— С утра? — мрачно сдвинул брови Аверченко.
— С утра. С утра до вечера. Бегает в кинематограф, в оперетку, и всё с мальчишками, всё с мальчишками. Треплет, одним словом, мое имя. Я человек занятой, у меня служба. Я попросил племянника, студента, присмотреть за ней. А она его потащила на каток, да оба и пропали до вечера! Укажите мне, где здесь справедливость и где здесь выход?
— Так вы говорите — потащила племянника на каток? — переспросил Аверченко и покачал головой. — Ай-ай-ай! Ай-ай-ай! Куда мы идем! Ведь эдак недолго и расшатать окончательно семейные устои, на которых зиждется государство. Это все ужасно. А скажите, она хорошенькая, ваша жена? Или, чтоб вам было понятнее, — обладает ли она внешней красивостью?
— Д-да! — горестно выдавил из себя чиновник. — Этим делом она вполне обладает.
— Брюнетка? — очень строго спросил Аверченко.
— Д-да!
— Скольких лет?
— Двадцати двух.
— Это уж форменное безобразие! Ну и что же вы намерены делать?
— Вся надежда на вас, господин Аверченко. Вы учитель жизни, вы читаете в душах, вы все можете.
— Пожалуй, я действительно кое-что смог бы. Вот что, дорогой мой, пришлите-ка вы ее ко мне. Я ее хорошенько проберу. В самом деле — что же это такое! Куда мы идем! Какой пример! Действительно, тяжелая картина! Непременно пришлите ее ко мне. Может быть, еще не поздно.
— Я знал, что в вас я не ошибусь! — воскликнул Баллюстрадов. — Завтра же виновница торжества — впрочем, какое уж тут торжество! — завтра же она будет у вас. Я ее заставлю. Спасибо, спасибо, спасибо! Низко кланяюсь. Объясните вашей глухонемой, чтоб она никому ничего.
Странный визитер действительно прислал к Аверченко свою жену, которая оказалась весьма недурна собой. Писатель немедленно затеял с ней легкий флирт…
Разумеется, Аркадий Тимофеевич поступил с Баллюстрадовым не очень хорошо. Но с другой стороны — дураков нужно учить! В любом случае, эта история говорит об авторитете Аверченко как редактора и известности его как писателя. Популярность, помимо морального удовлетворения, принесла Аркадию Тимофеевичу и материальное благополучие.
Отдав многие годы своей жизни скучной и мало оплачиваемой работе конторщика, он наконец получил возможность зарабатывать большие деньги трудом, который приносил ему удовольствие. Журналистам (особенно известным и популярным) в дореволюционной России платили хорошо: от 50 копеек до рубля за строчку. Соответственно за произведение среднего объема в 200 строк Аркадий Тимофеевич получал от 100 до 200 рублей. Для сравнения скажем, что празднование собственных именин с двадцатью четырьмя приглашенными в ресторане «Вена» в эти годы обошлось ему в 270 рублей (то есть писатель вполне мог оплатить целый банкет гонораром за один фельетон).
В 1909–1910 годах доходы Аверченко достигали 10 тысяч рублей в год — по тем временам это была огромная сумма[26]. Как-то он встретился в поезде со своим бывшим начальником с Брянского рудника. Тот был чрезвычайно далек от литературы и укорял Аркадия за легкомысленный уход со службы:
— Вы могли бы получать уже тысячи полторы в год, а теперь воображаю, на каких грошах вы сидите.
— Нет, все-таки больше, — скромно отвечал Аверченко.
— Ну, неужто до двух тысяч выгоняете? Быть не может! Я сам зарабатываю не больше.
— Нет, я около двух тысяч, только в месяц, а не в год.
Собеседник писателя только махнул рукой, не приняв его слова всерьез.
Аверченко, безусловно, знал цену деньгам. Этот момент впоследствии выпячивался некоторыми советскими мемуаристами. Так, Виктор Шкловский в книге «Жили-были» (М., 1966) попытался представить Аркадия Тимофеевича этаким коммерсантом от литературы: «Богом там (в „Сатириконе“. — В. М.) был одноглазый, умеющий смешить Аверченко, человек без совести, рано научившийся хорошо жить, толстый, любящий индейку с каштанами и умеющий работать. Он уже был предпринимателем». Биограф Маяковского В. О. Перцов в книге «Маяковский. Жизнь и творчество (до Великой Октябрьской социалистической революции)» (М., 1951) называл Аверченко «прожженным дельцом, превратившим свой талант в источник наживы».
Оставим подобные мнения на совести Шкловского и Перцова, тем более что в злой реплике первого чувствуется какая-то личная обида, а второй ничего другого в 1950-е годы написать просто не мог. Гораздо более неприятно то, что аналогичные суждения высказывали и бывшие сатириконцы Василий Князев и Алексей Радаков.
Князев в рукописи конца 1930-х годов «Радаков и Аверченко»[27] дал весьма нелестную характеристику Аркадию Тимофеевичу. Он считал, что сатириконцы делились на две группы: «культурную и мелкокультурную». К первой он относил Сашу Чёрного, Тэффи. Ко второй прежде всего Аверченко: «Аверченко (вне того, что он создал) это — чудо, как чудо — Гоголь, как чудо — Пушкин, как чудо — Лев Николаевич Толстой. Крым, Украина, Черноморское побережье — (откуда он родом?) — эти места, может быть, долгие десятки лет скапливали, конденсировали стихийную творческую энергию, чтобы чудесным образом вся она до последнего электрона уместилась в крови и мозговой коробке этого харьковского полуграмотного (в смысле истинной интеллигентности) рудникового какого-то, кажется, конторщика. Конторщиком Аверченко так и остался на всю жизнь!»
Далее Князев утверждал, что Аверченко своим дурным воспитанием портил Радакова, который был «неизмеримо выше» и талантливее. Когда Аверченко появился в Петербурге, он якобы «очень скоро, перешагнув через гиппопотамную тушу» и «трон Радакова», прорвался к власти, однако и «на троне оставался малокультурным конторщиком». В письме Аркадию Бухову от 28 мая 1935 года Князев охарактеризовал талант Аверченко как «топорно-рубаночно-стамеско-грубопилочный», вероятно, намекая на ремесленно-механический (количественный) подход к делу[28].
Сам Алексей Радаков, по воспоминаниям его жены Е. Л. Гальпериной, считал Аверченко человеком очень талантливым, но с обывательским вкусом: «Он был прежде всего делец — исходил прежде всего из критерия тиража журнала, т. е. вида широкой читающей публики»[29]. По свидетельству Н. А. Черемных, в конце 1920-х годов, когда Аверченко уже не было в живых, Радаков любил порассказать о своем сатириконском прошлом и неизменно утверждал, что своим успехом журнал был обязан исключительно ему! (Черемных Н. А. Алексей Александрович Радаков // Мастера советской карикатуры. М., 1978).
Жаль, что мы уже не можем спросить у обоих сатириконцев, где бы они были, если бы не «конторщик» Аверченко. Почему ни высокообразованный Радаков, ни Князев (кстати, не окончивший даже гимназии и исключенный из Петербургской земской учительской семинарии «за политику» и тем не менее, по-видимому, причислявший себя к «культурной» разновидности сатириконцев) не смогли создать, развивать и в течение десяти лет удерживать на плаву «Сатирикон»? Хорошо им было судачить о «полуграмотности» Аверченко, регулярно получая один — гонорары, а другой — долю от прибыли (в то время как Аверченко лавировал между различными политическими партиями, цензорами, поставщиками, старался ни с кем не поссориться и за все «отвечал головой»). Подобные мемуарные свидетельства, намеренно порочащие писателя-эмигранта (кстати, для Князева он был шефом и благодетелем, а для Радакова — близким другом), вызывают у нас грустные мысли о человеческой неблагодарности, возможно, и черной зависти. А уж Аверченко завидовали многие!
Уже в первые петербургские годы он приобрел недоброжелателей и врагов. Так, в 1908 году, вскоре после приезда, Аркадий Тимофеевич познакомился с Корнеем Чуковским, которого очень уважал и кому посвятил фельетон «Большой человек». Однако Чуковский, как известно, был критиком не по профессии, а по складу характера. «У Корнея Ивановича никогда не было друзей и близких, — вспоминал Евгений Шварц. — Он бушевал в одиночестве, не находя пути по душе, без настоящего голоса, без любви, без веры, с силой, не открывшей настоящего, равного себе выражения, и потому недоброй» (Шварц Е. Белый волк // http://chukovskiy.ouc.ru). Даже поддерживая хорошие отношения с Аверченко, Чуковский не удержался от резких выпадов в его адрес.
В августе 1909 года в газете «Речь» он опубликовал злой фельетон «Современные Ювеналы», в котором назвал «Сатирикон» «погремушкой малых литературных щекотальщиков, развлекателей „чуткой публики“». Наибольшим нападкам критик подверг творчество Саши Чёрного — по его словам, поэта микроскопического, худосочного самоедика с лимонным сердцем и лимонной головой, который только и делает, что скулит, хнычет, насквозь прокисливая души читающим его сатиры; его любимым занятием является самооплевывание — как он только не называет себя: «идиотом», «ослом», «истуканом», «овцой»!.. Чуковский сам боялся последствий своей статьи: «Я пишу это впопыхах, и боюсь, что в спешном наброске многое сказалось не так и многое совсем не сказалось». Он боялся не зря: Саша Чёрный был сильно обижен и отомстил стихотворением «Корней Белинский» с подзаголовком «Опыт критического шаржа». Стихотворение было опубликовано в «Сатириконе» в 1911 году. Война разгорелась не на шутку. Вскоре в нее включился и Аверченко, который всегда активно защищал своих сотрудников: он написал «Ответ читателю Дремлюгину», где, в свою очередь, нападал на Чуковского.
Чуковский отвечает статьей «Устрицы и океан» (Речь. 1911. 20 марта), тон которой был уже просто непозволительным. «Иногда мне приходит в голову: уж не Байрон ли — редактор нашего „Сатирикона“? — восклицал критик. — Уж не Генрик ли Ибсен? Быть может, это только пишется: „Аркадий Аверченко“, а читать надлежит: „Фридрих Ницше“?» Неудовольствие Чуковского было вызвано тем, что Аверченко якобы слишком презрительно относился к «серым людям толпы», называя их «устрицами» и «мокрицами». Аркадий Тимофеевич был чрезвычайно обижен на Чуковского, переписка между ними закончилась навсегда.
Впоследствии Корней Чуковский неизменно отзывался об Аркадии Аверченко с раздражением. Досталось от него и Радакову, которого в своих «Дневниках. 1901–1929» (М., 1991) он называл неряхой и лентяем. Уважал Корней Иванович одного Ре-Ми, потому что тот в 1917 году иллюстрировал его сказку «Крокодил». Чуковский как-то всегда считал, что Ре-Ми только этим и прославился, что это его единственный серьезный вклад в историю русской сатирической графики. Кстати, именно Ре-Ми первым придумал на иллюстрациях изображать самого Чуковского как персонажа произведения (потом эту традицию подхватили другие художники и позднее — мультипликаторы).
Особую группу недоброжелателей Аверченко составляли сотрудники так называемых консервативных изданий, особенно газеты «Новое время» почвеннического направления. «Сатирикон» регулярно издевался над ее издателем А. С. Сувориным и ее главным публицистом М. О. Меньшиковым, который печатал свои материалы под названием «Письма к ближним». Аверченко же в шутку переименовал корреспонденции Меньшикова в «Письма к недалеким».
Несмотря на стычки с Сувориным, Аркадий Тимофеевич посчитал своим долгом прийти на его похороны в 1912 году. Некоторые расценили присутствие редактора «Сатирикона» на этом мероприятии как неуместное. Журналист Николай Иорданский даже печатно упрекнул Аверченко. Тот ответил в «Сатириконе»: «На похоронах был, не отрекаюсь. Для вашего утешения могу сказать, что на ваших похоронах буду с еще большим удовольствием». Эта реплика, дерзкая до неприличия, вызвала месть журналистов, разделявших черносотенные настроения: они пустили в Петербурге слух о том, будто настоящая фамилия писателя Лифшиц. Аверченко по поводу своего «еврейства» шутил так: «До революции одесские евреи говорили обо мне: „Аверченко так хорошо пишет, потому что он еврей“, а черносотенцы писали: „Аверченко пишет хорошо, хотя он еврей“. Я должен сознаться в том, что я ввел в заблуждение и тех, и других: я русский». (Существующая в севастопольском архиве метрика о рождении писателя полностью подтверждает его слова). В 1922 году одна из чехословацких газет так писала о национальности русского «короля смеха»: «Аверченко сам — не „москаль“, но коренной малоросс <…> К малорусскому сепаратизму, т<ак> з<ваному> украинизму, относится с самой отрицательной точки зрения» (Г. С — ычъ. Аверченко среди нас // Русская земля. 1922. 18 (31) августа). Иногда на вопрос — а не еврей ли вы? — Аверченко отвечал: «Опять раздеваться?..»
Аркадий Тимофеевич и как писатель, и как редактор «Сатирикона» боролся с любыми проявлениями национализма. Еврейскому вопросу он посвятил тематический номер журнала (№ 47 за 1909 год), а в 1911 году планировал издать спецвыпуск, посвященный скандальному делу Бейлиса[30], однако он был запрещен цензурой, которая доставляла Аркадию Тимофеевичу массу хлопот.
Макет каждого номера «Сатирикона» по четвергам представлялся в Петербургский цензурный комитет на рассмотрение цензора графа Головина. Два дня спустя, субботним утром, Аверченко шел «на ковер». Головин был человеком нерешительным, поэтому нередко направлял редактора «Сатирикона» «выше»: к начальнику Главного управления по делам печати Алексею Валериановичу Бельгардту — сенатору и личному другу Петра Аркадьевича Столыпина. Этот человек, понимавший и ценивший юмор, спас многие спорные рисунки благодаря личному вмешательству российского премьер-министра. Однако и последний был бессилен, когда речь заходила о карикатурах или сатирических выпадах в адрес Григория Распутина. Однажды Столыпин показал Бельгардту записку Николая II, в которой император требовал прекратить «преследования» Распутина в печати, а в 1912 году он же поручил Бельгардту воспрепятствовать Аверченко в выпуске номера «Сатирикона», который, судя по анонсу, должен был быть целиком посвящен Распутину. Алексею Валериановичу удалось, пользуясь своими хорошими деловыми отношениями с Аркадием Тимофеевичем, упросить его сделать ему это личное одолжение.
«Сатирикон» часто выходил с белыми пятнами вместо «зарезанных» фельетонов или рисунков, под которыми стояла подпись: «Снят по независящим от редакции обстоятельствам». Сложную историю взаимоотношений Аверченко с властями превосходно иллюстрируют, к примеру, документы Главного управления печати Министерства внутренних дел. Согласно им, в 1912 году Аверченко был оштрафован на 300 рублей (с заменой двухмесячным арестом) за статью «Доклад министра Сазонова», В 1913 году против редактора «Сатирикона» было возбуждено уголовное преследование по статье 1001 Уголовного уложения за публикацию заметки «Лошадиная комиссия». Она высмеивала промах приемщиков курмышского земства, купивших на пункте кастрированного жеребца. Чиновники комитета по печати усмотрели во фразе: «„Новый Сатирикон“ не уверен, конечно, но подозревает, что приемная комиссия состояла из трех институток Кшесинского института и искренне сочувствует дорогим институткам в их горе» — неприличное «издевательство над чувством благопристойности и стыдливости»! Только благодаря вмешательству Санкт-Петербургского окружного суда почти через месяц постановление об аресте было отменено, а уголовное дело прекращено. В июне 1914 года Аверченко был оштрафован на 250 рублей за публикацию в «Новом Сатириконе» статьи «Юбилей».
Аркадий Тимофеевич нередко сетовал на то, что в Цензурном комитете сидят одни дураки: «Какое-то сплошное безысходное царство свинцовых голов, медных лбов и чугунных мозгов. Расцвет русской металлургии». Во время Первой мировой войны по Петрограду ходил такой анекдот: Аверченко прислал цензору рассказ на военную тему. Тот пропустил рассказ в печать, вычеркнув единственную фразу: «Небо было синее». Когда удивленный писатель поинтересовался о причинах, побудивших чиновника сделать это изъятие, тот ответил, что такая фраза может навести противника на мысль о том, что действие рассказа происходило на южном участке фронта, а это уже является государственной тайной.
В 1919 году Аверченко вспоминал: «Я имел удовольствие редактировать свой „Сатирикон“ <…> при золотопогонниках <…> Ах, как меня жали золотопогонники… Бывало, выругаешь генерал-губернатора или министра — штраф. Целых 500 рублей. Нарисуешь карикатуру на Распутина — с цензурой целый день приходится торговаться, пока пропустят… Как, бывало, острая политическая тема — так мы торговались с цензурой, будто два маклака из-за кривой лошади» («Две власти: золотопогонники и рабоче-крестьянская»).
Аркадий Тимофеевич за пять лет редактирования «Сатирикона» успел сделать очень много. В 1913 году, подводя итоги работы своей и коллектива, он сам был поражен масштабам этой деятельности:
«…мы устраивали „сатириконские балы“, ухитряясь в неделю записывать декоративные полотна во всю величину Дворянского собрания, устраивали вечера, юмористические лекции, выставки карикатур, совершали „образовательные“ экспедиции за границу и выпускали книги.
Поверит ли кто-нибудь, что нами за эти пять лет, совместно с М. Г. Корнфельдом, было выпущено на рынок свыше двух миллионов книг.
Не верится? Увы… Цифра эта точна.
Это уже сделано. Это позади.
А если бы пять лет тому назад пришел какой-нибудь провидец и сказал бы: „Господа! Вы должны за пять лет сделать следующее:
1. Составить 300 номеров журнала.
2. Выпустить 2 000 000 книг.
3. Писать пьесы, декорации к ним, устраивать выставки, балы, над которыми возни 2–3 месяца, колесить по Европе, негодовать, возмущаться, бороться с цензурой и сверх всего этого — обязательно сохранять хорошее, ровное расположение духа, без которого ‘веселая’ работа немыслима“. Если бы все это сказал нам пять лет тому назад провидец, каждый из нас выслушал бы его, молча повернулся спиной, выбрал бы по крепкой, прочной веревке — и сразу освободился бы и от книг, и от журнала, и от всего другого.
Теперь все это позади. Хорошо!» («Мы за пять лет»).
Однако не стоит думать, что работа отнимала все время Аркадия Аверченко. Отнюдь нет — он любил и умел отдыхать.