Он критически усмехнулся.
— Скажете тоже! То какие-то восемьсот рублей, а то — двадцать тысяч. Насосались вы, я вижу, нашей кровушки.
— А, чтоб вас черт побрал! — вышел вдруг я из берегов. — Маковой росинки у меня вашей крови во рту не было!! Я писатель!! Слышали? Журналист! Поняли? Написал строчку — получил полтинник, написал две — получил рубль. Чью же я кровь сосал, тупая вы зеленая ящерица! Пятьсот строк в неделю, девять лет работы — экономия двадцать тысяч! Поняли вы это, зеленый смородиновый куст?!!
— Я попросил бы вас на меня не кричать. Буржуй несчастный! Тьфу!!»
Ни до чего не договорившись, спорщики «разлетелись в разные стороны». По пути домой опечаленный Аверченко размышлял: «Откуда выползли эти травяного цвета граждане, для которых обидеть человека тяжким прозвищем „буржуй“ так же легко, как выкурить папиросу? Какое они имеют право?» Придя домой, он стал рассматривать себя в зеркало и пытаться вспомнить, в какой же момент он стал буржуем: «Черт меня возьми, когда же я им сделался? Ведь эти анафемские двадцать тысяч не сразу же у меня появились, а постепенно. И был ли я буржуем, когда, бросив шестидесятирублевое место на Брянском руднике, приехал в Петроград с одиннадцатью рублями в кармане? Неужели эти проклятые „одиннадцать“ погубили меня, запали мне в карман тем крохотным буржуазным семенем, из которого выполз росток и разрослось огромное двадцатитысячное буржуазное дерево?» Путем несложных логических размышлений писатель все-таки пришел к выводу, что деньги заработал честным трудом и, даже если у него сейчас все заберут, он не будет сидеть сложа руки и очень скоро снова заработает капитал, потому что у него есть голова на плечах. «Товарищ в зеленом пиджаке! Ты через три слова говорил о равенстве… я умнее тебя. Как ты в этом со мной сравняешься?» (Новый Сатирикон. 1917. № 17).
В период между двумя переворотами весельчак Аверченко превращается в подлинного трибуна, призывающего соотечественников опомниться и осознать страшную угрозу, идущую от большевиков и их лидеров. Писатель был крайне раздражен тем, что Временное правительство действует так нерешительно. «Довольно мямлить! Договаривайте все слова! Ставьте точки над „i“. Вам нужна для спасения России диктатура — вводите ее. И если Керенский для порядка прикажет повесить меня первого — я скажу: вешайте, если это нужно», — буквально кричал он (Как мы это понимаем // Новый Сатирикон. 1917. № 19).
В «пятничном» альбоме Левкия Жевержеева в эти дни Аверченко оставил такую запись: «Русскую революцию часто — это уже стало трафаретом — сравнивают с ребенком, появившимся на свет в тяжких родовых муках матери — России… Если это ребенок, то странный ребенок: у него две ноги, но обе левые, а голова взрослого человека — Керенского. Благодаря такому устройству ребенок ходит, переваливаясь со стороны на сторону, и голова часто перевешивает хилое туловище. Вот как»[56].
Уже будучи в эмиграции, Аверченко напишет ряд фельетонов о «печальном Пьеро русской революции» Александре Керенском и резюмирует:
«Существует прекрасное русское выражение:
— Со стыда готов сквозь землю провалиться.
Так вот: я знаю господина, который должен был бы беспрерывно, перманентно проваливаться со стыда сквозь землю.
Скажем так: встретил этот господин знакомого, взглянул ему знакомый в глаза — и моментально провалился мой господин сквозь землю… Пронизал своей особой весь земной шар, вылетел на поверхность там где-нибудь, у антиподов, посмотрел ему встречный антипод в глаза — снова провалился сквозь землю мой господин и, таким образом, будь у моего господина хоть какой-нибудь стыд — он бы должен всю свою жизнь проваливаться, пронизывая собою вещество земного шара по всем направлениям…» («Керенский: Человек со спокойной совестью»).
Необходимо заметить, что в редакции «Нового Сатирикона» политические пристрастия разделились. На этой почве ссорились. Аркадий Бухов, к примеру, отстаивал «левые» взгляды, хвалил большевиков и считал, что они единственные, кто знает, что делать. С ним был согласен Ре-Ми.
Некоторые сатириконцы открыто перешли на сторону большевиков и стали работать в их изданиях. Первым начал с ними сотрудничать О. Л. Д’Ор, писавший для десятка большевистских газет и редактировавший журнал «Гильотина», а также призывавший писателей на страницах «Правды» ехать на фронт. Активным сотрудником революционных органов печати сразу после 1917 года стал Василий Князев. В дни Октябрьской революции и Гражданской войны его имя гремело по всей Республике Советов, а песни и марши на его стихи звучали в рабочих клубах и красноармейских казармах. Особенно популярна была «Песня Коммуны» (стихи В. Князева, музыка А. Митюшина):
Сотни боевых агиток, сатирических стихотворений, политических памфлетов и фельетонов, пафосных стихов поэта печатались в «Красной газете», «Петроградской правде». «Богатырь Коммуны», «наш красный Беранже» — такими эпитетами награждали Князева в десятках статей. Перечислим лишь некоторые названия его поэтических сборников этих лет: «Красные звоны и песни» (1918), «Красное Евангелие» (1918), «Песни Красного звонаря» (1919). Невольно вспоминается булгаковский Иванушка Бездомный, одним из прототипов которого вполне мог быть и Князев.
Аверченко же ненавидел большевиков до зубовного скрежета. Он утверждал, что все они немецкие шпионы и уголовники и часто повторял ходивший тогда по Петрограду афоризм: «Я — большевик и ничто уголовное мне не чуждо» (вполне вероятно, что он сочинен им самим). Крылатым стал и такой афоризм новосатириконцев: «Что у пьяного на уме, то у трезвого в декрете». Когда Ленин прибыл в Петроград, Аркадий Тимофеевич написал фельетон с характерным названием «Made in Germany» (апрель 1917 года), в котором говорилось, что самое остроумное немецкое изобретение — это отправка в Россию Ленина, «мечта которого — немедленное заключение сепаратного мира с Германией и гражданская война в России».
Однако в октябре 1917 года то, чего страшно боялся Аверченко, случилось — большевики взяли власть в свои руки. «Плачьте, русские!» — воскликнул писатель и с этих пор балагур-юморист умер — его сменил желчный сатирик, думавший о большевиках постоянно и страстно желавший падения их режима. В записной книжке Аркадия Тимофеевича этого периода есть запись, сделанная уже явно нетрезвой рукой: «С Гришей Якобсоном пари: сколько продержатся большевики. Я за то, что окончится до 15 февраля 1919 г., на 500 рублей»[57]. Ниже следовали подписи самого Аркадия Тимофеевича и загадочного Гриши, о котором не удалось узнать ничего.
Ненавидя большевиков, Аверченко один за другим создавал страшные портреты их вождей, причем особую его ненависть вызывал Троцкий — «неограниченный правитель Совдепии Лев I». Ленин пока еще воспринимался как фигура второго плана, вспомогательная. Однако оба они в представлении Аркадия Тимофеевича были авантюристами и уголовниками. Именно в таком аспекте он изобразил Ленина и Троцкого в фельетоне «Вся власть — мне» (ноябрь 1917 года): несколько дней подряд ходит Аверченко как неприкаянный и не может понять, чего ему хочется. Жениться не хочет, вагона белой муки не хочет, доходного дома на Невском тоже. Вдруг прозрел: власти хочется! Стукнул кулаком по столу и заорал: «Товарищи пролетарии! Объединяйтесь под знаменем: „Вся власть Аркадию Аверченко!“». Тут же и абсурдный декрет издал за подписью «сверхверховного сверхкомиссара Аркадия Аверченко».
«Не прошло и нескольких часов, как ко мне в квартиру влетели бледные, растерянные Троцкий и Ленин.
— Что вы наделали? — с порога крикнули они. — С ума вы сошли?
— А что? — спросил я с невинным видом. — Садитесь, господа.
— Уже? — крикнул хрипло Троцкий. — Мы не хотим садиться! Вы не имеете права нас арестовывать!
Я вспыхнул.
— Это почему же, скажите, пожалуйста, — надменно спросил я. — Отныне вся власть перешла ко мне! Вся власть Аркадию Аверченко!
— Вас никто не выбирал!
— Выберут! Я таких обещаний в свой декретишко насовал, что за мной побегут…
— За ним все равно никто не пойдет, — пробормотал дрожащими губами Троцкий.
Я ядовито улыбнулся:
— Вы думаете? А вы слышите уже эти крики на улице: „Вся власть Аркадию Аверченко! Долой капиталистов Троцкого и Ленина!“?
— Пощадите! — застонал, простирая ко мне руки, Ленин. — Отступитесь!
— Поздно, — сказал я роковым голосом, показывая на появившихся в дверях красногвардейцев. — Арестуйте этих двух…
Я устало указал на Ленина и Троцкого.
— Куда их потом? — презрительно спросил красногвардеец.
— Ну, как обыкновенно: в Петропавловку. Ступайте, господа. Все там будем».
Аверченко разглядывал Троцкого и Ленина как некие экспонаты паноптикума, а Ленину даже вынес самый страшный приговор — Ленин не смеется! В фельетоне «Моя симпатия и сочувствие Ленину» (март 1918 года) Аверченко писал:
«Я очень добрый человек.
Например: у меня нет ни злобы, ни ненависти к Ленину, Ульянову — тоже.
Мне только очень его жалко. <…>
Мне очень интересно знать, как вообще живет Ленин: что он ест, и много ли, с удовольствием ли, что читает, когда ложится спать и смеется ли?
Я думаю, что не смеется. И ему самому скучно жить, и тем, кто около него, тоже скучно живется.
<…> Брат мой Ленин! Зачем вам это? Ведь все равно все идет вкривь и вкось и все недовольны.
Почему мы, простые граждане, имеем право на личную жизнь, а вы не имеете права на личную жизнь?
Да черт с ним, с этим социализмом, которого никто не хочет, от которого все отворачиваются, как от ложки касторового масла.
Сбросьте с себя все эти скучные сухие обязанности, предоставьте их профессионалам, а сами сделайтесь… такой же беззаботной птицей, как я… Будем вместе гулять по теплым улицам…»
Однако Владимир Ильич очень даже умел посмеяться, и писатель поймет это в 1921 году, но об этом речь впереди.
Свою ярость по отношению к большевикам Аркадий Тимофеевич изливал и в «филиальном отделении» «Нового Сатирикона» — журнале «Барабан». Например, в фельетоне «Монополизация объявлений» он глумился над большевистским Декретом от 21 ноября 1917 года о введении государственной монополии на объявления. Аверченко предложил «компромиссный выход из этого так называемого идиотского положения»: газеты должны подсовывать рекламу в тексте незаметно, «чтобы так называемые комиссары не придрались». Вот образец передовицы: «Большевики, опираясь на штыки несознательных солдат и ружья красногвардейцев, продолжают терроризировать страну. Обыватель поэтому нервничает. И только пилюли против нервности и малокровия „Танго“ (требуйте подпись изобретателя Фридкина), еще кое-как спасают его. Многие граждане просто бегут из Петрограда. Но куда ехать? Разве только в курорт „Будьте здоровы“ на берегу Черного моря. Чистый воздух. Прекрасные виды, курзал, библиотека, симфонический оркестр. За справками: Морская, 100, Петру Дымкину…» А вот образец телеграммы в номер: «Винница. Произошел взрыв порохового погреба. Чем вызван взрыв — неизвестно. Известно только, что в цирке Чинизелли взрыв аплодисментов вызывает неутомимый Жакомино». Или из хроники: «Чудеса загробного мира. В квартире ап<текаря> Крысиса вдруг появились духи. Есть французские и английские. Большой выбор Коти, Герлена, Пивера…» Заканчивался фельетон словами: «Товарищи редакторы газет! Совет народных комиссаров надувает всю Россию! Неужели и мы не можем надуть Совет народных комиссаров?»
Объявляя подписку на 1918 год, редакция «Нового Сатирикона» между прочим сообщала: «Увидев это симпатичное объявление о подписке, большинство наших верных подписчиков спросит с легким недоумением: „Виноват, как же вы смотрите на наше ближайшее русское будущее, если среди общего крушения и обломков все-таки объявляете солидную, спокойную подписку?“ Читатель наш и подписчик! Несмотря ни на что, мы бодро и уверенно смотрим вперед. За ночью наступает день. За преступлением — наказание. 1917 год был годом подлого гнусного преступления. 1918 год — будет годом расцвета и годом жестокого наказания для негодяев, годом ужасного разочарования для дураков. Мы с вами, читатель, ни дураки, ни негодяи. Мы судьи и прокуроры. Итак — суд идет!..»
Однако судьи никак не приходили.
Жители Петрограда голодали. Аверченко в марте 1918 года восклицал: