На время Анна забывала о нездоровье (головные боли и приступы тошноты стали ее постоянными спутниками). Врачи утверждали, что ее слабый от природы организм не справлялся с такими эмоциональными перегрузками, что надо резко ограничить количество выступлений. Несколько раз она пыталась это сделать. Но чувствовала, когда наступал затяжной отдых, что тоскует по сцене, что ее пронзает почти физическая боль и она начинает считать минуты до выхода на эстраду.
Отношения со Збышеком оставались теми же, что и раньше. Она уже привыкла к его внезапным появлениям и отъездам, видела, как он устает и как искренне к ней привязан, как мучается от такого образа их жизни.
- Збышек! - часто говорила она пану инженеру. - Ну зачем тебе я рабочая лошадка? Тебе нужна жена, которая могла бы уделять тебе все свободное время. А у меня, как видишь, этого свободного времени просто не бывает. Я же цыганка - сегодня здесь, завтра там!..
Он ничего не отвечал, а иногда в ответ грустно улыбался: "Ничего не поделаешь, я люблю тебя именно такую - со всем твоим цыганским кочевьем". Они встречались со Збышеком по субботам - он гнал на машине от Варшавы сотни километров до пункта, где она выступала, а прощались в воскресенье вечером. Чтобы снова встретиться и снова проститься через неделю. Правда, когда Анна выезжала за рубеж, разлуки становились долгими, но она часто звонила ему из Москвы и Берлина, из Парижа (этот разговор она запомнила, пришлось заплатить за него чуть ли не треть заработанных денег) и из Вены...
Поездка в Австрию была памятной: она пела на ответственном музыкальном фестивале, пела, как ей самой казалось, хорошо, с подъемом. Зал гремел от аплодисментов. Решение жюри было неожиданным: первое место присудили довольно средней канадской певице, второе - ничем не примечательной певице из Греции. Анна оказалась на третьем! Ее не столько поздравляли, сколько выражали соболезнования. Подвыпивший журналист из ФРГ сказал сущую правду:
- Тут кое-кто ненавидит поляков. Да еще поляков-коммунистов! Если бы Карузо был из коммунистической Польши, он бы получил в Вене шестнадцатое место! Так что у вас несомненный успех...
Но Анна не испытывала ни горечи, ни обиды. Она от души забавлялась, ловя на себе недоброжелательные взгляды членов организационного комитета, отвечая на их прохладную вежливость совсем уж ледяной церемонностью. Даже придумала себе еще одну забаву, извлекая из нее максимум удовольствия: довольно сносно владея немецким, она тем не менее всякий раз неукоснительно требовала переводчика и объяснялась по-польски только через него...
Всякий раз в Варшаву Анна возвращалась с томительной надеждой. Уже полтора года в городском Народном совете лежало ее заявление с просьбой предоставить ее семье отдельную квартиру. Заявление, скрепленное ходатайствами нескольких государственных учреждений. Там говорилось о ее больших заслугах, о необходимости создать для нее нормальные условия, которые могли бы способствовать дальнейшему совершенствованию ее таланта... Но бумаги по-прежнему пересылались из одной инстанции в другую.
Один ответственный чиновник Министерства культуры сообщил Анне, что решение ее вопроса вот-вот близится к развязке. Он пригласил Анну поужинать с ним в "Бристоле". Возбужденный и радостный, он озирался по сторонам, ловя на себе восторженные взгляды варшавских ловеласов: "Ай да счастливчик! Ужинает в обществе Анны Герман!" С некоторых пор Анна не любила больших ресторанов: ее раздражали постоянные оглядывания незнакомых людей и даже идущие от чистого сердца знаки внимания. Вот и сегодня официант едва успевал ставить на их столик дорогие напитки и роскошные коробки конфет, посланные богатыми посетителями "Бристоля".
"Сейчас, - думала Аня с горечью, - все разъедутся по своим домам, хорошим или плохим, однако по своим. А я, как вечный странник, поплетусь в гостиницу. Пусть роскошную, с ванной, горячей водой, цветным телевизором, но гостиницу..."
Сколько времени уходило на утрясание бесконечных бюрократических неувязок! Заявления, звонки, приемы, просьбы, новые бумаги, новые заявления, свидетельства, подтверждения, результаты обследования жилищных условий разными комиссиями во Вроцлаве, справки о состоянии здоровья матери и бабушки, справки о предыдущем месте жительства в СССР... Правда, время можно подсчитать: по часам, по листкам календаря. Труднее измерить израсходованную нервную энергию, моральные затраты.
Впрочем, газеты по-прежнему писали о творческих поисках Анны Герман, о ее мастерстве, которое растет "прямо на глазах": от концерта к концерту, от фестиваля к фестивалю. Но она в душе с этим не соглашалась. Анна была честна с собой: да, наступил спад, и на Сопотском фестивале 1965 года премия, присужденная ей, была не вполне заслуженной, а выступление было не таким удачным, как в 1964 году. Песня "Я зацвету розой" Катажины Гертнер хоть и казалась привлекательной, наполненной подлинной грустью и лиризмом, сделанной добротно и профессионально, заметно уступала "Танцующим Эвридикам".
После фестиваля они остались со Збышеком на несколько дней в Сопоте. Погода была теплая, целыми днями они гуляли по побережью, дышали морским воздухом. Анна чувствовала себя, как никогда, хорошо. Тревожные мысли отступали, казались не такими грозными и зловещими. "В конце концов, слава богу, мы все живы. И, слава богу, заняты любимым делом... А остальное приложится", - успокаивала себя Анна.
Но, увы, "остальное", каким бы мизерным оно ни казалось, никакие "прилагалось". Оно, это "остальное", по-прежнему требовало стараний, энергии, администраторских способностей, которые у нее полностью отсутствовали. Теперь всякий раз, когда она возвращалась домой, мама с бабушкой принимались наперегонки жаловаться на жизнь. Они бесконечно устали жить в такой тесноте. Все смеются над ними: дочь - европейская звезда, а у них такая плохая квартира! Со слезами на глазах Анна доказывала, что это не в ее силах, что она старается, как может. Но ясно видела, что мать не верит ей, сомневается в ее искренности.
Несмотря на относительно высокие заработки, денег на покупку кооператива по-прежнему не хватало. Переезды из города в город, обеды и ужины в кавярнях (кафе) забирали львиную долю ее бюджета. Самый маленький прием или банкет, как саранча, уничтожал все ее месячные накопления. Надо было не забывать и о нарядах для сцены, а они стоили немало...
Она забывала обо всем на свете, только уходя в мир музыки. Она еще раз тщательно пересмотрела старые клавиры и нашла в них кое-что интересное. Два или три отдала в работу оркестровщику и подолгу просиживала с ним, пытаясь найти общий язык, мечтая о том, чтобы его сугубо современное музыкальное мышление совпало бы с ее видением песни.
Знакомый режиссер Зося Александрович-Дыбовская уговорила ее сняться в небольшом музыкальном фильме "Морские приключения". Впрочем, и роль была небольшая - капитан военно-морского флота. Она, разумеется, должна была петь. Песня композитора Марека Сартра "Слова" показалась Анне не особенно интересной. Зато сами съемки ее увлекли. Несколько лет назад она случайно на встрече Нового года познакомилась с замечательным мастером польского кино Збигневом Цыбульским. Они разговорились. Цыбульский много говорил о своей усталости, о том, что нервная система у него совершенно расшатана, что он страдает бессонницей и головными болями. Потом он как-то очень ласково посмотрел на Анну, и даже сквозь темные очки она почувствовала его добрый взгляд. Она мельком улыбнулась, поглощенная беседой.
- Вообще-то я не люблю эстраду, - чистосердечно признался Цыбульский, но ваше пение - оно особенное, в нем чувствуется человеческая душа. Я видел вас по телевидению. Вы хорошо смотритесь. Мне кажется, вы бы смогли интересно сниматься в кино. Попробуйте!
- Это я-то - в кино? - поразившись, воскликнула Анна.
- Кто же еще? Если хотите, можем сняться вместе. Сейчас я читаю интересный сценарий. Роль главной героини написана как будто специально для вас. Знаете что? Оставьте свои координаты, я вас найду.
Анна с нетерпением ждала весточки от Цыбульского. Но он не писал и не звонил. В конце концов она решила, что он просто о ней забыл в сутолоке дел, съемок, встреч...
А через несколько недель, посмотрев по телевидению дневник новостей, она с ужасом узнала о трагической гибели Цыбульского, по пути на очередную съемку сорвавшегося в проем между перроном и вагоном экспресса Катовице Варшава. В этот день, приехав поздно ночью к себе домой во Вроцлав и разбирая накопившуюся корреспонденцию, она обнаружила... долгожданную весточку, посланную несколько дней назад. В письме Цыбульский долго извинялся, что не писал: "Знаете, все дела, дела..." Но он помнит о ней и надеется, что замысел удастся осуществить. Он рассказал о своем намерении режиссеру, тот, зная Анну по телевизионным передачам, в принципе согласился. Съемки предполагается начать месяца через три. Так что покорнейшая просьба не планировать концерты на это время...
Спустя несколько месяцев режиссер Анджей Вайда сам нашел Анну через дирекцию Варшавской эстрады. Дал прочитать ей сценарий фильма, в котором собирался снять ее с молодым Даниэлем Ольбрыхским. Она прочитала сценарий и с уверенностью заключила, что эта роль не для нее. Она неспособна на подобное перевоплощение. Режиссер настаивал, Анна упорствовала. В конце концов он предложил эпизодическую роль: "Надо хоть посмотреть, как вы выглядите на экране". Роль действительно оказалась донельзя "эпизодической": в картине "Пейзаж после битвы" крупный план Анны держался на экране меньше минуты. Дебют ее, вполне естественно, разочаровал, хотя Анджей Вайда уверял Анну, что "для начала" это совсем неплохо. Он не сомневается, что се следующая работа в кино станет откровением. Сколько соблазнов!.. И все-таки следующее предложение сниматься она отклонила. Спокойно, без эмоций, независимо от качества своего кинодебюта Анна пришла к убеждению, что кинематограф не ее дело. Конечно, карьера киноактрисы весьма заманчива. Но она, Анна Герман, способностями драматической актрисы не обладает - и точка. Ее роль в кино - наивная самодеятельность.
Зато предложение малоизвестной итальянской фирмы грамзаписи "Компания Дискографика Итальяна" (ЦДИ) подписать с ней контракт она приняла без колебаний. Несмотря на то, что первая поездка в Италию по стипендии Министерства культуры ПНР оставила в ее душе горький осадок, она не уставала восхищаться музыкальностью итальянцев, их самобытностью, высоким уровнем мастерства вокалистов. Кроме того, существенную роль сыграла еще одна немаловажная деталь, а именно: материальная сторона этого предложения. Хотя хозяин фирмы Пьетро Карриаджи предлагал ей гонорар за выступления и за записи значительно меньший, чем получали его соотечественники, для нее этот гонорар был достаточно высок, чтобы здесь, в Польше, поправить свои финансовые дела и в конце концов решить проблему с жилплощадью. Если она соберет значительную сумму денег, то с кооперативом, как ей пообещали в Министерстве культуры, все будет в порядке.
Збышек провожал ее на аэродроме. Он как-то натянуто улыбался, смеялся неестественно громко. Было видно, что новая разлука его угнетает.
- Так грустно уезжать, Збышек, - утешала его Анна. - Но пойми, милый, я же не на экскурсию еду, а на тяжелую работу. Ты даже себе не представляешь, как трудно жить в Италии!
На сей раз прием на итальянской земле отличался от первой поездки на Апеннины. Не надо было искать ночлега, звонить незнакомым людям. Анну поселили в отличной гостинице в самом центре Милана. В комнате тепло, светло, уютно, красивый вид из окна. Но если в прошлый раз она была предоставлена сама себе и от этого терпела уйму неудобств, то на сей раз неудобства подкрались совсем с другой стороны. Заботливые хозяева - Пьетро Карриаджи и его помощник, совсем молодой парень Рануччо Бастони, журналист по профессии, - сразу дали понять, что Анна для них - ценный "товар", на котором они собираются заработать деньги. "Прежде всего - реклама, - твердил ей Рануччо. - Без рекламы ты - ноль!" Он сразу перешел на "ты", говорил, казалось бы, обидные вещи тоном столь деликатным и заинтересованным, что на него невозможно было обидеться. "Где твои афиши, фотографии, пластинки, где они?"
Анна беспомощно развела руками. Действительно, как это раньше она не думала об этом? Всего этого у нее не было. Афиши, как правило, писались от руки и вывешивались поблизости от помещений, где приходилось выступать. Было несколько, с ее точки зрения, хороших фотографий, сделанных во время фестивалей в Сопоте и Ополе, но итальянские хозяева забраковали их без колебаний, найдя их примитивными и несимпатичными. С собой она привезла записи, сделанные в Польше и в Советском Союзе. Когда итальянцы их слушали, Анна была уверена, что вот-вот прослушивание прервется шумным взрывом неудовольствия, но, к счастью, ошиблась. Ее хозяева, хотя внешне и не выражали особого энтузиазма, все-таки (по их лицам было видно) были довольны... Записи тотчас отправили в дело, и через день она услышала свое пение по радио. Но пока сама она не могла приступить к репетициям - ее собирались сделать звездой и все внимание было сосредоточено исключительно на внешней стороне. Анну возили по роскошным магазинам - примерки платьев, кофт, юбок. Оказалось, что и здесь были сложности с покупками. Среди итальянок, по-видимому, не было таких высоких женщин, и ее спутники ругались, чертыхались, шумно спорили с предупредительными и услужливыми продавцами. Поиски нарядов затянулись, и Анна заметила, что никогда до этого так много не ездила по магазинам. Значительное время занимало и позирование фоторепортерам. Три человека, три загорелых красавца, ждали ее каждое утро в баре при гостинице. Они усаживали Анну в авто и возили ее по наиболее достопримечательным районам Милана. Анна искренне радовалась возможности посмотреть замечательный город, полюбоваться его памятниками и музеями... Несколько раз созывались пресс-конференции. На лицах журналистов нескрываемое любопытство. Их вопросы были далеки от музыки. Прежде всего их интересовало, как "леди из-за железного занавеса чувствует себя в "свободном мире". Журналисты выпытывали, как в Польше с продуктами питания и много ли противников "режима", собирается ли Анна "выбрать свободу" или все-таки вернется на родину. На все эти вопросы она пыталась отвечать "соответственно".
- Господа, я певица, понимаете, певица! И я приехала, чтобы петь! А не обсуждать цены на колбасу в Варшаве...
Журналисты хохотали и весело аплодировали.
- Когда же наконец?! - спрашивала Анна у Рануччо с мольбой. - Везет мне с Италией! Приезжала сюда учиться петь, а вместо этого расхаживала по музеям. Теперь приехала работать, а вместо этого отвечаю на дурацкие вопросы...
Первый концерт состоялся в роскошном миланском Доме прессы, и, хотя репетиций практически не было, Анна, истосковавшись, пела с таким настроением и подъемом, что видавшая виды публика не смогла скрыть своего восторга. Итальянцы изо всех сил били в ладоши, кричали "браво", неистово топали ногами, требуя, чтобы Анна пела еще и еще.
- Браво! - сказал за кулисами и Пьетро Карриаджи. - Мы не ошиблись: полька покоряет Италию! С тобой хочет познакомиться сам Буонассизи из "Коррьере делла сера", уж будь с ним поприветливее.
Наконец-то Анна встретила журналиста, которого интересовали исключительно проблемы искусства. Он поздравил Анну с успехом: "О поверьте, синьора, итальянцы знают цену настоящему пению! А поскольку концерт транслировался по радио и его фрагменты показывались по телевидению, очень скоро вы и сами почувствуете, что значит быть хорошей певицей в Италии".
Действительно, пророчество Буонассизи сбылось на следующий день после концерта. Она видела, как на улице у спешащих по делам людей вдруг загорались глаза и они останавливались, провожая Анну любопытными, добрыми взглядами, некоторые весело кивали ей и поднимали вверх мизинец, что означало высшую оценку.
Рануччо предупредил Анну, чтобы она в одиночестве не особенно "шаталась" по городу. "Могут украсть, - доверительно сказал он. - Мафия действует". Собственно говоря, она и раньше не очень-то любила бродить одна. А теперь в свободное время она сидела в гостинице у рояля, разучивая популярные итальянские песни и арии итальянского композитора средневековья Доменико Скарлатти. Как ни странно, о Скарлатти вспомнили не в Италии, а в Польше. Известный музыковед профессор Тадеуш Охлевский разыскал Анну и, к ее удивлению, пригласил выступить в концерте старинной музыки.
- Эстрадная певица, - весело удивилась Анна, - и сам Скарлатти!
- Ну-ну, не надо себя недооценивать, - заметил Тадеуш Охлевский. - Я заметил, что у вас большой диапазон, не надо ограничивать себя только современной песней. Надо искать, искать - даже в давно забытом жанре.
Это "искать" как-то особенно врезалось в ее память. Она вспомнила, как сражалась за "Танцующих Эвридик" и как потом вдруг осознала, что эта песня начала приедаться. Какое это счастье - искать и находить! Сражаться за найденное, отстаивать его, доказывать. Но главное - почувствовать, что это твое, родное, что именно там твои муки, твое горение, твои потери и открытия! Как разительно отличалась музыка Скарлатти от всего того, что она сейчас делала на эстраде! И как радовалась она старинным, полным изящной гармонии ариям полузабытого композитора, в которых находила необходимое для себя! Не только для манеры пения... Но для души, открывшейся навстречу романтике, нежной искренности, прекрасным человеческим порывам.
Как когда-то она ездила из Вроцлава в Варшаву, так теперь летала из Варшавы в Милан, но уже как признанная европейская звезда. Ее узнавали в Варшаве и в Милане, узнавали в самолете туристы из ФРГ и деловые люди из Чикаго. К ней подходили в салонах самолетов, просили автографы, говорили хорошие слова, желали удачи. Радовала ли популярность Анну? Естественно! Изменилась ли она по сравнению с той Анной, которую когда-то школьная подруга насильно притащила на прослушивание во Вроцлавскую эстраду? Пожалуй, нисколько.
Редко так бывает, крайне редко. Но Анна совсем не изменилась: держалась так же скромно, была так же застенчива, искренна. А в глубине души оставалась такой же ранимой, часто не уверенной в себе, незащищенной, обуреваемой единственным желанием - трудиться. А значит - петь! Она часто думала о Москве, о Качалиной. Особенно в Италии. И невольно сравнивала Москву и Милан... Душевно она склонялась к размеренному, всегда спокойному ритму Москвы, с ее сердечностью, доброжелательностью, не омраченной меркантильностью.
Нет, здесь, в Италии, в тех кругах, где ей приходилось вращаться, тоже была сердечность, жаркие объятия и поцелуи при встречах... Но за всем этим, она знала, скрывается холодный расчет и безразличие. Совсем как на бегах: ох, не ошибиться бы, ставя на фаворита! Иначе разорение, всему - крышка. Анна чувствовала, что здесь, в Италии, она словно не принадлежит самой себе. На нее с надеждой смотрят и Пьетро Карриаджи, и Рануччо, и другие служащие из "Компания Дискографика Итальяна", их жены, дети, любовницы, которых она не знает и не увидит, но благополучие которых тоже зависит от того, как она выступит, как "пойдет". Теперь Анна больше не жаловалась на отсутствие концертов: их было предостаточно, и ее хозяева ревниво следили за тем, в каком зале, перед какой публикой она будет петь...
Однажды Пьетро Карриаджи объявил Анне, что в скором времени ей предстоит принять участие в знаменитом фестивале эстрадной песни в Сан-Ремо. Сан-Ремо! Что тут греха таить, даже в минуты самых блестящих успехов она и не мечтала когда-либо петь на эстраде этого итальянского курортного городка. Впрочем, до этого ее ожидало еще выступление в столице Франции - в знаменитой "Олимпии". Газетные репортеры не переставали подчеркивать тот факт, что Анна Герман - первая полька, которой выпадет честь петь в "Олимпии". Ее это забавляло. Смешило само словосочетание "первая полька". Будто речь шла не о концерте эстрадной певицы, а по меньшей мере об открытии Америки! Она заметила, что многие импресарио-профессионалы порой просто теряют голову, если речь заходит о концертах в престижных залах и на стадионах Запада. И видимость утраты чувства меры, и преувеличенная экспансивность, и даже размеры концертной площадки - все это органично входит в их "объем работы", от которой зависит успех артиста и песни, а следовательно, и реальный, ощутимый финансовый результат. Словом, все это тоже разновидность бешеной рекламы в расчете на прибыль.
В "Олимпии" Анна пела в одном концерте вместе с Далидой, находившейся тогда на вершине славы. И хотя посетители "Олимпии" принимали свою любимицу более бурно и тепло, нежели совсем неизвестную во Франции польку, Анне этот концерт принес большое удовлетворение. Она видела, как безразличные при ее появлении лица в зале с началом ее пения менялись на глазах: на них появлялось любопытство, удивление, интерес, выражение радости. И аплодисменты, аплодисменты без конца...
Поздно вечером, после концерта, знакомый польский журналист Янек, которого она знала еще студентом (они учились вместе во Вроцлаве), долго возил ее по ночному Парижу на посольской машине.
- Я обязательно напишу об этом концерте, - весело говорил ей Янек. "Первая полька в "Олимпии"! Нет, лучше по-другому: "Первая полька покоряет "Олимпию"!" Далида уходит без цветов"! Ничего заголовочки?
- Как это - без цветов? - возмутилась Анна. - Да ее буквально засыпали цветами! Я по сравнению с ней просто Золушка.
- Эх, поляки! - увеличив скорость на широком проспекте, сокрушался журналист. - Недотепы мы, одно слово! Абсолютно не умеем использовать успех! Представить только, концерт в "Олимпии"!.. Для другой - это же воспоминания на всю жизнь, шесть томов мемуаров! А ты - как Золушка!
Фестиваль в Сан-Ремо должен был проходить в феврале. Но готовиться к нему Анна начала еще в июле. И тут она впервые столкнулась с тем, что зовется "песенной коммерцией". Пьетро Карриаджи приехал за ней в гостиницу, попросил официанта принести ему крепкий кофе, Анне - апельсиновый сок. И напористой гангстерской скороговоркой оповестил свою подопечную, что за ее участие в фестивале он вносит кругленькую сумму (таков порядок) полмиллиона лир. И, конечно, нет, он просто не сомневается, что деньги к нему вернутся обратно, да еще с солидной прибылью.