Дело ее жизни - сцена, песня - и личная жизнь вдруг оказались связанными паном Юлианом в один узелок, развязать который просто невозможно. Так что же она, современная певица, должна стать рабыней XX века? Искать себе мужа не по сердцу и любви, а по "деловым" качествам?! Анне сделалось не по себе от жестоких слов пана Юлиана...
В то утро, запершись в номере гостиницы, она долго и безутешно плакала... Есть ли выход в этой ситуации? Поговорить со Збышеком, рассказать ему о сложностях и противоречивости ее профессии? Или сказать, чтобы забыл ее, не приезжал больше? Нет, этого она сделать не сможет... Значит, надо довериться судьбе! И бороться за счастье. И за счастье на сцене. Пусть будут потери, страдания, обиды, досада. Пусть останутся, как говорят администраторы, "неиспользованные возможности". Но взамен будет обычная человеческая жизнь с правом любить и быть любимой.
Пожалуй, Збышек был тот единственный человек, который однажды нашел для нее слова жалости. Даже мама и бабушка смотрели на нее как бы глазами зрителей. А зрители понаслышке знают и не очень-то верят в многотрудность черновой работы артиста. Родные расспрашивали Анну о том, как принимают ее на концертах, какие песни она сейчас поет, какие у нее дальнейшие планы... Ну совсем как интервьюеры. Правда, иногда они восклицали: "Все в дороге да в дороге! Не надоело? Устала ведь!" Это были слова вежливости, долга в отношениях близких людей, а не осознанного понимания всей сложности и тяжести ее работы.
Впрочем, Анна никогда и не требовала для себя особых привилегий. Все люди трудятся, возвращаются с работы усталыми, и пока не изобретен такой прибор, который бы регистрировал абсолютно точную нагрузку, физическую или нравственную, характерную для той или иной профессии. Она не сумела проработать по своей основной специальности ни дня. Лишь раз во время практики оказалась в шахте и тут же начала думать о тяжести шахтерского труда, о людях, которые ежедневно опускаются и трудятся под землей. "А я бы смогла так?" - спрашивала она себя. И сама же отвечала: "Конечно, привыкла бы, как все".
Особенность своей профессии она видела в том, чтобы все эти уставшие после работы люди не замечали бы ее "труда". Они должны видеть ее на сцене веселой и красивой. И уходить с концерта не только в хорошем настроении, получив заряд бодрости, но и отдохнувшими, помолодевшими, с ощущением праздника. А этот праздник должна подарить им она - фея из сказки, там, на сцене, волшебно избегнувшая обычных бед и горестей, физических травм и головной боли, неотвязных людских забот.
И все-таки... Она мечтала о том, чтобы ее саму хоть раз пожалели, посочувствовали ее кочевой жизни со всеми ее издержками и неудобствами, пожалели бы не ради красного словца, а искренне, глубоко, по-настоящему. От любви и нежности. Мечта сбылась наконец. Збышек гладил ее по голове, прижимал к своей крепкой груди и тихонько шептал: "Эх ты, бедулька моя, моя ты бедулька, моя замученная бедулька!.." Она заплакала от этих слов. Будто встретились они не после недельной разлуки, а расстаются навсегда... А потом засмеялась - от счастливого ощущения доброты, надежности, защищенности.
К счастью, завтра было воскресенье и не надо было никуда спешить, не надо было провожать Збышека. Можно было поспать подольше, отдохнуть. А сегодня выпить шампанского, включить транзистор "Спидола", послушать, как поют другие, помечтать, поболтать о пустяках. И отогнать подальше тяжелые мысли и сомнения.
И зиму и весну 1964 года Анна чувствовала себя особенно счастливой. Это ощущение выросло стремительно. Радость жить, любить и быть любимой слилась с жаждой петь, дарить эту радость людям. Петь легко, как никогда. Она репетировала ежедневно по четыре-пять часов, не чувствуя усталости, с настроением радостного и искреннего веселья. Это настроение, как электрический заряд, передавалось музыкантам, и те почти не роптали, хотя и не привыкли помногу репетировать. Они словно ощущали сопричастность возвышенному искусству, понимая, что имеют дело с редким дарованием. И так старались, будто от них зависела дальнейшая судьба Анны. Работа не кончалась и после репетиций. Она пела наедине с собой. Негромко, боясь, что ее кто-нибудь услышит...
Теперь ее выступлениями заканчивали концерты. Она пела восемь песен и потом три-четыре раза выходила на бис. Отказывалась от приглашений на банкеты и товарищеские ужины, которые теперь сыпались как из рога изобилия, и после концерта спешила в номер, принимала ванну, наскоро съедала что-нибудь и поскорее укладывалась спать с редким чувством безмятежности и покоя, на несколько секунд представив себе доброе лицо Збышека с такими преданными глазами, и тут же засыпала...
О том, что в этом году ей предстоит принять участие в фестивале польской песни в Ополе, она узнала в апреле (фестиваль начинался в конце мая). Причем не от Юлиана Кшивки, который всегда был в курсе, когда речь шла о важных творческих событиях, а от мамы. Ирма позвонила в краковскую гостиницу, где они остановились, рано утром и сообщила, что пришла телеграмма из Варшавы из Министерства культуры. Министерство просит срочно подтвердить ее участие, сообщить репертуар, наличие оркестровок и т. д. Анна тотчас передала все это Кшивке, тот покраснел (вероятно, был удивлен, что министерство обошлось без его посредничества) и сгоряча посоветовал ей отказаться. Но спустя полчаса передумал, постучался к ней в номер.
- Тебе, конечно, нужно ехать, обязательно, сейчас ты в великолепной форме, и я не вижу тебе равных. Грустно с тобой расставаться, но ничего не поделаешь...
- Не понимаю, - удивилась Анна, - ведь мы расстаемся ненадолго, после фестиваля я сразу же вернусь.
- Не вернешься, - загадочно сказал Кшивка. - Я уверен, и нюх меня ни разу не подводил. После этого фестиваля ты станешь знаменитостью. Солисткой. Тебя ждут другие сцены...
После некоторого молчания он добавил:
- Возможно, ты и вернешься ко мне. Лет через пятнадцать-двадцать, когда постареешь, но сцену бросить не решишься. И станешь никому не нужной: пение будет для тебя не искусством, не радостью жизни, а лишь средством заработка...
- К чему такая жестокость? - вскрикнула Анна. - Вы такой добрый, пан Юлиан, и как знать, что было бы со мной, если бы не вы...
- С тобой всегда было бы все в порядке, - глухо произнес Кшивка. - Ты не подходишь ни под какие правила. Ты - исключение, которое ставит под сомнение многие мои жизненные концепции. Удивляюсь, Анна, с какой легкостью ты преодолеваешь все преграды!.. - Он помолчал, потом продолжил: - Ты же знаешь, что я не только ценю тебя, но и люблю как самую прилежную мою ученицу... - И с грустью добавил: - Которой уже нечему у меня учиться.
- Ну, сегодня вы явно напрашиваетесь на комплименты! Но я помолчу. Уж кому-кому, а вам-то известно, что если я поеду в Ополе, то буду обязана этим только вам и никому больше.
- Себе, себе, - мягко улыбнулся Кшивка. - Себе и никому больше, Аня.
xxx
Это был второй фестиваль польской песни в Ополе - небольшом старинном городке на западе страны, очень красивом, изрезанном многочисленными каналами и потому прозванном польской Венецией...
Анна Герман приехала в Ополе одна утренним поездом из Вроцлава. В небольшом кожаном чемодане - новое светлое платье, сшитое своими руками, и партитура песни "Танцующие Эвридики". Представитель организационного комитета, который встречал участников фестиваля на вокзале, сообщил Анне и еще двум певицам, что репетиция - через полтора часа.
Пожалуй, никогда еще до сих пор она не репетировала так долго и старательно, как на этот раз в Ополе. И хотя каждый нюанс, каждую ноту, каждую паузу "своей" песни она знала, как говорится, назубок, все-таки просила дирижера еще и еще раз пройти песню, иной раз останавливалась, будто пыталась сейчас, в последний момент, найти новую трактовку. Дирижер и музыканты заметно устали: они репетировали в этот день еще с добрым десятком солистов. Но они не спорили, с интересом поглядывали на Анну, тихо переговаривались, кивали в ее сторону. А когда репетиция подошла к концу, дружно зааплодировали. Сначала Анна подумала, что эти аплодисменты насмешливый знак благодарности музыкантов за то, что их наконец отпустили. Но, внимательно всмотревшись в их лица, доброжелательные и веселые, она поняла, что ошиблась. Скорее всего, она просто понравилась оркестру...
Анна почти не слышала голосов конкурсантов. Исчезла привычная раскованность, приобретенная месяцами каждодневных концертов в провинции. Она дрожала, как дебютантка. Первым желанием было подойти к Люциану Кыдринскому - главному распорядителю фестиваля - и просить его отложить ее выступление... Она решительно направилась в сторону сцены (там в крохотной комнатке размещалась распорядительная дирекция), но внезапно остановилась и села на неизвестно как очутившийся здесь, рядом со сценой, пустой стул...
"Надо взять себя в руки, - уговаривала она саму себя, - ну, провалюсь значит, так мне и надо, значит, не судьба...".
Небо заволокли тучи, и на зрителей начали падать первые капли дождя. Над залом появились зонтики, брезентовые покрывала, газеты. Но никто и не думал уходить. На душе вдруг сделалось весело и легко, и Анна почувствовала себя ребенком, который без разрешения родителей шлепает по лужам и радуется теплому летнему дождю. Было слышно, как Люциан Кыдринский со сцены весело переговаривается со зрительным залом. Потом она услышала свою фамилию и быстрым уверенным шагом вышла на сцену. В зале раздался смех. Ее белое нарядное платье никак не соответствовало неожиданному ненастью и начало прилипать к телу прямо на глазах... Она увидела, как кто-то из музыкантов кинулся к ней с зонтиком и встал на цыпочки, стараясь дотянуться до ее головы. Зрители весело захлопали. Из первого ряда озорно крикнули: "Валяй!"
Анна запела. Она не чувствовала капель, которые, минуя зонтик, лились по лицу и шее. Нарядное платье промокло до нитки. Она просто пела естественно, свободно, легко, с настроением, как будто рассказывала со сцены легенду об Эвридике... Огромный зал, казалось, забыл про ливень, покоренный чарующим голосом певицы - нежным, серебристо-звонким.
На последних звуках ливень неожиданно усилился, и его гул, соединившись со шквалом аплодисментов, превратился в бурю восторга и изумления.
Это была победа. Первая настоящая, с бою добытая победа в ее творческой судьбе.
Ее поздравляли, незнакомые люди обнимали ее, до боли жали руку. Она ощущала на себе восхищенные взгляды. А сама... чувствовала себя смущенно. "В сущности, - убеждала она себя, - ничего и не произошло, никаких качественных изменений, пела я так же, как два года назад. Может быть, чуточку увереннее. Ах, как жаль потерянного времени! Ведь я могла показать "Эвридики" и два года назад...".
Сегодня Збышека не будет с ней. Как жаль! Он звонил по телефону, у него конец квартала и запарка с планом. Но он смотрел трансляцию по телевидению и чувствует себя измученным, выжатым как лимон, будто сам выступал. Действительно, когда переживаешь за очень близкого человека, куда труднее самому. "Ах, Збышек, Збышек, как я благодарна тебе, что ты тогда довез меня до вокзала... Обычная случайность. Но разве не из случайностей складывается вся наша жизнь?.."
Вечером состоялось торжественное закрытие фестиваля. Анна подъехала к концертному залу на такси и, выйдя из машины, сразу же столкнулась с Катажиной Гертнер.
- Как услышала тебя в Варшаве по телевидению, сразу отбросила все дела - и сюда, в Ополе! Мчалась, чуть не разбилась, сто пятьдесят километров на спидометре. О, познакомься. - Она кивнула в сторону высокой блондинки, стоящей неподалеку. - Это мой водитель Ванда, сегодня мы втроем отпразднуем успех. Какую песню я для тебя сделала! Ты должна на меня молиться: если бы не я, никто бы никогда не узнал тебя!
Что-то кольнуло Анну в сердце, ощущение радостного подъема исчезло.
- Конечно, Катажина, - ответила она непроизвольно, - я так благодарна тебе...
- Ну-ну, - прервала ее Гертнер, видно, поняв, что на сей раз слегка переборщила, - ты молодец, ты великая певица... - Потом расхохоталась и добавила: - А я величайший композитор современности!
После вручения премий был банкет. Анне казалось, что еще никогда она не чувствовала себя так хорошо. Она даже выпила три бокала шампанского. Посмотрев в зеркало, увидела румянец на щеках и счастливые блестящие глаза... К ней подошел какой-то человек.
- Кажется, мы знакомы с пани. Ну да это не важно. Я имею честь предложить вам поездку на телевидение ГДР, всего на три дня. Интересная шоу-программа.
Это был тот самый человек, который в прошлом году в Сопоте требовал у нее денег.
Разные люди подходили к Анне, чокались с ней, пили за ее здоровье, лестно говорили о ее даровании, даже о гениальности...
На следующий день газеты запестрели ее фотографиями. Телефон в ее номере начал звонить с десяти утра (а она легла спать в пять). От звонка проснулась с сильной головной болью, коротко ответила на поздравление незнакомого человека, положила трубку. И снова - телефонный звонок. Потом еще один. Положила на телефон подушку, чтобы не слышать звонков, и снова уснула.
После обеда в ее номере объявился "пан из Сопота" - так Анна сама прозвала его. Он сказал, что через неделю Анна должна быть в Варшаве. Оттуда поездом - в Берлин, на телевидение, а через две недели - отъезд в Москву.
Дни замелькали, как в калейдоскопе, Анне начало казаться, будто жизнь превратилась в сплошной праздник - бесконечные приемы в самых разных инстанциях, поздравления, пожелания, приветственные адреса. Времени для репетиций не хватало,
"Э, да еще несколько месяцев приветствий, и я стану профессионально не пригодной!.."
В Берлине прямо с вокзала Анну повезли на телевидение.
- Где фонограмма? - спросил режиссер.
- Нет у меня фонограммы, - смущенно ответила Анна. - Мне в Варшаве о фонограмме ничего и не говорили. У меня есть партитура для оркестра...
- Прекрасно! - воскликнул режиссер. - Все дело в том, что у нас нет оркестра. Участники нашего шоу поют под фонограммы. Во всем мире все давно поют под фонограммы!
Анна пожала плечами.