— Оспа оставила на лице глубокие рытвины.
— Оспа? Не припомню что-то, чтобы во дворце кто-то болел.
— А никто и не болел, кроме неё, оттого она и считает свою болезнь наказанием Великой Хатор за прелюбодеяние и убийство ребёнка.
Фараон даже скрипнул стулом.
— Не может быть!
— Да, да… Отец тогда запретил её трогать, но Боги не оставили злодеяние безнаказанным. Она живёт затворницей, и по правде я думал, что уже разучилась говорить на нашем языке.
— Она говорит настолько чисто, будто рождена в Кемете.
— Чему удивляешься! Ти прислали отцу, когда девочке не было и десяти.
— Теперь понятно, чего так всполошились Хемет, узнав, что я отдал сына жрице Хатор. Вспомнила о своём прелюбодеянии и решила, что пришло время расплаты, — фараон усмехнулся в голос. — За обедом я её успокою, — он вновь улыбнулся. — Скажешь теперь, что Пта и Маат открыли мне правду, чтобы несчастная Хемет не мучилась?
— Они открыли тебе правду про Ти, чтобы ты вспомнил, что Хатор не прощает тех, кто берёт чужое.
Сети поднялся так стремительно, что кресло откатилось назад. Фараон тоже вскочил и за плечо развернул брата к себе лицом.
— Ти была царицей, а Хемет он так и не взял к себе на ложе.
Сети скинул руку фараона и сказал вкрадчиво:
— Я говорю про Нен-Нуфер. Не гневи Богиню. Я в силах защищать тебя перед людьми, но не перед Осирисом. И Пта может открыть своим жрецам правду о тебе, слышишь меня?
Сети не стоило кричать. Эти слова фараон расслышал бы и шёпотом. Пта уже открыл им правду, о которой бедный Сети даже не догадывается.
— Ступай домой, — приказал фараон потухшим голосом. — И не тревожься о Нен-Нуфер. Я не смущу её покой. Только дай мне побыть немного с Райей и успокоить его мать, а потом я пришлю мальчика к тебе, а сам забуду дорогу к твоему дому.
Он говорил и не верил себе. Он понимал, что теперь с ещё большей тоской станет глядеть с террасы в сад и в ласках других женщин ему будут чудиться губы Нен-Нуфер, и не сможет он спокойно глядеть на цветок лотоса, запутавшийся в чёрных волосах.
Фараон вернулся на террасу и, уткнувшись носом между лопаток сына, ещё долго лежал без сна — в шелесте ночного ветра ему мерещился шелест песка. Сети ушёл, а Нен-Нуфер никогда не придёт к нему по своей воле, и Асенат побоится ныне преступать запреты отца.
С рассвета до полудня Райя неотлучно находился при отце. Только во время судилища Хентика велел мальчику отойти от трона, дабы не смущать просителей. Обед подали у пруда, как и было оговорено, и Хемет не заставила себя ждать — фараону показалось, что никогда прежде не видел он её настолько красивой. Должно быть, и она поднялась с рассветом, чтобы прислужницы успели убрать с лица все следы страданий, которые претерпела их госпожа в разлуке с сыном. Столько украшений она не надевала даже для погребальной церемонии фараона Менеса. Хемет склонилась в глубоком поклоне и осталась стоять в отдалении от стола.
Райя хотел броситься к матери, но едва поднявшись, опустился обратно в кресло, будто неприкрытая радость могла огорчить отца, приподнявшего для него занавес во взрослый мир, о котором он не мог помыслить ещё месяц назад. Но рука фараона легла на его голую спину и легонько подтолкнула к матери. Царевич медленно подошёл к ней и лишь на краткий миг припал к укрытой ярким воротником груди. Хемет сама оттолкнула сына, направив обратно к столу, и пошла следом к третьему креслу.
— Я не ожидала, что мы будем одни, — Хемет вновь склонила голову, и вплетённые в парик бусины со звоном коснулись пустого фиала. — Я надеялась увидеть жрицу Хатор.
Тёмные блестящие глаза прожигали огнём, но на лице фараона не дрогнул ни один мускул. Райя покосился на отца, не уверенный, что имеет право ответить за него.
— Я забрал Райю к жрецу Маат, чтобы у жрицы Хатор было время научить Асенат тому, что не должно знать мужчине, — отчеканил фараон, и его слова подытожил нестройный перезвон бусин парика Хемет.
Фараон хлопнул в ладоши, и прислужницы тут же подступили к столу, чтобы наполнить фиалы гранатовым вином. Хемет подняла свой и пожелала фараону благоденствия и бессмертия. Фараон ел молча, стараясь не слушать сына, рассказывающего матери о днях, проведённых вдали от неё. Не слушал, потому что Райя и фразы не мог сказать, чтобы не вставить имя наставницы. Фараон сидел с опущенными ресницами: тени опахал на столе под музыку сыновьих слов оживали, обретая желанные черты. Не в силах больше терпеть эту муку, фараон поднялся и, дав сыну разрешение остаться до утра с матерью, удалился в свои покои, велев не тревожить его, сославшись на плохое самочувствие.
Он и вправду почувствовал головную боль. Сидя в кресле против застеленной постели, он сжимал виски с такой силой, что на ресницах проступали слёзы, и теперь уже из слёз продолжали рождаться мучительные образы, разжигавшие не только разум, но и тело. На закате фараон не выдержал и спустился в сад, вновь велев страже оставаться на месте. Он домчался до стены умело пущенной стрелой и припал грудью к хранившему дневное тепло камню, чтобы восстановить дыхание. Он не пойдёт в дом. Если Бастет угодно, она приведёт Нен-Нуфер к пруду, и ей было угодно.
Вновь в простом платье, босая, Нен-Нуфер стояла у самой воды, глядя на распускающиеся белые лотосы, и была для него во много раз желаннее Хемет, разукрашенной горящими самоцветами и золотыми нитями. Песок шуршанием выдал его приближение, хотя он, поддавшись порыву, как тогда у Пирамид, примчался босым, в короткой юбке, даже без платка. Нен-Нуфер глядела на него, словно на видение, и не дёрнулась, когда он бросился к ней, раскинув руки, но пальцы фараона поймали лишь воздух. В самый последний момент Нен-Нуфер увернулась, проскользнув под рукой, и, замочив ноги, он, чтобы унять обиду, вырвал лотос и обернулся уже с улыбкой. Дрожащей рукой Нен-Нуфер потянулась к цветку, но тот оказался в волосах мгновением раньше, и теперь она не смогла уже ускользнуть от проворных рук фараона. Его ладони сжали горящие щёки, и он вырвал поцелуй, о котором грезил бессонными ночами. Теперь он не отпустит её губы, только сильнее прижмёт тонкое тело, скрещивая за спиной руки в объятьях вечности. Вместо кнута и крюка, он готов до скончания времён сжимать эти дрожащие плечи, если только она дарует ему власть над своим телом.
— Я пришёл за тобой, мой прекрасный лотос, — затараторил фараон, чтобы не дать Нен-Нуфер опомниться. — Я более не в силах выносить одиночество ночей. Раз Амени даёт тебе право выбора, избери меня. Я довольно принёс даров твоим Богам, чтобы они отдали мне тебя!
Он глядел на губы, ещё блестевшие его поцелуем, страшась увидеть в глазах слёзы.
— Это всё, о чём я прошу их сейчас. Перед тобой стоит не властитель двух земель. У меня пустые руки, которые с нашей встречи хватают лишь воздух. Я не могу есть, не могу спать, не могу вершить суд… Я не могу без тебя ничего делать. Я принёс к твоим ногам власть над Кеметом. Подними же её и вручи мне обратно своим поцелуем.
Её лицо было так близко и так далеко. Тело таяло и ускользало из его объятий, и вот он вновь держал в руках лишь воздух.
— Я не стану слушать тебя! — Нен-Нуфер и вправду закрыла ладонями уши. — И Боги тоже забудут твои слова.
— Не смей! — фараон поднял руку, и Нен-Нуфер в страхе отступила от него в воду. — Не смей больше говорить от имени Богов, довольно! — он опустил руку, заметив испуг Нен-Нуфер. — Довольно, довольно, — голос перешёл почти в шёпот. — Боги вновь говорят со мной напрямую и за руку ведут к тебе. Так протяни свою, чтобы соединиться со мной, и народ Кемета поблагодарит тебя за моё исцеление всяко больше, чем за твои танцы в храме!
Она молчала и не выходила из пруда. И лицо её сравнялось сейчас цветом с цветком лотоса.
— Протяни мне руку. Пойди за мной, и ты ни в чём не будешь знать нужды. Коль ищешь ты знак, то найди его в нашей встрече. Отец свёл меня с тобой, он вложил твоё хрупкое тело в мои руки, и я хочу заботливо нести его, покуда Река разливается и дарит нашей земле благоденствие. Что ты молчишь, воспитанница храма Пта? Ты забыла, что в начале было слово?! И слово это было любовь. Как же ты, воспитанная жрецами, смеешь противиться ей!
Фараон сделал ещё шаг, и Нен-Нуфер пришлось вступить в воду по колено.
— Ты можешь замочить платье и извозить его в тине, но я всё равно встречу тебя на том берегу и потребую ответа!
Она остановилась, сжав дрожащими пальцами висящий на шее сердоликовый амулет.
— С нами говорят, видно, разные Боги, Райя, — прерывающимся шёпотом начала Нен-Нуфер. — Мне они говорят бежать от тебя, и я послушаюсь их и стану молить тебя уйти ради собственного блага и благоденствия Кемета. Твой отец свёл меня с Сети на том же месте, что и с тобой, чтобы позволить передать вашим детям знания, которые мне посчастливилось получить от Пентаура. И потом я уйду и, даже когда ты будешь в Фивах, не потревожу твоего взора.
— Ты не слышишь меня, Нен-Нуфер! — фараон ударил ногой по воде, и пущенная им волна достигла подола платья. — Благо Кемета — это моё благо. Коль тревожит тебя судьба народа, так позаботься обо мне.
— Я забочусь о детях!
— Этим детям ещё расти и расти, а у меня дрожат руки, и коль не уймёшь ты их дрожь, я выроню кнут, а ты знаешь, что такое взбешённые лошади!
— Я только знаю, что такое взбешённый фараон! — почти взвизгнула Нен-Нуфер. — И также знаю, что не я причина его гнева и потому не смогу унять его.
— Ты — причина моего гнева! Ты и никто другой!
— Нет, — затрясла головой Нен-Нуфер, когда пальцы фараона вновь скользнули по её щекам. — Не в том причина! Я чувствую это, я вижу! Верь мне, верь, что-то, что велит мне Богиня, и есть твоё благо. И моё! Не навлекай на меня гнев Хатор, прошу тебя! — она подняла ладони к лицу, чтобы спрятаться от безжалостного взгляда и ненасытных губ. — Сжалься надо мной!
Нен-Нуфер хотела отступить ещё на шаг, но фараон удержал её за запястья и начал выводить из воды.
— Не проси жалости у того, кто принёс к твоим ногам любовь! — он сжал её плечи, чувствуя, как тонкое тело вновь ускользает из рук. Нен-Нуфер порывалась опуститься перед ним на колени, но он не позволил ей спрятать от себя блестящие слезами глаза.
— Не ту любовь ты предлагаешь мне, Райя! Любовь, которую чтит Хатор, горит в сердце, а твоя лишь обжигает тело. Бастет не властна надо мной!
— Что можешь знать о любви ты! Как можешь ты читать моё сердце, лгунья!
Он оттолкнул её, и Нен-Нуфер едва устояла на ногах, зато теперь голова её не клонилась к земле. Лицо, вспыхнувшее факелом в окутавшей пруд темноте, оказалось теперь близко против его воли — он желал получить кнутом по рукам, да только некому было остановить лишившееся разума тело.