенное среди российских интеллектуалов»[83].
Хорошо помню, что смещение Семичастного и назначение Андропова вызвало тогда в кругах интеллигенции и особенно среди диссидентов положительные отклики и предсказания. Об Андропове говорили как об умном, интеллигентном и трезво мыслящем человеке. Его не считали сталинистом. Некоторые из известных тогда диссидентов предполагали, что назначение Андропова ослабит репрессии среди инакомыслящих, заметно возросшие в 1966 году и начале 1967 года. Именно тогда по инициативе КГБ в Уголовный кодекс РСФСР (и соответственно других республик) была внесена новая статья — 190 (1), в которой предусматривалась уголовная ответственность «за распространение ложных и клеветнических сведений, порочащих советский государственный и общественный строй». Хотя наказания по новой статье казались не столь суровы, как по статье 70 УК РСФСР, она была сформулирована слишком неопределенно, что позволяло привлекать к ответственности более широкий круг лиц. Среди диссидентов, возможно не без оснований, ходили слухи, что В. Семичастный после принятия новой статьи Уголовного кодекса попросил у Политбюро санкции на арест пяти тысяч человек, на которых уже завели дела в КГБ. Он обещал якобы, что после такой акции со всякими движениями диссидентов будет покончено. Андропов не возобновлял этого ходатайства и вел себя, конечно, более осторожно и осмотрительно. Однако ожидания диссидентов, связанные с переменами в руководстве КГБ, не оправдались.
Андропов отложил на несколько месяцев ряд судебных процессов над диссидентами, например по делу Юрия Галанскова и Александра Гинзбурга. Их арест весной 1967 года вызвал очень много протестов, и к судебным процессам следовало, по мнению Андропова, лучше подготовиться. Не отложили, однако, судебный процесс по делу Владимира Буковского и Виктора Хаустова, приговоренных к трем годам лишения свободы за организацию одной из манифестаций на площади Пушкина. Если в Москве традиционным местом собраний и манифестаций стал памятник Пушкину, то в Киеве многочисленные манифестации происходили ежегодно у памятника Тарасу Шевченко — 22 мая, в годовщину перенесения праха поэта из России, где он умер, на его родину в украинский город Канев на Днепре. Эти манифестации разгонялись как «националистические», а часть организаторов подвергалась аресту и судебному преследованию. Особенно крупные репрессии обрушились на украинскую интеллигенцию в мае 1965 года, но и в мае 1967 года несколько участников «шевченковской» манифестации были арестованы, часть из замеченных на демонстрации людей уволена с работы. Арестовали и львовского журналиста Вячеслава Черновила, который собрал сборник документов о репрессиях на Украине и распространил его под названием «Горе от ума» с именем составителя на обложке. Судебный процесс по делу В. Черновила происходил во Львове осенью 1967 года. Черновил выступал тогда как демократ и социалист. В своем последнем слове на суде он говорил: «Когда победила революция и началось строительство государства нового типа, Ленин постоянно требовал, чтобы как можно больше граждан принимали участие в руководстве государством и обществом, и в этом он видел единственную гарантию успешного развития социализма. "Социализм, — говорил Ленин, — не может вести меньшинство — партия. Его могут вести десятки миллионов, когда они научатся это делать сами". Я попытался действовать в соответствии с этими ленинскими указаниями — и о результатах этой попытки вы мне сейчас сообщите». Львовский суд сообщил Черновилу и участникам процесса, что Черновил осуждается на три года лишения свободы.
Андропов рекомендовал изменить некоторые формы и методы борьбы с политической оппозицией. В записке, направленной 3 июля 1967 года в ЦК КПСС, ссылаясь на наращивание подрывных действий реакционных сил, он отмечал, что наши враги делают ставку «на создание антисоветских подпольных групп, разжигание националистических тенденций, оживление реакционной деятельности церковников и сектантов… Под влиянием чуждой нам идеологии у некоторой части политически незрелых советских граждан, особенно из числа интеллигенции и молодежи, формируются настроения аполитичности и нигилизма, чем могут пользоваться не только заведомо антисоветские элементы, но также политические болтуны и демагоги, толкая таких людей на политически вредные действия». В этой связи Андропов предлагал создать как в Центре, так и на местах самостоятельные управления или отделы КГБ и возложить на них задачи «организации контрразведывательной работы по борьбе с акциями идеологической диверсии на территории страны»[84]. Политбюро одобрило предложение Андропова, и уже к концу июля сформировалось новое управление КГБ. Начальником стал недавний секретарь Ставропольского крайкома КПСС А. Ф. Кадашев. Одним из его заместителей назначен кадровый контрразведчик Филипп Бобков. Через два года Бобков возглавил Пятое управление и руководил им в течение многих лет.
Понятие «идеологическая диверсия» с трудом поддается или не поддается вообще однозначному определению. В советской юридической литературе и в комментариях к Уголовному кодексу РСФСР можно было прочесть следующее: «Идеологическая диверсия — это такие способы воздействия на сознание и чувства людей, которые направлены на подрыв, компрометирование и ослабление влияния коммунистической идеологии, на ослабление или раскол революционного и национально-освободительного движения и социалистического строя и осуществляются с использованием клеветнических, фальсифицированных или тенденциозно подобранных материалов как легальными, так и нелегальными путями с целью причинения идеологического ущерба»[85]. Мы видим, что все эти рассуждения и комментарии тесно связаны с характером советского общества 1960-х годов, которое можно определить как авторитарно-идеологическое, но отнюдь не демократическое.
Среди первых дел, которые приняло в свое ведение Пятое управление КГБ, оказались и дела Александра Солженицына и Андрея Сахарова.
В начале мая 1967 года завершалась подготовка к очередному, Четвертому всесоюзному съезду писателей, который должен был открываться 18 мая. Солженицын обратился к съезду с большим письмом, которое с помощью друзей было разослано 15–16 мая по 250 писательским адресам. Около 30 копий отправили в редакции различных газет и журналов. Каждое из этих писем Солженицын подписал собственноручно, и практически все делегаты съезда в день его открытия знали текст письма Солженицына, ставшего одним из главных событий в общественной и культурной жизни страны весной 1967 года, так как самиздат размножил его сразу же в тысячах копий. Уже 17 мая, за два дня до отставки, В. Семичастный направил в ЦК КПСС информацию о письме и его фотокопию. Дальнейшее наблюдение за деятельностью писателя, который впервые открыто выступил в качестве диссидента, перешло в руки Андропова. Хотя известность Солженицына была уже велика, мало кто знал подробности его личной и творческой биографии. Составлением обширной справки «О Солженицыне А. И.» пришлось заняться Пятому управлению КГБ. В этом документе, распространенном летом 1967 года среди работников ЦК КПСС, говорилось о семье и родителях писателя, его службе в армии, аресте в 1945 году, о местах заключения, а также о реабилитации и работе учителем математики в Рязани.
К лету 1967 года относится и первый разговор Ю. В. Андропова с академиком А. Д. Сахаровым. Занимая высокие должности в мире секретной науки, Сахаров имел право пользоваться услугами особой правительственной связи и разговаривать без посредников с любым из министров. Его первый разговор с Андроповым состоялся летом 1967 года, вскоре после назначения того на пост Председателя КГБ. Речь шла о судьбе Юлия Даниэля. Вот как пишет об этом сам Сахаров: «В июне или июле 1967 года мне по просьбе М. А. Леонтовича передали конверт, в котором было письмо Ларисы Богораз — жены находившегося тогда в Мордовских лагерях Юлия Даниэля — о тяжелом положении ее мужа, с просьбой помочь, и статья, нечто вроде художественного репортажа о ее поездке к мужу в лагерь. Я как раз собирался улетать на объект и взял письмо с собой. Приехав на объект, я из своего кабинета по ВЧ позвонил Андропову. Сказал, что получил письмо, в котором сообщается о тяжелом положении Даниэля, просил его вмешаться и принять меры. Андропов сказал, что он получил уже 18 сигналов на ту же тему, что он проверит эти сообщения, а меня очень просит прислать подлинник полученного мной письма. Я спросил — зачем? Он ответил — ради коллекции. Я, однако, сделал вид, что не понял его слов о подлиннике и, перепечатав полученное письмо, послал Андропову копию. Через полтора месяца на московскую квартиру мне позвонил заместитель Генерального прокурора Маляров… и сказал, что тов. Андропов поручил ему проверить сообщение о Даниэле. Он осуществил эту проверку. В настоящее время мне нет оснований беспокоиться об этом деле, так как к 50-й годовщине Октябрьской революции будет широкая амнистия и Даниэль, так же как и Синявский, будет освобожден»[86]. Это обещание не было выполнено. Подготовленный правоохранительными органами Указ об амнистии существенно изменили на заседании Политбюро. В новом варианте документ уже не предусматривал амнистию политических заключенных.
Круг знакомых А. Сахарова в 1967 году был очень узким, и он не стремился тогда, а возможно, не имел права его расширять произвольно. Еще весной 1967 года мне передали домашний телефон А. Сахарова и его просьбу о встрече. Сахаров хотел прочесть мою работу о Сталине и сталинизме, которая еще не была завершена. Однако ее машинописный текст я давал читать некоторым писателям и ученым — с просьбой о замечаниях и дополнениях. Я позвонил Сахарову лишь через два-три месяца после повторной просьбы. Знакомство и встречи с ним могли, как мне казалось, усилить внимание «компетентных органов» к моей работе, я этого опасался. Мы встретились на квартире Сахарова в Москве, и я спросил, прослушивается ли его квартира. Он считал это вполне вероятным, но не в целях слежки, а в целях охраны. «Мы проходим по другим ведомствам, которых не интересует история. В нашем доме всегда заперты чердак и подвал». Сахаров сказал, что раньше охрана была постоянной и явной. «Даже в булочную или во двор я не мог выйти без телохранителя». Но по просьбе ученого охрану сняли, хотя он не был уверен, что она не стала просто незаметной. Наша беседа длилась недолго, но через месяц, когда Сахаров прочел мою рукопись, мы встретились снова и разговаривали несколько часов. В ноябре и декабре 1967 года наши встречи были довольно частыми. Несколько раз Сахаров приезжал ко мне на такси. Он брал у меня и читал с большим интересом разные рукописи, статьи и материалы, которые распространялись тогда в самиздате. Эти встречи и беседы зафиксированы органами КГБ. Через 15 лет на одном из заседаний Конституционного суда по «делу КПСС» Сергей Шахрай передал мне копию докладной записки Андропова в ЦК КПСС, в которой говорилось о «близких отношениях, установившихся между Сахаровым и Медведевым». Андропов рекомендовал повлиять на Сахарова через министра среднего машиностроения Ефима Славского и академика Юлия Харитона. Однако эволюцию взглядов и поведения Сахарова уже никто и ничто не могло остановить.
1967 год был «юбилейным». После торжеств по случаю 50-летия Октябрьской революции и Советской власти юбилеи следовали один за другим. В середине декабря отмечалось и 50-летие органов безопасности. Декрет о создании ВЧК был подписан Лениным 7 (20) декабря 1917 года. Этот юбилей чекисты отмечали вначале в своем кругу. Многие из собравшихся говорили между собой и об Андропове. За два дня до торжеств Семен Цвигун отправил на квартиру нового Председателя КГБ ящик азербайджанского коньяка. Но посланца отправила назад вместе с коньяком жена Андропова. Этот факт получил огласку. 20 декабря юбилей органов государственной безопасности отмечался на торжественном заседании в Кремлевском Дворце съездов. Доклад сделал Андропов. Он принимал поздравления и приветствия от многих людей и учреждений и в первую очередь от ЦК КПСС. Брежнев был доволен, Ю. В. Андропов оправдал его ожидания. Никто не думал тогда, что Андропов будет находиться на своем посту еще долгие 15 лет.
Еще осенью 1967 года главным источником беспокойства для советских лидеров стала Чехословакия, которая считалась ранее одним из самых прочных звеньев социалистической системы.
В годы Отечественной войны эмигрантское правительство Чехословакии, возглавляемое Э. Бенешом, сотрудничало с СССР и странами антигитлеровской коалиции. В Чехословакии не устанавливался поэтому оккупационный режим, и отсюда были выведены как американские, так и советские войска. Промышленный потенциал Чехословакии почти не пострадал в годы войны, это была страна с развитой экономикой и прочными демократическими традициями. Армия ЧССР считалась одной из наиболее сильных и дисциплинированных армий в Европе.
Известно, что сталинский террор 1948–1952 годов захватил и Чехословакию. Тысячи граждан страны были арестованы, многие из них умерли в заключении или были казнены. В тюрьмах оказались и такие видные деятели КПЧ, как Йозеф Смрковский, Густав Гусак, Эдвард Гольдштюккер, Владимир Клементис, Мария Швермова. Репрессии проводились с ведома и одобрения президента ЧССР Клемента Готвальда и первого секретаря ЦК КПЧ Рудольфа Сланского. Но в 1951 году сам Сланской и группа его сотрудников оказались осуждены на смерть.
Клемент Готвальд простудился на похоронах Сталина и умер в апреле 1953 года. Положение в стране начало меняться. 1956 год прошел в Чехословакии относительно спокойно. Хотя новый лидер КПЧ Антонин Новотный принимал участие в репрессиях прежних лет, он санкционировал реабилитацию и освобождение почти всех политических заключенных. Отменялись и приговоры суда по делу Сланского. При поддержке Хрущева Новотный стал президентом ЧССР. Но в это же время в составе ЦК, а затем и Президиума ЦК КПЧ появился Александр Дубчек. В политическую деятельность стали включаться и недавние политзаключенные. В то самое время как в Советском Союзе после октябрьского Пленума 1964 года начался консервативный поворот, в Чехословакии набирало силу движение против сталинизма в идеологии и культуре: здесь множились предложения о реформах в политике и экономике. Это движение в противоположных направлениях создавало возможность конфликта, хотя опасность такого хода событий еще не сознавали ни в Москве, ни в Праге.
Информация, которую КГБ получал от своей резидентуры в посольстве Советского Союза в Праге, была не особенно обширной и достаточно односторонней. Органы безопасности СССР не вели систематической разведки и не создавали агентурной сети в социалистических странах Европы, у которых как у членов единого социалистического лагеря не имелось, казалось бы, никаких секретов от своего «старшего брата». Исключением здесь были только Югославия и Албания. Обширная информация о положении дел в странах Восточной Европы поступала через партийные органы, структуры Варшавского Договора и Совета Экономической Взаимопомощи, по обычным дипломатическим каналам и через систему ТАСС. Органы безопасности СССР активно сотрудничали и обменивались опытом с органами безопасности всех стран Варшавского Договора; нередкими были также их совместные операции в западных странах и странах «третьего мира». Юрий Андропов, еще как секретарь ЦК, хорошо знал руководителей ЧССР и КПЧ и внимательно наблюдал за развитием общественно-политической ситуации в этой стране. Однако именно летом 1967 года, когда Андропов занимался делами КГБ, в развитии общественного сознания Чехословакии произошел сдвиг, все значение которого было осознано гораздо позднее. Волна антисталинизма, демократических требований и экономического реформаторства привела к изменению в соотношении сил в руководстве КПЧ. Осенью 1967 года наибольшее влияние в стране обрела группа коммунистов-реформаторов во главе с Александром Дубчеком и Й. Смрковским, возглавившим Федеральное собрание ЧССР. В Словакии наиболее значительной политической фигурой становился Г. Гусак. Брожение внутри партии и общества усилились настолько, что А. Новотный и его ближайшее окружение стали терять контроль.
Еще в июле 1967 года президент ЧССР «жаловался» в Москве на Дубчека и на Гусака. Однако Брежнев прямо сказал Новотному: «То, что делается у вас в стране и в партии, это ваше внутреннее дело — сами и разбирайтесь!» Ответный визит Брежнева в Прагу в декабре не прояснил ситуации. Было очевидно, что Брежнев относится к Новотному с раздражением. Но он также не выразил предпочтения ни одной из других группировок, образовавшихся в партийном руководстве Чехии и Словакии. На обращенный к нему вопрос, кого бы ЦК КПСС рекомендовал на пост главы КПЧ, Брежнев ответил: «Это ваше дело»[87]. Слова Брежнего решили участь Новотного.
В январе 1968 года Первым секретарем ЦК КПЧ был избран А. Дубчек. Через несколько месяцев Новотный потерял и пост президента. Сменил его 73-летний генерал Людвиг Свобода, который пользовался авторитетом не только в Чехословакии, но и в советских военных кругах. Л. Свобода командовал чехословацким корпусом на советско-германском фронте и был знаком с генерал-майором Л. Брежневым. По Конституции ЧССР полномочия президента не слишком велики, и реальная власть в стране оказалась в руках Дубчека, поддержка которого в широких кругах населения быстро росла. В Чехословакии ширилась кампания по осуждению сталинизма и политических репрессий прошлых лет. Печать была полна подробностей работы карательных органов времен Готвальда, фактов коррупции в аппарате партии и государства. Фактически, а позднее и формально в стране прекращалось действие цензуры; в органах массовой информации шел свободный обмен мнениями, появлялись новые журналы и газеты. Широко обсуждались проблемы коренной экономической реформы.
Перемены в Праге вызывали растущую озабоченность не только в Москве, но и в Варшаве и ГДР. В конце марта 1968 года в Дрездене прошло совещание лидеров стран Варшавского Договора по проблемам Чехословакии. Здесь были Вацлав Гомулка, Вальтер Ульбрихт, Тодор Живков, Янош Кадар, Брежнев и Дубчек. Не был приглашен только Николае Чаушеску из Румынии. Дубчек заверял присутствующих в том, что коммунисты прочно контролируют положение в Чехословакии. Однако участников встречи больше всего беспокоила политика самого Дубчека и КПЧ.
Как Председатель КГБ Ю. Андропов не мог участвовать в этой работе в качестве официального члена советской делегации. Но он внимательно следил за развитием событий, собирал и изучал информацию и участвовал во многих обсуждениях ситуации. В окружении Брежнева на переговорах появился, однако, недавний первый секретарь Горьковского обкома партии Константин Катушев. Он выдвинулся еще в 1950-е годы как конструктор танков, но затем перешел на партийную работу. Именно Катушев был избран весной 1968 года на пост секретаря ЦК КПСС по международным делам, который ранее занимал Ю. Андропов.
Апрель стал во многих отношениях решающим месяцем «Пражской весны». Дубчек заявил, что страна и партия вступают в новый этап социалистической революции и нужно придать сознательность и планомерность идущему в стране процессу обновления, чтобы избежать крайностей и возродить авторитет КПЧ, подорванный в прежние годы. Пленум ЦК КПЧ утвердил «Программу действий», в которой давался краткий анализ происходящего кризиса и намечались пути демократической перестройки всех областей общественной и экономической жизни. Новое правительство страны возглавил Олдржих Черник, его заместителями стали О. Шик и Г. Гусак. В стране наблюдался подъем духа, повсюду шли многолюдные собрания. В рамках Национального фронта возрождалась деятельность других партий, существовавших долгое время лишь формально. Бурный рост общественной активности и критики шел, однако, не во вред, а на пользу КПЧ; в партию вступали десятки тысяч новых членов, преимущественно из молодежи. Авторитет ЦК КПЧ быстро возрастал, а Александр Дубчек превратился в национального героя. Далеко не все в ЦК КПЧ и среди актива партии разделяли идеи «пражской весны». Здесь была группа радикалов, для которых апрельская «Программа действий» казалась уже недостаточной. Давала знать о себе и группа противников реформ — «консерваторов», возглавляемая Василем Биляком и Алоизом Индрой. Не менее 40 процентов членов ЦК придерживались промежуточных позиций: весной 1968 года эти люди поддерживали Дубчека, но эта поддержка не всегда была прочной. Некоторые из известных ранее партийных и государственных деятелей ушли в тень, покинули свои посты или даже вышли из партии. Один из членов Верховного суда покончил с собой.
События 1968 года показали не только достоинства, но и недостатки А. Дубчека. Он не сумел консолидировать власть в стране и не устранил с важных постов не только скрытых, но и открытых противников реформ. С другой стороны, он не смог обозначить ясную границу между реформаторами- социалистами и множеством групп, которые выступали против социализма и против Советского Союза. «Авторитет Дубчека, — писал позднее его соратник Зденек Млынарж, — укреплялся с космической скоростью. Это было неожиданностью не только для окружавших его в Праге людей, но и для Москвы… Было чему поражаться: первый секретарь компартии становится героем всенародного движения за гуманизм и демократию. В истории коммунистического движения такого еще не было… У Дубчека были не только положительные качества, но и недостатки. Прежде всего он был нерешительным. Он оттягивал принятие решений даже тогда, когда необходимо было реагировать немедленно. Это было оборотной стороной стремления Дубчека "убедить товарищей". В ряде ситуаций, когда уже были известны все "за" и "против" и когда решение зависело только от него, Дубчек все еще колебался, нерешительно лавируя не только между различными группами в КПЧ, но и в конфликтах между Москвой и Прагой. И все же ореол Дубчека оказался решающим фактором, так что даже противники реформ не только не осмеливались выступить против Дубчека, а, напротив, старались перетянуть его на свою сторону»[88].
Не было ясной позиции в отношении «Пражской весны» и Дубчека и в руководстве КПСС. Из членов Политбюро в пользу умеренности и сдержанности выступали А. Косыгин, Н. Подгорный и М. Суслов. В пользу решительных действий против «ревизионистов» из КПЧ, не исключавших и военное вмешательство, выступали А. Кириленко, А. Шелепин, К. Мазуров и особенно украинский лидер П. Шелест. Брежнев колебался, хотя именно он должен был принимать главные решения. Явно в группе «ястребов» находились советские маршалы, а также В. Ульбрихт и В. Гомулка, которые оказывали на Брежнева сильное давление. Среди сторонников «решительных мер» был и Юрий Андропов. Георгий Арбатов позднее писал: «На основании того, что я слышал, могу сказать, что среди сторонников "решительных мер", к сожалению, был и Ю. В. Андропов, у которого после событий в Венгрии в 1956 году сложился определенный синдром нетерпимости, может быть связанный с убежденностью в том, что нерешительность и затяжки ведут к более серьезному кровопролитию»[89]. Это свидетельство существенно расходится, однако, со свидетельством сына Ю. Андропова, профессионального дипломата Игоря Юрьевича Андропова. Он писал, полемизируя с Арбатовым: «Я не "слышал", а знаю точно, что позиция Андропова в 1968 году была значительно более многоплановой. Никаких параллелей между обстановкой в Венгрии 1956 года и "пражской весной" Ю. В. не проводил. Наоборот, говорил мне о неоднородности этих событий. Во-первых и главное — разные лозунги. В Чехословакии на повестке дня стоял вопрос о "совершенствовании социализма" (при всей неопределенности платформы) и активности социалистических элементов, которые, однако, не представляли большинства. В Венгрии уже через неделю события приняли антисоциалистический характер. Во- вторых, в Венгрии возмущение шло снизу, в Чехословакии идеи "реформирования социализма" проводились сверху. В-третьих, чехословацкие друзья пока крепко держали ситуацию в социалистическом русле. Значит, говорил Ю. В., с ними надо работать. В истории, говорил Ю. В., "ситуации- близнецы" практически не бывали, а тут, мол, вообще ничего похожего; военное вмешательство, с учетом венгерского резонанса, (курсив И. Ю.). Но, естественно, следить за событиями и работать с друзьями "до упора" необходимо. Вот, в общих чертах, была позиция Ю. В., и именно в этом плане он, в силу ограниченных своих возможностей, пытался воздействовать на Брежнева. Андропов считал роль Шелеста в "Пражской весне" неуместной, а его дальнейшую несдержанность пагубной для процесса переговоров»[90].
В конце мая пленум ЦК КПЧ решил созвать через 2–3 месяца чрезвычайный съезд партии, чтобы закрепить демократические реформы в стране и изменить состав партийного руководства. Это очень обеспокоило «здоровые силы» в КПЧ и советских лидеров. Именно в конце мая 1968 года с согласия ЦК КПСС в советских военных кругах стал разрабатываться план вооруженного вмешательства в дела ЧССР. Под предлогом летних маневров к западным границам Советского Союза начали подтягиваться войска. 23 мая 1968 года ночью в одном из небольших поселков на словацко-украинской границе состоялась первая конфиденциальная встреча Петра Шелеста и Василя Биляка. Шелест не только выслушал, но и записал на магнитофон подробную информацию словацкого лидера. Биляк просил о постоянной связи и помощи «здоровым силам». Шелест передал все записи Брежневу и Андропову, которому было поручено обеспечить продолжение этих контактов. В июле Шелест пригласил Биляка на отдых в Крым, но тот опасался открытых связей и просил о тайной встрече. Брежнев был информирован о желании Биляка встретиться с Шелестом как полномочным представителем Политбюро. Петр Ефимович записывал в своем дневнике: «20 июля. Воскресенье. Во второй половине дня позвонил Брежнев и сказал, что я должен сегодня же вылететь в Будапешт для встречи с Я. Кадаром. "Он тебе все расскажет, как надо действовать… У тебя должна состояться встреча на Балатоне с Биляком. Он там отдыхает с группой. Надо вести себя осторожно, незаметно, чтобы не привлечь внимания остальных чехословаков. Действуй самостоятельно, ориентируясь по обстановке и настроению Биляка"»[91].
Шелест вылетел в Венгрию тайно на военно-транспортном самолете. С ним были техники из КГБ с приборами скрытой записи. Он приземлился на военном аэродроме близ Будапешта. Его встреча с Кадаром также была тайной и продолжалась более двух часов. На дачу Кадара у озера Балатон Шелест прибыл к 10 часам вечера. Биляк был извещен о приезде Шелеста, но отказался идти на дачу и просил выйти на берег озера в условленное место. Лидеры двух республик — Украины и Словакии — вели себя как тайные агенты. «Я вышел на набережную, — записывал Шелест, — темень, шум волн, ветер, трудно даже на близком расстоянии узнать человека, тем более расслышать его голос. Назначенное время истекает, а Биляка нет… Через некоторое время появился Василь, я его окликнул, он отозвался. Так мы встретились». На берегу озера невозможно было вести записи беседы, и Шелест уговорил Биляка пройти на дачу. Они говорили друг с другом до 5 часов утра. Биляк просил о помощи, требовал решительных действий. Шелест ответил, что Москва готова к самым крутым действиям, но нужно, чтобы и «здоровые силы» не сидели сложа руки. «Почему вы активно не действуете?» Биляк подумал и ответил: «Мы боимся, что нас обвинят в измене родине. Мы готовы всеми способами вас поддержать, но что нам делать, мы не знаем». Шелест сказал: «Нам нужно от вас письмо, в котором была бы изложена ваша просьба о помощи. Мы даем полную гарантию, что письмо не будет обнародовано и его авторы не будут известны». Биляк обещал подготовить такое письмо как можно быстрее[92].
В Москве, однако, не было пока единого мнения. Брежнев и Косыгин предложили провести еще одну встречу с лидерами КПЧ. Это предложение, однако, вызвало возражение у некоторых членов Политбюро. На заседаниях Политбюро еще со времен Ленина не велась стенографическая запись. Делались лишь короткие рабочие записи самими участниками. Этот порядок сохранился и при Брежневе. Правда, рабочие записи стали более подробными и хранились в архиве Политбюро в качестве официальных документов. Очень многие из этих документов в настоящее время опубликованы. Мы знаем, например, что 19 июля 1968 года на заседании Политбюро подробно обсуждался вопрос о целесообразности новой двусторонней встречи с лидерами Чехословакии. Брежнев ясно показал в своем выступлении, что он сторонник политического давления на ЦК КПЧ, что он с большой осторожностью относится к перспективе применения «крайних мер». С ним согласился Косыгин, который считал, что двусторонняя встреча может стать формой оказания политического давления.
Однако позиция Генерального секретаря ЦК КПСС и Председателя Совета Министров СССР не разделялась рядом участников заседания. Они полагали, что уже пора переходить к крайним мерам. Возникла даже полемика. Так как напрямую критиковать генерального секретаря не полагалось, то объектом критики стал Косыгин. Председатель КГБ СССР Андропов заявил: «Я считаю, что в практическом плане эта встреча мало что даст, и в связи с этим вы зря, Алексей Николаевич, наступаете на меня. Они сейчас борются за свою шкуру, и борются с остервенением… Правые во главе с Дубчеком стоят твердо на своей платформе. И готовимся не только мы, а готовятся и они, и готовятся очень тщательно. Они сейчас готовят рабочий класс, рабочую милицию. Все идет против нас».
«Я хотел бы также ответить т. Андропову, — возражал Косыгин, — я на вас не наступаю, наоборот, наступаете вы. На мой взгляд, они борются не за свою собственную шкуру, они борются за социал-демократическую программу. Вот суть их борьбы. Они борются с остервенением, но за ясные для них цели, чтобы превратить на первых порах Чехословакию в Югославию, а затем что-то похожее на Австрию»[93]. Андропова поддержали на этом заседании Устинов, Мазуров и Капитонов. Кроме Мазурова все они были еще кандидатами в члены Политбюро, а Капитонов лишь одним из секретарей ЦК. В задачу Андропова входило информирование партийного руководства о взглядах и настроениях населения страны по поводу тех или иных аспектов советской политики. В информационной записке КГБ в ЦК КПСС от 24 июля 1968 года Андропов сообщал о реакции населения СССР на решения июльского Пленума ЦК о событиях в ЧССР. Пользуясь случаем, Андропов давал в этой записке и свои комментарии. «Существующее положение в Чехословакии, — писал он, — требует немедленного вовлечения рабочего класса и народной милиции в борьбу с антисоциалистическими силами, а при необходимости — и создания рабочих революционных отрядов»[94]. Эти предложения не соответствовали, однако, тем настроениям, которые преобладали летом 1968 года в рабочем классе Чехии и Словакии.
Решение о новой встрече делегаций КПСС и КПЧ было принято. На этой не совсем обычной встрече на границе между Чехословакией и СССР в местечке Чиерна-над-Тиссой должны были встретиться полные составы Политбюро ЦК КПСС и Президиума ЦК КПЧ. Подготовка возлагалась на Андропова и Шелеста. «25 июля, — записывал в своем дневнике Шелест, — из Москвы позвонил Андропов, переговорили по вопросам размещения, санитарных условий, охраны, питания. Окончательно остановились на варианте Чиерны-над-Тиссой. Андропов доверительно сообщил мне, что дела в Чехословакии еще более усложняются, но двойственную позицию занимают некоторые товарищи из Политбюро. Назвал фамилии Суслова, Косыгина, Подгорного. Брежнев ищет опору. У него появилась какая-то растерянность, нерешительность, вокруг него образовывается сложная ситуация. Я сказал Андропову, что мое мнение по этому вопросу известно. Надо переходить от бесконечных разговоров к конкретным делам. Андропов с моими соображениями согласился»[95].
Встреча в Чиерне продолжалась пять дней — с 28 июля по 1 августа. Согласно коммюнике, она «проходила в обстановке полной откровенности и взаимопонимания и была направлена на поиски путей дальнейшего развития и укрепления традиционных дружеских отношений между нашими народами и партиями». На самом деле переговоры шли в атмосфере жесткой полемики и даже угроз. Одно из заседаний было прервано, так как Шелест обрушился с грубыми нападками на лидеров КПЧ, обвинив их в предательстве коммунистических идеалов и солидарности. Чехословацкая делегация покинула в знак протеста Чиерну и вернулась лишь после извинений со стороны советской делегации. 1 августа на заключительной личной встрече Брежнева и Дубчека было решено продолжить переговоры, но уже с участием лидеров других социалистических стран. Местом встречи избрали Братиславу.
Дубчеку и его соратникам казалось, что Брежнев искренне хочет мирного разрешения конфликта. Такой же вывод содержался в материалах западных аналитических центров и американской разведки. На самом деле никакого согласия не было, а в ряде вопросов разногласия обострились. В последние дни июля, отдыхая в городе Обнинске Калужской области у своего брата, я с удивлением наблюдал непрерывно идущие на запад эшелоны с солдатами и техникой. Осведомленные люди говорили мне в начале августа, что вопрос о военном вмешательстве предрешен. Дубчек учитывал такую возможность, но считал ее незначительной. Советские лидеры прибыли в Братиславу 2 августа, и Шелест напомнил Биляку об обещанном письме. Через сутки это желанное письмо от «здоровых сил» находилось уже в руках Шелеста. В его дневнике на этот счет можно прочесть: «3 августа 1968 года. К вечеру я встретился с Биляком. Мы условились, что в 20.00 он заходит в общественный туалет, там должен появиться и я, и он мне через работника КГБ Савченко передаст письмо. Так и было. Мы встретились "случайно" в туалете, и Савченко незаметно, из рук в руки, передал мне конверт, в котором было долгожданное письмо. В нем излагалась обстановка в КПЧ и в стране, разгул правых элементов, политический и моральный террор против коммунистов, стоящих на правильных позициях. Завоевания социализма находятся под угрозой… В письме высказывалась просьба, чтобы мы в случае надобности вмешались и преградили путь контрреволюции, не допустили гражданской войны и кровопролития. Письмо подписали: Индра, Биляк, Кольдер, Барбирек, Калек, Риго, Пилер, Швестка, Кофман, Ленарт, Штроугал». Прочитав письмо, Шелест передал его Брежневу, который взял документ трясущимися руками, бледный, растерянный и потрясенный. «Спасибо тебе, Петро, — сказал Брежнев. — Мы этого не забудем»[96]. Итак, одно из самых важных событий в истории СССР и мирового коммунистического движения получило начало в общественном туалете гостиницы «Интурист» на окраине Братиславы. Поистине, от великого до смешного только один шаг.
Подлинник письма, полученного П. Шелестом, а также его отредактированные в ЦК КПСС варианты были еще в конце 1990 года по инициативе М. Горбачева переданы новым чехословацким лидерам. Они опубликованы в независимой газете «Лидове новины». Комментарии по этому поводу, а также подробные и пространные выдержки из переписки Брежнева и Дубчека летом 1968 года появились еще в 1991 году в газете «Известия» от 12 февраля и 14 августа. Из этих публикаций мы видим, как менялись стиль, тон и содержание писем Брежнева. В письмах апреля — мая 1968 года Брежнев обращается к Дубчеку на ты и пишет «Дорогой Александр Степанович!» или даже «Дорогой Саша!» По свидетельству посла СССР в Праге С. В. Червоненко, Брежнев писал эти письма под диктовку членов Политбюро не на машинке, а от руки. «Мы садились за стол в один ряд, — рассказывал Червоненко, — а Брежнев против нас. Чтобы придать больше доверительности, решили не на машинке писать письмо Дубчеку. Брежнев садился и писал своей рукой. Мы обсуждали все фразы вместе, и он пишет "Александр" или "Саша"… "Дорогой Александр Степанович! — выводил слова Брежнев под диктовку членов Политбюро. — Я искренне надеюсь, что ты поймешь и извинишь мою откровенность, зная, что она вытекает из добрых чувств. Как своему товарищу, хочу высказать некоторые мысли, которые меня беспокоят…" Эти письма Брежнева Дубчеку отправляются не по дипломатическим или партийным каналам. Чтобы создать доверительную атмосферу, посылали в Прагу специального человека»[97].
В середине августа тон и характер писем Брежнева изменился. В послании от 16 августа 1968 года Брежнев обращается к Дубчеку на вы и обвиняет его в невыполнении договоренностей Чиерны-над-Тиссой. «В Чиерне-над-Тиссой, — писал Брежнев, — Вы твердо заявили нам, что Вами будут освобождены от обязанностей тт. Кригель, Цисарж, Пеликан. В беседе по телефону по этому вопросу Вы почему-то проявили нервозность. Трудно было понять, чем она вызвана, и тем более я не понял, что предпринимается в этом направлении. Я не хочу давать преждевременные оценки тому, на что это промедление рассчитано, и поэтому решил просить Вас ответить мне через т. Червоненко»[98].
Нервозность Дубчека была, однако, понятна, а требования Брежнева и Политбюро ЦК КПСС удивляют своей неадекватностью. Франтишек Кригель в то время был не только членом Президиума ЦК КПЧ, но и занимал выборный пост Председателя Национального фронта ЧССР. Честмир Цисарж был секретарем ЦК КЦСС по идеологии и также членом Президиума ЦК КПЧ. Оба они участвовали в переговорах в Чиерне-над-Тиссой, и непонятно, как мог Дубчек принимать на себя обязательство об их смещении. Это мог сделать только пленум ЦК или съезд КПЧ, но отнюдь не под давлением Брежнева. Не мог Дубчек убрать с политической арены и популярного в партии и стране Иржи Пеликана. Для этого также нужна была понятная для всех причина. В любом случае все эти проблемы не могли служить убедительным мотивом для отказа советского руководства от переговоров и для военного вмешательства. Между тем войска Варшавского Договора занимали уже исходные позиции на границах Чехословакии.
Письмо, полученное Шелестом и Брежневым, не имело юридического значения: подписавшие его лица не были руководителями страны и партии. Но для советских лидеров это не казалось важным, ибо именно люди, подписавшие письмо, должны были после советского вмешательства возглавить КПЧ и ЧССР. Алоиз Индра был намечен на пост Первого секретаря ЦК КПЧ, Василь Биляк должен был возглавить правительство Чехословакии, а Драгомир Кольдер — заменить Кригеля на посту Председателя Национального фронта. Президентом ЧССР предполагалось оставить Л. Свободу. С получением «письма» вопрос о вступлении войск Варшавского Договора в Чехословакию был решен окончательно, и никакие новые переговоры и контакты не могли ничего изменить.
Считается, что чехословацкие руководители ничего не знали о советском вторжении до его начала. Это не так. В СССР хотели исключить возможность сопротивления со стороны армии и пограничников ЧССР. Поэтому министр обороны СССР маршал Андрей Гречко лично предупредил министра обороны ЧССР генерала Дзура о предстоящем вступлении советских войск, а также немецких, польских и венгерских подразделений на территорию ЧССР. Гречко без обиняков сказал Дзуру, что он пожалеет, если со стороны Чехословацкой армии прозвучит хотя бы один выстрел. Дзур подчинился, но он не мог не отдать на этот счет необходимых приказов. Накануне вторжения Брежнев позвонил и президенту ЧССР Л. Свободе, попросив того отнестись с пониманием к предстоящей акции, дабы не вызывать вмешательства НАТО. Заранее знали о вторжении и некоторые высшие офицеры службы безопасности ЧССР, они срочно создавали группы поддержки. Под видом туристов в Прагу начали прибывать офицеры КГБ и ГРУ. У каждой из таких групп была какая-то своя конкретная задача. Были предупреждены о предстоящем вторжении и главные фигуры из так называемых «здоровых сил».
17 августа я узнал от друзей, что Брежнев и Косыгин вернулись в Москву из Крыма, прервав отпуск. В Москве началось расширенное заседание Политбюро с участием военных. Ничего, казалось бы, не произошло после встречи в Братиславе, но тон печати стал более резким. С 17 по 20 августа в Москве непрерывно проходили совещания на самых высоких уровнях, и это обстоятельство не предвещало ничего хорошего. Мысль о вторжении в Чехословакию витала в воздухе. Вечером 20 августа я был в гостях у известного кинорежиссера Михаила Ромма на его даче в Пахре. Мы говорили почти исключительно о Чехословакии. Ромм ждал вторжения, но я надеялся на мирное разрешение конфликта, оккупация ЧССР казалась мне бессмысленным и губительным актом. Очень скоро выяснилось, что Ромм был более точен в своих ожиданиях.
По чехословацкому времени вторжение войск Варшавского Договора началось 20 августа в 23 часа. Приказ требовал подавления всех очагов сопротивления, и орудия были готовы к бою. Но сопротивления нигде не было, не считая нескольких одиночных выстрелов, что могло быть и актом отчаяния, и провокацией. Население наблюдало идущие по дорогам войска с удивлением и гневом. Солдатам не давали воды, с ними не вступали в контакты. На перекрестках жители снимали указатели, закрывали названия улиц, даже номера домов. Пограничники не вмешивались: многие из них считали, что речь идет о плановых перемещениях войск Варшавского Договора или о крупных учениях. Армия ЧССР была поднята по тревоге, но не покидала мест своей дислокации, солдаты оставались в казармах.
Еще вечером 20 августа большая группа «туристов» из ГРУ и КГБ захватила Рузский аэропорт близ Праги, на который через несколько часов стали прибывать военно-транспортные самолеты. Шум моторов этой армады слышала вся столица. Началась высадка воздушно-десантных войск и частей Таманской танковой дивизии. Вскоре мощная колонна двинулась, не встречая сопротивления, к центру Праги. С чисто военной точки зрения, как отмечали позднее западные специалисты, операция по оккупации ЧССР была проведена четко, быстро, точно и эффективно, хотя в ней было задействовано около 700 тысяч человек.
Днем 20 августа в здании ЦК КПЧ началось заседание Президиума ЦК. Многие ждали вторжения, но Дубчек, ссылаясь на заверения Брежнева, надеялся на чудо. Сообщения о начале вторжения пришли сразу с разных сторон. У Дубчека было еще много противников в ЦК КПЧ и в Президиуме ЦК. Здесь было немало людей с не вполне четко обозначенной позицией. Биляк предупреждал Брежнева, что в критический момент за Дубчека будут голосовать только 5 членов Президиума ЦК из 11. Эти расчеты на перевес «здоровых сил» были опрокинуты волной возмущения грубым попранием прав ЧССР и КПЧ. Семь членов Президиума ЦК КПЧ проголосовали за Обращение к стране, предложенное Дубчеком. Биляк и Индра поспешили в советское посольство, которое превратилось в штаб «здоровых сил». Здесь собралось около 20 членов ЦК КПЧ. Но даже авторитетный в стране Любомир Штроугал отказался поддержать Биляка и Индру. Между тем заседание Президиума ЦК КПЧ продолжалось, и Дубчек дал согласие на срочный созыв партийного съезда, делегаты на который были уже избраны по всей стране. К 4.30 утра здание ЦК было окружено плотным кольцом советских солдат, бронемашин и танков. Отряд парашютистов вошел в здание, телефоны молчали, на руководителей КПЧ направили дула автоматов. Несколько часов никто не знал, что делать дальше. На площади собралась огромная толпа, люди пели гимн ЧССР, скандировали имя Дубчека. Один из граждан был убит, несколько человек ранено. Лишь в 9 часов утра в кабинет Дубчека вошла группа работников безопасности Чехословакии, объявив, что Дубчек, Смрковский, Кригель и Шпачек арестованы от имени «революционного трибунала», которым руководит Алоиз Индра. Арестованных увели. Вскоре стало известно об аресте премьера Черника и еще нескольких человек. Остальные могли разойтись.
Весь день 21 августа Брежнев, Косыгин, Андропов и Гречко получали множество противоречивых сообщений из Чехословакии. Не только Прага, но также Братислава, Брно и другие города представляли море негодующих людей, в кольце которых находились танки и солдаты Советской армии и других частей Варшавского Договора. Войска не могли и не имели права и повода разгонять массовые манифестации, они пришли помогать друзьям. Специальные выпуски газет и пражское радио призывали граждан к спокойствию и просили не строить баррикад и не выходить без нужды из дома. С призывом к спокойствию обратился к стране и Л. Свобода. Советские десантники в Праге находились в полной изоляции, их окружала враждебная, но не агрессивная толпа, были случаи, когда молодые люди бросались под танки. Горожане не давали солдатам пить, не разрешали пользоваться туалетами, что создавало трудности при 30-градусной жаре. Любители забивали передачи военных радиостанций. Среди офицеров и солдат росло недоумение и недовольство. Вместе с войсками в Прагу прибыл член Политбюро и заместитель премьера СССР Кирилл Мазуров. Он находился здесь под именем «генерала Трофимова», хотя на нем была форма полковника. Он имел все полномочия и поддерживал постоянную связь с Косыгиным и Брежневым. Но и он не знал, что делать: обстановка в стране и в Праге не соответствовала плану, наспех разработанному в Москве. «Здоровые силы» попрятались по углам или даже примкнули к манифестациям протеста. В ночь с 21 на 22 августа в посольстве СССР, а затем в одной из гостиниц были предприняты попытки создать новое — «рабоче-крестьянское правительство Чехословакии» во главе с А. Индрой. Эти попытки провалились. Было очевидно, что народ отвергнет любое созданное в посольстве антидубчековское правительство. Гораздо успешнее действовали противники оккупации. Оставшиеся на свободе 22 министра во главе с заместителем премьера Любомиром Штроугалом объявили, что берут управление страной в свои руки. Хотя подпись Штроугала стояла на письме, переданном Шелесту в туалете в Братиславе, об этом никто не знал, да и сам Штроугал отказался от контактов со своими недавними единомышленниками. 22 августа в пригороде Праги на одном из крупных заводов и под охраной рабочей милиции собрался Чрезвычайный съезд КПЧ. Сюда не успели прибыть делегаты из Словакии, но они составляли меньшинство, а медлить было нельзя. Съезд принял ряд документов с оценкой ситуации и избрал новый состав ЦК КПЧ.
Во главе военной акции 20–21 августа стоял генерал армии Иван Павловский, командующий сухопутными войсками СССР. 22 августа Павловский отдал приказ войскам Варшавского Договора покинуть небольшие города и поселки, прекратить блокаду правительственных зданий, сосредоточившись в парках и на площадях больших городов. Генерал настоятельно просил Политбюро незамедлительно найти какое-то политическое решение. Но в Политбюро не знали, что делать. Все тот же Шелест записывал в дневнике: «22 августа 1968 года. Наступило почти катастрофическое положение. Наши войска в Чехословакии, а порядки там правых, антисоветских элементов. ЦК, правительство, Национальное собрание выступают против нас, требуют немедленного вывода войск из страны. Подавлять все силой — чревато опасностью вызвать в стране гражданскую войну, возможное вмешательство НАТО. Оставаться в бездействии — значит обречь себя на позор, презрение, показать наше бессилие… Это результат мягкотелого, неорганизованного действия, и в этом прежде всего виноват Брежнев. В Киеве распространяются листовки, где поддерживается Чехословакия. Ползут слухи, что Брежнев снят с работы»[99].
Утром 22 августа Брежнев дал указание КГБ тайно вывезти из Чехословакии Дубчека и его товарищей на Украину. Председатель КГБ Украины получил указание от Андропова держать этих людей в изоляции, но не в тюрьме, обеспечить охрану, безопасность и хорошее питание. Лидеров КПЧ доставили в Ужгород, а отсюда отдельно друг от друга в бронетранспортерах — в местечко Каменец в загородные особняки «особого назначения». По докладам сопровождающих лиц и охраны, Дубчек и Черник вели себя нервозно, требовали сказать, что с ними будет, иногда плакали. Смрковский и Кригель вели себя дерзко, вызывающе, заявляли протесты. Шпачек и Шимон были безразличны, но держались с достоинством. Их изоляция продолжалась, однако, только до вечера 23 августа.
23 августа президент ЧССР принял решение лететь в Москву. Для встречи Свободы в аэропорт Внуково выехал Косыгин. Вместе со Свободой в Москву прибыли Гусак, Биляк, Дзур, Индра. В Кремле Свобода отказался вести переговоры, ультимативно потребовав освобождения Дубчека и других и включения их в чехословацкую делегацию. Он, Свобода, не может вернуться в страну без ее законных руководителей. В противном случае ему, как офицеру, остается только одно — застрелиться в своей московской резиденции. Брежнев был вынужден уступить. Все «политические заложники» были доставлены в Москву.
Переговоры начались в Кремле 24 августа. Состав делегаций был почти тем же, что и в Чиерне-над-Тиссой, но обстановка и настроение людей иными. Не буду останавливаться на деталях переговоров, они шли трудно и продолжались несколько дней. Брежнев и Суслов держались вначале грубо, но скоро сменили тон. Политическая неудача была очевидна, и речь могла идти лишь о масштабе уступок. В то время как Брежнев и Суслов вели переговоры, поддерживая также связь со столицами стран Варшавского Договора, Алексей Косыгин провел вечером 25 августа заседание неполного состава Политбюро. В своем выступлении он был вынужден признать неудачу «крайних мер». Косыгин проинформировал присутствующих о позиции Тодора Живкова, Вальтера Ульбрихта и Владислава Гомулки, которые настаивали на самых жестких мерах, ибо «если Дубчек и Черник будут у руководства, тогда зачем вводили войска?». За компромисс с Дубчеком высказывался Янош Кадар. Косыгин сказал, что и он сам, и Брежнев также высказываются за компромисс. Хотя Косыгин и аттестовал Дубчека как «подлеца», он считал, что в Чехословакии нет людей, которые могли бы возглавить Революционное правительство. С мнением Косыгина согласился А. Шелепин, его поддержал и Петр Демичев. Если не соглашение с Дубчеком, сказал Демичев, «значит, война, никакого иного выхода не будет, тогда надо будет воевать. Надо ли это? Надо подумать». За устранение Дубчека, но против создания Революционного правительства высказались Н. Подгорный и Дм. Полянский. Дм. Устинов продолжал настаивать на создании Революционного правительства, заявляя, что «надо дать большую свободу нашим войскам». Юрий Андропов не полемизировал с Косыгиным и не вел заочной полемики с Брежневым. Он полемизировал с Демичевым и предлагал учитывать все точки зрения. «Мне кажется, — говорил Андропов, — что не надо нам шарахаться из стороны в сторону, а то получается непонятно: кто же ввел войска — мы к ним или они к нам? Я считаю правильным, что надо использовать все три варианта». Из дальнейших объяснений следовало, что Председателю КГБ были все еще ближе «крутые меры». Он считал, что «надо предусмотреть сумму мер, которые бы разрешили ужесточить порядок в стране, в которую введены войска союзников». Нужно прекратить, по мнению Андропова, деятельность 20 министров во главе со Штроугалом, которые укрылись в свободной от советских войск резиденции президента Свободы. Министра внутренних дел Павела Андропов предлагал арестовать[100]. Большинство членов Политбюро поддержало все же компромиссные предложения Брежнева и Косыгина. Советская сторона отказалась от планов создания нового руководства КПЧ и нового правительства. Дубчек, Черник и Смрковский вернулись к исполнению своих обязанностей. Однако с руководящих постов в партии должны были уйти Ф. Кригель, Ч. Цисарж и Отто Шик, отвечавший за блок экономических реформ. КПСС принимала на себя обязательство не вмешиваться во внутренние дела КПЧ. От чехословацкой стороны требовалось признать законным пребывание в стране определенного контингента советских войск и аннулировать решение Чрезвычайного съезда КПЧ. В составе ЦК должны остаться Биляк, Индра, Швестка и другие «искренние друзья» СССР. Часть чехословацкой делегации приняла эти условия сразу. Их считал приемлемыми и генерал Л. Свобода. Был готов согласиться Черник, решительно возражал Кригель. Дубчек и Смрковский колебались. Они не хотели разрыва с Советским Союзом и раскола в социалистическом лагере. Им казалось, что и при наличии в стране части советских войск они смогут продолжить, хотя и медленнее, программу реформ, как это удалось в Венгрии Яношу Кадару. Брежнев дал ясно понять в кулуарах, что в случае провал а. переговоров к власти в Советском Союзе придет новый, более жесткий лидер. В конце концов на исходе четвертого дня переговоров все, кроме Кригеля, подписали соглашение.
Хотя документы, подписанные в Москве, вызвали у многих граждан ЧССР недовольство, народ восторженно встретил вернувшихся в Прагу Дубчека, Черника, Смрковского и Свободу. В первый же день все они дважды выступали по национальному радио. Повсеместно принимались резолюции о доверии к руководителям страны, но не с одобрением «московского коммюнике». Советские войска начали покидать столицу, часть подразделений, в первую очередь немецкие, венгерские, польские и болгарские бригады, выводились из ЧССР. К 15 сентября 1968 года все советские войска были выведены из городов и расположились в лесных массивах и сельской местности. Общая численность войск Варшавского Договора в ЧССР уменьшена в несколько раз. В советской печати стали появляться разного рода концепции, призванные оправдать оккупацию союзной страны. Появились концепции «тихой», «мирной», или «ползучей», контрреволюции, которая скрывала якобы свои коварные замыслы лозунгами «хорошего» социализма. Еще менее убедительной была и концепция «упреждающего удара» по планам контрреволюционных сил в Чехословакии, тесно увязанным с планами НАТО. 26 сентября в «Правде» была напечатана пространная статья «Суверенитет и интернациональные обязанности социалистических стран» за подписью «С. Ковалев». Публикация вызвала осуждение и критику во всем мире; против нее высказывались и многие органы коммунистической печати. Именно доктрина, изложенная в этой статье, и получила позднее название «доктрина Брежнева» или «доктрина ограниченного суверенитета социалистических стран». В статье С. Ковалева читаем: «Никто не вмешивается в конкретные меры по совершенствованию социалистического строя в разных странах социализма. Но дело коренным образом меняется, когда возникает опасность самому социализму в той или иной стране. Мировой социализм, как социальная система, является общим завоеванием трудящихся всех стран, он неделим, и его защита — общее дело всех коммунистов, всех прогрессивных людей земли, в первую очередь трудящихся социалистических стран… Коммунисты братских стран, естественно, не могли допустить, чтобы во имя абстрактно понимаемого суверенитета социалистические государства оставались в бездействии, видя, как страна (ЧССР) подвергается опасности антисоциалистического перерождения». Это была не только лживая, но и крайне опасная доктрина. Однако она стала на 12–13 лет основой политики СССР в Восточной Европе. Советское руководство отказалось от нее лишь в начале 1980-х годов в связи с польскими событиями, и позже я буду говорить об этом.
Что касается Чехословакии, то, вернувшись из московского «плена», Дубчек и его сторонники попытались закрепить достигнутые во время «Пражской весны» успехи и продолжали формирование «социализма с человеческим лицом». С другой стороны, советское руководство путем сложных политических маневров, интриг и давления стремилось отстранить реформаторов от власти. Шли поиски «центристской» группы, не скомпрометированной в августе 1968 года, но способной принять советскую программу «нормализации». Эти усилия поддержал вскоре словацкий лидер Густав Гусак, вокруг которого сплотились все противники Дубчека. Через несколько месяцев Гусака избрали лидером КПЧ, а через несколько лет и президентом ЧССР. Дубчек стал послом Чехословакии в Турции, а позднее — лесничим в одном из словацких лесов, где в годы войны он участвовал в партизанском движении. Большинство других получивших известность деятелей «Пражской весны» эмигрировало.
Советский Союз еще 20 лет платил огромную цену за поддержку режима, который не пользовался ни малейшей популярностью в ЧССР. Чехи и словаки терпели, но не смирились. Когда в СССР началась перестройка, в Чехословакии победила, быть может, самая «бархатная» революция из всех аналогичных революций в Восточной Европе.
Значительное место в деятельности КГБ и работе Юрия Андропова занимала борьба с теми группами и отдельными лицами, которые открыто, хотя и с разных позиций, критиковали политику советского руководства. Во все эпохи своей истории Советское государство строилось как авторитарная диктатура, при которой легальная оппозиция политике партии и публичная критика ее лидеров были запрещены. Между тем различные формы критики и протеста, получившие в нашей исторической публицистике название «движение диссидентов», стали расширяться и множиться как раз в конце 1960-х годов. Именно Комитету государственной
За границей еще в 1970—1980-е годы было опубликовано немало книг о работе советского КГБ. Некоторые из них написаны западными специалистами или публицистами, но большая часть принадлежит перебежчикам, главным образом из органов разведки и контрразведки. В этих книгах основное внимание уделяется истории и структуре КГБ, а также таким областям деятельности Комитета, как разведка и контрразведка, научно-технический шпионаж, вербовка агентуры, дезинформация, дипломатическое прикрытие, и т. п. Я уже упоминал выше книги Джона Баррона. Немалую рекламу на Западе и в России получила работа бывшего полковника КГБ Олега Гордиевского и британского историка Кристофера Эндрю «КГБ»[101]. При всей тенденциозности подобного рода книг, авторы которых стремятся как-то оправдать свое отступничество, справедливо порицаемое в любой стране и в любой спецслужбе мира, эти работы содержат немало подробностей как некоторых наиболее успешных операций советской разведки, так и ее провалов. В 1990-е годы в России было опубліковано более 20 книг и очерков, принадлежащих перу офицеров и генералов КГБ, трудившихся в самых различных управлениях этого ведомства. Эти работы стали важным источником и для меня. Однако автор данной книги, как и большинство его друзей и знакомых, знал работу КГБ прежде всего по его «пятому направлению». К тому же моей задачей является изложение и изучение политической биографии Ю. В. Андропова, который всегда старался вести себя не как профессиональный чекист, а как профессиональный политик, которому ЦК КПСС поручило руководство советскими специальными службами.
Некоторые из известных участников диссидентских движений предполагали, что назначение Андропова ослабит репрессии среди инакомыслящих, усилившиеся в 1966 году и в начале 1967 года. Однако ожидания диссидентов, связанные с переменами в руководстве КГБ, не оправдались, хотя Андропов был несомненно более осторожен и осмотрителен в своих публичных выступлениях. По многим причинам, в том числе и под влиянием событий в Чехословакии, деятельность оппозиционных групп значительно расширилась в 1967–1968 годах. Но в это же время возросли и масштабы репрессий. Разумеется, создание в КГБ специального управления по «борьбе с идеологическими диверсиями» не означало, что руководство КПСС отказалось от жестокого контроля за деятельностью КГБ, особенно в сфере внутренней жизни советского общества. Комитет оставался одним из специфических инструментов власти партийных верхов. Не только КГБ и МВД, но также Генеральная прокуратура и высшие судебные органы контролировались соответствующими отделами ЦК КПСС. В ЦК разрабатывались все основные директивы для правоохранительных и карательных органов. В то время как большинство операций, связанных с разведкой и контрразведкой, планировались и проводились в КГБ самостоятельно, решение судьбы почти всех известных диссидентов требовало одобрения ЦК КПСС или становилось предметом обсуждения на Политбюро. Существовало, конечно, и обратное влияние КГБ на ЦК, так как, представляя в партийные отделы соответствующую информацию, органы государственной безопасности стимулировали принятие тех или иных решений.
Как политик Андропов никогда не стремился вывести КГБ из-под контроля и руководства Политбюро и Секретариата ЦК, о чем свидетельствуют сотни докладных и информационных записок в ЦК КПСС, подписанных Андроповым и опубликованных в нашей печати в последние 6–7 лет. Он никогда не пытался оспаривать те директивы ЦК КПСС, которые требовали усилить борьбу против диссидентов. Заслуживают внимания общие статистические сведения о числе лиц, осужденных за антисоветскую агитацию и пропаганду и распространение «заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй». За 5 лет — с 1956-го по 1960-й — было осуждено по политическим мотивам 4676 граждан СССР. В 1961–1965 годах по этим же мотивам — 1072 человека. При этом в 1965 году пострадали всего 20 человек, а в 1966 году — 48. В 1967 году число осужденных по политическим мотивам составило 103, а в 1968-м — 129 человек. В 1969 году потеряли свободу 195, а в 1970 году — 204 гражданина СССР. В 1976–1980 годах — 347, а в 1981—1985-м — 540 человек. Общее число лиц, осужденных по статье 70 и статье 190 УК РСФСР в 1956–1987 годах, составило 8145. Под арест и осуждение за антисоветскую агитацию и пропаганду попадало, таким образом, в среднем за год 254 или 255 человек[102]. Эти данные содержатся в специальной справке, которую за подписью Виктора Чебрикова руководство КГБ направило Михаилу Горбачеву в 1988 году. Все историки с тех пор используют и комментируют эту таблицу, хотя она является неточной и неполной. Во многих случаях, когда это было возможно, диссидентов привлекали к ответственности по другим, не «политическим» статьям Уголовного кодекса. Так, например, основателя Рабочей комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях Александра Подрабинека привлекли к ответственности за «незаконное хранение огнестрельного оружия» (малокалиберная винтовка без патронов). Одного из известных украинских диссидентов и деятелей национального движения отправили в тюрьму «за попытку изнасилования» (была устроена соответствующая провокация). Менее известных диссидентов осуждали за «тунеядство» (не могли устроиться на работу). Группу активистов из движения за свободную эмиграцию из СССР в Израиль осудили за «терроризм». Они купили все билеты на один из самолетов местных авиалиний и хотели улететь на нем в Швецию или Финляндию. Даже проживание в Москве без прописки могло служить поводом не только к высылке из города, но и для осуждения на год изоляции. Психиатрические репрессии или лишение гражданства далеко не всегда оформлялись в качестве судебного решения. Увольнение с работы и исключение из партии также в условиях 1960— 1970-х годов было для многих диссидентов серьезной репрессивной акцией, так как государство выступало в то время в качестве единственного работодателя. Именно в конце 1960-х и в начале 1970-х годов формы и методы борьбы с диссидентами становились более разнообразными и изощренными. Общее давление на крамольное меньшинство возросло, но оно носило не прямой, а косвенный характер или принимало форму официальных угроз и предупреждений со стороны органов прокуратуры, МВД или КГБ. В документах карательных органов это именовалось «профилактированием». Отказ от самых прямых и грубых форм репрессий был связан в первую очередь с изменением международной обстановки, с политикой разрядки, с расширением международных контактов. Тем не менее и прямые политические репрессии не прекратились и в годы «детанта», и это давало немало поводов для критики советской модели социализма.
Поводом для политических репрессий послужили и некоторые проявления протеста против оккупации Чехословакии. Уже на следующий день после вступления в Чехословакию войск Варшавского Договора в Москве было принято решение о возобновлении глушения всех западных радиопередач на русском языке и языках союзных республик. 25 августа в 12 часов дня небольшая группа правозащитников, включая Павла Литвинова, Ларису Богораз и Константина Бабицкого, вышла на парапет у Лобного места напротив Кремля, развернув лозунги: «Руки прочь от Чехословакии!», «За нашу и вашу свободу!», «Позор оккупантам!» Манифестация продолжалась несколько минут, подбежали работники КГБ, вырвали лозунги и арестовали участников. Уже в октябре состоялся суд, на котором Литвинов, Богораз и Бабицкий приговаривались соответственно к пяти, четырем и трем годам ссылки. Для конца 1960-х годов это был относительно мягкий приговор.
В 1969 году давление на интеллигенцию усилилось, продолжались проработки, увольнения и исключения из партии, а также обыски и аресты отдельных диссидентов. Всеобщее внимание привлекло в этом году дело генерал-майора в отставке Петра Григоренко, который в 1966–1969 годах стал ведущей фигурой в движении диссидентов. Бывший боевой генерал Григоренко был лично знаком с Брежневым по службе в 18-й армии, и его арест был санкционирован КГБ по секретной информационной записке Андропова. Григоренко подвергли экспертизе в Институте судебной медицины им. Сербского. Здесь он был признан невменяемым и направлен на «лечение» в специальную психиатрическую больницу. Подобного рода акции применялись КГБ и в начале 1960-х годов, но участились в конце десятилетия. Опубликованные документы показывают, что Андропов поддерживал в это время использование психиатрии в карательных целях. Так, например, 29 апреля 1969 года он направил в ЦК письмо с планом развертывания сети психиатрических лечебниц, а также с собственными соображениями по поводу их использования для защиты советского государственного и общественного строя. Эти предложения были приняты и закреплены секретными постановлениями ЦК КПСС и Совета Министров СССР[103].
В статье «Психического террора у нас не было», опубликованной недавно в газете «Известия», доктор медицинских наук, руководитель экспертного отдела Государственного научного центра социальной и судебной психиатрии им. В. П. Сербского Федор Кондратьев не отрицает фактов использования психиатрии в политических целях, но полагает, что эти случаи были достаточно редкими. «За 25 лет работы по всей территории Советского Союза обвинявшихся органами госбезопасности по политическим статьям 70 и 190-1 УК РСФСР в Институт им. Сербского было направлено на экспертизу всего 370 человек». Ясно, что о массовости говорить нельзя. Далеко не все из направленных Комитетом госбезопасности на экспертизу признавались невменяемыми. К сожалению, можно говорить о тенденции признавать невменяемыми политически неугодных. При всем этом необходимо помнить, что основная масса диссидентов все же не подвергалась принудительному лечению, а сидела в ГУЛАГе. История злоупотребления психиатрией, свидетельствует Ф. Кондратьев, не может быть сведена только к признанию инакомыслящих психически больными. Но именно эта практика оказалась в центре внимания общественности. Представляется, что историю вопроса об использовании психиатрии в политических целях можно связать с высказанной Н. С. Хрущевым «идеей», что только психически ненормальные при коммунизме будут совершать преступления, что только они способны выступать против существующего строя. Позже, когда появились признаки публичного свободолюбивого противостояния Системе, Председатель КГБ Юрий Андропов направил 29 апреля 1969 года в ЦК КПСС письмо с предложением использовать психиатрию для борьбы с диссидентами, по поводу чего было принято секретное постановление Совмина СССР[104].
Я не буду оспаривать приведенные профессором Ф. Кондратьевым цифры. Замечу, однако, что далеко не всегда психиатрическая экспертиза диссидентов проводилась в Институте им. Сербского. Вызывает недоумение и попытка автора оправдать некоторых врачей-психиатров, которые, «видя абсурдность обвинения или его фактическую безобидность (например, арест за рассказ политического анекдота), в своем заключении могли «дотягивать» описание тяжести психических расстройств до невменяемости, тем самым устраняя угрозу именно политических репрессий, заменяя их на пребывание в больницах, условия в которых были значительно менее тяжелыми, чем в зонах ГУЛАГа».
Психиатрические репрессии для диссидентов были гораздо более тяжким испытанием, чем лагерь, тюрьма или ссылка. Жестокость подобного рода репрессий вызывала широкие протесты в СССР и на Западе. Протестовала не только демократическая, но и медицинская общественность западных стран. Это существенно мешало тому политическому курсу на разрядку международной напряженности и экономическое сотрудничество, который сначала осторожно, а потом и более активно советское руководство начало проводить с 1970 года. Юрий Андропов был несомненным сторонником этого «детанта», и ему пришлось постепенно отказываться от наиболее жестких форм политических репрессий. Был освобожден и смог снова активно включиться в движение диссидентов и П. Григоренко. Однако, по данным правозащитных организаций, многие все еще находились на принудительном «лечении». Поэтому давление Запада не прекращалось. Это наносило немалый ущерб всей советской психиатрии и медицинской службе. В одной из секретных записок в ЦК КПСС Андропов отмечал: «В ряде западных стран нагнетается антисоветская кампания с грубыми измышлениями об использовании в СССР психиатрии якобы в качестве инструмента политической борьбы с "инакомыслящими"… Последние данные свидетельствуют, что эта кампания носит характер тщательно спланированной антисоветской акции. Ее организаторы стремятся, как видно, подготовить общественное мнение к публичному осуждению "злоупотреблений психиатрией в СССР" на предстоящем VI Всемирном конгрессе психиатров в США в августе 1977 года, рассчитывая вызвать политически негативный резонанс в канун празднования 60-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции… Активную роль в нагнетании антисоветских настроений играет Королевский колледж психиатров Великобритании. В июне 1976 года вопрос о "положении советской психиатрии" рассмотрен на Генеральной ассамблее Союза французских психологов, где была принята резолюция, "осуждающая действия психиатров СССР". Предпринимаются попытки втянуть в кампанию Всемирную организацию здравоохранения (ВОЗ). Инспираторы акции оказывают нажим на руководство Всемирной ассоциации психиатров (ВАП).
Комитетом госбезопасности через оперативные возможности принимаются меры по срыву враждебных выпадов, инспирируемых на Западе вокруг советской психиатрии. Вместе с тем полагали бы целесообразным по линии отдела науки и учебных заведений ЦК КПСС и отдела пропаганды поручить Минздраву СССР осуществить в период подготовки и проведения VI Всемирного конгресса психиатров (1977 г.) соответствующие мероприятия по каналам международного научного обмена, организовав их пропагандистское обеспечение совместно с органами информации. Просим рассмотреть. Председатель Комитета госбезопасности Андропов»[105].
Усилий отделов науки и пропаганды ЦК, органов печати и Минздрава СССР оказалось недостаточно, чтобы снять обвинения в злоупотреблении психиатрией в СССР. Поэтому Советский Союз в конце концов отказался от участия во Всемирном конгрессе психиатров и даже вышел из Всемирной ассоциации психиатров. Этому шагу последовали и некоторые из союзников СССР. Международному сотрудничеству ученых был нанесен еще один удар.
Не отказываясь от борьбы с диссидентами, Комитет государственной безопасности начал искать такие формы и методы этой борьбы, которые вызывали бы меньшее раздражение наших партнеров по переговорам на Западе. Постепенно, хотя и не без колебаний и сомнений, руководство КГБ, а также руководство КПСС пришли к тому же выводу, к какому в 1921–1922 годах пришел Ленин — начать высылку из страны наиболее активных и известных представителей оппозиционной интеллигенции. Как известно, движение диссидентов было неоднородно. Значительную часть его представляло «правозащитное движение», или движение демократов-западников. Под влиянием событий в Чехословакии в СССР получило развитие движение за «социализм с человеческим лицом», я называл его тогда движением партийных демократов. Значительная часть диссидентов принадлежала к национальным и националистическим движениям. Такие движения развивались в Грузии и Армении, в Литве и Латвии, на Западной Украине, среди крымских татар и среди российских немцев. В различных формах происходило развитие движения русского национализма. Очень заметным стало и еврейское национальное движение, которое частично формировалось вокруг машинописного журнала «Евреи в СССР». Были среди диссидентов и религиозные группы — евангелисты, пятидесятники, свободные адвентисты, католики, мусульмане, а также группы православных, выступающие за расширение прав православной церкви в стране. И в немецком национальном движении, и особенно в различных группах советских евреев постепенно стали усиливаться требования свободы эмиграции. Эти требования поддерживались давлением Запада, особенно в том, что касалось еврейской эмиграции. Приходилось идти на уступки. Сначала десятки, потом сотни, а с 1970 года уже и тысячи советских евреев получали ежегодно разрешение на выезд из СССР. Многие из этих эмигрантов выезжали, однако, не в Израиль, а в США, небольшая часть оставалась в Западной Европе. К этому потоку эмиграции присоединились и очень многие из диссидентов еврейской национальности из числа западников и правозащитников. Но очень скоро по израильским визам с молчаливого согласия или, напротив, под настойчивым давлением властей стали выезжать на Запад многие писатели, ученые, драматурги, художники из числа русских, украинцев, белорусов, грузин и других. На Западе оказались в 1970-е годы не только поэты Иосиф Бродский и Александр Галич, но и такие писатели, как Владимир Максимов и Виктор Некрасов. Во Франции стали жить Наталья Горбаневская и Андрей Амальрик, Александр Гинзбург и Андрей Синявский. В США стали работать писатель Василий Аксенов, художник Михаил Шемякин и историк Александр Некрич. В Германии жили и работали философ Александр Зиновьев и писатель Владимир Войнович. В разных странах Запада работали и жили физик Валентин Турчин, правовед Валерий Чалидзе, скульптор Эрнст Неизвестный, литературовед Лев Копелев, философ Александр Янов, поэт Наум Коржавин, писатель Георгий Владимов и многие другие. Известного правозащитника Владимира Буковского, находившегося в тюрьме, обменяли на чилийского коммунистического лидера Луиса Корвалана, а активиста еврейского движения Анатолия Щаранского — на четырех советских разведчиков, арестованных на Западе. Были освобождены из психиатрических клиник и отправлены на Запад украинский правозащитник Леонид Плющ и московский партийный демократ Петр Абовин-Егидес.
В результате этой кампании на Западе стала возникать некая общность людей, получившая название «третья эмиграция».
Известно, что русские, украинцы, евреи начали выезжать из России главным образом в США еще в конце XIX и в начале XX века. В основном это была беднота, большая часть которой ассимилировалась в США, Канаде и отчасти в Австралии. Эти люди почти нигде не создавали своих национальных организаций. Только в США в 1911 году появилась первая русская газета «Новое русское слово». С понятием «первой эмиграции» связывают обычно тот поток беженцев из России, который хлынул в западные страны в годы Гражданской войны и особенно после поражения Белого движения. Значительные группы российской интеллигенции высылались или выезжали из страны также в 1921–1923 годах. В «первой эмиграции» задавали тон офицеры, вообще дворяне, русские промышленники, писатели и ученые, хотя немало было в ней и простых людей, особенно из казачества.
«Вторая эмиграция» образовалась на Западе после Второй мировой войны — в основном за счет принудительно перемещенных в Европу советских людей, часть которых побоялась вернуться на родину. Осталась на Западе и часть военнопленных. Там же оказалось немало бывших советских граждан, которые в годы войны сотрудничали с оккупантами или даже участвовали в военных формированиях, входивших в состав гитлеровской армии.
С начала 1970-х годов на Западе возникла «третья эмиграция», не столь многочисленная, как две первые, но в ней имелось много людей, известных в нашей стране и во всем мире. Представители «третьей эмиграции» стали создавать собственные журналы, газеты, издательства — свою культуру, которая постепенно объединялась, хотя полностью так и не слилась с очень богатой культурой «первой» и менее значительной культурой «второй эмиграции». Благодаря связям, которые имелись у «третьей эмиграции», книги, журналы и газеты, изданные на Западе, стали мелкими ручейками проникать в Союз. Были предприняты попытки организовать в СССР журналы, которые затем публиковались на Западе и частично возвращались обратно. Такими изданиями стали альманахи «Память», «Метрополь» и некоторые другие.
В 1977 году в КГБ возникла идея побудить к выезду за границу и генерала П. Григоренко. 70-летний генерал был в это время серьезно болен и нуждался в срочной операции. Через посредников его начали убеждать, что лучше всего нужную операцию могут сделать только в США. Григоренко поддался на уговоры и попросил у ОВИР МВД разрешение на частную поездку в США. Вопрос о выезде решали, однако, в КГБ и в ЦК КПСС. 24 ноября 1977 года Андропов направил в ЦК КПСС специальную записку: «Секретно. В ЦК КПСС. О выезде в частном порядке в США Григоренко П. Г. Последние годы среди лиц, проводящих антиобщественную деятельность, активную роль играет бывший генерал Советской армии Григоренко П. Г. С ним связаны многочисленные пресс-конференции, различного рода "заявления" и "обращения" по пресловутому вопросу о "правах человека", постоянно используемые зарубежной пропагандой в антисоветских целях. Дважды Григоренко привлекался к уголовной ответственности за антисоветскую деятельность и оба раза в судебном порядке направлялся на принудительное лечение, так как, по заключению экспертов, страдал и страдает психическим заболеванием. В октябре месяце Григоренко возбудил ходатайство о разрешении ему поездки в США, мотивируя это необходимостью операции предстательной железы. По заключению советских врачей, Григоренко действительно нуждается в этой операции, которая, однако, невозможна по состоянию его здоровья. Возможный неудачный исход операции, если она будет проводиться в СССР, может вызвать нежелательные кривотолки и политически невыгодный для нас резонанс. Учитывая эти обстоятельства, принято решение не возражать против его выезда в США в частном порядке. Предложения по вопросу о возвращении Григоренко в Советский Союз будут представлены в зависимости от его поведения за границей. Сообщается в порядке информации. Председатель Комитета госбезопасности Андропов»[106]. Григоренко выехал в США 30 ноября, и в одной из американских больниц ему была сделана успешная операция. Григоренко не спешил назад, виза была выдана на шесть месяцев. Но уже 4 февраля 1978 года, ссылаясь на контакты Григоренко с организациями украинских националистов, которые оплатили опальному генералу лечение и операцию, КГБ предложил лишить его советского гражданства, что и было сделано Указом Президиума Верховного Совета от 10 февраля 1978 года.
Надо отметить, что сам Андропов почти никогда не встречался с арестованными или находящимися под следствием диссидентами. Поэтому в тех книгах и мемуарах, которые написали и опубликовали оказавшиеся за границей П. Григоренко, Л. Плющ, А. Амальрик, В. Делоне, В. Буковский, А. Гинзбург и другие, мы не найдем его имени, там есть имена следователей, надзирателей, начальников лагерей и изоляторов. Исключение составляет книга-исповедь В. Красина «Суд», опубликованная в Нью-Йорке в 1983 году. Виктор Красин и его друг и ближайший соратник Петр Якир были арестованы в 1972 году и приговорены к трем годам тюремного заключения и трем годам ссылки. На следствии они держались не лучшим образом, выдавая все «тайны» своей небольшой организации, все связи и пути получения литературы с Запада. Они не только признали себя виновными, но на очных ставках призывали к тому же и тех, кто был арестован по так называемому «делу Якира — Красина». Поведение этих ранее признанных лидеров демократического движения деморализовало значительную часть диссидентов. Были даже случаи самоубийства.
Чтобы расширить деморализующее влияние предательства Якира и Красина, в органах КГБ возникла мысль о проведении в Москве пресс-конференции с участием «раскаявшихся» диссидентов, на которую можно было бы пригласить не только советских, но и иностранных корреспондентов. Возникали, однако, и опасения, что на пресс-конференции Якир и Красин поведут себя иначе, чем на суде, и изменят свои показания. Поэтому, прежде чем дать согласие на это «шоу», Ю. В. Андропов решил лично встретиться с ними.
Якир не оставил никакого описания этой встречи. Вскоре после пресс-конференции он был отправлен в ссылку в Рязань, где жил крайне замкнуто. Через несколько лет получил разрешение вернуться в Москву, но и здесь мало кто общался с ним. Здоровье Якира было подорвано непомерным употреблением алкоголя, и он вскоре умер. По-иному сложилась судьба Красина, которому разрешили эмигрировать на Запад и даже снабдили для начала тремя тысячами долларов. Но в эмиграции с ним также поддерживали отношения немногие, и через десять лет после своего нравственного падения он решил написать книгу-исповедь. В предисловии к ней читаем:
«КГБ не удалось подавить движение (правозащитное. — Р. М.) репрессиями. Очевидно, тогда и возник план — обесчестить его. Для этого надо было найти участников движения — известных и вместе с тем достаточно нестойких: принудить их отречься от дела, предать сам дух движения. По замыслу КГБ, это должно было вызвать негодование, презрение, осуждение и — в конечном счете — раскол. Выбор КГБ пал на Якира и на меня. Они не ошиблись. Мы не были людьми, освободившимися от унизительного страха перед коммунистической диктатурой, способными лучше умереть, чем принять позор. Мы были старыми зэками, выросшими в сталинском рабстве, пытавшимися взбунтоваться, но сохранившими навсегда страх перед карательной машиной госбезопасности. Угрозами смертной казни, с одной стороны, подачками — с другой, КГБ удалось сломить нас и заставить участвовать в их низком замысле. А для того, чтобы возмущение общественности было полным, они подарили нам за предательство свободу».
Я не намерен писать здесь о том, как именно проходило следствие по делу Красина и Якира, как на одного за другим они доносили на своих товарищей, обрекая их на тяготы заключения, сопровождавшиеся к тому же глубоким разочарованием, легко ломавшим волю к сопротивлению у более слабых, которые, в свою очередь, становились на путь доносительства и предательства. Хочу привести лишь ту часть небольшой книги В. Красина, где он рассказывает о своей встрече с Андроповым.
«…Дверь камеры открылась, и на пороге появился тот самый лейтенант, который так точно предсказал нам наши сроки. "Собирайтесь, быстренько, — и уже на ходу, — вас примет Председатель КГБ". По дороге меня перехватил начальник тюрьмы полковник Петренко — он и ввел меня в кабинет. Из-за стола встал высокий человек и пошел навстречу мне. "Вы можете идти", — сказал он Петренко. Тот вышел. Мы остались вдвоем. "Я — Председатель КГБ Андропов", — сказал он, протягивая мне руку. Я пожал ему руку. "Узнаю вас по портретам", — ответил я. Он предложил сесть. Разговор начался. "Мне доложили, что у вас назрел кризис доверия к КГБ". — "Неудивительно, — сказал я. — Мы сдержали свое слово, а нам по шесть лет". — "Ну, на это не обращайте внимание. Подайте заявление на кассацию, вам снизят до отсиженного и пока оставят ссылку. Далеко мы вас отправлять не собираемся. Можете сами выбрать город поближе к Москве. А там пройдет месяцев восемь, подадите на помилование и вернетесь в Москву.
Нельзя же было вас выпустить из зала суда. Согласитесь, вы с Якиром наломали немало дров. Кроме того, ваш процесс мы широко освещали в печати. А приговор по кассации публиковать не будем".
Хозяин закончил первую часть речи. Потом сказал: "Вот вы пишете в своих документах, что в СССР происходит возрождение сталинизма. Вы действительно так думаете?" Я сказал, что имеется много фактов, свидетельствующих об этом. "Это чепуха, — сказал Андропов. — Возрождения сталинизма никто не допустит. Вы хорошо помните, что было при Сталине. Я знаю, что Якир и вы незаслуженно пострадали в сталинские годы. Знаю, что погибли ваши отцы. Все это не прошло бесследно для вас. Между прочим, после войны я тоже ждал ареста со дня на день. Я был тогда вторым секретарем Карело-Финской республики. Арестовали первого секретаря. Я ждал, что арестуют и меня, но пронесло". Лирическая часть окончилась. Андропов приступил к делу. "А как вы смотрите на то, чтобы выступить на пресс- конференции перед иностранными журналистами? Они столько пишут лжи о вашем деле. Нужно прочистить им мозги. Чтобы на Западе знали, что вы говорили на суде не под давлением, а по доброй воле. Только не думайте, что я вас покупаю; Если не хотите, то и не надо. Все то, о чем я говорил, будет и без этого".
Нужно было отвечать. Времени на обдумывание было несколько секунд. Я ответил: "Я уже говорил о своей вине на суде. Могу повторить это и на пресс-конференции. Какая разница?" "Ну вот и хорошо, — сказал Андропов. — Это правильное решение. А то подняли целую бучу вокруг вашего процесса. Кто вы по специальности?" — спросил он. "Экономист".
"Когда вы освободитесь, мы возьмем вас в наш научно- исследовательский институт". Я промолчал. "Есть ли у вас какие-нибудь вопросы или просьбы ко мне?" — спросил он».
Красин обратился с просьбой об освобождении одного известного диссидента, который отбывал в 1973 году наказание в психиатрической больнице. Он не называет фамилии, но я полагаю, что речь шла о П. Г. Григоренко, борьба за освобождение которого в это время велась в нашей стране и за рубежом.
«"Но ведь он больной человек", — возразил Андропов. "Я не врач, — сказал я, — но из общения с ним, а я его близко знал, у меня сложилось твердое убеждение, что он вполне здоровый человек. Но дело даже не в моем мнении. Я знаю, что недавно врачи рекомендовали его на выписку из психиатрической больницы, а прокуратура отменила это решение". "Я этого не знал, — сказал Андропов. — Если это так, то я посмотрю, что можно сделать. Вы напишите заявление о своих предложениях. Я с ним ознакомлюсь".
Как он понял то, что я ему сказал? Конечно, как торг: я прошу дать сдачу за свое участие в пресс-конференции. И он понял правильно. Разве меня волновала участь людей, о которых я собирался писать в заявлении? Волновала, но далеко не в первую очередь. Я заботился о другом — подготовить оправдание своему поведению в Лефортово, когда выйду на волю. Для этого я и просил дать сдачу людьми. Перед тем как отпустить меня, Андропов сказал: "Если у вас будут какие-либо жалобы, предложения, в том числе и личные, не стесняйтесь, пишите. Обещаю вам, что я прочту все и сделаю все, что можно". Аудиенция закончилась. Вошел Петренко и повел меня назад в камеру»[107].
Известно, что пресс-конференция Красина и Якира состоялась. Она проходила в большом зале кинотеатра «Октябрь» на проспекте Калинина. Зал был переполнен. С точки зрения организаторов представления, все прошло удачно и цель достигнута. Эту акцию долго и по-разному комментировали в западной и особенно в эмигрантской печати. Позиция советской подцензурной прессы была однозначной, но общественность также много и по-разному оценивала проведенный спектакль. Разумеется, мало кто верил в искренность раскаяния Якира и Красина. Однако их моральная и политическая нечистоплотность была очевидна, а это, несомненно, и являлось главной задачей, которую ставил КГБ. Ослабло движение диссидентов, ослабли на некоторое время и репрессии. В 1974 году по политическим мотивам осудили 178 человек, в 1975 году — 96, а в 1976 году — 60.
С высылкой и выездом за границу большинства наиболее известных лидеров оппозиции ее масштабы внутри страны сократились, однако в целом оппозиция не исчезла. В ней начали участвовать новые люди. В оппозиционной среде стали появляться полуподпольные или даже глубоко законспирированные организации и группы, программные требования которых нередко строились на национальной и религиозной почве. Работы для органов КГБ, в частности для Пятого управления, хватало. На заводах и в НИИ, даже не имеющих отношения к оборонной тематике, стал усиливаться режим секретности; вводились пропуска в учреждениях, где раньше их никогда не имелось. Даже в обычную московскую гостиницу теперь было трудно войти без специального пропуска.
В своих нечастых выступлениях перед общественностью Ю. В. Андропов утверждал, что неусыпная борьба против диссидентов — одна из важных обязанностей возглавляемого им учреждения. В 1977 году в докладе по случаю 100-летия со дня рождения Ф. Э. Дзержинского он говорил: «Надо сказать, что сам термин "диссидент" является ловкой пропагандистской выдумкой, призванной ввести в заблуждение общественность… Пустив его в ход, буржуазная пропаганда рассчитывает изобразить дело так, будто советский строй не терпит самостоятельной мысли своих граждан, преследует любого, "кто думает иначе"…
Господа буржуазные идеологи, посмотрите на 49-ю статью проекта новой Советской Конституции. Там четко сказано о праве граждан СССР и на критику, и на внесение предложений… Другое дело, когда несколько оторвавшихся от нашего общества лиц становятся на путь антисоветской деятельности, нарушают законы, снабжают Запад клеветнической информацией, пытаются организовать различные антиобщественные вылазки. У этих отщепенцев нет и не может быть никакой опоры внутри страны. Именно поэтому они не решаются выступать где-либо на заводе, в колхозе, в учреждении.
Оттуда им пришлось бы, как говорят, поскорее уносить ноги. Существование так называемых "диссидентов" стало возможным лишь благодаря тому, что противники социализма подключили к этому делу западную прессу, дипломатические, а также разведывательные и иные специальные службы. Уже ни для кого не секрет, что "диссидентство" стало своеобразной профессией, которая щедро оплачивается валютными или иными подачками, что по существу мало отличается от того, как расплачиваются империалистические спецслужбы со своей агентурой…
Развитый социализм не застрахован от появления отдельных лиц, чьи действия не вписываются ни в моральные, ни в юридические рамки советского общества… Причины тут, как известно, могут быть разные — политические или идейные заблуждения, религиозный фанатизм, националистические вывихи, личные обиды и неудачи, воспринимаемые как недооценка обществом заслуг и возможностей данного человека, наконец, в ряде случаев психическая неустойчивость отдельных лиц. И со всем этим нам приходится встречаться. Строительство нового общества, новой коммунистической цивилизации — сложный и нелегкий процесс. Иным он быть и не может»[108].
Нетрудно увидеть предвзятость подобной оценки движения диссидентов. Я не хочу идеализировать диссидентов, изображая их рыцарями без страха и упрека. Принимая участие в этом движении около двадцати лет, я могу подтвердить, что среди его участников встречались морально опустившиеся неудачники, люди, искавшие в первую очередь любое «паблисити», люди, готовые принимать отнюдь не «щедрые» подачки за свое «диссидентство», а также психически неустойчивые лица. Но разве среди ответственных партийных деятелей не только во времена Сталина, но и Брежнева не было различного рода моральных уродов, развратников, взяточников и вымогателей? Разве не было в составе советской «элиты» людей, злоупотребляющих властью, очковтирателей, бюрократов, карьеристов, алкоголиков или психически неуравновешенных? Разве не было случаев, когда даже работники КГБ продавали за доллары Родину и переходили на службу в западные разведки?
Нет ничего необычного в том, что зарубежные идеологические службы и западная пресса проявляли повышенное внимание к движению диссидентов в СССР. Советская пропаганда и печать создавали еще более широкую и громкую рекламу таким деятелям культуры Запада и Востока, как Поль Робсон, Ив Монтан, Назым Хикмет, многим борцам против американской агрессии во Вьетнаме, не говоря уже о лидерах коммунистических партий почти всех стран мира. Таковы были правила и логика «холодной войны». Среди диссидентов можно было встретить отдельных людей, для которых именно западное «паблисити» становилось постепенно главным мотивом их деятельности. Однако движение в целом не было инспирировано извне, оно порождалось недостатками и пороками самого советского общества и государства, корни его идут еще из мрачных сталинских времен, когда бесчеловечный террор и государственные преступления были нормой жизни. Это движение стало также ответом на попытки реабилитировать Сталина и сталинизм и вновь до крайности ограничить законные права граждан, религиозных и национальных групп. Это движение порождалось и общим недовольством широких народных масс положением в стране, недостатками в снабжении населения и в организации производства, произволом и коррупцией, которые сохранились еще во многих звеньях и на всех этажах советской партийно-государственной иерархии, а также честным поиском истины.
Верно то, что среди диссидентов имелось много людей, выступающих не только против марксизма и ленинизма, но и против социализма вообще. Но единственным орудием этих людей было слово, музыка, живопись. Они защищали свои убеждения статьями, рассказами, песнями, а не насилием, не тюрьмами, лагерями или психиатрическими больницами. «Морально-политическое единство советского народа», о котором так много говорилось в нашей печати, было на деле одним из мифов советской пропаганды. Даже среди тех, кто находился у нас в стране на вершине пирамиды, встречалось много людей, ничего не понимающих ни в марксизме, ни в ленинизме, но объявляющих себя «марксистами-ленинцами» лишь потому, что это было необходимо для продвижения по службе и сохранения власти.
Андропов не был искренен и тогда, когда говорил, что диссиденты «не решаются выступать где-либо на заводе, в колхозе, в учреждении». Он хорошо знал, что эти выступления были решительно запрещены еще в конце 1960-х годов и ни одно учреждение или учебное заведение, желавшее пригласить к себе кого-либо из «неблагонадежных», не получало разрешения райкома или горкома партии. Впрочем, на заводах и фабриках в 1960—1970-е годы с полным равнодушием встречали и официальных партийных пропагандистов. Успех здесь имели только некоторые из артистов.
Трудно согласиться и с утверждением Андропова относительно нарушения диссидентами советских законов. Законодательство об «антисоветской деятельности» не могло бы выдержать серьезной правовой экспертизы. В данном случае законы подводились под уже существовавшую практику карательных органов. Формулировки статей 70 и 190 Уголовного кодекса были настолько расплывчаты, что им можно было давать самые различные толкования. Что означает, например, формула «ложные сведения, порочащие советский государственный и общественный строй»?
В мою задачу не входит описание борьбы против диссидентов в 1967–1982 годах, когда Ю.В.Андропов стоял во главе КГБ. Несомненно, эта борьба существенно подрывала авторитет Советского Союза, особенно в леволиберальных, социал-демократических и даже коммунистических кругах большинства западных стран. Так же несомненно, что Андропов несет за всю борьбу с оппозицией прямую ответственность. Отнюдь не для оправдания, но для лучшего понимания его позиции и положения я все же должен сделать некоторые пояснения.
Ю. В. Андропов никогда не стыдился своей роли в борьбе с диссидентами. При всей образованности и интеллекте он был убежден в ее важности и не допускал мысли о возможности демократической оппозиции или публичной критики КПСС и Советского государства. Он вовсе не был сторонником плюрализма или гласности и считал КГБ чрезвычайно важной и нужной для партии и Советской власти организацией.
Андропов не решал единолично судьбу диссидентов. Более того, на заседаниях Политбюро, Секретариата или в заочных обсуждениях он нередко настаивал на более мягких решениях и приговорах, чем этого требовали Подгорный, Шелепин, Суслов, даже Косыгин и Брежнев. Известно, например, что при обсуждении судьбы философа Александра Зиновьева после издания на Западе его книги «Зияющие высоты» М. Суслов потребовал для автора этой острой сатиры семь лет лагерей строгого режима и пять лет ссылки. Зиновьева сняли со всех постов и исключили из партии, но все же не арестовали. Испытывая сильное давление властей, он принял через два года после издания книги решение об эмиграции. В записке Андропова на этот счет, направленной в ЦК КПСС, говорилось: «Имеющиеся в Комитете госбезопасности материалы свидетельствуют о том, что вся деятельность является противоправной и есть юридические основания для привлечения его к уголовной ответственности. Однако эту меру пресечения антисоветской деятельности, по нашему мнению, в настоящее время применять нецелесообразно… Известно, что поступили приглашения для участия в симпозиумах, чтения лекций по логике в некоторых университетах Западной Европы и США, а также частное приглашение из Франции.делает попытки оформить документы на выезд за границу совместно с женой и дочерью дошкольного возраста. Комитет госбезопасности считает возможным разрешить и его семье выезд в одну из капиталистических стран в частном порядке и закрыть ему въезд в СССР… Проект постановления ЦК КПСС прилагается. Просим рассмотреть. Председатель Комитета госбезопасности
Андропов не мешал, а возможно, и поощрял усиление давления на А. Галича — популярнейшего барда и поэта конца 1960-х — первой половины 1970-х годов. В конце концов Галич решил уехать за границу. Но другой, еще более популярный в широких слоях населения поэт и бард В. Высоцкий не собирался, несмотря ни на что, покидать родину. «Не надейтесь, — говорилось в одной из его песен, — я не уеду». По свидетельству В. Чебрикова, вскоре после высылки Солженицына и выезда из страны многих других писателей и художников Андропов получил от высших партийных инстанций указание об аресте Владимира Высоцкого. Юрий Владимирович был крайне растерян: он хорошо помнил, какой отрицательный резонанс получило в 1966 году судебное дело писателей А. Синявского и Ю. Даниэля. А Высоцкий был гораздо более известным человеком и как бард, и как артист театра на Таганке. Он снимался и в кино, создав несколько запоминающихся образов. У него было много не только резко критичных, сатирических, но и глубоко патриотических песен. Андропов вызвал к себе Чебрикова и долго совещался с ним, чтобы найти какой-то выход и избежать совершенно ненужной, по его мнению, репрессивной акции. В конечном счете им удалось переубедить Брежнева и Суслова. Думаю, именно Суслов выступал инициатором гонений на Высоцкого, так как Брежнев иногда и сам слушал записи некоторых его песен.
Случалось, Андропов отказывался принимать рекомендации по поводу тех или иных диссидентов, исходившие от его заместителей, включая и Чебрикова. Андропов внимательнее, чем другие члены ЦК и Политбюро, учитывал возможную реакцию не только международного общественного мнения, но и общественного мнения, уже зародившегося в Советском Союзе. Из публикаций последних лет мы узнали немало подробностей о «переписке» между ЦК КПСС и КГБ СССР относительно творчества Булата Окуджавы, Владимира Высоцкого, Аркадия Райкина, Юрия Трифонова, Ильи Глазунова, Юрия Любимова, Александра Твардовского, Владимира Лакшина. Предложения о разного рода карательных мерах по отношению к этим деятелям советской культуры не принимались Андроповым, но и не полностью отвергались. КГБ продолжал «оперативное наблюдение», или «разработку», этих людей, включая самые мелкие подробности их частной жизни. Не оставались без внимания даже вполне благонадежные деятели культуры.
По свидетельствам Георгия Шахназарова и Федора Бурлацкого, Андропов с вниманием и интересом прочел осенью 1962 года повесть «Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына, опубликованную «Новым миром». Андропов также познакомился и с другими рассказами и повестями Солженицына, опубликованными «Новым миром» в 1963–1964 годах. По свидетельству сына Ю.Андропова И. Андропова, его отец очень хвалил «Один день Ивана Денисовича» и «почти восхищался» рассказом «Матренин двор». Он хорошо отзывался о повести «Раковый корпус» и романе «В круге первом». Повесть Солженицына готовилась к печати в «Новом мире», о ней с похвалой говорили на большом собрании прозаиков в Союзе писателей. Значительный по объему роман Солженицына распространялся в списках в 1968–1969 годах.
Трудно сказать точно, когда и при каких обстоятельствах КГБ принял решение о постоянном и тщательном наблюдении за всеми действиями и передвижениями писателя. Вадим Бакатин, проработавший в 1991 году несколько месяцев на посту Председателя КГБ СССР, свидетельствует в книге «Избавление от КГБ», что за людьми такого масштаба, как Александр Солженицын, следили с особым вниманием. Комитет, писал Бакатин, «тщательнейшим образом следил за каждым их шагом и словом, используя все мыслимые контрразведывательные средства — слежку, прослушивание телефонных и всех иных разговоров, разработку связей и т. д. Свидетельство тому — 505 томов дела оперативной разработки по Сахарову и 105 томов — по Солженицыну, которые хранились в архивах КГБ. Но об их полном содержании мы уже никогда не узнаем. В 1989–1990 годах по приказу руководства Комитета досье были уничтожены, а "печи после сожжения проверены", о чем составлены соответствующие акты»[110]. Сохранились лишь отдельные документы, главным образом те записки и предложения, которые направлялись из КГБ в ЦК КПСС и некоторые другие учреждения. Однако в 1967–1969 годах наблюдение за Солженицыным было все же не таким «плотным», как в начале 1970-х. Это позволило писателю без особых помех закончить первый том «Архипелага ГУЛАГа» и надежно спрятать копии рукописи у друзей, а также передать одну из фотокопий своему швейцарскому адвокату. Если «Раковый корпус» попал за границу и был там опубликован без ведома Солженицына, то роман «В круге первом» увезен за границу и переведен на английский язык доброй знакомой писателя Ольгой Андреевой-Карлайл[111]. Этот роман имел большой успех в литературных кругах Запада и у публики. Книгу быстро перевели почти на все европейские языки, включая шведский.
В советской печати старались в то время как можно меньше писать о Солженицыне, замалчивая его новые книги и отклики на них. Различного рода материалы о Солженицыне или его письма и протесты распространяли только в самиздате. Мой брат Жорес был в то время дружен с Солженицыным и часто встречался и беседовал с ним. Я говорил с Солженицыным всего три раза; на своей небольшой даче близ Обнинска он увел меня для беседы в соседний лесок, а при встрече в Москве — в один из скверов близ метро «Сокол». В 1969 году Солженицын был исключен из Союза писателей СССР, и некоторым чиновникам от литературы казалось, что вопрос о нем можно снять с повестки дня.
Положение дел решительно изменилось в начале октября 1970 года после присуждения Солженицыну Нобелевской премии по литературе. Решение Нобелевского комитета было объявлено 8 октября, а уже 10-го Андропов направил в ЦК КПСС первое из большой серии писем о Солженицыне. В нем говорилось:
«Секретно. ЦК КПСС. 10 октября 1970 г. По поступившим в Комитет госбезопасности данным, сообщение о присуждении 8 октября 1970 года Нобелевской премии заметно оживило активность аккредитованных в Москве иностранных корреспондентов и вызвало ряд поздравительных телеграмм и писем в его адрес… В кругах советской интеллигенции решение Нобелевского комитета воспринято в основном неодобрительно. Многие писатели, кинематографисты, художники, деятели театра, композиторы считают присуждение премии очередной антисоветской акцией и обсуждают вопрос, как на нее следует реагировать. Характерны такие высказывания. Ученый секретарь Института мировой литературы им. А. М. Горького АН СССР "Солженицын как политик от литературы добился всего: публики, известности, признания. Теперь он может даже умереть. Видимо, в ближайшем будущем поднимется шумиха в западной печати, которая неминуемо приобретет антисоветскую окраску. И именно это обстоятельство обнажит политический характер решения Нобелевского комитета. Правда, многое будет зависеть от нашей позиции. Что касается то это враг. Я лично не могу себя убедить, что в свое время он случайно попал в лагерь, откуда его не надо было и выпускать". Композитор. "В последнее времястал на антисоветский путь, пишет про нашу действительность хуже, чем фашистские писаки. Вот за это ему и присвоили Нобелевскую премию". Писатель "Было бы идиотизмом уделять присуждениюНобелевской премии слишком много внимания и не следует делать из него проблемы номер один". Композитор Я. "В наших сообщениях и публикациях, видимо, не нужно допускать таких выражений, как "достойно сожаления", "обидно" и тому подобное. По-моему, достаточно промолчать или ограничиться строгой информацией по существу вопроса". Писатель. "Трудно сейчас решать, что делать, поскольку человек неуправляемый и идет напролом. Мы можем предполагать, намечать меры, а он вдруг выступит с "яркой" речью, и все пойдет прахом". Отдельные представители интеллигенции выразили положительное отношение к факту присуждения Нобелевской премии. Академик"Солженицыну присудили Нобелевскую премию за 1970 год. Хорошо, что дали: он этого заслуживает. Интересно, пустят ли Солженицына за границу получить эту премию?" Литературный критик, сотрудник "Нового мира" Л "Это наш большой праздник, ведь впервые открыл и напечатал "Новый мир". Заслуженная награда". По поводу получения премии сам заявляет, что он поедет в Швецию лишь в случае, если ему будет гарантирована обратная въездная виза. Сообщается в порядке информации.
Председатель Комитета госбезопасности
Андропов»[112].
Всего через неделю Андропов подписал второе письмо в ЦК КПСС на ту же тему. В нем говорилось:
«Секретно.
ЦК КПСС.
17 октября 1970 г.
В Комитет госбезопасности продолжают поступать материалы о реагировании представителей интеллигенции на присуждение Нобелевской премии. Многие деятели литературы, науки и искусства выражают возмущение, считая, что решение Нобелевского комитета продиктовано исключительно политическими соображениями. Украинский литературовед "Присуждение премии Солженицыну — это еще одна идеологическая диверсия против нас". Кинорежиссер студии «Мосфильм» "Солженицын — писатель хороший, но Нобелевской премии он недостоин". Прозаик"Вопрос с Солженицыным — это не литература, а политика, о которой нас не спрашивают. Здесь мы не решаем". Некоторые творческие работники при этом высказывают суждения о поездке Солженицына в Швецию и комментируют наши возможные ответные меры.
Отдельные писатели восприняли присуждение премии с удовлетворением. Ленинградский прозаик(муж.): "Вопреки всем провокациям русская литература еще раз получила всемирное признание. У нас с Верой Федоровной (сейчас просто праздник. Весть о всемирном признании писательского и нравственного подвига была воспринята с ликованием и счастьем". Писатель"Присуждение Нобелевской премии Солженицыну поможет нам в борьбе против консерваторов". Писательпризнав присуждение Солженицыну премии справедливым, подчеркнул вместе с тем политический характер этой акции: "Решение Нобелевского комитета — это вызов, который брошен нам, и сделан он вполне сознательно". в настоящее время проживает на даче виолончелиста и свое отношение к премии подтвердил в телеграмме в адрес Шведской академии: "Вашу телеграмму получил, благодарю. В присуждении Нобелевской премии вижу дань русской литературе и нашей трудной истории. К традиционному дню намерен приехать в Стокгольм для личного получения". Сообщается в порядке информации.
Председатель Комитета госбезопасности
Андропов»[113].
В письме КГБ от 29 октября был приведен еще с десяток откликов писателей и ученых о присуждении Солженицыну Нобелевской премии, но здесь появилась и новая тема. Андропов сообщал в ЦК КПСС, что Солженицын считает возможной свою поездку в Стокгольм для получения Нобелевской премии.
«Комитет государственной безопасности полагает, что в случае официального обращения с ходатайством о выезде в Швецию для получения Нобелевской премии можно было бы пойти на удовлетворение его просьбы. Что касается вопроса об обратном въезде в Советский Союз, то его следовало бы решать в зависимости от поведения за границей. Если решит остаться за рубежом, то принимать какие-либо меры к его возвращению в Советский Союз, по нашему мнению, вряд ли целесообразно.
Председатель Комитета госбезопасности
Андропов»[114].
В конце ноября 1970 года в КГБ подготовили проект Указа Президиума Верховного Совета СССР о «выдворении Солженицына из пределов СССР» и лишении его советского гражданства. Желание избавиться от писателя было настолько велико, что Генеральный прокурор СССР Р. А. Руденко и Андропов поясняли в одной из записок секретарям ЦК КПСС:
«Проживание Солженицына в стране после вручен™ ему Нобелевской премии укрепит его позиции и позволит активнее пропагандировать свои взгляды… Выдворение Солженицына из Советского Союза лишит его этой позиции — позиции внутреннего эмигранта и всех преимуществ, связанных с этим… Сам же акт выдворения вызовет кратковременную антисоветскую кампанию за рубежом с участием некоторых органов коммунистической прессы… Взвесив все обстоятельства, считали бы целесообразным решить вопрос о выдворении Солженицына из пределов Советского государства».
Как известно, Солженицын решил воздержаться от поездки в Швецию. Он завершил в 1970 году работу над романом «Август 1914-го». Подготовка к его изданию началась сразу же в нескольких странах; в Москве у друзей и знакомых писателя появились машинописные копии новой книги. КГБ продолжал следить за всеми действиями и передвижениями Солженицына и его встречами. В записках КГБ фиксируются его встречи с А. Твардовским и Л. Копелевым, с Л. К. Чуковской и М. Ростроповичем и другими. Особое внимание было уделено встречам и беседам Солженицына с известным немецким писателем Генрихом Бёллем. Некоторые информационные записки удивляют своей мелочностью. КГБ информирует Политбюро обо всех подробностях конфликта писателя с его первой женой Н. Решетовской, о «связи» с Натальей Светловой, у которой родился первый, а затем и второй сын от Солженицына. На самом высшем уровне решается вопрос о получении Солженицыным части его премии в форме валютных сертификатов, о попытке писателя получить московскую прописку. Желание Солженицына купить за валюту кооперативную квартиру в Москве встретило решительное возражение КГБ. Любопытно, что вокруг этого «квартирного вопроса» в руководстве страны возникли разногласия. Против позиции и политики КГБ в отношении Солженицына выступило Министерство внутренних дел СССР. Министр внутренних дел Николай Щелоков, отношения которого с Андроповым складывались не лучшим образом, направил Л. Брежневу большую записку «К вопросу о Солженицыне». «В истории с Солженицыным, — писал Щелоков, — мы повторяем те же самые грубейшие ошибки, которые допустили с Борисом Пастернаком… Солженицын стал крупной фигурой в идеологической борьбе. Это реальность, с которой нельзя не считаться. Ни замолчать, ни обойти этот факт нельзя… Объективно Солженицын талантлив. Это — явление в литературе. С этой точки зрения он представляет безусловный интерес для Советской власти. Было бы крайне выгодно, чтобы его перо служило интересам народа. При правильном решении "проблемы Солженицына" вполне реальной является задача поворота его творческих интересов в сторону тематики, безупречной в идеологическом отношении… Солженицыну нужно дать срочно квартиру. Его нужно прописать, проявить к нему внимание. С ним должен поговорить кто-то из видных руководящих работников, чтобы снять у него весь этот горький осадок, который не могла не оставить травля против него. За Солженицына надо бороться, а не выбрасывать его. Нашим издательствам пора понять, что в настоящее время надо не отвергать литературные произведения, а трансформировать их. В данном случае надо не публично казнить врагов, а душить их в объятиях. Это элементарная истина, которую следовало знать тем товарищам, которые руководят литературой»[115]. Брежневу очень понравилась записка его доброго приятеля Щелокова, он ее внимательно прочел, подчеркнув многие фразы. Своему помощнику Цуканову Брежнев написал: «Эту запись иметь временно у себя. Л. Брежнев». Никого из членов Политбюро с запиской Щелокова Брежнев знакомить на стал, но и попыток «задушить Солженицына в своих объятиях» генсек не предпринимал. В начале 1970-х годов Н. Щелоков дружил с Мстиславом Ростроповичем, жена которого Галина Вишневская была родственницей жены Щелокова. Их дачи находились по соседству в поселке Жуковка. Здесь же на даче Ростроповича месяцами жил тогда и сам Солженицын. Несмотря на столь высокую протекцию, никакой квартиры писатель в Москве не получил. Даже после официальной регистрации брака со Светловой в московской прописке ему было отказано.
Вопрос о выдворении Солженицына из СССР обсуждался на всех уровнях и в 1972 году. 30 марта этот вопрос подробно рассматривался на заседании Политбюро. Некоторые из членов Политбюро настаивали на немедленном выдворении писателя из страны. Однако А. Косыгин не хотел, чтобы ответственность за решение брало на себя Политбюро. «Вопрос, связанный с Солженицыным, — сказал Косыгин, — это частный вопрос. Солженицын перешел все рамки терпимого, все границы, и с этим должен решать вопрос сам т. Андропов в соответствии с теми законами, которые у нас есть. А мы посмотрим, как он эти вопросы решит. Если неправильно решит, то поправим его»[116]. Но Андропов не хотел брать на себя всю ответственность. В апреле 1972 года Политбюро еще раз обсудило вопрос о Солженицыне, однако решение не было принято.
В 1973 году КГБ продолжал внимательно следить за работой и поведением Солженицына. «Действия Солженицына контролируются…» — говорилось в одной из записок Андропова в ЦК КПСС. В материалах КГБ приводятся выдержки из бесед писателя с его неродным сыном Дмитрием, что свидетельствовало о прослушивании квартиры Светловой, где жил в это время Солженицын. Особый интерес КГБ проявляет к знакомым Солженицына в Ленинграде. В этой связи в материалах КГБ появляются имена не только литературоведа Ефима Эткинда, но и пенсионерки Е. Воронянской, которая обнаруживает хорошее знание текста «Архипелага ГУЛАГ». За Воронянской было установлено более пристальное наблюдение. Одновременно КГБ начал готовить возбуждение уголовного дела на Солженицына. В начале августа провели обыск на квартире еще одной ленинградской знакомой Солженицына — Н. Ф. Пахтусовой. Среди многих изъятых при обыске материалов были найдены краткие конспекты «Архипелага», принадлежавшие перу Воронянской и Пахтусовой. Почти сразу же после этого обыск был проведен у Воронянской. Начались допросы обеих женщин. По их показаниям прошли новые обыски, и наконец КГБ достиг поставленной цели — обнаружил огромную рукопись «Архипелага ГУЛАГ» или ее полную фотокопию. Через несколько дней Воронянская покончила жизнь самоубийством. В записке Андропова в ЦК КПСС об этом было сказано следующее: «По результатам обыска была допрошена и дала показания о характере знакомства с, поручениях, которые выполняла по его просьбе, подробно рассказала о содержании романа «Архипелаг ГУЛАГ». Прибыв с допроса домой, пыталась покончить жизнь самоубийством, но принятыми мерами попытка была предотвращена. В дальнейшем пояснила, что причиной к этому послужил тот факт, что она дала показания, направленные против Солженицына. Воронянская была помещена в больницу для приведения ее в нормальное физическое состояние, однако, будучи выписанной оттуда 23 августа 1973 года, находясь в своей квартире, покончила жизнь самоубийством через повешение. По линии органов госбезопасности г. Ленинграда приняты меры к локализации возможных нежелательных последствий, и 30 августа 1973 года похоронена своими родственниками. В связи со смертьюблизкие знакомые в Ленинграде проявили серьезное беспокойство о ее архиве, в особенности потому, что в органы безопасности может попасть «Архипелаг ГУЛАГ», обнаружение которого крайне опасно, по их мнению, для дальнейшей судьбы Принятыми мерами удалось обнаружить и изъять архив, в том числе роман «Архипелаг ГУЛАГ». О нем будет доложено специально. Председатель Комитета госбезопасности Андропов»[117].
Смерть Воронянской и изъятие «Архипелага» сохранить в тайне от Солженицына было невозможно. Он говорил многим из друзей, что эта главная книга будет опубликована только после его смерти или в случае ареста. Но и изъятие рукописи «Архипелага» создавало угрозу для писателя, и он решил как можно быстрее опубликовать книгу, фотокопии которой давно уже находились у адвоката в Швейцарии. В мемуарных записках Солженицын писал: «Выкопан был "Архипелаг", и худые вести не сидят на насесте — 1 сентября пришли мне сказать об этом, еще не совсем точно. 3-го уже наверняка… Жаль было бедную опрометчивую женщину с ее порывом — сохранить книгу лучше меня, и вот погубившую — и ее, и себя, и многих. Но достаточно уже ученый на таких изломах, я в шевелении волос теменных провижу: Божий перст! Это ты! Благодарю за науку!…Разве я бы сам решился? Разве понял бы, что пришло время пускать "Архипелаг"? Наверняка — нет, все так же бы — откладывал на весну 75-го, мнимо-покойно сидя на бочках пороховых. Но перст промелькнул: что спишь, ленивый раб? Время давно пришло и прошло — открывай!!! 3-го вечером я узнал, 5-го вечером посылал не только извещение о взятии "Архипелага" — но распоряжение: немедленно печатать»[118].
Подготовка «Архипелага» — огромной по объему и трудной для перевода книги — не могла стать быстрым делом. Однако русскоязычный вариант первого тома можно было издать быстро, а кроме того, отдельные главы начали переводиться для публикации в наиболее известных газетах и журналах — в США и в странах Западной Европы. Точного графика работы не знали ни в КГБ, ни в окружении Солженицына, но было ясно — речь идет всего о 3–4 месяцах.
10 сентября 1973 года КГБ распространил по отделам ЦК КПСС и по своему особому списку краткую — на 20 страницах — аннотацию «сочинения "Архипелаг ГУЛАГ"», слово «роман» в документах КГБ уже не употребляется. В сентябре и октябре Андропов направил в ЦК КПСС несколько записок по «делу Солженицына». Председатель КГБ настойчиво убеждает своих коллег по Политбюро, что высылка Солженицына в одну из западных стран будет наиболее правильным решением. Это предложение встретило возражения у некоторых советских лидеров, которые настаивали на более суровом наказании. Брежнев колебался, решили создать специальную комиссию ЦК КПСС для изучения дела. Между тем Солженицын осенью 1973 года почти ежедневно встречался с иностранными корреспондентами в Москве, давал интервью, «вел встречный бой».
«В первый раз, — писал он в декабре 1973 года в своих записках, — выхожу на бой в свой полный рост и в свой полный голос. Для моей жизни — момент великий, та схватка, для которой я, может быть, и жил… Не то ли время подошло наконец, когда Россия начнет просыпаться?…Вероятно, опять есть ошибки в моем предвидении и в моих расчетах. Еще многое мне и вблизи не видно, еще во многом меня поправит Высшая Рука. То и веселит меня, то и утверждает, что не я все задумываю и провожу, что я — только меч, хорошо отточенный на нечистую силу, заговоренный рубить ее и разгонять. О, дай мне, Господи, не переломиться при ударе! Не выпасть из руки Твоей!»[119].
В записке Андропова от 12 декабря, напротив, чувствовалась некоторая неуверенность. Чтобы выслать писателя из Советского Союза, нужно было и согласие какой-либо из западных стран. Между тем неофициальные запросы на этот счет оставались без ответа. Как пояснял Андропов, «имеющиеся материалы дают полное основание привлечь к уголовной ответственности по статье 70 УК РСФСР. Привлечение к уголовной ответственности имело бы положительное значение в том смысле, что положило бы конец безнаказанности его действий, вызывающей подчас недоумение советских граждан и ненужные кривотолки. Однако во избежание всякого рода спекуляций и имея в виду предложения ряда известных представителей советской общественности, можно было бы заменить такую меру лишением советского гражданства и выдворением за пределы СССР. Поскольку для осуществления такого замысла необходима въездная виза одного из иностранных государств, считаем возможным поручить послам СССР в Швеции, Швейцарии, Дании и Ливане официально обратиться к правительствам этих стран с просьбой предоставить въездную визу в эти страны»… «Не исключено, — отмечал Андропов, — что такое обращение послов достигнет цели. Однако и в случае отказа зарубежных стран в предоставлении прав на жительство мы будем иметь безусловные преимущества. Во-первых, оно еще раз покажет мировой общественности гуманность Советского правительства… Во-вторых,, узнав об этом шаге, может пойти на некоторое снижение своей враждебной активности и сокращение связей с антисоветскими кругами за рубежом. Просим рассмотреть. Председатель Комитета госбезопасности Андропов»[120].
В первый день нового, 1974 года западные информационные агентства сообщили об издании книги Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» — первого тома на русском языке. Сообщениями и комментариями была переполнена печать Запада. Крупные заголовки на первых страницах извещали читателей об этом событии как о крупнейшей сенсации. 2 января 1974 года КГБ распространил среди членов Политбюро ксерокопию рукописи всего «Архипелага», а не только аннотацию. По решению Секретариата ЦК КПСС вся печать и другие средства массовой информации СССР начали массированную кампанию, направленную против Солженицына. 7 января вопрос о Солженицыне был рассмотрен на заседании Политбюро. Предлагали самые разные меры — выслать Солженицына в одну из социалистических стран или в Ирак, но Андропов говорил, что социалистические страны на это не согласятся, а Ирак и Швейцария — хорошо, но от них также пока нет согласия. Николай Подгорный, однако, возражал против высылки, считая, что Солженицына необходимо арестовать и содержать в заключении в СССР. Почему в Китае можно публично казнить людей, заявил Подгорный, а мы не можем держать в тюрьме такого врага, как Солженицын? Еще более жестко высказывался Косыгин. Он сказал: «Нужно провести суд над Солженицыным и рассказать о нем, а отбывать наказание его можно сослать в Верхоянск, туда никто не поедет из зарубежных корреспондентов»[121]. Косыгин был тогда Председателем Совета Министров СССР, а Подгорный — Председателем Президиума Верховного Совета СССР, и с их мнением нельзя было не считаться. Особенно решительно выступал Подгорный. Он несколько раз брал слово и настаивал на самом суровом наказании. «Нам надо провести над Солженицыным суд. Если мы его вышлем, то этим покажем свою слабость… Нам нужно разоблачить Солженицына. Если мы его вышлем за границу, то он и там будет нам вредить». С Подгорным согласился Громыко, осторожно заявив, что «внутренний вариант был бы предпочтителен». За судебный процесс над Солженицыным и против высылки высказался и А. Шелепин. В конце это же мнение поддержал и Брежнев.
Политбюро приняло постановление «О мерах по пресечению антисоветской деятельности Солженицына А. И.», в котором исполнение всех карательных мер, включая арест, проведение следствия и судебного процесса было поручено Андропову и Руденко, Генеральному прокурору СССР. Это не означало, что действовать надо немедленно. Андропов и Руденко должны были сначала определить порядок и процедуру следствия и судебного процесса и внести затем предложения на этот счет в ЦК КПСС. Только после начала следствия или после ареста можно было действовать самостоятельно, «информируя ЦК КПСС в оперативном порядке».
Андропов был крайне озабочен возложенной на него миссией. Он понимал, что в случае ареста и судебного процесса пострадает не только престиж СССР, но и его личный престиж. Перед всем миром именно он, Андропов, а также КГБ предстанут в неприглядном виде. Он пригласил к себе одного из ведущих работников контрразведки КГБ генерал-майора Вячеслава Кеворкова, который уже не раз выполнял разнообразные, в том числе и весьма деликатные, поручения своего шефа. Именно Кеворков, по поручению Андропова, осуществлял неофициальную и даже тайную связь между Брежневым, Андроповым и Громыко, с одной стороны, и канцлером ФРГ Вилли Брандтом — с другой. Теперь речь шла о том, чтобы склонить германских лидеров к предоставлению Солженицыну политического убежища в ФРГ. Андропов действовал в данном случае с согласия Брежнева, с которым подробно беседовал уже после заседания Политбюро. Обобщая разговоры с Андроповым о судьбе Солженицына, В. Кеворков писал в своих мемуарах: «Ю. Андропов поведал мне о событиях, непосредственно предшествовавших принятию решения по Солженицыну. В январе 1974 года на заседании Политбюро разгорелась жаркая дискуссия по поводу писателя. Все выступавшие дружно предали его анафеме как врага Советского Союза, который, опираясь на поддержку Запада и осознавая в связи с этим безнаказанность своих действий, мажет грязью советскую действительность. Крайне резко выступили на заседании президент Н. Подгорный и премьер А. Косыгин. Каждый из них стремился доказать Брежневу, что именно он является наиболее непримиримым борцом с каждым, кто покушается на устои советской власти. Предложение Андропова ограничиться высылкой Солженицына из страны Подгорный квалифицировал как признак слабости, проявляемый советской властью к ее врагам. Премьер Косыгин в своем выступлении против предложения Андропова был более предметен. Он предложил арестовать Солженицына и сослать его в наиболее холодные районы Советского Заполярья… Оба выступления не на шутку напугали Андропова, и, рассказывая об уже свершившемся, он нервничал так, как будто все неприятное предстояло ему пережить еще раз… В данном случае речь шла об устойчивой неприязни премьера Косыгина и президента Подгорного к Генеральному секретарю Л. Брежневу и его ставленнику Ю. Андропову. Очевидным было и желание первых двух потеснить на политической арене последнего. Косыгин и Подгорный видели в Андропове сильную политическую фигуру, которая становилась реальной угрозой их политическим и административным амбициям. Однако поскольку он был приближенным лицом Л. Брежнева, имевшим на него сильное влияние, то прямое выступление против него могло повлечь за собой конфронтацию с Генеральным секретарем, а это было уже опасно. Поэтому Косыгин и Подгорный избрали тактику дезавуирования дееспособности Андропова. В истории с Солженицыным им представлялся великолепный случай поставить его в достаточно сложное положение как члена Политбюро и еще больше как руководителя госбезопасности. Для этого требовалось навязать Политбюро принятие в отношении писателя наиболее жесткого решения: арест с последующей ссылкой в лагерь с особым режимом и тяжелыми климатическими условиями, откуда мало кто возвращался. Создавалась парадоксальная ситуация: для того чтобы спасти себя, руководитель карательного органа должен был спасать писателя, которого преследовал. Может быть, действуя таким образом в отношении Солженицына, Андропов все же руководствовался какой-то тайной симпатией к писателю и его творчеству? Нет. Скажем прямо, симпатий к писателю он не испытывал. Что касается творчества, то в отличие от остальных членов Политбюро он читал много и с книгами Солженицына был хорошо знаком. С точки зрения литературы ценил их невысоко и, по его словам, дочитывал каждую из них с большим трудом. Единственной силой, двигавшей им в этом направлении, было желание остаться незапятнанным после непомерно затянувшегося пребывания на посту руководителя госбезопасности. Желание это было настолько велико, что очень скоро превратилось в комплекс, развитию которого способствовали многие обстоятельства, в том числе и одно, казалось бы, малозначительное событие. Александр Шелепин, весьма знаменитый советский политический деятель, во время своей поездки в Англию был освистан английской общественностью только за то, что менее четырех лет стоял во главе советской государственной безопасности. Легко спроецировав имевший место инцидент на себя, Андропов невольно пришел к печальному выводу и неоднократно возвращался к этой истории, трактуя ее каждый раз не в свою пользу»[122].
Даже такой сторонник крайних оценок и резких суждений, как Владимир Буковский, ознакомившись с протоколами и рабочими записями Политбюро, был удивлен относительным либерализмом Ю. Андропова. В середине 1970-х годов, отмечал он, «западная пресса была полна рассуждений советологов о борьбе "голубей" и "ястребов" в Кремле… Но, как легко убедиться из приведенного протокола, единственным "голубем" оказался Андропов, да и тот предпочитал выслать Солженицына не по доброте душевной. Хорошо было Политбюро решать, что должны делать другие, не неся при этом никакой ответственности за исполнение решений. Андропов же знал, что все негативные последствия ареста и суда над Солженицыным повесят ему на шею. И он, разумеется, нашел выход, как повернуть решение Политбюро на 180 градусов, а точнее говоря, нашел страну, которая согласилась принять Солженицына вопреки его воле.
Для Андропова и отчасти для Громыко решение Политбюро об уголовном преследовании Солженицына было крайне неприятно. Мало того, что Политбюро с ними не согласилось и отвергло их рекомендации — а такое поражение уже само по себе ничего хорошего не предвещало, — но все их хитрые игры в "детант" оказывались под ударом. Что же им оставалось делать, как не обратиться к "партнерам" по этой игре — германским социал-демократам? И те не подвели»[123].
Еще 2 февраля 1974 года в одном из своих публичных выступлений Вилли Брандт заявил, что при желании Солженицын может свободно и беспрепятственно жить и работать в ФРГ и у него не будет тех трудностей, с которыми всемирно известный писатель встречается в своей стране. Андропов немедленно доложил об этом выступлении Брандта Брежневу и поручил Кеворкову лететь в Берлин, чтобы провести тайные переговоры с Эгоном Баром, статс-секретарем ведомства канцлера. 7 февраля Андропов направил письмо лично Брежневу. В нем говорилось:
«Совершенно секретно.
Особая папка.
Леонид Ильич!…Обращает на себя внимание тот факт, что книга Солженицына, несмотря на принимаемые нами меры по разоблачению ее антисоветского характера, так или иначе вызывает определенное сочувствие некоторых представителей творческой интеллигенции… Исходя из этого, Леонид Ильич, мне представляется, что откладывать дальше решение вопроса о Солженицыне, при всем нашем желании не повредить международным делам, просто невозможно, ибо дальнейшее промедление может вызвать для нас крайне нежелательные последствия внутри страны. Как я Вам докладывал по телефону, Брандт выступил с заявлением о том, что Солженицын может жить и свободно работать в ФРГ. Сегодня, 7 февраля, т. Кеворков вылетает для
Все это важно сделать быстро, потому что, как видно из оперативных документов, Солженицын начинает догадываться о наших замыслах и может выступить с публичным документом, который поставит и нас, и Брандта в затруднительное положение. Если же по каким-либо причинам мероприятие по выдворению Солженицына сорвется, мне думается, что следовало бы не позднее 15 февраля возбудить против него уголовное дело (с арестом). Прокуратура к этому готова.
Уважаемый Леонид Ильич, прежде чем направить это письмо, мы, в Комитете, еще раз самым тщательным образом взвешивали все возможные издержки, которые возникнут в связи с выдворением (в меньшей степени) и с арестом (в большей степени) Солженицына. Такие издержки действительно будут. Но, к сожалению, другого выхода у нас нет, поскольку безнаказанность поведения Солженицына уже приносит нам издержки внутри страны гораздо большие, чем те, которые возникнут в международном плане в случае выдворения или ареста Солженицына.
С уважением, Ю. Андропов»[124].
Брандт «не дрогнул», и главные детали этой «операции» были с германской стороной согласованы. Практические действия — задержание Солженицына, предъявление ему обвинения и т. п. — были осуществлены Прокуратурой СССР, и Солженицын подробно описал все это в своих мемуарах.
14 февраля 1974 года в «Правде» и «Известиях» появилось сообщение ТАСС о выдворении Солженицына за пределы Советского Союза «за систематическое совершение действий, несовместимых с принадлежностью к гражданству СССР и наносящих ущерб Советскому Союзу». «Семья Солженицына, — говорилось в сообщении, — сможет выехать к нему, как только сочтет необходимым». И действительно, никто не чинил препятствий и к выезду семьи Солженицына, и к вывозу его огромного архива.
В течение нескольких недель КГБ давал информацию в ЦК КПСС о многочисленных откликах в Союзе и за границей на высылку Солженицына. Но уже в апреле имя Солженицына почти полностью исчезает из докладных и информационных записок, подписанных Андроповым. КГБ старался следить за поездками и встречами Солженицына за границей, за его интервью, заявлениями и публикациями. При этом с удовлетворением констатируется тот факт, что «после выдворения за рубеж интерес к нему на Западе неуклонно падает». На самом деле интерес к Солженицыну во всех странах Запада был в 1970-е годы очень велик и начал уменьшаться только в 1980-е годы. Однако советская печать почти полностью перестала писать что-либо о Солженицыне. В июне 1975 года Андропов информирует ЦК КПСС об издании за границей мемуарной книги Солженицына «Бодался теленок с дубом», а также о работе над книгами «Октябрь шестнадцатого» и «Март семнадцатого» — из эпопеи «Красное колесо». КГБ принимает меры к публикации на Западе книги первой жены Солженицына Натальи Решетовской, а также других материалов, «которые раскрывают классовые корни его ненависти к Советской власти». После 1977 года почти все информационные записки о Солженицыне подписывал уже не Юрий Андропов, а его заместитель Семен Цвигун.
Я уже писал выше о первой беседе между академиком А. Д. Сахаровым и Ю. В. Андроповым, состоявшейся летом
1967 года. Осенью того же года и весной 1968-го общественная активность Сахарова возросла, но, соответственно, возросло и внимание к нему со стороны органов КГБ. Первый документ из «Особых папок», посвященный общественной и правозащитной деятельности Сахарова, датирован 22 мая 1968 года. В этом обширном документе, в частности, говорилось: «КГБ при Совете Министров СССР, № 1169-А. Сов. секретно. Особой важности. ЦК КПСС.
Действительный член Академии наук СССР Сахаров Андрей Дмитриевич, 1921 года рождения, русский, беспартийный, трижды Герой Социалистического Труда, лауреат Государственной и Ленинской премий, заместитель научного руководителя Всесоюзного научно-исследовательского института экспериментальной физики Министерства среднего машиностроения СССР (гор. Арзамас-16)…
16 мая с. г., находясь в институте, Сахаров предложил одной из машинисток отпечатать 5 экземпляров имевшихся у него материалов.
По получении данных о политическом характере размножаемого документа принятыми мерами удалось добыть одну из его копий, начиная со страницы 6.
В документе освещаются вопросы политического, экономического и социального развития общества в основном с антимарксистских позиций. Рассматривая современное общественное развитие и говоря об опасности "чудовищно жестоких полицейских, диктаторских режимов Сталина, Гитлера и Мао Цзэдуна", автор отмечает, что "фашизм в Германии просуществовал 12 лет. Сталинизм в СССР — вдвое больше. При очень многих общих чертах есть и определенные различия. Это гораздо более изощренный наряд лицемерия и демагогии, опора не на откровенно людоедскую программу, как у Гитлера, а на прогрессивную, научную и популярную среди трудящихся социалистическую идеологию, которая явилась очень удобной ширмой для обмана рабочего класса, для усыпления бдительности интеллигенции и соперников в борьбе за власть…"
Затрагивая вопрос об "угрозе интеллектуальной свободе", автор пишет: "На сегодня ключ к прогрессивной перестройке государственной системы в интересах человечества лежит в интеллектуальной свободе. Это поняли, в частности, в Чехословакии, и мы, без сомнения, должны поддержать их смелую и очень ценную для судеб социализма и всего человечества инициативу".
Во второй части документа автор отрицает наличие противоречий между производственными силами и производственными отношениями капиталистического общества, утверждая, что "и капиталистический, и социалистический строй имеют возможность неограниченно развиваться, черпая друг у друга положительные черты (и фактически сближаясь в ряде существенных отношений)".
В заключение автор пишет, что "капиталистический мир не мог не породить социалистического; но социалистический мир не должен разрушать породившую его почву. Это было бы самоубийством человечества в сложившихся конкретных условиях".
Приложение: по тексту на 36 листах (С. 6—41). Председатель Комитета госбезопасности Андропов»[125].
С весны 1968 года наблюдение со стороны КГБ за деятельностью Сахарова стало особенно пристальным, и в одной из последующих записок Андропова на этот счет можно было прочесть: «СССР. Комитет государственной безопасности. Секретно. № 2095-А. Москва. ЦК КПСС… В июне сего года получил от САХАРОВА исправленный экземпляр его статьи "Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе", ознакомил с ней некоторых своих знакомых и размножил ее вместе с #., членом КПСС, научным сотрудником музея В. И. Ленина., в целом, одобряет статьютак как она, по его мнению, призывает к демократизации духовной жизни, но вместе с тем он отмечает ее утопический характер. высказывает беспокойство за судьбу Председатель Комитета госбезопасности Андропов»[126]. Андропов попросил научного руководителя Арзамаса-16 академика Ю. Б. Харитона как-то воздействовать на Сахарова. Сам Сахаров свидетельствовал позднее: «В первых числах июня я вместе с Ю. Б. ехал на объект в его персональном вагоне. Мы сидели за столом в салоне, когда Ю. Б. начал явно трудный для него разговор. Он сказал: "Меня вызвал к себе Андропов. Он заявил, что его люди обнаруживают на столах и в вещах у некоторых лиц (т. е. при негласных обысках. — рукопись Сахарова, нелегально распространяемую. Содержание ее таково, что в случае ее попадания за границу будет нанесен большой ущерб… Андропов открыл сейф и показал мне рукопись. Он просил поговорить с Вами. Вы должны изъять рукопись из распространения…" Я сказал: "Содержание соответствует моим убеждениям, и я полностью принимаю на себя ответственность за распространение этой работы. Только на себя. "Изъять" ее уже невозможно"»[127].
Статья Сахарова была опубликована в самых разных западных изданиях в июле 1968 года, ее текст много раз передавали все западные радиостанции. Появилось много статей и комментариев и о статье, и о самом Сахарове. По распоряжению министра среднего машиностроения Ефима Славского Сахарову был закрыт доступ на «объект», и он уже никогда не появлялся здесь в своем кабинете. Это явилось фактическим отстранением от участия в атомных проектах. Сахаров не особенно огорчился, он мог теперь отказаться от прежних ограничений в знакомствах и начал встречаться с разными людьми, в первую очередь с писателями и учеными.
Вторжение войск Варшавского Договора в Чехословакию оказалось для всех нас тяжелым шоком. Андрей Дмитриевич очень хотел как-то отреагировать на это событие. Возникла мысль о коллективном протесте наиболее известных тогда деятелей интеллигенции. Сразу появилось несколько проектов такого протеста. Неожиданно для меня очень эмоциональный и глубокий по содержанию текст предложил кинорежиссер Михаил Ромм. Этот проект и был принят за «основу». Сахаров готов был подписать данный протест, но не хотел, чтобы его подпись стояла первой. Вечером 23 августа под документом подписался академик Игорь Тамм, затем еще несколько крупных ученых. 24 августа в Москву приехал для знакомства с ситуацией и подготовки протеста А. Солженицын. Он искал встречи с Сахаровым. Первая продолжительная беседа этих двух людей состоялась 26 августа на квартире одного из их общих знакомых. Подготовка текста коллективного протеста, однако, затянулась, а обстановка в Чехословакии изменилась. Между тем Сахаров хотел ясно обозначить свою позицию. Узнав с некоторым запозданием о манифестации диссидентов на Красной площади, он позвонил Андропову. «Я позвонил Андропову, — вспоминал он позднее. — Когда-то Курчатов распорядился пускать меня в Институт атомной энергии в любое время, без пропусков и формальностей, и его секретарши выполняли это до поры до времени. Я пошел в кабинет А. П. Александрова, директора института, и позвонил по ВЧ. Я сказал Андропову, что очень обеспокоен судьбой арестованных после демонстрации на Красной площади 25 августа. Они демонстрировали с лозунгами о Чехословакии — этот вопрос привлекает большое внимание во всем мире, в том числе и в западных компартиях, и приговор демонстрантам обострит ситуацию. Андропов сказал, что он крайне занят в связи с событиями в ЧССР, он почти не спал последнюю неделю, вопросом о демонстрации занимается не КГБ, а прокуратура. Но он думает, что приговор не будет суровым. Это был мой второй и последний разговор с Андроповым»[128].
В 1969 году тяжелая болезнь, а затем и смерть жены А. Д. Сахарова Клавдии Алексеевны (урожд. Вихиревой) надолго выбили его из колеи. Он почти ни с кем не встречался, не занимался наукой и был только рад переходу из сверхсекретного «объекта» в один из академических институтов (ФИАН). Но в 1970 году Сахаров вернулся к научной работе и к диссидентской деятельности. Он активно участвовал во всех кампаниях по защите прав человека начала 1970-х годов и, в частности, много сделал для освобождения Жореса Медведева, которого в мае — июне 1970 года пытались заточить в психиатрическую больницу. Вместе с Валерием Чалидзе Сахаров образовал небольшой Комитет прав человека. Это была уже организация, и власти сделали все возможное, чтобы прекратить ее деятельность. Под давлением КГБ Чалидзе был вынужден выехать за границу, и вскоре его лишили советского гражданства. В США Чалидзе основал небольшое русское издательство и начал выпускать журнал «СССР. Внутренние противоречия». Заместитель министра иностранных дел СССР Анатолий Ковалев, с которым у Андропова были дружеские и доверительные отношения, как-то спросил: «А почему все-таки нельзя разрешить и Сахарову выезд за границу? Он уже не работает по специальности, и секреты, которые он знал, наверное, устарели?» Андропов ответил: «Потому что у него "золотые мозги", редкие в мире, которых, может быть, на Западе и нет»[129].
В феврале 1970 года Андрей Сахаров и физик Валентин Турчин подготовили новый «меморандум» в форме письма руководителям СССР и КПСС по проблемам демократизации, необходимой для развития и оздоровления советского общества и для более эффективного развития экономики страны. Предполагалось, что это письмо, спокойное по форме и лояльное по содержанию, будет подписано 15–20 наиболее крупными учеными и деятелями культуры Советского Союза. Все, с кем встречался Сахаров, одобряли текст документа, но отклоняли под разными предлогами предложение его подписать. В конечном счете письмо подписали Сахаров, Турчин и я. В небольшой сопроводительной записке, которую Сахаров написал от руки, он предупреждал, что мы ознакомим с текстом письма общественность, если ответа на него не будет в течение двух недель. Мы сделали это в конце марта или в апреле. Правда, уже после публикации нашего письма в западных газетах А. Д. Сахарова пригласил для беседы президент АН СССР Мстислав Келдыш, а вскоре и завотделом науки ЦК КПСС Сергей Трапезников. Их доводы были, в сущности, одинаковы: демократизация в СССР очень нужна, но сначала надо поднять уровень жизни широких масс населения, «накормить народ». Как я узнал в конце 1990 года из публикации в новом журнале ЦК КПСС, наше письмо поступило в ЦК 19 марта 1970 года, но только в начале апреля его текст по указанию заведующего общим отделом К. Черненко разослали для ознакомления членам Политбюро[130]. Письмо прочли, но не обсуждали. Руководство ЦК КПСС было в это время очень обеспокоено кризисом власти в Польше. Решили пересмотреть многие из заданий на десятую пятилетку (1971–1975) и принять меры к увеличению производства товаров народного потребления и продукции сельского хозяйства. Отголоски всех этих событий можно найти и во многих беседах Андропова со своими единомышленниками. «Разговаривая со мной, — свидетельствует Анатолий Ковалев, — Андропов нередко ходил по кабинету. Когда его монологи несколько затягивались, он, словно извиняясь, говорил, что это все накатанные, как он выражался, мысли. Одна из таких мыслей заключалась в следующем: вот лет через пятнадцать-двадцать мы сможем себе позволить то, что позволяет себе сейчас Запад, — большую свободу мнений, информированности, разнообразия в обществе, в искусстве. Но это только лет через пятнадцать-двадцать, когда удастся поднять жизненный уровень населения. "А сейчас — ты даже не представляешь, какие настроения в стране, — говорил он. — Может все пойти вразнос — жизненный уровень народа крайне низок, культурный уровень тоже, школьное дело поставлено отвратительно, литература… Что это за литература? Почему КГБ — а не Министерство культуры и отдел ЦК — должен работать с деятелями культуры и литературы? Почему они все взваливают на нас? Потому, что у них ничего не получается…
Принцип нерушимости границ — это, конечно, хорошо, очень хорошо, — продолжал Андропов. — Но меня беспокоит другое: границы будут нерушимыми в военном отношении, а во всех других отношениях в результате расширения контактов, потока информации они станут прозрачными… Но я думаю, что наше общество созреет до этого, как я уже говорил, лет через пятнадцать-двадцать, когда улучшатся условия существования людей. Пока что игра идет в одни ворота: МИД набирает очки, а КГБ теряет их"»[131].
Через 15 лет на дворе у нас был, как известно, 1985 год, а через 20 — 1990 год. Общество не смогло к этому времени «созреть» для демократии, об этом в 1970-е годы никто не заботился.
В феврале или в марте 1970 года академик Ю. Харитон передал Сахарову просьбу Андропова срочно позвонить ему. «А почему, в таком случае, он сам ко мне не позвонит?» — спросил Сахаров. «Ну, у этих людей свои представления об авторитете и церемониалах»[132]. Харитон передал Сахарову городской служебный, а не прямой личный или правительственный номер телефона Председателя КГБ. Сахаров звонил несколько раз, и каждый раз секретари из канцелярии КГБ говорили, что Андропова нет на месте.
Сахаров возобновил знакомство с Солженицыным, но никакой совместной деятельности у них не получилось, это были слишком разные люди с очень разными взглядами, в
2.
3.
—
—
—
—
—
—
1.
2.
—
—
—
Шелест П. Е…Да не судимы будете. Дневниковые записи и вос¬поминания. М., 1995. С. 279–281.
Там же. С. 282.
Шахназаров Г. Указ. соч. С. 27.
Свободная мысль. 1998. № 2. С. 113–114.
Бакатин В. Избавление от КГБ. М., 1992. С. 46.
Бобков Ф.Д. КГБ и власть. М., 1995. С. 190–191.
Совершенно секретно. 1997. № 9. С. 9.
БарронДж. КГБ сегодня. СПб., 1992. С. 22.
Трояновский О. Через годы и расстояния. М., 1997. С. 309.
Арбатов Г. Из недавнего прошлого //Знамя. 1990. № 10. С. 208.
Грачев А. Кремлевская хроника. М., 1994. С. 43–44.
Свободная мысль. 1998. № 2. С. 123.
Михайлов М. П., Назаров В. В. Идеологическая диверсия — оружие империализма. М, 1969. С. 16.
Сахаров А. Воспоминания. М., 1996. Т. I. С. 382–383.
Млынарж 3. Холодом веет от Кремля. Нью-Йорк, 1983. С. 82.
Там же. С. 142–145.
Арбатов Г\ Указ. соч. С. 146.
Письмо автору книги. Из архива автора.
Шелест П. Е…Да не судимы будете. М., 1995. С. 345.
Там же. С. 347, 349, 355.
Архив Президента Российской Федерации. Рабочая запись заседа¬ний Политбюро. 1968. Л. 410–425. Публикация Р. Г. Пшоя// Новая и новейшая история. 1995. № 1.
Новая и новейшая история. 1995. № 1. С. 36.
Шелест П. Е. Указ. соч. С. 355.
Там же. С. 384–385.
Известия. 1991. 14 авг.
Там же.26 Там же.
Шелест П. Е. Указ. соч. С. 397.
АП РФ. Рабочая запись заседаний Политбюро. 1968. Л. 484–491.
Кристофер Э., Гордиевский О. КГБ. История внешнеполитических операций от Ленина до Горбачева. Лондон, 1990; М., 1992.
Вестник Архива Президента РФ // Источник. 1995. № 6. С. 153.
Сичка И. Тайны Лубянского двора // Комсомольская правда. 1992. 11 янв.
Известия. 1998. 24 июля.
Материалы Конституционного суда РФ. Из архива автора.
Сегодня. 1994. 12 апр.
Красин В. Суд. Нью-Йорк, 1983. С. 72–75.
Правда. 1977. 10 сент. См. также: Андропов Ю. В. Избранные речи и статьи. М., 1983. С. 145–147.
Российская газета. 1994. 14 янв.
Бакатин В. Избавление от КГБ. М., 1992. С. 33.
Андреева-Карлайл О. Солженицын. В круге тайном // Вопросы ли¬тературы. 1991. № 1–5.
Известия. 1992. 25 марта.
Там же.
Кремлевский самосуд. Секретные документы Политбюро о писате¬ле А. Солженицыне. М., 1994. С. 103–104.
Кремлевский самосуд. С. 169–172.
Там же.
Там же.
Солженицын А. Бодался теленок с дубом. Париж, 1975. С. 374, 377.
Там же. С. 407–408.
Кремлевский самосуд. С. 352–362.
Там же.
Кеворков В. Тайный канал. М., 1997. С. 169–173.
Буковский В. Московский процесс. Париж; М., 1996. С. 12.
Источник. Документы русской истории. 1993. № 3. С. 95–96.
Материалы музея и общественного центра «Мир, прогресс, права человека» им. Андрея Сахарова.
Источник. Документы русской истории. 1993. № 3. С. 95–96. См. также: Московская правда. 1992. 29 июня.
Сахаров А. Указ. соч. С. 394–395.
Сахаров А. Указ. соч. С. 407.56 Сахаров А. Указ. соч. С. 407.
Новое время. 1993. № 38. С. 43.
Известия ЦК КПСС. 1990. № 11. С. 150–159. «Письмо трех» опуб¬ликовано также в книге: Сахаров А. Воспоминания. Т. 2. С. 661–672.
Новое время. 1993. № 38. С. 43.
Сахаров А. Указ соч. С. 442.
Там же. С. 423.
Московская правда. 1992. 29 июля.
Из материалов музея им. А. Сахарова.
Хроника текущих событий. 1977. Вып. 44. С. 39; Русская мысль. Париж, 1977. 20 янв.
Коммунист. 1991. № 7. С. 51–57.
Там же. С. 68.
Сельская жизнь. 1964. 29 авг.
Из материалов Конституционного суда. Частично данная записка была опубликована в газете «Московская правда» (1994. 12 сент.) с весьма тенденциозным комментарием Леонида Радзиховского.
Вечерний клуб. 1998. И июня.
Источник. 1994. № 2. С. 77–78.
Бобков Ф.Д. КГБ и власть. М., 1995. С. 267–268.
Известия. 1996. 7 июня.
Шебаршин Л. Рука Москвы. М., 1992. С. 175.
Дроздов Ю. Вымысел исключен. Записки начальника нелегальной разведки. М., 1997. С. 68–69.
Леонов Н. С. Лихолетье. Секретные миссии. М., 1994. С. 122–123.
Кеворков В. Генерал Бояров. М., 2003. Цит. по газ.: Совершенно секретно. 2003. № 9 (сент.). С. 39.
Завтра. 1999. № 30.
Бакатин В. Избавление от КГБ. М., 1992. С. 188–189.
Совершенно секретно. 1993. № 9. С. 3, 12.
Кирпиченко В. А. Разведка: лица и личности. М., 1998. С. 316.
Известия. 1993. 23 февр.81 Известия. 1993. 23 февр.
Shevchenko A. Breaking with Moscow. N. Y., 1985.
Известия. 1998. 11 апр.
Из неопубликованного очерка.
«Альфа» — сверхсекретный отряд КГБ. М., 1992.
Красная звезда. 1993. 30 янв.
Дроздов Ю. Указ. соч. С. 162.
Из материалов Конституционного суда РФ.
Рабочая трибуна. 1995. 5 апр.
Аргументы и факты. 1999. № 38. С. 11.
Литературная газета. 1990. 17 окт.; Балтийский луч. Ломоносов, 1989. 30 сент.
Медведев Вл. Человек за спиной. М., 1994; Докучаев М. Москва. Кремль. Охрана. М., 1994.
Данные об общественных волнениях и беспорядках содержатся в «Вестнике Архива Президента Российской Федерации» (1995. № 6. С. 147–152), а также в брошюре В. Пономарева «Общественные волне¬ния в СССР» (М., 1990).
Куранты. 1993. 3 сент.
Вечерний клуб. 1995. 5 авг.
Барин А. Закон и совесть. М., 1991.
Трояновский О. Через годы и расстояния. М., 1997. С. 309.
Кеворков В. Тайный канал. М., 1977. С. 18–19.
Совершенно секретно. 1993. № 6. С. 8.
Кеворков В. Тайный канал. М., 1997. С. 153
Медведев Вл. Человек за спиной. М., 1994. С. 120–122.
Чазов Е. Здоровье и власть. М., 1992. С. 120–122.
Крючков В. Личное дело. М., 1997. Кн. 1. С. 97–98.
Быстрое С. Бриллиантовое дело// Красная звезда. 1991. 2, 3, 4 июля.
Кеворков В. Указ. соч. С. 255.
Первый съезд народных депутатов СССР. Стенографический от¬чет. М., 1989. Т. 3. С. 428.
Второй съезд народных депутатов СССР. Стенографический от¬чет. М., 1990. Т. 4. С. 616.
Кеворков В. Указ. соч. С. 243.
Крючков В. Личное дело. М., 1997. Кн. 1. С. 189–190.
Цит. по кн.: Громов Б. В. Ограниченный контингент. М., 1994. С. 41, 43.
Там же. С. 51.
Новая и новейшая история. 1994. № 2. С. 27.
Московская правда. 1990. 26 дек.
Снегирев В., Гай Д. Вторжение: неизвестные страницы необъявлен¬ной войны. М., 1991. С. 224.
Цит. по кн.: Дроздов Ю. Вымысел исключен. М., 1997. С. 193.
Вопросы истории. 1993. № 3. С. 5. См. также архивно-информа¬ционный бюллетень «Архивы Кремля и Старой площади» (1993. № 1–2. Сер. 1); Справочник по документам, представленным в Конституцион¬ный суд Российской Федерации по «делу КПСС». Вып. 1. С. 14–15.
Громов Б. В. Ограниченный контингент. М., 1994. С. 84.
Свободная мысль. 1996. № 12. С. 119.
Там же.
Арбатов Л Свидетельство современника. М., 1991. С. 230–231.
Леонов Н. С. Лихолетье. М., 1997. С. 168–169.
Женьминь жибао. 1979. 28 авг.
Дроздов Ю. Вымысел исключен. М., 1997; Ляховский А. А. Трагедия и доблесть Афгана. М., 1996; Болтунов М. «Альфа» — сверхсекретный отряд КГБ. М., 1992; Батин И. Люди-легенды // Независимое военное обозрение. 2002. № 45.
Дроздов Ю. Указ. соч. С. 205, 220.
Там же.
Военно-исторический журнал. 1993. № 12. С. 27–28.
Арбатов Г. Свидетельство современника. М., 1991. С. 231.
Новая и новейшая история. 1993. № 3. С. 112–113.
Вопросы истории. 1995. № 10. С. 95.
Европа. 1980. 1 сент.
Из воспоминаний Ст. Кани: Kania S. Zatrzvmac konfrontacje. Warszawa, 1991. S. 32. Цит. по: Военно-исторический журнал. 1996. № 4. С. 54.
Военно-исторический журнал. 1996. № 4. С. 54; Данилов Л. Меж двух огней // Независимое военное обозрение. 1998. № 12.
Правда. 1980. 8 сент.
Солидарность. Год первый: Сб. Лондон, 1981. С. 215–216.
Леонов Н. С. Лихолетье. М., 1997. С. 175–176.
Ле Монд. 1980. 18 дек.
Новое время. 1993. № 47. С. 34.
Вопросы истории. 1995. № 10. С. 104.
Каня Ст. Указ. соч. С. 91.
Вопросы истории. 1995. № 10. С. 107.
Pawlow W. Butem rezydentem KGB w Polsce. Warscawa, 1994.
Павлов В. Руководители Польши глазами разведчика. М., 1998.
Там же. С. 262.
Там же.
Павлов В. Указ. соч. С. 219–220.
Вопросы истории. 1995. № 10. С. 109–110.
Новое время. 1993. № 47. С. 32–33.
Каня Ст. Указ. соч. С. 119–120.
Военно-исторический журнал. 1992. № 9. С. 50–51.
Павлов В. Я был резидентом… С. 315–320.
Агентство ПАП // Русская мысль. Париж, 1993. 17 марта.
Военно-исторический журнал. 1992. N9 9. С. 56.
Новая и новейшая история. 1994. № 1. С. 100–101.
Przeglad Tygodniowy. 1992. 27 maja.